КОСТИК
В детский сад меня не взяли по причине аутизма и апноэ, поэтому я был поручен заботам соседки по коммуналке Александры Ефремовны, чудесной ленинградской бабушки-блокадницы. Она работала гардеробщицей в Мариинке, чем вызвала особое доверие у моих провинциальных родителей. Александра Ефремовна сидела со мной то в нашей комнате, то забирала к себе.
Мне нравилось жить в коммуналке. И само слово нравилось, оно было теплое и простое, как ситцевый халат. В ванной у меня было любимое чудовище – газовый водонагреватель. Я думал, что он дракон, и до визга боялся заходить туда. Мне казалось, что дракон засунул свою трубчатую шею в стену и караулит, когда я войду, и тогда он высунется, обратит ко мне свою голову и скажет: «Бу!» Что будет дальше, я боялся представить, после этого моя фантазия меркла.
У Александры Ефремовны была своего рода субквартира внутри этой коммуналки: небольшой тамбурок, а из него ласточкиным хвостом расходились две двери. Одна вела в большую комнату с двумя окнами на улицу, а вторая комната всегда была заперта манящей белой дверью. До войны у соседки был муж, испанский интернационалист, и два сына. Старшего успели отправить в эвакуацию, теперь он вырос и служил в Египте, откуда присылал ей удивительные вещицы. Я обожал играть с маленьким бюстиком Нефертити и фигурками сфинксов, которые меня завораживали тем, что были одновременно и людьми, и котиками. На определенном этапе взросления я всерьез подумывал стать сфинксом. Потом передумал.
Младший сын остался с Александрой Ефремовной. Однажды я обнаружил белую дверь открытой и зашел туда. Это оказалась небольшая светлая комната с белесыми обоями в колокольчик. Там стояла маленькая детская кровать, на стене висел жаккардовый ковер, на котором зай-цы-строители в спецовках куда-то несли морковку. На полу сидел мальчик в штанах на лямках примерно моего возраста и катал машинку.
– Привет! А я не знал, что здесь есть дети, – сказал я ему.
Мальчика звали Костик, мы с ним подружились и стали играть в тихие детские игры с солдатиками, плюшевыми зверями, египетскими финтифлюшками. Я уговаривал его пойти погулять во дворе, так как одного меня не отпускали. Я гулял либо с мамой, либо с папой. А мне хотелось погулять, как гуляют настоящие дети! Но Костик говорил, что ему нельзя во двор, потому что случится налет и вообще там фашисты.
– Какие фашисты, Костик? Они были давно, – говорил я, толком не зная, когда они были, но точно не сейчас.
– Все равно нельзя туда ходить, потому что мама расстроится, – упорствовал Костик.
– Какая мама? Это же старая бабушка Александра Ефремовна.
– Нет, она молодая, это мама моя.
Я не настаивал. Я понял, что у Костика какие-то свои отношения со временем, от него веяло прохладой. Меня это не расстраивало, мне нравилась прохлада. С Костиком было интересно. А потом он подарил мне маленький жестяной синий троллейбус с припаянными рожками и двумя фарами из олова, которые были покрашены серебрянкой. Троллейбус мне очень понравился, и я принес его домой.
– Откуда у тебя эта игрушка? – спросила мама.
– Мне Костик подарил, – честно признался я.
– Какой такой Костик?
– Мальчик, который живет у Александры Ефремовны.
Мама, будучи уверенной в том, что я зачем-то эту игрушку стащил, повела меня разбираться. Соседка выслушала маму и меня и сказала: «Если Костик так решил, пусть Сережа играет». После этого Костик больше не появлялся. Комната была открыта, но его там не было. Я понял, что призрачные дети недовольны своим обнародованием.
СИРЕНЕВОЕ СЧАСТЬЕ
Я заметно грустил, потеряв такого хорошего друга, и мама стала чаще брать меня с собой по известным торговым маршрутам. Я в общем-то не был против, потому что интуитивно улавливал царящую там какую-то особую магию пространства. Мама любила ходить по магазинам, а прелесть ребенка с аутизмом в том, что он не может потеряться. Если придумать ему подходящее дело, он погрузится в него.
Мама нашла два таких способа. Если в магазине был галантерейный отдел, то сына можно было занять пуговицами. Они завораживали меня категориальным единством в сочетании с огромным разнообразием форм, расцветок. Я мог часами рассматривать и трогать кругляшки, разложенные на планшетах, сравнивать нюансы. Они дарили мне абсолютный созерцательный восторг.
Если же это был просто магазин одежды, мама подводила меня к манекену и говорила: «Сережа, посмотри, какая тетя, поиграй с ней». Я брал ее за руку и стоял. Играя так, я понял, что пластмассовые тети никуда не идут, а это значит, что я от них не отстаю. Они не кричат, не оборачивают на меня гневное лицо, не смотрят на меня с раздражением, они стоят и улыбаются. Каждую из них можно держать за руку и воображать, будто она мама. Иметь рядом неускользающую маму оказалось ошеломительным открытием, которое я в скором времени подтвердил опытным путем.
