СИЛЬВА
Дмитрий Яковлевич просыпался и не мог проснуться. Рассветное солнце тяжелыми яркими бликами давило на веки, вытаскивая из забытья. Но вязкая паутина сна не отпускала. Да и сам Дмитро не торопился вынырнуть из сонного морока с его видениями. Он словно еще и еще переживал мгновения того прощания, той потери, которой не находил оправдания. Сколько лет прошло, а ничего не стерлось из памяти. Казалось, любая рана заживает, но заживление ее сопровождается мучительно – сладким желанием потрогать, слегка почесать саднящую корочку подсохшей сукровицы. Вот Дмитрий Яковлевич во сне и теребил свою так и не зажившую, вечную рану, с той лишь разницей, что в зыбком мареве сна он мог все изменить и направить в другое русло. Только проснувшись, в очередной раз ощущал, что ничего изменить уже нельзя – жизнь прожита, как прожита. Словно ветерок прошелся по пшеничному полю, всколыхнул золотую волну и затих, опал, теряя силу, растворившись в прозрачной, солнечной пустоте.
Уже выходя из сна, понимая, что пробуждение неизбежно, он мучительно застонал, пытаясь вернуть счастливый, придуманный им финал. Но сон уже лопнул, и его осколки брызгами разлетелись в стороны, освобождая место реальности.
Пока Дмитрий Яковлевич умывался и брился, разглядывая себя в зеркале, он еще раз, словно фрагмент кинофильма, прокрутил в памяти обрывки сна. Из зеркала на него глядел старик: пигментные пятна на висках, глубокие залысины со лба, густая седая грива сзади, глубокие морщины от крыльев носа.
– Э-эх! Глаза б мои не глядели, – хмыкнул он.
Дмитрий Яковлевич перевел взгляд в окно, из которого виднелось залитое солнцем, заснеженное поле, далекий лес и сопки, поросшие густой шерстью сосняка. Смотреть на эту картинку было приятнее, чем на себя в зеркале. Пейзаж за окном успокаивал в любую погоду. Поэтому, заваривая чай, он нетерпеливо поглядывал в окно, как бы дожидаясь той минуты, когда можно будет исполнить утренний ритуал. Эдакую чайно-пейзажную церемонию. Говорят, что японцы в доме вешают только одну картину, но меняют ее в зависимости от времени года. Для восстановления душевного равновесия, надергавшись на службе в какой-нибудь конторе, усаживаются они, подогнув ноги, на циновке перед картиной, и подолгу смотрят на нее – медитируют. А тут и менять картину не приходится. Она сама меняется в зависимости от времени года. Заснеженное поле у подножья сопок зимой и ранней весной завораживает не меньше, чем рваные клочья облаков над влажным осенним разноцветьем леса.
С наслажденьем прихлебывая ароматный, крепкий чай, Дмитрий Яковлевич открывал в себе невидимые шлюзы, впуская в душу потоки солнечных лучей, отраженных еще не растаявшим ослепительным мартовским снегом. И это жаркое весеннее солнце, и горячий чай из любимого стакана с подстаканником, который жил в его доме с незапамятных времен, успокаивали.
После завтрака, тщательно одевшись, Дмитрий Яковлевич вышел из дома. Он еще не успел открыть двери, как от калитки к нему бросился дворовый пес Гриня, радостно виляя хвостом, подпрыгивая, норовя в прыжке лизнуть хозяина в лицо.
