‒ Кто у тебя, Палыч?
В щель приоткрывшейся двери заглянуло худое, костистое лицо. Рыбье выражение ему придавали почти бесцветные глазки навыкате и ярко выраженный дистальный прикус.
‒ Да хрен его разберет! Мер-чен-дай-зер какой-то, – глядя в бумагу, прочитал по слогам сдобный, как кулич на Пасху, капитан.
‒ Вроде на китайца не похож, – хмыкнул «рыбий глаз». – Долго еще?
‒ Да не, закончили уже.
Капитан протянул задержанному шариковую ручку:
– Пиши там, где галочка: «С моих слов записано верно, мною прочитано». Число, подпись ‒ и свободен.
Сергей взял в руки желтоватые листы, исписанные неровным, угловатым почерком, пробежал глазами по тексту, отмечая про себя орфографические, синтаксические и стилистические ошибки. Нарк забежал в магазин, разбил витрину, набросился и ранил его, мерчендайзера, с целью ограбления. Потерпевший был вынужден защищаться, что он и сделал, вырвав руку у Сереги – манекена из толстого пластика. (Вообще-то он сказал «из фибергласа», но ни место, ни положение не располагало к тому, чтобы не соглашаться с формулировками; по существу все было описано верно.) Нарк, получив отпор, скрылся в неизвестном направлении. Сергей поставил число и свою округлую учительскую подпись: «См. Смоляков».
Лестничные пролеты с третьего этажа районного отдела милиции он преодолел пружинистым шагом победителя. В тусклом зеркале туалета разглядел опухшую, запекшуюся ссадину на скуле, рассеченную бровь, ощупал оплывший глаз и улыбнулся. Улыбаться было больно, но он чувствовал клокочущую радость, которая, как кипяток по заржавелым трубам, поднималась из живота в грудную клетку и уже сотрясала плечи, размыкала пересохшие губы и рвалась из него неудержимым кашляющим хриплым смехом.
Перед глазами, как в замедленном кино, поплыли картинки битвы, послышался лязг металлического крепежа пластиковой руки манекена Сереги, звук его падения на плитку пола и глухие удары, перемежающиеся с визгом раненой коалы. Никогда бы не подумал, что на это способен его собственный артикуляционный аппарат! Вбежавший охранник накинул на орущего Сергея, как на попугая, драпировочную ткань, и он затих, успокоился. Затем охранник скрутил окровавленного нарка, и в развороченное нутро магазина вошли четверо одинаково скроенных квадратных мужчин в черных плащах, белых шарфах, черных тупоносых туфлях и белых носках. Они технично упаковали нарка в целлофан и повезли его смотреть Подольск. Вот тупые! Подольск был в другой стороне.
Смех, как воздух из воздушного шарика, вышел весь. Сергей осмотрел себя снова, умылся и огорчился порванной и испачканной в крови футболке. Футболку было жалко, потому что, во-первых, она была из новой коллекции, а во-вторых, Арсен ее Сергею подарил. Сергей не обольщался, расчет директора был прозрачен, как воды Байкала: сотрудник умел так носить импортные яркие шмотки, что, глядя на него, их непременно раскупали даже те, кому темно-синий казался слишком вычурным цветом. Высокий брюнет с европейской внешностью и речью как у иностранца, хорошо выучившего русский по классической литературе, отлично монтировался с коммерческими целями промышлявшего на границе закона и даже за его пределами представителя Северо-Кавказского региона в Москве.
Работа в бутике «У Арсена» заключалась в том, чтобы два-три раза в неделю приходить к закрытию магазина и, оставшись на ночь, переодевать манекены, расставленные в витринах и по залу. Сергей делал это с удовольствием, да еще и за деньги, которые позволили ему, понаехавшему в нерезиновую, оплачивать однушку в Митине и жить в столице нашей Родины полностью самостоятельно, подальше от родни.
БАБКА
Галина Михайловна в девичестве не слыла красавицей, даже хорошенькой ее трудно было назвать. Чуть вытянутое лицо, круглые карие глаза, короткий широковатый нос, небольшой рот, за тонкими губами два рядка мелких зубов, черные волосы до плеч – обычная. Но в ее прямом взгляде, упругих движениях молодого, крепко сбитого тела, звучном голосе чувствовалась покоряющая энергия небывалой силы.
Попав в 1942 году в эвакуацию в Уфу, она отхватила себе шикарный вариант – по-гол-ливудски красивого, с высшим образованием мужика, который чудом не попал на фронт из-за болезни легких и теперь возглавлял пимокатную артель. В городе, как в густонаселенном пруду, за него бились самые что ни на есть золотые рыбки: ленинградки, рижанки, одесситки, москвички, а тут какая-то девочка с внешностью пони из города Тутаева! Вполне естественно, что прекрасная половина Уфы вынашивала кровожадные планы на ее счет. Но благодаря поистине щучьей хватке Галя сумела не только заполучить главный приз, но и тут же оформить на него страховку – в 1943 году родила дочь.
Анна пошла в отца ‒ светленькая и совсем непохожа на мать. Она росла типичным ребенком военных времен, отягощенная бременем – удержать отца в семье, чтобы он ни-ни! Анна с поставленной задачей успешно справлялась – много болела. К началу 50-х Галина Михайловна, железобетонно укрепив фундамент своей счастливой жизни и в семье, и по партийной линии, несколько притомилась ролью самоотверженной матери и родила Ниночку.