Однажды в универмаге «Пассаж» я увидел шикарную пластмассовую тетю. Она была одета в сиреневое пальто, вокруг шеи повязан легкий шарфик лимонного цвета, на ногах обуты шоколадно-коричневые замшевые туфельки с золотыми пряжками. Она показалась мне совершенно сказочной! Я подошел, залез на подиум и взял ее за руку.
– Что ты делаешь, мальчик? – спросила возникшая откуда-то продавщица.
– Я играю в маму, – заплетающимся языком ответил я.
Все постепенно стало расплываться передо мной, я погружался в огромное цветное облако счастья, которое полностью заволокло мой мозг. Я утонул в этом сиреневом море экстаза, покоя и статичной радости.
Когда мама накупила барахла и нашла меня, оказалось, что мои руки невозможно разжать. Мои маленькие цепкие пальцы намертво впились в пальцы пластмассовой женщины, а на лице расцвела и застыла улыбка.
– Сережа, прекрати играть! Хватит! Отпусти тетю! – кричала мама, но я ее не слышал.
Я погрузился в кататонию, оцепенелый восторг. Прибежали продавщицы, поняли, что надо что-то делать. Приехала скорая, мне поставили укол.
Проснулся я уже дома на диване на руках у мамы. На руках. У мамы. Наверное, впервые в жизни я осознал себя не отдельным существом, а ее – самой прекрасной и недосягаемой женщины в моей Вселенной – сыном. Я смотрел сквозь ресницы на ее искривленное испугом заплаканное лицо и боялся пошевелиться. Я улавливал тонкий запах спелой сладкой груши от ее шеи. Щекой я чувствовал мягкую шерсть ее кофты, и мне хотелось зарыться в нее всем лицом, всем собой, как в большую теплую – такую мамовую! – кошку. Она прижала меня к себе и гладила по спине. С ее подбородка соскользнула капелька и упала мне на лоб. И не было на свете такого океана, на который я бы ее обменял.
ПРО ЛЮБОВЬ
Папа же любил все, что шевелится, а то, что не шевелилось, расшевеливал палочкой. Папа был любвеобилен настолько, что подруг мама заводила только страшненьких, но его это не останавливало. Он находил, что это даже пикантно. Постепенно подруги свелись к самым безопасным. Но и над ними мама жестоко шутила, могла высмеять одежду или прическу, намеренно делала больно. Я жалел этих милых женщин, которые тянулись к ее сияющей, но холодной красоте. Они – интересные, живые – понимали ужас моей ситуации и пытались как-то меня обогревать.
Папа исчезал, как мираж, фантом, как Гундис Рукитис, из рук избалованной и не готовой отказаться от своей самой лучшей игрушки девчонки. Ее наряды становились все дороже, прически экстравагантнее, мама шагала на высоких платформах по лезвию моды. Она с маниакальным упорством пыталась исправить свои недостатки. Главным образом – меня.
Помимо ЛФК, микротоков и бассейна, мама три раза в неделю водила меня к детскому психоневрологу Юре. Он был большой, добрый, теплый – паповый! Он как-то сумел меня растопить, и мой аутизм начал конвертироваться в творческие таланты. Постепенно я научился общаться с людьми.
– Нина, бросай ты своего, выходи за меня. Я усыновлю Серегу, мы распишемся, ты останешься в Ленинграде, – выпалил Юра однажды.
Я заметил, что мама начала подтаивать в эту сторону. В моем мире забрезжила робкая заря надежды. Но тут вмешалась бабка: «Нина! Да ты что творишь?! Ты выйдешь замуж за мужика, который лечит твоего дефективного ребенка? А что люди скажут, ты подумала?»
Мама была послушной дочерью и выпустила шанс пожить нормальной человеческой жизнью с мужчиной, который прощал ее кукольность, инфантильность. Он готов был полюбить меня таким, какой я есть. Он знал что-то такое, чем мог бы вылечить и ее... Так настоящий трамвай жизни проехал мимо моей мамы, пока она неслась по кругу на карусели своих иллюзий.
САМЫЙ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ
Папа уверенно, ступень за ступенью осваивал карьерные высоты. Следующая оказалась в Новосибирске, куда его распределили нести дальнейшую службу. Меня отдали бабке, чтобы я не мешал родителям начинать новую жизнь на новом месте. Но когда папе замаячило улучшение жилплощади, у начальника возник резонный вопрос: «Как мы будем давать тебе большую квартиру в центре? Предъяви живого ребенка!»
Летом меня забрали из Уфы в Новосибирск, записали в школу № 42 и показали папиному командиру. Мы въехали в огромную двухкомнатную квартиру на улице Ядринцевской в красивом сталинском доме. Гуляя в Центральном парке, я воображал, как пойду в школу, найду там друзей, перестану быть Серегой-роботом. Но в августе приехал дед: «Ничо, ничо, внучок, в Уфе тоже школа есть, одолеем!»