– Ну, не собака, а чисто кенгуру, – нарочито строго проворчал Дмитрий Яковлевич. Однако Гриню погладил, приговаривая: «Хороший, хороший пес». Пять лет назад в лютую январскую стужу подобрал Дмитро замерзающего щенка, нарушив зарок, данный много лет назад самому себе, – не заводить собак. Щенок подрос и оказался не чистых, но весьма хороших кровей. Вероятно, помесь немецкой овчарки с лайкой. Сторож из приблудного щена получился знатный. Чужих чуял за версту и начинал злобно лаять, подпрыгивая выше забора, чтобы увидеть того, кто приблизился к охраняемой территории. На улице Луговой, где жил отставной полковник Дейнеко, почти все держали собак. Народ позажиточней обзаводился кавказцами или среднеазиатскими овчарками, а прочий люд держал на цепи дворян простейшей породы «кабыздох». Так что удивить собакой необычной породы было некого. Но Гриня своими прыжками над забором и яростным лаем вызвал у соседей неподдельный интерес. Не раз у Дмитрия Яковлевича спрашивали: «Это что за порода такая прыгучая?» В ответ он вполне серьезно говорил: «Бабушка у Грини кенгуру была». И молча удалялся. Среди жильцов этого небольшого дачного поселка, проглоченного городом, Дмитрий Яковлевич слыл человеком нелюдимым. Его общение с соседями сводилось к пожеланиям здоровья при встрече и односложным фразам о погоде. Молча ковырялся полковник в своем огороде. Никогда ни у кого не просил помощи. Вероятно, эта его замкнутость, закрытость и вызывала особый интерес у дачниц. А лет тридцать назад, когда Дмитрий Яковлевич только поселился на улице Луговой, зачастили к перспективному жениху местные бабоньки. Кто молочка поднесет, кто свежего творогу. Вдовый, по слухам, отставной полковник был бы завидной добычей, попади он в сети перезрелой, намаявшейся без мужской ласки дамы. Мягко, но решительно Дейнеко отвадил сладкоголосых бабочек от своего дома. Никто так и не узнал, что заставило Дмитрия Яковлевича, оставив квартиру дочери, жить в дачном поселке, ставшем теперь окраиной старого сибирского города. Сегодня для своего возраста полковник был еще вполне крепок. Правда, как говорил Дмитрий Яковлевич, подводила шаровая опора – коленный сустав правой ноги. Поэтому зимой не рисковал он выходить из дому без трости. Направляясь в сберкассу, Дмитро прихватил пакетик с остатками еды для своих друзей. Всего-то один раз в месяц совершал он свой поход за пенсией, но каждый раз на перекрестке встречали его бездомные собаки, которым он приносил то кусочки хлеба, то косточки. Как они узнавали о приближении старого друга, оставалось загадкой. Еще издалека увидел Дейнеко собачью стаю во главе с большим черным псом, которого за седые бакенбарды прозвал Дмитрий Яковлевич Адмиралом. Однажды, слушая по радио передачу о бардах, услыхал он забавную песенку, слова из которой повторял каждый раз, встречаясь с Адмиралом:
«Мы дружим со слюнявым Адмиралом.
Он был и остается добрым малым...»
Адмиральская компания встретила полковника нетерпеливым повизгиванием.
– Э-эх! – произнес Дмитрий Яковлевич, кряхтя, наклоняясь над талым ноздреватым сугробом у придорожной канавы, чтобы выложить перед дворнягами угощение.
– Э-эх! – крякнул он еще раз, разгибаясь и глядя, как собаки дружно набрасываются на еду. При этом наблюдающий за порядком Адмирал не дает им драться и отталкивать слабых. Что означало «э-эх», Дмитрий Яковлевич и сам не смог бы объяснить. Скорее всего, это был не только глубокомысленный комментарий к физическим усилиям, которые приходится совершать, чтобы нагнуться и разогнуться, но и сожаление по поводу того состояния, до которого люди довели своих братьев меньших.
В сберкассе, против ожидания, народу было не много. Обозначив себя в очереди из четырех человек, Дейнеко хотел было отойти в сторону и присесть. Но его внимание вдруг привлек разговор. Стоявший у самого окошка моложавый, но уже в солидном возрасте мужичок с седым ежиком, одетый в сине-красный яркий пуховик, повернувшись к соседу, видимо, в продолжение ранее начатого заговорил, шлепая толстыми губами:
– А чего тут ловить? Те же коммуняки у власти. Сами хапают, а нам не дают. Вот у меня дед старостой у немцев служил, а отец полицаем. И правильно.
Он обернулся и, золотозубо улыбаясь, обшарил-оглядел стоящих за ним людей, как бы ожидая от них одобрения.
– Я и сыну, когда в армию забирали, сказал, чтобы к душманам переходил, потом двигал на запад. Война тогда была в Афгане, – добавил он.
Люди в очереди неловко молчали, словно отгородившись от золотозубого невидимой стеной, которая не спасала от гулко шлепающего комка грязи, в который превращались слова.
Жаркая, красная волна ярости вспыхнула и стала заливать мозг старого полковника, отдаваясь в кончиках пальцев острым покалыванием.
– Сволочь! – выдохнул Дмитрий Яковлевич, с трудом разлепив онемевшие губы. Надо же, дожил до того, что ублюдок фашистский, не стесняясь, гордится ненавистью к стране, в которой живет. – Ну так катился бы в Штаты или в Германию. Нечего здесь воздух портить.
– А я и качусь. Вот счетик закрою и свалю за бугор, а вы, победители голозадые, живите как знаете, – расписываясь на какой-то бумажке, буркнул мужичок и обиженным воробьем запрыгал к выходу.
Разговор этот так разволновал Дмитрия Яковлевича, что он с трудом дождался своей очереди, сдерживая колотье в груди. Долго прицеливался, чтобы расписаться дрожащей рукой в квитанции. Потом сидел на стуле в тесной комнатушке сберкассы, зажав в правой руке рукоять трости, прикрыв глаза и уговаривая себя успокоиться. В минуты душевной сумятицы или гнева приучил себя Дейнеко закрывать глаза и слушать гул моторов. Пролетав всю войну штурманом на бомбардировщике Ил-4, почитал он ровный гул движков привычным рабочим звуком, как шум листвы или плеск реки. Гудит, значит живет. Тишина была признаком опасности.