МАМА
Ниночка – послевоенное балованное дитя со всем причитающимся набором, который только мог обеспечить советский гражданин, крепко стоящий на верхних ступенях всеобщего равенства. Темноглазая девочка-куколка в белоснежных бантиках, юбочке в оборочках, носочках и сандаликах стала единственным любимым существом, светом в оконце для своей хищной, но недоигравшей мамы. Для младшей дочки доставали все самое лучшее, ради ее аттестата несли школьным учителям дефицитные товары. Анька училась сама, собиралась в мединститут, а Ниночка – кинодива! ВГИК – и только ВГИК – уже дважды не ответил ей взаимностью, но продолжал маячить в ее темненькой головке.
‒ Рефлексии маловато, милочка, – сказала ей какая-то старуха с жидким начесом на трясущейся голове. – Артисты как дети, конечно, но даже в детском сознании должна просвечивать какая-то натура. Иначе нечем будет проживать роли.
Раздосадованная на завистливую бабку Ниночка уезжала обратно в Уфу. Но Галина Михайловна так просто отдавать дочку в полыхающую топку строительства лучшей страны мира не собиралась: в инженеры всегда успеет, а киноиндустрия ждать не станет. Ей шили новые модные наряды, чтобы в следующий раз уж точно покорить неприступную комиссию. Вместе с гардеробом росла Ниночкина убежденность в собственной исключительности и надежда на то, что вот-вот ее заметят. Иначе и быть не могло, ведь она была девочкой, рожденной и выпестованной матерью для головокружительного счастья! Только бы старуха не дошла до экзаменов.
А пока местная красавица занималась тем, что ездила из Черниковки в центр города выгуливать идеально сидящие, сшитые для московских улиц костюмы и покорять местный Бродвей – проспекты Маркса и Ленина.
Там-то ее и встретил ослепительной красоты белокурый Аполлон, который произнес с чистейшим прибалтийским акцентом волшебное заклинание, растопившее эскимо ее самовлюбленного глупенького сердечка:
– Зтраствуйтэ, дэвушка! Мэня завут Гундис Рукитис. Разрэшитэ пригласит вас на коктэйль!
В этот момент, окруженная свитой тщательно отобранных подружек – в меру симпатичных, но не красивее ее, – высокая, статная, похожая на Клаудию Кардинале, Ниночка превратилась в Нинель. «На коктейль» – это вам не в кафе-мороженое «Снежинка» в Центральном парке! Подружки умерли от зависти, а Ниночка почувствовала в своих руках сияющий медный поручень трамвая счастья и разрешила Аполлону даже несколько больше, чем обычно кому-либо разрешала. Молодой модельер приехал в Уфу из Риги ставить производство болоньевых плащей в Доме моделей.
Галина Михайловна решила: «К черту ВГИК! С таким-то женихом Ниночка красную дорожку в Каннах топтать будет!» Она рассказала дочке, как работает в таких случаях стоп-кран, купила себе и мужу путевку в санаторий на 21 день, забила холодильник импортными деликатесами и оставила квартиру в ее полное распоряжение.
Это было упоительное время! Гундис приезжал каждый вечер. Он мало говорил, много ел и долго любил. Когда он засыпал, Ниночка любовалась его молодым, сильным телом, воображая рядом с собой римского воина из фильма «Клеопатра». Она подносила к лицу маленькое зеркальце и подолгу смотрела на их общее отражение. Он был сказочно красив: правильная квадратная челюсть, тонкий нос, прямое надбровье, голубые, глубоко посаженные глаза. Когда они светили из своей глубины, Ниночка млела и забывала обо всем, ведь в его объятиях ее ждала невероятная судьба!
Спустя месяц после возвращения Галина Михайловна отвела дочь к своему врачу. Счастливое предположение оправдалось.
– Гундис, когда же мы поедем в волшебную красавицу Ригу? – спросила Ниночка, подкладывая любимому жареной картошки.
– Нэмношко погодя, – отвечал, заволновавшись, Гундис.
– Уже пора поторопиться, милый, ведь мы уже не вдвоем, – сказала Ниночка и погладила себя по еще пока плоскому животу.
– Как это не вдвоем? – воскликнул Гундис, моментально теряя акцент.
– У нас будет малыш.
– Какой малыш?! – уже на чистом русском спросил Виталик.
ПАПА
Виталий был девятым, но не последним ребенком в огромной семье, где мать рожала как пулемет, не особенно задумываясь над последствиями. В больших семьях дети, как правило, быстро взрослеют. Он доучился в школе, поступил в авиационный институт и, не афишируя, благодаря действительно выдающейся внешности, подрабатывал манекенщиком. В городской Дом моделей его привела старшая сестра, швея мужских сорочек. Но это было так банально! Талантливый мистификатор с юности создавал о себе легенды. Так и выдумка о Гундисе Рукитисе была с подоплекой. «Гундис» – это рижский радиоприемник, а «Рукитис» – крем от фабрики «Дзинтарс».
Необременительный труд, качественный шмот из образцовых коллекций и уникальные коммуникативные способности не только обеспечивали находчивому парню возможности для дополнительного дохода, но и открывали многие нужные двери. Нарциссизм Виталика быстро креп. Ему оставалось только обзавестись самой красивой девушкой, желательно постарше. А тут еще Родька его подначивал, что лучше Нинки не найти, но Витальке ее не видать как своих ушей: всех отшивает. Поспорил с братом, как Илюха Ковригин из «Девчат», только не на Тоську, а если бы на ее месте была Анфиса.
Спор Виталик выиграл. Свадьбу сыграли быстро и по первому разряду: с платьем из салона, куклой, распятой на капоте «Волги», караваем, рестораном «Восток», краденой туфелькой и женихом, застигнутым невестой в объятиях свидетельницы. Впрочем, эту неприятность замяли. А вот с растущей в животе лялечкой оказалось сложнее.
– Ну что, соорудил проблем, модельер-конструктор? – с ненавистью шипела теща Галина Михайловна.