– Как же так? – вопил я родителям и выбрасывал вещи из чемодана. – Я остаюсь с вами, я буду ходить тут в школу, у меня будут тут друзья!
– Нет, нет, Сережа, ты вернешься к бабушке и дедушке. Нам с папой надо много работать. Нам некогда будет делать с тобой уроки, – тихо приговаривала мама и укладывала яркие квадраты импортных тряпок обратно в мой чемодан.
Когда меня вели на вокзал, я визжал так, что люди высовывались из окон, думая, будто трамвай задавил кошку. Я цеплялся за кусты, за столбы, за тротуар, за асфальт с такой силой, что сорвал себе ногти. Это был самый страшный день в моей жизни.
Вернувшись в Уфу, я окончательно понял, что с моими родителями что-то не так, что я возлагаю на них слишком много надежд. И решил, что надо выгребать как-то самому.
«СМ»
Записывая меня в школу, дед проявил невероятное благоразумие и милосердие и избавил меня от уродской фамилии, от которой я вздрагивал.
– Давайте, пока Серега ходит в школу, он будет Смоляков. Ни один нормальный ребенок не произнесет фамилию Щекочихин. Зачем же нашему дополнительные логопедические мучения?
В Уфе я попал в самую обычную школу. Директор, бывший офицер сталинской закваски, ходил в хромовых сапогах и соблюдал армейскую дисциплину. Школа была с математическим уклоном, и меня ‒ за хорошие отношения с цифрами и не без бабкиных трудов ‒ туда взяли.
Но в первом же классе выяснилось, что я никак не укладываюсь в прокрустово ложе педагогических доктрин. Меня нельзя было вовлечь в коллективный детский досуг, грубо говоря, поставить в хоровод. Я не мог понять, почему должен читать: «Шу-ра, ша-ры! У Ма-ры ша-ро-ва-ры». Я не мог делить слова на слоги, не находя аргументов, объясняющих, зачем это нужно. Учительница Клавдия Исааковна бешено психовала, называла меня тупым дебилом, в общем, демонстрировала крайнее недовольство тем, что ей дали такого ребенка.
В городе Ленинграде прекрасно разбирались с аутизмом. Институт мозга имени Бехтеревой, где работал Юра, отлично со мной наладил отношения и сильно меня прокачал. А в городе Уфе считали, что аутизм – это вариант умственной отсталости, и поэтому я там был очень нелюбим некоторыми учителями.
Но постепенно вслед за директором ушли и учителя старой закваски. Пришла молодая директриса Светлана Геннадьевна, а страшная Клавдия Исааковна распалась на несколько учителей-предметников. Добро победило зло.
Светлана Геннадьевна сказала: «Ребенок специфичен. У него есть минусы и плюсы. Наша с вами педагогическая задача – превратить минусы в плюсы, а плюсы развивать». Так я почувствовал себя под ее защитой.
По счастью, Светочка, так я теперь ее про себя называл, стала вести в моем классе русский язык. На одном из первых уроков было дано задание написать сочинение на тему «Моя семья». Будучи ответственным ребенком, я взял чернильную ручку и без единой кляксы написал: «У меня есть мама и папа. Мои папа и мама красивые». Потом я решил, что надо тему как-то развивать, но понял, что не помню, как мама и папа выглядят. Я огорчился, что стою на пути к двойке. Из меня начало капать прямо на лист. Так я и сдал сочинение из одной строчки. Вместо двойки я получил «См», чему очень обрадовался. Светочка написала мою фамилию – Смоляков! А после четвертого урока она привела меня к себе домой. Мы сели за стол и ели вместе с ней и ее сыном Алешей шоколадный торт с цветочками, а потом играли в железную дорогу. А я мечтал о том, чтобы однажды прилетели марсиане и забрали Алешу с собой. В этом не было ничего личного, я мечтал о самых добрых марсианах для него, просто мне очень хотелось, чтобы место сына Светочки было никем не занято, даже таким хорошим мальчиком, как он.
Когда я окончил школу, бабка была резко против моего отъезда куда-либо.
– Ну куда тебя такого возьмут? А здесь пойдешь к тете Вале на почту работать.
Я же отчетливо понимал, почему ей хотелось, чтобы рядом с ней оставался ребенок-инвалид (хотя инвалидность с меня в четырнадцать лет сняли). Это же выглядело так благородно: бабушка-мученица тянет внука! Но я твердо решил, что уеду, потому что этот город воспринимал как личный концлагерь и совершенно не мог в нем оставаться.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Спустя десять лет я вернулся к маме. Она давно жила одна. Оставшись друг с другом в новом городе строить новую жизнь, родители разошлись еще в год моего отъезда с дедом в Уфу. Едва на моих пальцах отросли новые ногти, как папа загулял с девушкой, которая была столь же красива, как мама, но моложе. А потом еще с одной, и еще, и еще. Все его женщины были умны, обаятельны, со многими из них он знакомил меня, когда я приезжал в Новосибирск на каникулы. Глядя на его очередную спутницу, я думал: «Чем же кроме красоты он мог тебя завоевать?» Был в нем все-таки какой-то гофмановский морок.