– Вам плохо, дедушка? – услыхал он сквозь красную пелену, все еще застилающую сознание. Девичий голос прозвучал флейтой сквозь уходящие грозовые облака.
– Ничего-ничего. Спасибо, милая, – пробормотал он. Неловко встал и, стараясь не хромать, зашагал к выходу. На крыльце сберкассы остановился, вдыхая влажный, едва уловимый запах весны. Послушал синичек, звонко распевающих вечную песню «синь-день, синь-день», и направился домой. Осторожно ступая по скользкой тропинке, Дмитрий Яковлевич еще и еще раз вспоминал золотозубого из сберкассы.
– А ведь капля правды в его словах была. Сколько партийных вождей мигом перекрасилось. А сейчас они снова правят нами.
– Но ведь не это главное, – спорил он сам с собой. – Главное в том, что эта сволочь может слова, пропитанные ненавистью к России, произносить вслух. И никто не останавливает его.
– А ты тоже нашелся русский! Чистокровный хохол. Потомок запорожских казаков. Дейнекой называли казака, вооруженного дубиной. Тебе-то чего рассуждать о любви к России?
– Да пусть нынешние политики рассуждают, как хотят. Мы от одного корня. Росичи жили на реке Рось. От Киевской земли Русь пошла. И не в том дело, кто кого главнее, а в том, что нельзя нас было разделять. Мы же проросли друг в друга. И все же...
Помнится, на боевом курсе над Данцигом, когда нервы были натянуты до предела, осколок зенитного снаряда прошил штурманскую кабину и ранил в бедро. Боли он не почувствовал. Только после сброса бомб и маневрирования среди острых ножей прожекторов пришла горячая, липкая слабость. А сегодня каждое слово этого недобитка занозой застряло в сердце.
Дмитрий Яковлевич, тяжело опираясь на трость, ковылял по оттаявшей, а от этого еще более скользкой дорожке, разговаривая с собой, совершенно забыв, где он и куда идет. Наткнувшись взглядом на сосну, у которой обычно останавливался передохнуть и которую называл характерным ориентиром, Дмитро остановился. Прижался спиной к теплому телу дерева и подумал: «Что же это происходит с людьми? Почему в сберкассе никто не остановил подлеца?» Он постоял, как бы отогревая себя теплой, золотистой плотью дерева, и зашагал дальше.
Сам того не зная, этот человек раскровянил старую рану Дейнеки, так и не зажившую за десятилетия мирной жизни. Раной этой была Сильва.
В 1940 году окончил Дмитрий Яковлевич Харьковскую школу летчиков-наблюдателей, так тогда называли штурманов, и получил направление в 315-й бомбардировочный полк под Житомир. Получил жилье, привез жену, быстро сошелся с такими же молодыми летчиками и штурманами. Все складывалось отлично. В конце зимы сорок первого года отправил Дмитро жену к родным в Харьков. В конце июня она должна была родить. Летать и служить было спокойней от того, что знаешь – жена под присмотром.
Полковник доковылял наконец до своего дома, вошел во двор, приласкал Гриню, на всякий случай погрозил ему пальцем, когда тот, почуяв прохожего, стал подпрыгивать над забором, норовя в верхней точке прыжка зарычать и залаять. Дмитрий Яковлевич давно собирался сложить уже напиленные и нарубленные дрова, да все не до них было. Раньше он саморучно и пилил, и колол их. Работа эта даже была в удовольствие, но теперь сил уже недоставало. Пришлось нанимать заезжих таджиков, коих в последнее время бродило много по городу в поисках заработка.
– Тоже люди, – вздохнул Дмитро. – Жили в единой стране, и все у них было, а теперь скитаются по свету, за гроши соглашаются на самую черную работу.
Не торопясь, он переоделся и, покряхтывая, принялся мастырить поленницу. Однообразное это занятие вернуло к мыслям о начале войны.
Заскучав без жены, напросился лейтенант Дейнеко в гости к своему инструктору по штурманской части Николаю Свириденко. Был Свириденко старше лет на десять и казался в то время Дмитрию Яковлевичу совсем пожилым человеком. Впечатление это усиливалось от того, что носил Николай роскошные длинные усы под Тараса Шевченко, который был его кумиром. Затрепанный томик великого Кобзаря Коля носил всегда с собой и часто к месту и не к месту цитировал любимые строки. Например, после неудачного бомбометания он, став в позу, декламировал своим подопечным:
«О, сестры, сестры, горе вам,
Мои голубки молодые...»
Жил Свириденко с женой Галей бездетно. Но была у них немецкая овчарка. Угольно-черная красавица и умница, она, видимо, заменяла им детеныша, которого Галя не могла родить из-за какой-то женской хвори.