– Обженили нашего-то Витальку! – вопила на весь железнодорожный поселок Дема мать-героиня Щекочихина.
– Нин, а Нин, может, не надо пока лялечку? – тихонько гундел бывший Гундис ночами, поглаживая жену по плечу. – Я пока не хочу лялечку...
Но что со всем этим делать, никто Нине не говорил. Только отец нет-нет да подойдет неслышно в своих домашних пимах да скажет ласково: «Ничо, доча, вырастим!» Но от этого Нине становилось только хуже.
Я
В марте навестить родителей из Польши приехала Анна. Едва окончив медицинский, она завербовалась на работу в советское посольство и моментально уехала. Сейчас она привезла матери и сестре подарочные парфюмерные наборы, капроновые чулки со стрелками, лайковые перчатки, переливчатые броши и сладкие гостинцы в ярких обертках.
– Прости, Ниночка, я не знала, – растерянно смотрела она на выдающийся живот сестры. – Если бы сообщили, я привезла бы приданое для маленького.
Тем же вечером, когда в доме утихло, Нина прокралась в прихожую, выпотрошила сумку сестры, с детства слабой здоровьем, и выпила все таблетки, которые та взяла с собой с запасом на месяц отпуска.
Моя маленькая глупая мама не знала, что на седьмом месяце не бывает медикаментозного выкидыша, а бывают роды: ужасные, раздирающие, ломающие фертильную функцию напрочь. А поскольку в ее организме совместились разные препараты, то мой неродившийся организм получил сильный неврологический удар. В результате я вышел на свет не только преждевременно, но и с богатым набором патологий: ДЦП, аутизм и так называемый синдром Ундины – это сонное апноэ, очень интересная штука, когда во сне забываешь, как дышать.
Врачи сообщили маме, что в результате происшедшего больше детей она иметь не сможет, а винить некого – сама постаралась. Также ей сказали, что у меня очень мало шансов дожить до года. Планов на мой счет не было не только у родных, но и у медицины. Так меня со всем букетом отдали совершенно растерзанной маме.
– Не привыкай к этому, – брезгливо сказала бабка, – оно, скорее всего, не выживет. Давай пока не будем его никак называть.
Все были в шоке, кроме деда. Дед – единственный, кто был мне рад и сразу воспринял как личность. «Ничо, внучок, мы еще повоюем!» – сказал он и напряг все свои обширные связи, распростертые вплоть до Ленинграда, где умели управляться с недоношенными. Я ухватился за мелькнувший поручень надежды и крепко, по-звериному вцепился в бортик сияющего кувеза.
К шести месяцам меня выписали и вернули в семью. Патронажная сестра сказала, что ребенка пора как-то назвать, он не может продолжать значиться просто пациентом. Так мне дали имя. Сергей. Не в честь кого-то, не потому, что имя нравилось маме или папе, просто тогда так называли мальчиков: Сережа или Алеша.
В школе мы будем звать друг друга по отчеству, не особо волнуясь, что со стороны это может выглядеть несколько странно; только представьте кубарем несущихся первоклассников, орущих друг другу: «Васильич, Петрович, Иваныч!» Но это я забегаю далеко вперед.
К трем годам я кое-как разобрался с движением. «Кое-как» тут главное слово. Детально нарисовать дом в стиле барокко я мог, а поднести ложку ко рту, не попав себе в глаз, ‒ нет. Не мог застегнуть пуговицу или завязать шнурки – не потому, что косорукий, просто в моей голове не укладывалась механика использования шнурков и пуговиц. С речью было еще сложнее. Все переживали за сохранность моих когнитивных функций, но мое мышление было вербальным, только я почему-то не говорил. Скорее всего, был недоволен речевым аппаратом и считал, что он должен еще устояться. Я давал себе время разобраться с его устройством, но только не бабка!
– Тьфу, немтырь! – Она плевала в меня грубые слова, не прощая того, что я в младенчестве не умер и вслед за своим папашей угробил ее девочке ту жизнь, для которой она ее рожала.
Размазывая по моему лицу кашу, бабка горько оплакивала кумачовый коврик, расстеленный где-то на юге Франции, на который не ступит прелестная ножка ее Ниночки в шелковой туфельке!
Предсказуемо кувшин терпения Галины Михайловны переполнился злобой и треснул. Она решила отомстить ненавистному Щекочихину, пошла в комитет комсомола и вывалила на обитый зеленым сукном стол обломки разбитых надежд и черепки разрушенных жизней уважаемой семьи Смоляковых. И кем разбитых и разрушенных – фарцовщиком и голожопым дрыгуном из Дома, прости господи, моделей!
Из института папа вылетел, и ему засветила начищенной медной бляхой Советская армия. Но находчивости его мог позавидовать сам герр фон Мюнхгаузен! Папа каким-то чудом перевелся в высшее военно-командное училище в Ленинград, получил там комнату в коммуналке и увез нас с мамой. С бабкиной крыши шумно сошел шифер.
ЛЕНИНГРАД
Мама устроилась на завод световых ламп накаливания «Светлана», но благодаря неистребимой тяге к красоте каким-то образом оказалась вовлечена в мир ленинградской моды, которая, помимо прочего, умела быть аристократичной. Это буквально зачаровывало маму. Я понял, что она наконец-то смогла полюбить кого-то, кроме себя: она полюбила модный Ленинград, и этот роман вполне сложился.
Прогулки с мамой чаще всего совершались по шикарным магазинам и универмагам, но иногда наш променад происходил и приятным для меня образом. Мы ходили на Университетскую набережную посмотреть на сфинксов. Я хотел с ними дружить, а моя шикарная мама не протестовала. Она выглядела сногсшибательно в желтых ботинках на платформе, желтом вельветовом пальто, ее шелковый шарф и черные волосы развевались, в ее руках был французский прозрачный зонт. Немного портил картину хоть и нарядный, но ковыляющий поблизости мальчик. Я не поспевал за ней, хоть и очень старался. Как только мне казалось, что вот-вот я коснусь ее руки, она ускользала от меня и я снова оказывался позади.