В один летний денек, прогуливаясь в районе ЦУМа, я решил прокатиться и сел в автобус № 8, первый подошедший.
«Вот и отлично, – подумал я, – посмотрю легендарный Академгородок». Оказалось, что там находится НГУ, где экзамены принимают раньше, чем в других вузах. Я решительно направился в приемную комиссию поступать на истфак. Но удивительным образом оказался на филологии, хотя никогда не был влюблен в слова и не ощущал себя лингвистом. Мне нравилась история, нарратив, я мыслил себя археологом. Но когда шел по длинному коридору, увидел двух совершенно мифических существ: шагали и разговаривали друг с другом дедушка с седым начесом и дяденька, похожий на веселого кота манула.
– Кто это? – зачарованно спросил я проходящую мимо девушку.
– Это Кирилл Алексеевич Тимофеев и Ленечка Панин.
«Какое оно волшебное! Дедовое и паповое! Я хочу у них учиться!» – безапелляционно заявил мой детский инстинкт.
С влюбленностью у меня было все очень причудливо, само понятие «семья» пугало. Я отчетливо помнил, как бабка, отлупцевав меня страшным боем, сказала: «Сережа, перестань плакать, перестань обижаться. Все заживет. Ты только никому не говори. Да, я психанула, но я же бабушка твоя, я люблю тебя, мы же семья». Так фраза «Мы же семья» превратилась для меня в венец кошмара. Я боялся женщин, они стали источником агрессии и опасности, а мужчины с детства прочно ассоциировались с каждодневным испытанием «Найди папу». Я асексуальная противоположность своего папы, но меня это не огорчает. Я чувствую свободу от необходимости продолжения рода, ведь он нарожал целый детдом!
После окончания универа я пошел работать ассистентом кафедры, вел семинары по старославянскому и культуре речи. Но денег было катастрофически мало. Однокурсник предложил перебраться в Москву, где нужны были грамотные журналисты, вот я и рискнул. Газеты открывались и закрывались, я не успевал за страной, размашисто шагающей в пропасть грядущей перестройки. А тут знакомый предложил пойти к Арсену: и работа непыльная, и деньжат продержаться на плаву хватит. Подальше от родни.
ПОСТСКРИПТУМ
Виталий Щекочихин был официально женат девять раз, но поскольку время от времени он терял паспорта, то достоверно это неизвестно, как и количество рожденных от него детей. С военных служебных высот он слетел, спалившись на очередной интрижке, и ушел в инженерный сервис.
Путем различных махинаций, которые открылись с кормы «Титаника»-СССР, он стал весьма состоятельным человеком. И уже совсем ни в чем себе не отказывал. Его последней жене было девятнадцать лет, как и первой, когда они только поженились, и она была похожа на итальянскую киноактрису.
Оттого что ему стало нечего больше хотеть, он почувствовал свою жизнь исчерпанной. Желаемого добился, а на новые горизонты не хватало фантазии. При всей своей креативности он был весьма приземленный мужчина, в его доме стояла только одна книга – «Породы собак». От обильной сексуальной практики начал изменять организм. Виталий отреагировал на это трагически: накупил разного спиртного и стал заказывать по объявлениям в журнале «Флирт» услуги девушек с низкой социальной ответственностью. Одновременное употребление крепкого алкоголя и виагры неминуемо приводит к системному сбою. С ним случился глубочайший инсульт, который ознаменовался полным распадом, и Виталию Щекочихину пришлось умереть.
Нина восприняла эту весть с печальным недоумением. «Жил грешно и умер смешно. Жаль», – пожала она плечами.
Спустя несколько лет она будет смотреть «Фэшн ТВ» и совершит попытку суицида – полоснет по рукам кухонным ножом. Когда ее откачают, Нина еще долго будет твердить: «Не хочу быть старухой! Я красивая девочка, которая рождена для счастья, для кино!»
Сергей снова вернется в Новосибирск, он будет всегда отвечать на ее телефонные звонки, часто навещать в специальном учреждении с обеспеченным надлежащим уходом и привозить вкусное.
Однажды сиделка скажет:
– Сергей Витальевич, вы прекрасный сын, вы так любите и заботитесь о своей маме!
А он ответит:
– Мама у меня, как Родина, одна. И сколько бы ни было вокруг фантастически прекрасных женщин в сиреневом пальто или толстых уютных теть, мама такая, какая есть. Маму некем заменить. И если я откажусь от своей мамы, то мой мир станет совсем пуст.
* * *
Но этому еще только предстояло сбыться. А прямо сейчас Сергей Витальевич Смоляков, мерчендайзер московского бутика, с силой толкнул металлическую дверь районного отдела милиции и вышел на улицу. Там его ждал, широко распахнув дверь черного «гелендвагена» и дружеские объятия, Арсен.
– Ну что, герой, поехали Серегу чинить. Он хоть и из пластмассы, а все-таки человек!
– Из фибергласа! – подняв указательный палец вверх, заметил Сергей, и они громко рассмеялись.