Звали собаку Агата. Месяцев шесть назад принесла она щенков, которых уже давно разобрали. Однако, как выяснилось, не всех. Когда Дмитро и Свириденко вошли в дом, первыми встретили их Агата с дочерью.
– Вот знакомься, земляче, – сказал Николай. – Покрупней – Агата, а помельче – Сильва.
Пока Галя накрывала на стол, он рассказывал:
– Уж не знаю, почему Сильву никто не взял. Смотри, статью и мастью вся в мать пошла. Имя, конечно же, новый хозяин должен давать, но негоже собаке так долго без имени ходить. Помнишь, культпоход у нас был в Житомир? В театре давали «Сильву». Вот мы с Галей и решили нашу девочку Сильвой назвать. Бери брюнетку себе. Не пожалеешь.
– А как же ребенок, когда жена родит? – заикнулся было Дмитро.
– Ничего ты, хлопче, не понимаешь. Хорошая собака всегда в помощь. И ребенок добрым вырастет, если собака рядом. Сильва, правда, переросток, но тебя она примет и полюбит. У меня, брат, глаз наметанный.
В общем, вышел поздним вечером Дмитро от гостеприимных супругов с собакой Сильвой.
Похрустывал тонкий весенний ледок. Воздух был чист и свеж. И шагал лейтенант Дейнеко домой легко и радостно, представляя себе, как месяца через три выйдет он на прогулку с красавицей Сильвой. Скажет ей «рядом», и будет она ловить его взгляд преданными глазами, а прохожие будут восхищаться молодцеватым командиром и его вышколенной овчаркой. Такие вот мальчишеские мысли одолевали в тот вечер Дмитрия Яковлевича.
Но Сильва привыкала к новому хозяину медленно. Возможно, оттого, что взял он ее не трехмесячным щенком, а уже подростком. По ночам скулила, скребла дверь, не давая спать. Но больше всего она не любила оставаться одна. Стоило Дмитрию Яковлевичу выйти из квартиры по своим делам, Сильва устраивала настоящий погром. Она ведь не только разбрасывала вещи.
А то ведь до чего додумалась! – даже сейчас, по прошествии стольких лет, Дмитро улыбнулся. Вернувшись однажды с полетов, он застал Сильву догрызающей учебник по астронавигации. Этажерка, на которой стояли книги, лежала на полу, а вокруг в беспорядке валялись изорванные карты, методички, учебники по штурманскому делу.
– Ах ты паршивка! – еле сдерживая гнев, выдавил Дмитро, снимая ремень с портупеей. Сильва подняла смышленую черную морду, несмотря на грозный тон хозяина, радостно взвизгнула, подбежала к нему и, встав на задние лапы, попыталась лизнуть в лицо. При этом у нее был такой уморительный вид, словно Сильва хотела сказать: «Прости, я просто не знала, что делать, пока тебя не было. А эти бумажки – такая чепуха. У тебя ведь их много».
Гнев прошел, и Дмитро стал разговаривать с овчаркой, как с ребенком. Вечерами он рассказывал Сильве, как пахнет степь на Харьковщине, где прошло его детство. Рассказывал о полетах, о премудростях навигации. Ему казалось, что Сильва все понимает, только речи ей Бог не дал. Она стала спокойней и на прогулках послушно шла рядом. По выходным они вместе ходили на почту, где Дмитрий Яковлевич по межгороду звонил матери и жене.
Как-то незаметно бурное цветение весны перешло в лето. Бело-розовые лепестки цветущих яблонь развеял ветер, и нежный аромат вишневых садов сменился запахом сочной зеленой травы с горьковатым привкусом полыни.
Боевая подготовка шла своим чередом. На аэродроме появились свежевырытые траншеи, установили спаренные зенитные пулеметы. В курилке и в классах все чаще говорили о предстоящей войне, но в это как-то не хотелось верить. Свириденко отправил жену на лето в Крым, где у него были родственники. Летчик Борис Авилов, в экипаже которого летал Дейнеко, говорил о близком отпуске. В Ленинграде его ждала невеста.
Вечером двадцать первого июня Дмитро с Авиловым возвращались домой из штаба полка. Еще издалека услыхали они гулкие удары по мячу. На волейбольной площадке, скрытой деревьями, шла спортивная борьба. Борис тут же ускорил шаги.
– Сыграем? – Он задорно взглянул на своего штурмана и уже на ходу стал снимать ремень с портупеей.
– Нет, друже, – ответил Дмитро. – Сильва ждет. Она же, как ребенок, скучает.