К тому времени я уже более или менее разобрался с двигательным аппаратом, но еще не мог в достаточной мере координировать правую ногу, чтобы при ходьбе она не запиналась о левую. Маму это очень нервировало, но поскольку она была сосредоточена на себе, то не слишком вникала в происходящее со мной. Когда я ее наконец догонял, она присаживалась так, чтобы я мог хорошо видеть ее лицо, и красивыми красными губами отчетливо говорила: «Сережа, ставь ножку пряменько. Пока ты не научишься ставить ножки пряменько, я не буду брать тебя за ручку, чтобы люди не думали, что это мой такой страшненький мальчик. Я хочу, чтобы у меня был хорошенький, красивенький мальчик. А ты мало стараешься. Вот будешь стараться – я буду тебя любить, буду брать на ручки, а пока ты не стараешься – не буду. Ходи рядом. Ты пока не мой мальчик».
Она не понимала природу ДЦП, ей казалось, что это мои капризы и придурь, что я запинаюсь специально, чтобы ее огорчить. Конечно, ей объясняли врачи, что ребенок не виноват, она осознавала и степень своей вины и пыталась меня по-своему любить. Но она, красивая девочка, которая была рождена для счастья, не могла совладать со своим разочарованием и невозможностью получить идеального ребенка. У нее было почти все: глянцевый муж, любящая мать, достаток, город Ленинград, только ребенок никак не вписывался в картинку «идеальная семья» из журнала «Бурда-моден». И это разрывало ее маленькое глупое сердечко. Я очень ее жалел и старался.
В попытках компенсировать мои особенности единственно понятным и доступным ей способом она наряжала меня во все импортное, и степень моей укомплектованности порой переходила черту абсурда. Например, однажды бабка с дедом приехали погостить. В честь этого мне купили не кулек леденцов, а кашемировое английское пальто белого цвета. На второй день я предсказуемо оказался в нем в луже. Мама рыдала, как раненый слон. Бабка отнесла испорченную вещь в химчистку, а дед вынес вердикт: «Идиотки! Ну кто покупает ребенку белое пальто? Это же только для манекенов!» Я отчаянно жался к его большой ноге.
НАСТОЯЩИЙ МАЛЬЧИК
Из папы меж тем воспитали политруководителя, и он в красивой форме уходил заниматься политподготовкой во внутренних войсках. Перспективная работа и коммуникативные таланты помогали ему по-прежнему в том, что называлось «крутиться». Хоть наша маленькая семья и жила в коммуналке, мы были не просто благополучны – мы были семьей из заграничного журнала, предельно глянцевой, чарующе импортной. Когда мы выходили гулять в Летний сад или на Крестовский остров, нами, как ожившей витриной «Марк&Cпенсер», любовались люди. А я с тоской, замешанной на горькой зависти, смотрел на других детей, которые бегали по пыли и лужам в советских сандаликах вокруг своих обычных мам и пап, катались на велосипедах «Ветерок» с тонкими шинами. Я мечтал о большом усатом папе, о толстой маме, чтобы утыкаться ей в пузо, чтобы она меня буськала и брала на ручки. Все вокруг было некрасивое, но такое настоящее, и я хотел выбраться в этот мир из стерильного, сияющего, озаренного неоном. На каждый день рождения я ждал фею, которая прилетит и оживит меня, как Пиноккио, и я стану настоящим мальчиком.
На выходных папа брал меня гулять в скверик имени Васи Алексеева. Он пытался со мной играть, бросал мне мяч, а тот летел мимо. Тогда папе становилось скучно и он шел играть на площадку с другими детьми, которые были здоровенькие и веселенькие. Они ловко пинали мяч, хватали его обеими руками, подбрасывали коленкой или даже головой, а я сидел на скамейке. Я смотрел, как весело моему маленькому папе бегать с Андрюшей или Вадиком, и радовался.
Я не отчаивался, надеясь найти свой витамин счастья. Я наблюдал и исследовал все окружающее пространство. Так совершенно спонтанно и одновременно с говорением у меня сформировался навык чтения. Я начал читать по вывескам – и сразу словами. Я часто видел здание, где в витрине стоял кот из папье-маше с треугольным пакетом в лапах, и постепенно эти зубчатые буквы сложились в моей голове в понятие «молоко». А там, где за стеклом красовались босоногие тети в платьях, а за круглой О раскорячилась Ж, была одежда и так далее. Я читал все подряд. Первой книжкой стало невесть откуда попавшее к нам в комнату издание Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» с картинками братьев Траугот. Я мало что понял, но мне было жалко этого патлатого длинноносого героя, я сострадательно его любил.
А потом я залюбил Шаляпина. Его пластинка была вклеена в журнал «Кругозор», и там же напечатан портрет работы Кустодиева. Я внезапно захотел такого папу. Я понимал, что с моим у нас как-то не складывается и надо папу кем-то заменять. Могучий Шаляпин в длинной шубе казался мне вполне подходящей кандидатурой. Мне хотелось зарыться в эту похожую на тучку шубу, уткнуться носом, щекой, всем лицом в его прохладную, румяную от мороза щеку. С портрета он пах Новым годом, безмятежной радостью и зимой. Мне не терпелось его упапить. Не усыновиться, а стать ему заботливым ребенком. Я спрашивал у всех, где он живет, пока сосед по коммуналке старшеклассник Генка не сказал, что певец давно умер. Я горько плакал.