В детский сад меня не взяли по причине аутизма и апноэ, поэтому я был поручен заботам соседки по коммуналке Александры Ефремовны, чудесной ленинградской бабушки-блокадницы. Она работала гардеробщицей в Мариинке, чем вызвала особое доверие у моих провинциальных родителей. Александра Ефремовна сидела со мной то в нашей комнате, то забирала к себе.
Мне нравилось жить в коммуналке. И само слово нравилось, оно было теплое и простое, как ситцевый халат. В ванной у меня было любимое чудовище – газовый водонагреватель. Я думал, что он дракон, и до визга боялся заходить туда. Мне казалось, что дракон засунул свою трубчатую шею в стену и караулит, когда я войду, и тогда он высунется, обратит ко мне свою голову и скажет: «Бу!» Что будет дальше, я боялся представить, после этого моя фантазия меркла.
У Александры Ефремовны была своего рода субквартира внутри этой коммуналки: небольшой тамбурок, а из него ласточкиным хвостом расходились две двери. Одна вела в большую комнату с двумя окнами на улицу, а вторая комната всегда была заперта манящей белой дверью. До войны у соседки был муж, испанский интернационалист, и два сына. Старшего успели отправить в эвакуацию, теперь он вырос и служил в Египте, откуда присылал ей удивительные вещицы. Я обожал играть с маленьким бюстиком Нефертити и фигурками сфинксов, которые меня завораживали тем, что были одновременно и людьми, и котиками. На определенном этапе взросления я всерьез подумывал стать сфинксом. Потом передумал.
Младший сын остался с Александрой Ефремовной. Однажды я обнаружил белую дверь открытой и зашел туда. Это оказалась небольшая светлая комната с белесыми обоями в колокольчик. Там стояла маленькая детская кровать, на стене висел жаккардовый ковер, на котором зай-цы-строители в спецовках куда-то несли морковку. На полу сидел мальчик в штанах на лямках примерно моего возраста и катал машинку.
– Привет! А я не знал, что здесь есть дети, – сказал я ему.
Мальчика звали Костик, мы с ним подружились и стали играть в тихие детские игры с солдатиками, плюшевыми зверями, египетскими финтифлюшками. Я уговаривал его пойти погулять во дворе, так как одного меня не отпускали. Я гулял либо с мамой, либо с папой. А мне хотелось погулять, как гуляют настоящие дети! Но Костик говорил, что ему нельзя во двор, потому что случится налет и вообще там фашисты.
– Какие фашисты, Костик? Они были давно, – говорил я, толком не зная, когда они были, но точно не сейчас.
– Все равно нельзя туда ходить, потому что мама расстроится, – упорствовал Костик.
– Какая мама? Это же старая бабушка Александра Ефремовна.
– Нет, она молодая, это мама моя.
Я не настаивал. Я понял, что у Костика какие-то свои отношения со временем, от него веяло прохладой. Меня это не расстраивало, мне нравилась прохлада. С Костиком было интересно. А потом он подарил мне маленький жестяной синий троллейбус с припаянными рожками и двумя фарами из олова, которые были покрашены серебрянкой. Троллейбус мне очень понравился, и я принес его домой.
– Откуда у тебя эта игрушка? – спросила мама.
– Мне Костик подарил, – честно признался я.
– Какой такой Костик?
– Мальчик, который живет у Александры Ефремовны.
Мама, будучи уверенной в том, что я зачем-то эту игрушку стащил, повела меня разбираться. Соседка выслушала маму и меня и сказала: «Если Костик так решил, пусть Сережа играет». После этого Костик больше не появлялся. Комната была открыта, но его там не было. Я понял, что призрачные дети недовольны своим обнародованием.
СИРЕНЕВОЕ СЧАСТЬЕ
Я заметно грустил, потеряв такого хорошего друга, и мама стала чаще брать меня с собой по известным торговым маршрутам. Я в общем-то не был против, потому что интуитивно улавливал царящую там какую-то особую магию пространства. Мама любила ходить по магазинам, а прелесть ребенка с аутизмом в том, что он не может потеряться. Если придумать ему подходящее дело, он погрузится в него.
Мама нашла два таких способа. Если в магазине был галантерейный отдел, то сына можно было занять пуговицами. Они завораживали меня категориальным единством в сочетании с огромным разнообразием форм, расцветок. Я мог часами рассматривать и трогать кругляшки, разложенные на планшетах, сравнивать нюансы. Они дарили мне абсолютный созерцательный восторг.
Если же это был просто магазин одежды, мама подводила меня к манекену и говорила: «Сережа, посмотри, какая тетя, поиграй с ней». Я брал ее за руку и стоял. Играя так, я понял, что пластмассовые тети никуда не идут, а это значит, что я от них не отстаю. Они не кричат, не оборачивают на меня гневное лицо, не смотрят на меня с раздражением, они стоят и улыбаются. Каждую из них можно держать за руку и воображать, будто она мама. Иметь рядом неускользающую маму оказалось ошеломительным открытием, которое я в скором времени подтвердил опытным путем.