Дмитрий Яковлевич хорошо помнил, как они с Сильвой гуляли в тот вечер. Бродили по перелескам на окраине военного городка дотемна. А когда появились первые звезды и выпала вечерняя роса, направились домой. Дома он покормил Сильву, выпил чаю и сел писать письмо жене и матери. Макнул перо в чернильницу-непроливашку и вывел первые слова: «Здравствуйте, мамо и моя дорогая жена! Я здоров, чего и вам желаю!» Потом встал и распахнул окно. Легкий ветерок колыхнул занавеску и принес в комнату запахи влажной земли и зелени. Где-то далеко на горизонте, полыхали зарницы приближающейся грозы. Писать письмо расхотелось, и Дмитро, не раздеваясь, прилег на кровать поверх одеяла. Всю ночь он толком не спал, то забываясь в тревожном полусне, то просыпаясь. Время от времени к кровати подходила Сильва, проверяя, на месте ли хозяин. А утром, когда, казалось, уснул, послышались стук в дверь и голос посыльного: «Тревога! Товарищ лейтенант!» Схватил тревожный чемоданчик, где заранее было собрано все необходимое, и выскочил на улицу.
Приехали на аэродром, каждый к своему самолету, и стали готовиться к вылету. У всех на уме было одно: неужели война? Хотя поначалу говорили о пропавшем выходном, о сорванной рыбалке. Но чем дальше тянулось время, тем больше томила неопределенность. Наконец приехал комиссар полка. Он и объявил о том, что началась война. Командир приказал отогнать самолеты за аэродромные постройки и тщательно замаскировать, а на стоянку вытянуть давно списанные Р-10 и СБ. Многие недоумевали: неужели немцы не поймут, что это фальшивка. Но, как выяснилось, недооценили замысел командира.
Дмитрий Яковлевич выронил полено и тяжело опустился на лавочку. Руки и ноги налились тяжестью.
– Перекур, – сам себе скомандовал он, хотя табаком никогда не баловался.
Эх! Как же тяжело было сидеть на земле в ожидании приказа, которого все не было.
К вечеру на аэродроме приземлились два истребителя И-16. Летчики рассказывали, что на западе идут ожесточенные бои.
– Мы уже трижды поднимались, трех «юнкерсов» завалили, – рассказывал молодой черноглазый пилот. Заправившись, они улетели.
А утром, после завтрака, когда народ расслабленно расходился по местам стоянки своих самолетов, над аэродромом появилась восьмерка «юнкерсов». Они шли плотным строем так низко, что их заметили, лишь когда фашисты стали набирать высоту для бомбометания. Кто-то крикнул: «Воздух! В укрытие!» И тут же начали рваться бомбы. Кто успел, схоронился в заранее отрытых щелях, кто просто упал в поле. Свириденко, спрятавшись в лесопосадке, пожалел новенькую гимнастерку и не стал падать в мокрую от утренней росы траву. За что и поплатился. Острый маленький осколок прошил ему плечо. Дмитрий Яковлевич не мог понять, как такой мудрый, опытный человек мог подставиться.
Немцев отогнали зенитчики. Оказалось, удар противники нанесли по ложной стоянке. А через некоторое время летный состав стали группами отпускать домой: собрать вещи, попрощаться и готовиться к перебазированию на другой аэродром.
Дмитро, дождавшись своей очереди, отправился в жилую зону. Семьи к этому времени уже эвакуировали. Ветер гонял между домами обрывки газет. Валялись игрушки, разбитая мебель. А дома к нему на грудь бросилась Сильва.
Намаявшись за день, Дмитрий Яковлевич готовил себе на ужин нехитрую снедь: яичницу с салом, ржаной хлеб, заваривал чай.
Он и сегодня помнил запах Сильвы, которая, обхватив его лапами, смотрела в глаза, словно спрашивала: «Ну, где ты был так долго?» Потом, когда собирал вещи, она бегала по комнате, не зная, куда девать себя. На глаза попался листок бумаги с недописанным письмом. Дмитро схватил его и сунул в карман, не желая, чтобы к его словам любви прикоснулась чужая рука. Где-то далеко, в другом мире, остались мать, жена с еще не родившимся ребенком. Он улетит. А что будет с Сильвой?
Не глядя на овчарку, он выскочил на улицу. Уже на стоянке, надевая парашют, увидел несущийся к самолетам черный комок. Она успела и, подбежав к хозяину, прижалась к его ногам, заскулила. Дмитро присел, погладил замшевый нос, потрепал холку и вдруг подумал: «Была не была».
Подхватил Сильву и понес к своему люку.
– Стой! Ты что, рехнулся? – окликнул его Борис. – Мы же не знаем, что с нами будет. Как ты бомбить, стрелять будешь с ней в кабине?
Авилов положил руку на плечо своему штурману и сказал:
– Я понимаю тебя, но опомнись. Это война. Сильву ты взять не можешь.
Дмитро прижался щекой к холодному мокрому носу Сильвы, отпустил ее и, не оглядываясь, направился к самолету. Последнее, что он видел из взлетающего бомбардировщика, – это бегущую по краю взлетной полосы Сильву.