В щель приоткрывшейся двери заглянуло худое, костистое лицо. Рыбье выражение ему придавали почти бесцветные глазки навыкате и ярко выраженный дистальный прикус.
‒ Да хрен его разберет! Мер-чен-дай-зер какой-то, – глядя в бумагу, прочитал по слогам сдобный, как кулич на Пасху, капитан.
‒ Вроде на китайца не похож, – хмыкнул «рыбий глаз». – Долго еще?
‒ Да не, закончили уже.
Капитан протянул задержанному шариковую ручку:
– Пиши там, где галочка: «С моих слов записано верно, мною прочитано». Число, подпись ‒ и свободен.
Сергей взял в руки желтоватые листы, исписанные неровным, угловатым почерком, пробежал глазами по тексту, отмечая про себя орфографические, синтаксические и стилистические ошибки. Нарк забежал в магазин, разбил витрину, набросился и ранил его, мерчендайзера, с целью ограбления. Потерпевший был вынужден защищаться, что он и сделал, вырвав руку у Сереги – манекена из толстого пластика. (Вообще-то он сказал «из фибергласа», но ни место, ни положение не располагало к тому, чтобы не соглашаться с формулировками; по существу все было описано верно.) Нарк, получив отпор, скрылся в неизвестном направлении. Сергей поставил число и свою округлую учительскую подпись: «См. Смоляков».
Лестничные пролеты с третьего этажа районного отдела милиции он преодолел пружинистым шагом победителя. В тусклом зеркале туалета разглядел опухшую, запекшуюся ссадину на скуле, рассеченную бровь, ощупал оплывший глаз и улыбнулся. Улыбаться было больно, но он чувствовал клокочущую радость, которая, как кипяток по заржавелым трубам, поднималась из живота в грудную клетку и уже сотрясала плечи, размыкала пересохшие губы и рвалась из него неудержимым кашляющим хриплым смехом.
Перед глазами, как в замедленном кино, поплыли картинки битвы, послышался лязг металлического крепежа пластиковой руки манекена Сереги, звук его падения на плитку пола и глухие удары, перемежающиеся с визгом раненой коалы. Никогда бы не подумал, что на это способен его собственный артикуляционный аппарат! Вбежавший охранник накинул на орущего Сергея, как на попугая, драпировочную ткань, и он затих, успокоился. Затем охранник скрутил окровавленного нарка, и в развороченное нутро магазина вошли четверо одинаково скроенных квадратных мужчин в черных плащах, белых шарфах, черных тупоносых туфлях и белых носках. Они технично упаковали нарка в целлофан и повезли его смотреть Подольск. Вот тупые! Подольск был в другой стороне.
Смех, как воздух из воздушного шарика, вышел весь. Сергей осмотрел себя снова, умылся и огорчился порванной и испачканной в крови футболке. Футболку было жалко, потому что, во-первых, она была из новой коллекции, а во-вторых, Арсен ее Сергею подарил. Сергей не обольщался, расчет директора был прозрачен, как воды Байкала: сотрудник умел так носить импортные яркие шмотки, что, глядя на него, их непременно раскупали даже те, кому темно-синий казался слишком вычурным цветом. Высокий брюнет с европейской внешностью и речью как у иностранца, хорошо выучившего русский по классической литературе, отлично монтировался с коммерческими целями промышлявшего на границе закона и даже за его пределами представителя Северо-Кавказского региона в Москве.
Работа в бутике «У Арсена» заключалась в том, чтобы два-три раза в неделю приходить к закрытию магазина и, оставшись на ночь, переодевать манекены, расставленные в витринах и по залу. Сергей делал это с удовольствием, да еще и за деньги, которые позволили ему, понаехавшему в нерезиновую, оплачивать однушку в Митине и жить в столице нашей Родины полностью самостоятельно, подальше от родни.
БАБКА
Галина Михайловна в девичестве не слыла красавицей, даже хорошенькой ее трудно было назвать. Чуть вытянутое лицо, круглые карие глаза, короткий широковатый нос, небольшой рот, за тонкими губами два рядка мелких зубов, черные волосы до плеч – обычная. Но в ее прямом взгляде, упругих движениях молодого, крепко сбитого тела, звучном голосе чувствовалась покоряющая энергия небывалой силы.
Попав в 1942 году в эвакуацию в Уфу, она отхватила себе шикарный вариант – по-гол-ливудски красивого, с высшим образованием мужика, который чудом не попал на фронт из-за болезни легких и теперь возглавлял пимокатную артель. В городе, как в густонаселенном пруду, за него бились самые что ни на есть золотые рыбки: ленинградки, рижанки, одесситки, москвички, а тут какая-то девочка с внешностью пони из города Тутаева! Вполне естественно, что прекрасная половина Уфы вынашивала кровожадные планы на ее счет. Но благодаря поистине щучьей хватке Галя сумела не только заполучить главный приз, но и тут же оформить на него страховку – в 1943 году родила дочь.
Анна пошла в отца ‒ светленькая и совсем непохожа на мать. Она росла типичным ребенком военных времен, отягощенная бременем – удержать отца в семье, чтобы он ни-ни! Анна с поставленной задачей успешно справлялась – много болела. К началу 50-х Галина Михайловна, железобетонно укрепив фундамент своей счастливой жизни и в семье, и по партийной линии, несколько притомилась ролью самоотверженной матери и родила Ниночку.