Однажды в универмаге «Пассаж» я увидел шикарную пластмассовую тетю. Она была одета в сиреневое пальто, вокруг шеи повязан легкий шарфик лимонного цвета, на ногах обуты шоколадно-коричневые замшевые туфельки с золотыми пряжками. Она показалась мне совершенно сказочной! Я подошел, залез на подиум и взял ее за руку.
– Что ты делаешь, мальчик? – спросила возникшая откуда-то продавщица.
– Я играю в маму, – заплетающимся языком ответил я.
Все постепенно стало расплываться передо мной, я погружался в огромное цветное облако счастья, которое полностью заволокло мой мозг. Я утонул в этом сиреневом море экстаза, покоя и статичной радости.
Когда мама накупила барахла и нашла меня, оказалось, что мои руки невозможно разжать. Мои маленькие цепкие пальцы намертво впились в пальцы пластмассовой женщины, а на лице расцвела и застыла улыбка.
– Сережа, прекрати играть! Хватит! Отпусти тетю! – кричала мама, но я ее не слышал.
Я погрузился в кататонию, оцепенелый восторг. Прибежали продавщицы, поняли, что надо что-то делать. Приехала скорая, мне поставили укол.
Проснулся я уже дома на диване на руках у мамы. На руках. У мамы. Наверное, впервые в жизни я осознал себя не отдельным существом, а ее – самой прекрасной и недосягаемой женщины в моей Вселенной – сыном. Я смотрел сквозь ресницы на ее искривленное испугом заплаканное лицо и боялся пошевелиться. Я улавливал тонкий запах спелой сладкой груши от ее шеи. Щекой я чувствовал мягкую шерсть ее кофты, и мне хотелось зарыться в нее всем лицом, всем собой, как в большую теплую – такую мамовую! – кошку. Она прижала меня к себе и гладила по спине. С ее подбородка соскользнула капелька и упала мне на лоб. И не было на свете такого океана, на который я бы ее обменял.
ПРО ЛЮБОВЬ
Папа же любил все, что шевелится, а то, что не шевелилось, расшевеливал палочкой. Папа был любвеобилен настолько, что подруг мама заводила только страшненьких, но его это не останавливало. Он находил, что это даже пикантно. Постепенно подруги свелись к самым безопасным. Но и над ними мама жестоко шутила, могла высмеять одежду или прическу, намеренно делала больно. Я жалел этих милых женщин, которые тянулись к ее сияющей, но холодной красоте. Они – интересные, живые – понимали ужас моей ситуации и пытались как-то меня обогревать.
Папа исчезал, как мираж, фантом, как Гундис Рукитис, из рук избалованной и не готовой отказаться от своей самой лучшей игрушки девчонки. Ее наряды становились все дороже, прически экстравагантнее, мама шагала на высоких платформах по лезвию моды. Она с маниакальным упорством пыталась исправить свои недостатки. Главным образом – меня.
Помимо ЛФК, микротоков и бассейна, мама три раза в неделю водила меня к детскому психоневрологу Юре. Он был большой, добрый, теплый – паповый! Он как-то сумел меня растопить, и мой аутизм начал конвертироваться в творческие таланты. Постепенно я научился общаться с людьми.
– Нина, бросай ты своего, выходи за меня. Я усыновлю Серегу, мы распишемся, ты останешься в Ленинграде, – выпалил Юра однажды.
Я заметил, что мама начала подтаивать в эту сторону. В моем мире забрезжила робкая заря надежды. Но тут вмешалась бабка: «Нина! Да ты что творишь?! Ты выйдешь замуж за мужика, который лечит твоего дефективного ребенка? А что люди скажут, ты подумала?»
Мама была послушной дочерью и выпустила шанс пожить нормальной человеческой жизнью с мужчиной, который прощал ее кукольность, инфантильность. Он готов был полюбить меня таким, какой я есть. Он знал что-то такое, чем мог бы вылечить и ее... Так настоящий трамвай жизни проехал мимо моей мамы, пока она неслась по кругу на карусели своих иллюзий.
САМЫЙ СТРАШНЫЙ ДЕНЬ
Папа уверенно, ступень за ступенью осваивал карьерные высоты. Следующая оказалась в Новосибирске, куда его распределили нести дальнейшую службу. Меня отдали бабке, чтобы я не мешал родителям начинать новую жизнь на новом месте. Но когда папе замаячило улучшение жилплощади, у начальника возник резонный вопрос: «Как мы будем давать тебе большую квартиру в центре? Предъяви живого ребенка!»
Летом меня забрали из Уфы в Новосибирск, записали в школу № 42 и показали папиному командиру. Мы въехали в огромную двухкомнатную квартиру на улице Ядринцевской в красивом сталинском доме. Гуляя в Центральном парке, я воображал, как пойду в школу, найду там друзей, перестану быть Серегой-роботом. Но в августе приехал дед: «Ничо, ничо, внучок, в Уфе тоже школа есть, одолеем!»