Сожженный ярким весенним солнцем, мартовский день догорал. Дмитрий Яковлевич сидел у окна, прихлебывая чай, и смотрел на сопки, на лес, проступающий сквозь пелену сумерек. Старые тени снов, бередящие душу весь этот день, успокаивались. После первых страшных дней войны сколько еще было потерь: сын, родившийся и умерший в оккупации, которого он так и не увидел; Борис Авилов, сгоревший в самолете над Курском. Но Сильва была первой потерей. Она была горем, о котором он стеснялся говорить даже самым близким людям. Дмитрий Яковлевич считал всю жизнь, что предал безгрешную собачью душу.
Он еще долго сидел у окна и смотрел, как сгущается темнота и над горизонтом загораются первые звезды, глядящие из мрака, как собачьи глаза из далекого прошлого.
Дмитрий Яковлевич просыпался и не мог проснуться. Рассветное солнце тяжелыми яркими бликами давило на веки, вытаскивая из забытья. Но вязкая паутина сна не отпускала. Да и сам Дмитро не торопился вынырнуть из сонного морока с его видениями. Он словно еще и еще переживал мгновения того прощания, той потери, которой не находил оправдания. Сколько лет прошло, а ничего не стерлось из памяти. Казалось, любая рана заживает, но заживление ее сопровождается мучительно – сладким желанием потрогать, слегка почесать саднящую корочку подсохшей сукровицы. Вот Дмитрий Яковлевич во сне и теребил свою так и не зажившую, вечную рану, с той лишь разницей, что в зыбком мареве сна он мог все изменить и направить в другое русло. Только проснувшись, в очередной раз ощущал, что ничего изменить уже нельзя – жизнь прожита, как прожита. Словно ветерок прошелся по пшеничному полю, всколыхнул золотую волну и затих, опал, теряя силу, растворившись в прозрачной, солнечной пустоте.
Уже выходя из сна, понимая, что пробуждение неизбежно, он мучительно застонал, пытаясь вернуть счастливый, придуманный им финал. Но сон уже лопнул, и его осколки брызгами разлетелись в стороны, освобождая место реальности.
Пока Дмитрий Яковлевич умывался и брился, разглядывая себя в зеркале, он еще раз, словно фрагмент кинофильма, прокрутил в памяти обрывки сна. Из зеркала на него глядел старик: пигментные пятна на висках, глубокие залысины со лба, густая седая грива сзади, глубокие морщины от крыльев носа.
– Э-эх! Глаза б мои не глядели, – хмыкнул он.
Дмитрий Яковлевич перевел взгляд в окно, из которого виднелось залитое солнцем, заснеженное поле, далекий лес и сопки, поросшие густой шерстью сосняка. Смотреть на эту картинку было приятнее, чем на себя в зеркале. Пейзаж за окном успокаивал в любую погоду. Поэтому, заваривая чай, он нетерпеливо поглядывал в окно, как бы дожидаясь той минуты, когда можно будет исполнить утренний ритуал. Эдакую чайно-пейзажную церемонию. Говорят, что японцы в доме вешают только одну картину, но меняют ее в зависимости от времени года. Для восстановления душевного равновесия, надергавшись на службе в какой-нибудь конторе, усаживаются они, подогнув ноги, на циновке перед картиной, и подолгу смотрят на нее – медитируют. А тут и менять картину не приходится. Она сама меняется в зависимости от времени года. Заснеженное поле у подножья сопок зимой и ранней весной завораживает не меньше, чем рваные клочья облаков над влажным осенним разноцветьем леса.
С наслажденьем прихлебывая ароматный, крепкий чай, Дмитрий Яковлевич открывал в себе невидимые шлюзы, впуская в душу потоки солнечных лучей, отраженных еще не растаявшим ослепительным мартовским снегом. И это жаркое весеннее солнце, и горячий чай из любимого стакана с подстаканником, который жил в его доме с незапамятных времен, успокаивали.
После завтрака, тщательно одевшись, Дмитрий Яковлевич вышел из дома. Он еще не успел открыть двери, как от калитки к нему бросился дворовый пес Гриня, радостно виляя хвостом, подпрыгивая, норовя в прыжке лизнуть хозяина в лицо.