МАМА
Ниночка – послевоенное балованное дитя со всем причитающимся набором, который только мог обеспечить советский гражданин, крепко стоящий на верхних ступенях всеобщего равенства. Темноглазая девочка-куколка в белоснежных бантиках, юбочке в оборочках, носочках и сандаликах стала единственным любимым существом, светом в оконце для своей хищной, но недоигравшей мамы. Для младшей дочки доставали все самое лучшее, ради ее аттестата несли школьным учителям дефицитные товары. Анька училась сама, собиралась в мединститут, а Ниночка – кинодива! ВГИК – и только ВГИК – уже дважды не ответил ей взаимностью, но продолжал маячить в ее темненькой головке.
‒ Рефлексии маловато, милочка, – сказала ей какая-то старуха с жидким начесом на трясущейся голове. – Артисты как дети, конечно, но даже в детском сознании должна просвечивать какая-то натура. Иначе нечем будет проживать роли.
Раздосадованная на завистливую бабку Ниночка уезжала обратно в Уфу. Но Галина Михайловна так просто отдавать дочку в полыхающую топку строительства лучшей страны мира не собиралась: в инженеры всегда успеет, а киноиндустрия ждать не станет. Ей шили новые модные наряды, чтобы в следующий раз уж точно покорить неприступную комиссию. Вместе с гардеробом росла Ниночкина убежденность в собственной исключительности и надежда на то, что вот-вот ее заметят. Иначе и быть не могло, ведь она была девочкой, рожденной и выпестованной матерью для головокружительного счастья! Только бы старуха не дошла до экзаменов.
А пока местная красавица занималась тем, что ездила из Черниковки в центр города выгуливать идеально сидящие, сшитые для московских улиц костюмы и покорять местный Бродвей – проспекты Маркса и Ленина.
Там-то ее и встретил ослепительной красоты белокурый Аполлон, который произнес с чистейшим прибалтийским акцентом волшебное заклинание, растопившее эскимо ее самовлюбленного глупенького сердечка:
– Зтраствуйтэ, дэвушка! Мэня завут Гундис Рукитис. Разрэшитэ пригласит вас на коктэйль!
В этот момент, окруженная свитой тщательно отобранных подружек – в меру симпатичных, но не красивее ее, – высокая, статная, похожая на Клаудию Кардинале, Ниночка превратилась в Нинель. «На коктейль» – это вам не в кафе-мороженое «Снежинка» в Центральном парке! Подружки умерли от зависти, а Ниночка почувствовала в своих руках сияющий медный поручень трамвая счастья и разрешила Аполлону даже несколько больше, чем обычно кому-либо разрешала. Молодой модельер приехал в Уфу из Риги ставить производство болоньевых плащей в Доме моделей.
Галина Михайловна решила: «К черту ВГИК! С таким-то женихом Ниночка красную дорожку в Каннах топтать будет!» Она рассказала дочке, как работает в таких случаях стоп-кран, купила себе и мужу путевку в санаторий на 21 день, забила холодильник импортными деликатесами и оставила квартиру в ее полное распоряжение.
Это было упоительное время! Гундис приезжал каждый вечер. Он мало говорил, много ел и долго любил. Когда он засыпал, Ниночка любовалась его молодым, сильным телом, воображая рядом с собой римского воина из фильма «Клеопатра». Она подносила к лицу маленькое зеркальце и подолгу смотрела на их общее отражение. Он был сказочно красив: правильная квадратная челюсть, тонкий нос, прямое надбровье, голубые, глубоко посаженные глаза. Когда они светили из своей глубины, Ниночка млела и забывала обо всем, ведь в его объятиях ее ждала невероятная судьба!
Спустя месяц после возвращения Галина Михайловна отвела дочь к своему врачу. Счастливое предположение оправдалось.
– Гундис, когда же мы поедем в волшебную красавицу Ригу? – спросила Ниночка, подкладывая любимому жареной картошки.
– Нэмношко погодя, – отвечал, заволновавшись, Гундис.
– Уже пора поторопиться, милый, ведь мы уже не вдвоем, – сказала Ниночка и погладила себя по еще пока плоскому животу.
– Как это не вдвоем? – воскликнул Гундис, моментально теряя акцент.
– У нас будет малыш.
– Какой малыш?! – уже на чистом русском спросил Виталик.
ПАПА
Виталий был девятым, но не последним ребенком в огромной семье, где мать рожала как пулемет, не особенно задумываясь над последствиями. В больших семьях дети, как правило, быстро взрослеют. Он доучился в школе, поступил в авиационный институт и, не афишируя, благодаря действительно выдающейся внешности, подрабатывал манекенщиком. В городской Дом моделей его привела старшая сестра, швея мужских сорочек. Но это было так банально! Талантливый мистификатор с юности создавал о себе легенды. Так и выдумка о Гундисе Рукитисе была с подоплекой. «Гундис» – это рижский радиоприемник, а «Рукитис» – крем от фабрики «Дзинтарс».
Необременительный труд, качественный шмот из образцовых коллекций и уникальные коммуникативные способности не только обеспечивали находчивому парню возможности для дополнительного дохода, но и открывали многие нужные двери. Нарциссизм Виталика быстро креп. Ему оставалось только обзавестись самой красивой девушкой, желательно постарше. А тут еще Родька его подначивал, что лучше Нинки не найти, но Витальке ее не видать как своих ушей: всех отшивает. Поспорил с братом, как Илюха Ковригин из «Девчат», только не на Тоську, а если бы на ее месте была Анфиса.
Спор Виталик выиграл. Свадьбу сыграли быстро и по первому разряду: с платьем из салона, куклой, распятой на капоте «Волги», караваем, рестораном «Восток», краденой туфелькой и женихом, застигнутым невестой в объятиях свидетельницы. Впрочем, эту неприятность замяли. А вот с растущей в животе лялечкой оказалось сложнее.
– Ну что, соорудил проблем, модельер-конструктор? – с ненавистью шипела теща Галина Михайловна.