– Как же так? – вопил я родителям и выбрасывал вещи из чемодана. – Я остаюсь с вами, я буду ходить тут в школу, у меня будут тут друзья!
– Нет, нет, Сережа, ты вернешься к бабушке и дедушке. Нам с папой надо много работать. Нам некогда будет делать с тобой уроки, – тихо приговаривала мама и укладывала яркие квадраты импортных тряпок обратно в мой чемодан.
Когда меня вели на вокзал, я визжал так, что люди высовывались из окон, думая, будто трамвай задавил кошку. Я цеплялся за кусты, за столбы, за тротуар, за асфальт с такой силой, что сорвал себе ногти. Это был самый страшный день в моей жизни.
Вернувшись в Уфу, я окончательно понял, что с моими родителями что-то не так, что я возлагаю на них слишком много надежд. И решил, что надо выгребать как-то самому.
«СМ»
Записывая меня в школу, дед проявил невероятное благоразумие и милосердие и избавил меня от уродской фамилии, от которой я вздрагивал.
– Давайте, пока Серега ходит в школу, он будет Смоляков. Ни один нормальный ребенок не произнесет фамилию Щекочихин. Зачем же нашему дополнительные логопедические мучения?
В Уфе я попал в самую обычную школу. Директор, бывший офицер сталинской закваски, ходил в хромовых сапогах и соблюдал армейскую дисциплину. Школа была с математическим уклоном, и меня ‒ за хорошие отношения с цифрами и не без бабкиных трудов ‒ туда взяли.
Но в первом же классе выяснилось, что я никак не укладываюсь в прокрустово ложе педагогических доктрин. Меня нельзя было вовлечь в коллективный детский досуг, грубо говоря, поставить в хоровод. Я не мог понять, почему должен читать: «Шу-ра, ша-ры! У Ма-ры ша-ро-ва-ры». Я не мог делить слова на слоги, не находя аргументов, объясняющих, зачем это нужно. Учительница Клавдия Исааковна бешено психовала, называла меня тупым дебилом, в общем, демонстрировала крайнее недовольство тем, что ей дали такого ребенка.
В городе Ленинграде прекрасно разбирались с аутизмом. Институт мозга имени Бехтеревой, где работал Юра, отлично со мной наладил отношения и сильно меня прокачал. А в городе Уфе считали, что аутизм – это вариант умственной отсталости, и поэтому я там был очень нелюбим некоторыми учителями.
Но постепенно вслед за директором ушли и учителя старой закваски. Пришла молодая директриса Светлана Геннадьевна, а страшная Клавдия Исааковна распалась на несколько учителей-предметников. Добро победило зло.
Светлана Геннадьевна сказала: «Ребенок специфичен. У него есть минусы и плюсы. Наша с вами педагогическая задача – превратить минусы в плюсы, а плюсы развивать». Так я почувствовал себя под ее защитой.
По счастью, Светочка, так я теперь ее про себя называл, стала вести в моем классе русский язык. На одном из первых уроков было дано задание написать сочинение на тему «Моя семья». Будучи ответственным ребенком, я взял чернильную ручку и без единой кляксы написал: «У меня есть мама и папа. Мои папа и мама красивые». Потом я решил, что надо тему как-то развивать, но понял, что не помню, как мама и папа выглядят. Я огорчился, что стою на пути к двойке. Из меня начало капать прямо на лист. Так я и сдал сочинение из одной строчки. Вместо двойки я получил «См», чему очень обрадовался. Светочка написала мою фамилию – Смоляков! А после четвертого урока она привела меня к себе домой. Мы сели за стол и ели вместе с ней и ее сыном Алешей шоколадный торт с цветочками, а потом играли в железную дорогу. А я мечтал о том, чтобы однажды прилетели марсиане и забрали Алешу с собой. В этом не было ничего личного, я мечтал о самых добрых марсианах для него, просто мне очень хотелось, чтобы место сына Светочки было никем не занято, даже таким хорошим мальчиком, как он.
Когда я окончил школу, бабка была резко против моего отъезда куда-либо.
– Ну куда тебя такого возьмут? А здесь пойдешь к тете Вале на почту работать.
Я же отчетливо понимал, почему ей хотелось, чтобы рядом с ней оставался ребенок-инвалид (хотя инвалидность с меня в четырнадцать лет сняли). Это же выглядело так благородно: бабушка-мученица тянет внука! Но я твердо решил, что уеду, потому что этот город воспринимал как личный концлагерь и совершенно не мог в нем оставаться.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Спустя десять лет я вернулся к маме. Она давно жила одна. Оставшись друг с другом в новом городе строить новую жизнь, родители разошлись еще в год моего отъезда с дедом в Уфу. Едва на моих пальцах отросли новые ногти, как папа загулял с девушкой, которая была столь же красива, как мама, но моложе. А потом еще с одной, и еще, и еще. Все его женщины были умны, обаятельны, со многими из них он знакомил меня, когда я приезжал в Новосибирск на каникулы. Глядя на его очередную спутницу, я думал: «Чем же кроме красоты он мог тебя завоевать?» Был в нем все-таки какой-то гофмановский морок.