– Ну, не собака, а чисто кенгуру, – нарочито строго проворчал Дмитрий Яковлевич. Однако Гриню погладил, приговаривая: «Хороший, хороший пес». Пять лет назад в лютую январскую стужу подобрал Дмитро замерзающего щенка, нарушив зарок, данный много лет назад самому себе, – не заводить собак. Щенок подрос и оказался не чистых, но весьма хороших кровей. Вероятно, помесь немецкой овчарки с лайкой. Сторож из приблудного щена получился знатный. Чужих чуял за версту и начинал злобно лаять, подпрыгивая выше забора, чтобы увидеть того, кто приблизился к охраняемой территории. На улице Луговой, где жил отставной полковник Дейнеко, почти все держали собак. Народ позажиточней обзаводился кавказцами или среднеазиатскими овчарками, а прочий люд держал на цепи дворян простейшей породы «кабыздох». Так что удивить собакой необычной породы было некого. Но Гриня своими прыжками над забором и яростным лаем вызвал у соседей неподдельный интерес. Не раз у Дмитрия Яковлевича спрашивали: «Это что за порода такая прыгучая?» В ответ он вполне серьезно говорил: «Бабушка у Грини кенгуру была». И молча удалялся. Среди жильцов этого небольшого дачного поселка, проглоченного городом, Дмитрий Яковлевич слыл человеком нелюдимым. Его общение с соседями сводилось к пожеланиям здоровья при встрече и односложным фразам о погоде. Молча ковырялся полковник в своем огороде. Никогда ни у кого не просил помощи. Вероятно, эта его замкнутость, закрытость и вызывала особый интерес у дачниц. А лет тридцать назад, когда Дмитрий Яковлевич только поселился на улице Луговой, зачастили к перспективному жениху местные бабоньки. Кто молочка поднесет, кто свежего творогу. Вдовый, по слухам, отставной полковник был бы завидной добычей, попади он в сети перезрелой, намаявшейся без мужской ласки дамы. Мягко, но решительно Дейнеко отвадил сладкоголосых бабочек от своего дома. Никто так и не узнал, что заставило Дмитрия Яковлевича, оставив квартиру дочери, жить в дачном поселке, ставшем теперь окраиной старого сибирского города. Сегодня для своего возраста полковник был еще вполне крепок. Правда, как говорил Дмитрий Яковлевич, подводила шаровая опора – коленный сустав правой ноги. Поэтому зимой не рисковал он выходить из дому без трости. Направляясь в сберкассу, Дмитро прихватил пакетик с остатками еды для своих друзей. Всего-то один раз в месяц совершал он свой поход за пенсией, но каждый раз на перекрестке встречали его бездомные собаки, которым он приносил то кусочки хлеба, то косточки. Как они узнавали о приближении старого друга, оставалось загадкой. Еще издалека увидел Дейнеко собачью стаю во главе с большим черным псом, которого за седые бакенбарды прозвал Дмитрий Яковлевич Адмиралом. Однажды, слушая по радио передачу о бардах, услыхал он забавную песенку, слова из которой повторял каждый раз, встречаясь с Адмиралом:
«Мы дружим со слюнявым Адмиралом.
Он был и остается добрым малым...»
Адмиральская компания встретила полковника нетерпеливым повизгиванием.
– Э-эх! – произнес Дмитрий Яковлевич, кряхтя, наклоняясь над талым ноздреватым сугробом у придорожной канавы, чтобы выложить перед дворнягами угощение.
– Э-эх! – крякнул он еще раз, разгибаясь и глядя, как собаки дружно набрасываются на еду. При этом наблюдающий за порядком Адмирал не дает им драться и отталкивать слабых. Что означало «э-эх», Дмитрий Яковлевич и сам не смог бы объяснить. Скорее всего, это был не только глубокомысленный комментарий к физическим усилиям, которые приходится совершать, чтобы нагнуться и разогнуться, но и сожаление по поводу того состояния, до которого люди довели своих братьев меньших.
В сберкассе, против ожидания, народу было не много. Обозначив себя в очереди из четырех человек, Дейнеко хотел было отойти в сторону и присесть. Но его внимание вдруг привлек разговор. Стоявший у самого окошка моложавый, но уже в солидном возрасте мужичок с седым ежиком, одетый в сине-красный яркий пуховик, повернувшись к соседу, видимо, в продолжение ранее начатого заговорил, шлепая толстыми губами:
– А чего тут ловить? Те же коммуняки у власти. Сами хапают, а нам не дают. Вот у меня дед старостой у немцев служил, а отец полицаем. И правильно.
Он обернулся и, золотозубо улыбаясь, обшарил-оглядел стоящих за ним людей, как бы ожидая от них одобрения.
– Я и сыну, когда в армию забирали, сказал, чтобы к душманам переходил, потом двигал на запад. Война тогда была в Афгане, – добавил он.
Люди в очереди неловко молчали, словно отгородившись от золотозубого невидимой стеной, которая не спасала от гулко шлепающего комка грязи, в который превращались слова.
Жаркая, красная волна ярости вспыхнула и стала заливать мозг старого полковника, отдаваясь в кончиках пальцев острым покалыванием.
– Сволочь! – выдохнул Дмитрий Яковлевич, с трудом разлепив онемевшие губы. Надо же, дожил до того, что ублюдок фашистский, не стесняясь, гордится ненавистью к стране, в которой живет. – Ну так катился бы в Штаты или в Германию. Нечего здесь воздух портить.