– Обженили нашего-то Витальку! – вопила на весь железнодорожный поселок Дема мать-героиня Щекочихина.
– Нин, а Нин, может, не надо пока лялечку? – тихонько гундел бывший Гундис ночами, поглаживая жену по плечу. – Я пока не хочу лялечку...
Но что со всем этим делать, никто Нине не говорил. Только отец нет-нет да подойдет неслышно в своих домашних пимах да скажет ласково: «Ничо, доча, вырастим!» Но от этого Нине становилось только хуже.
Я
В марте навестить родителей из Польши приехала Анна. Едва окончив медицинский, она завербовалась на работу в советское посольство и моментально уехала. Сейчас она привезла матери и сестре подарочные парфюмерные наборы, капроновые чулки со стрелками, лайковые перчатки, переливчатые броши и сладкие гостинцы в ярких обертках.
– Прости, Ниночка, я не знала, – растерянно смотрела она на выдающийся живот сестры. – Если бы сообщили, я привезла бы приданое для маленького.
Тем же вечером, когда в доме утихло, Нина прокралась в прихожую, выпотрошила сумку сестры, с детства слабой здоровьем, и выпила все таблетки, которые та взяла с собой с запасом на месяц отпуска.
Моя маленькая глупая мама не знала, что на седьмом месяце не бывает медикаментозного выкидыша, а бывают роды: ужасные, раздирающие, ломающие фертильную функцию напрочь. А поскольку в ее организме совместились разные препараты, то мой неродившийся организм получил сильный неврологический удар. В результате я вышел на свет не только преждевременно, но и с богатым набором патологий: ДЦП, аутизм и так называемый синдром Ундины – это сонное апноэ, очень интересная штука, когда во сне забываешь, как дышать.
Врачи сообщили маме, что в результате происшедшего больше детей она иметь не сможет, а винить некого – сама постаралась. Также ей сказали, что у меня очень мало шансов дожить до года. Планов на мой счет не было не только у родных, но и у медицины. Так меня со всем букетом отдали совершенно растерзанной маме.
– Не привыкай к этому, – брезгливо сказала бабка, – оно, скорее всего, не выживет. Давай пока не будем его никак называть.
Все были в шоке, кроме деда. Дед – единственный, кто был мне рад и сразу воспринял как личность. «Ничо, внучок, мы еще повоюем!» – сказал он и напряг все свои обширные связи, распростертые вплоть до Ленинграда, где умели управляться с недоношенными. Я ухватился за мелькнувший поручень надежды и крепко, по-звериному вцепился в бортик сияющего кувеза.
К шести месяцам меня выписали и вернули в семью. Патронажная сестра сказала, что ребенка пора как-то назвать, он не может продолжать значиться просто пациентом. Так мне дали имя. Сергей. Не в честь кого-то, не потому, что имя нравилось маме или папе, просто тогда так называли мальчиков: Сережа или Алеша.
В школе мы будем звать друг друга по отчеству, не особо волнуясь, что со стороны это может выглядеть несколько странно; только представьте кубарем несущихся первоклассников, орущих друг другу: «Васильич, Петрович, Иваныч!» Но это я забегаю далеко вперед.
К трем годам я кое-как разобрался с движением. «Кое-как» тут главное слово. Детально нарисовать дом в стиле барокко я мог, а поднести ложку ко рту, не попав себе в глаз, ‒ нет. Не мог застегнуть пуговицу или завязать шнурки – не потому, что косорукий, просто в моей голове не укладывалась механика использования шнурков и пуговиц. С речью было еще сложнее. Все переживали за сохранность моих когнитивных функций, но мое мышление было вербальным, только я почему-то не говорил. Скорее всего, был недоволен речевым аппаратом и считал, что он должен еще устояться. Я давал себе время разобраться с его устройством, но только не бабка!
– Тьфу, немтырь! – Она плевала в меня грубые слова, не прощая того, что я в младенчестве не умер и вслед за своим папашей угробил ее девочке ту жизнь, для которой она ее рожала.
Размазывая по моему лицу кашу, бабка горько оплакивала кумачовый коврик, расстеленный где-то на юге Франции, на который не ступит прелестная ножка ее Ниночки в шелковой туфельке!
Предсказуемо кувшин терпения Галины Михайловны переполнился злобой и треснул. Она решила отомстить ненавистному Щекочихину, пошла в комитет комсомола и вывалила на обитый зеленым сукном стол обломки разбитых надежд и черепки разрушенных жизней уважаемой семьи Смоляковых. И кем разбитых и разрушенных – фарцовщиком и голожопым дрыгуном из Дома, прости господи, моделей!
Из института папа вылетел, и ему засветила начищенной медной бляхой Советская армия. Но находчивости его мог позавидовать сам герр фон Мюнхгаузен! Папа каким-то чудом перевелся в высшее военно-командное училище в Ленинград, получил там комнату в коммуналке и увез нас с мамой. С бабкиной крыши шумно сошел шифер.
ЛЕНИНГРАД
Мама устроилась на завод световых ламп накаливания «Светлана», но благодаря неистребимой тяге к красоте каким-то образом оказалась вовлечена в мир ленинградской моды, которая, помимо прочего, умела быть аристократичной. Это буквально зачаровывало маму. Я понял, что она наконец-то смогла полюбить кого-то, кроме себя: она полюбила модный Ленинград, и этот роман вполне сложился.
Прогулки с мамой чаще всего совершались по шикарным магазинам и универмагам, но иногда наш променад происходил и приятным для меня образом. Мы ходили на Университетскую набережную посмотреть на сфинксов. Я хотел с ними дружить, а моя шикарная мама не протестовала. Она выглядела сногсшибательно в желтых ботинках на платформе, желтом вельветовом пальто, ее шелковый шарф и черные волосы развевались, в ее руках был французский прозрачный зонт. Немного портил картину хоть и нарядный, но ковыляющий поблизости мальчик. Я не поспевал за ней, хоть и очень старался. Как только мне казалось, что вот-вот я коснусь ее руки, она ускользала от меня и я снова оказывался позади.