В один летний денек, прогуливаясь в районе ЦУМа, я решил прокатиться и сел в автобус № 8, первый подошедший.
«Вот и отлично, – подумал я, – посмотрю легендарный Академгородок». Оказалось, что там находится НГУ, где экзамены принимают раньше, чем в других вузах. Я решительно направился в приемную комиссию поступать на истфак. Но удивительным образом оказался на филологии, хотя никогда не был влюблен в слова и не ощущал себя лингвистом. Мне нравилась история, нарратив, я мыслил себя археологом. Но когда шел по длинному коридору, увидел двух совершенно мифических существ: шагали и разговаривали друг с другом дедушка с седым начесом и дяденька, похожий на веселого кота манула.
– Кто это? – зачарованно спросил я проходящую мимо девушку.
– Это Кирилл Алексеевич Тимофеев и Ленечка Панин.
«Какое оно волшебное! Дедовое и паповое! Я хочу у них учиться!» – безапелляционно заявил мой детский инстинкт.
С влюбленностью у меня было все очень причудливо, само понятие «семья» пугало. Я отчетливо помнил, как бабка, отлупцевав меня страшным боем, сказала: «Сережа, перестань плакать, перестань обижаться. Все заживет. Ты только никому не говори. Да, я психанула, но я же бабушка твоя, я люблю тебя, мы же семья». Так фраза «Мы же семья» превратилась для меня в венец кошмара. Я боялся женщин, они стали источником агрессии и опасности, а мужчины с детства прочно ассоциировались с каждодневным испытанием «Найди папу». Я асексуальная противоположность своего папы, но меня это не огорчает. Я чувствую свободу от необходимости продолжения рода, ведь он нарожал целый детдом!
После окончания универа я пошел работать ассистентом кафедры, вел семинары по старославянскому и культуре речи. Но денег было катастрофически мало. Однокурсник предложил перебраться в Москву, где нужны были грамотные журналисты, вот я и рискнул. Газеты открывались и закрывались, я не успевал за страной, размашисто шагающей в пропасть грядущей перестройки. А тут знакомый предложил пойти к Арсену: и работа непыльная, и деньжат продержаться на плаву хватит. Подальше от родни.
ПОСТСКРИПТУМ
Виталий Щекочихин был официально женат девять раз, но поскольку время от времени он терял паспорта, то достоверно это неизвестно, как и количество рожденных от него детей. С военных служебных высот он слетел, спалившись на очередной интрижке, и ушел в инженерный сервис.
Путем различных махинаций, которые открылись с кормы «Титаника»-СССР, он стал весьма состоятельным человеком. И уже совсем ни в чем себе не отказывал. Его последней жене было девятнадцать лет, как и первой, когда они только поженились, и она была похожа на итальянскую киноактрису.
Оттого что ему стало нечего больше хотеть, он почувствовал свою жизнь исчерпанной. Желаемого добился, а на новые горизонты не хватало фантазии. При всей своей креативности он был весьма приземленный мужчина, в его доме стояла только одна книга – «Породы собак». От обильной сексуальной практики начал изменять организм. Виталий отреагировал на это трагически: накупил разного спиртного и стал заказывать по объявлениям в журнале «Флирт» услуги девушек с низкой социальной ответственностью. Одновременное употребление крепкого алкоголя и виагры неминуемо приводит к системному сбою. С ним случился глубочайший инсульт, который ознаменовался полным распадом, и Виталию Щекочихину пришлось умереть.
Нина восприняла эту весть с печальным недоумением. «Жил грешно и умер смешно. Жаль», – пожала она плечами.
Спустя несколько лет она будет смотреть «Фэшн ТВ» и совершит попытку суицида – полоснет по рукам кухонным ножом. Когда ее откачают, Нина еще долго будет твердить: «Не хочу быть старухой! Я красивая девочка, которая рождена для счастья, для кино!»
Сергей снова вернется в Новосибирск, он будет всегда отвечать на ее телефонные звонки, часто навещать в специальном учреждении с обеспеченным надлежащим уходом и привозить вкусное.
Однажды сиделка скажет:
– Сергей Витальевич, вы прекрасный сын, вы так любите и заботитесь о своей маме!
А он ответит:
– Мама у меня, как Родина, одна. И сколько бы ни было вокруг фантастически прекрасных женщин в сиреневом пальто или толстых уютных теть, мама такая, какая есть. Маму некем заменить. И если я откажусь от своей мамы, то мой мир станет совсем пуст.
* * *
Но этому еще только предстояло сбыться. А прямо сейчас Сергей Витальевич Смоляков, мерчендайзер московского бутика, с силой толкнул металлическую дверь районного отдела милиции и вышел на улицу. Там его ждал, широко распахнув дверь черного «гелендвагена» и дружеские объятия, Арсен.
– Ну что, герой, поехали Серегу чинить. Он хоть и из пластмассы, а все-таки человек!
– Из фибергласа! – подняв указательный палец вверх, заметил Сергей, и они громко рассмеялись.