К тому времени я уже более или менее разобрался с двигательным аппаратом, но еще не мог в достаточной мере координировать правую ногу, чтобы при ходьбе она не запиналась о левую. Маму это очень нервировало, но поскольку она была сосредоточена на себе, то не слишком вникала в происходящее со мной. Когда я ее наконец догонял, она присаживалась так, чтобы я мог хорошо видеть ее лицо, и красивыми красными губами отчетливо говорила: «Сережа, ставь ножку пряменько. Пока ты не научишься ставить ножки пряменько, я не буду брать тебя за ручку, чтобы люди не думали, что это мой такой страшненький мальчик. Я хочу, чтобы у меня был хорошенький, красивенький мальчик. А ты мало стараешься. Вот будешь стараться – я буду тебя любить, буду брать на ручки, а пока ты не стараешься – не буду. Ходи рядом. Ты пока не мой мальчик».
Она не понимала природу ДЦП, ей казалось, что это мои капризы и придурь, что я запинаюсь специально, чтобы ее огорчить. Конечно, ей объясняли врачи, что ребенок не виноват, она осознавала и степень своей вины и пыталась меня по-своему любить. Но она, красивая девочка, которая была рождена для счастья, не могла совладать со своим разочарованием и невозможностью получить идеального ребенка. У нее было почти все: глянцевый муж, любящая мать, достаток, город Ленинград, только ребенок никак не вписывался в картинку «идеальная семья» из журнала «Бурда-моден». И это разрывало ее маленькое глупое сердечко. Я очень ее жалел и старался.
В попытках компенсировать мои особенности единственно понятным и доступным ей способом она наряжала меня во все импортное, и степень моей укомплектованности порой переходила черту абсурда. Например, однажды бабка с дедом приехали погостить. В честь этого мне купили не кулек леденцов, а кашемировое английское пальто белого цвета. На второй день я предсказуемо оказался в нем в луже. Мама рыдала, как раненый слон. Бабка отнесла испорченную вещь в химчистку, а дед вынес вердикт: «Идиотки! Ну кто покупает ребенку белое пальто? Это же только для манекенов!» Я отчаянно жался к его большой ноге.
НАСТОЯЩИЙ МАЛЬЧИК
Из папы меж тем воспитали политруководителя, и он в красивой форме уходил заниматься политподготовкой во внутренних войсках. Перспективная работа и коммуникативные таланты помогали ему по-прежнему в том, что называлось «крутиться». Хоть наша маленькая семья и жила в коммуналке, мы были не просто благополучны – мы были семьей из заграничного журнала, предельно глянцевой, чарующе импортной. Когда мы выходили гулять в Летний сад или на Крестовский остров, нами, как ожившей витриной «Марк&Cпенсер», любовались люди. А я с тоской, замешанной на горькой зависти, смотрел на других детей, которые бегали по пыли и лужам в советских сандаликах вокруг своих обычных мам и пап, катались на велосипедах «Ветерок» с тонкими шинами. Я мечтал о большом усатом папе, о толстой маме, чтобы утыкаться ей в пузо, чтобы она меня буськала и брала на ручки. Все вокруг было некрасивое, но такое настоящее, и я хотел выбраться в этот мир из стерильного, сияющего, озаренного неоном. На каждый день рождения я ждал фею, которая прилетит и оживит меня, как Пиноккио, и я стану настоящим мальчиком.
На выходных папа брал меня гулять в скверик имени Васи Алексеева. Он пытался со мной играть, бросал мне мяч, а тот летел мимо. Тогда папе становилось скучно и он шел играть на площадку с другими детьми, которые были здоровенькие и веселенькие. Они ловко пинали мяч, хватали его обеими руками, подбрасывали коленкой или даже головой, а я сидел на скамейке. Я смотрел, как весело моему маленькому папе бегать с Андрюшей или Вадиком, и радовался.
Я не отчаивался, надеясь найти свой витамин счастья. Я наблюдал и исследовал все окружающее пространство. Так совершенно спонтанно и одновременно с говорением у меня сформировался навык чтения. Я начал читать по вывескам – и сразу словами. Я часто видел здание, где в витрине стоял кот из папье-маше с треугольным пакетом в лапах, и постепенно эти зубчатые буквы сложились в моей голове в понятие «молоко». А там, где за стеклом красовались босоногие тети в платьях, а за круглой О раскорячилась Ж, была одежда и так далее. Я читал все подряд. Первой книжкой стало невесть откуда попавшее к нам в комнату издание Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» с картинками братьев Траугот. Я мало что понял, но мне было жалко этого патлатого длинноносого героя, я сострадательно его любил.
А потом я залюбил Шаляпина. Его пластинка была вклеена в журнал «Кругозор», и там же напечатан портрет работы Кустодиева. Я внезапно захотел такого папу. Я понимал, что с моим у нас как-то не складывается и надо папу кем-то заменять. Могучий Шаляпин в длинной шубе казался мне вполне подходящей кандидатурой. Мне хотелось зарыться в эту похожую на тучку шубу, уткнуться носом, щекой, всем лицом в его прохладную, румяную от мороза щеку. С портрета он пах Новым годом, безмятежной радостью и зимой. Мне не терпелось его упапить. Не усыновиться, а стать ему заботливым ребенком. Я спрашивал у всех, где он живет, пока сосед по коммуналке старшеклассник Генка не сказал, что певец давно умер. Я горько плакал.