– А я и качусь. Вот счетик закрою и свалю за бугор, а вы, победители голозадые, живите как знаете, – расписываясь на какой-то бумажке, буркнул мужичок и обиженным воробьем запрыгал к выходу.
Разговор этот так разволновал Дмитрия Яковлевича, что он с трудом дождался своей очереди, сдерживая колотье в груди. Долго прицеливался, чтобы расписаться дрожащей рукой в квитанции. Потом сидел на стуле в тесной комнатушке сберкассы, зажав в правой руке рукоять трости, прикрыв глаза и уговаривая себя успокоиться. В минуты душевной сумятицы или гнева приучил себя Дейнеко закрывать глаза и слушать гул моторов. Пролетав всю войну штурманом на бомбардировщике Ил-4, почитал он ровный гул движков привычным рабочим звуком, как шум листвы или плеск реки. Гудит, значит живет. Тишина была признаком опасности.
– Вам плохо, дедушка? – услыхал он сквозь красную пелену, все еще застилающую сознание. Девичий голос прозвучал флейтой сквозь уходящие грозовые облака.
– Ничего-ничего. Спасибо, милая, – пробормотал он. Неловко встал и, стараясь не хромать, зашагал к выходу. На крыльце сберкассы остановился, вдыхая влажный, едва уловимый запах весны. Послушал синичек, звонко распевающих вечную песню «синь-день, синь-день», и направился домой. Осторожно ступая по скользкой тропинке, Дмитрий Яковлевич еще и еще раз вспоминал золотозубого из сберкассы.
– А ведь капля правды в его словах была. Сколько партийных вождей мигом перекрасилось. А сейчас они снова правят нами.
– Но ведь не это главное, – спорил он сам с собой. – Главное в том, что эта сволочь может слова, пропитанные ненавистью к России, произносить вслух. И никто не останавливает его.
– А ты тоже нашелся русский! Чистокровный хохол. Потомок запорожских казаков. Дейнекой называли казака, вооруженного дубиной. Тебе-то чего рассуждать о любви к России?
– Да пусть нынешние политики рассуждают, как хотят. Мы от одного корня. Росичи жили на реке Рось. От Киевской земли Русь пошла. И не в том дело, кто кого главнее, а в том, что нельзя нас было разделять. Мы же проросли друг в друга. И все же...
Помнится, на боевом курсе над Данцигом, когда нервы были натянуты до предела, осколок зенитного снаряда прошил штурманскую кабину и ранил в бедро. Боли он не почувствовал. Только после сброса бомб и маневрирования среди острых ножей прожекторов пришла горячая, липкая слабость. А сегодня каждое слово этого недобитка занозой застряло в сердце.
Дмитрий Яковлевич, тяжело опираясь на трость, ковылял по оттаявшей, а от этого еще более скользкой дорожке, разговаривая с собой, совершенно забыв, где он и куда идет. Наткнувшись взглядом на сосну, у которой обычно останавливался передохнуть и которую называл характерным ориентиром, Дмитро остановился. Прижался спиной к теплому телу дерева и подумал: «Что же это происходит с людьми? Почему в сберкассе никто не остановил подлеца?» Он постоял, как бы отогревая себя теплой, золотистой плотью дерева, и зашагал дальше.
Сам того не зная, этот человек раскровянил старую рану Дейнеки, так и не зажившую за десятилетия мирной жизни. Раной этой была Сильва.
В 1940 году окончил Дмитрий Яковлевич Харьковскую школу летчиков-наблюдателей, так тогда называли штурманов, и получил направление в 315-й бомбардировочный полк под Житомир. Получил жилье, привез жену, быстро сошелся с такими же молодыми летчиками и штурманами. Все складывалось отлично. В конце зимы сорок первого года отправил Дмитро жену к родным в Харьков. В конце июня она должна была родить. Летать и служить было спокойней от того, что знаешь – жена под присмотром.
Полковник доковылял наконец до своего дома, вошел во двор, приласкал Гриню, на всякий случай погрозил ему пальцем, когда тот, почуяв прохожего, стал подпрыгивать над забором, норовя в верхней точке прыжка зарычать и залаять. Дмитрий Яковлевич давно собирался сложить уже напиленные и нарубленные дрова, да все не до них было. Раньше он саморучно и пилил, и колол их. Работа эта даже была в удовольствие, но теперь сил уже недоставало. Пришлось нанимать заезжих таджиков, коих в последнее время бродило много по городу в поисках заработка.
– Тоже люди, – вздохнул Дмитро. – Жили в единой стране, и все у них было, а теперь скитаются по свету, за гроши соглашаются на самую черную работу.
Не торопясь, он переоделся и, покряхтывая, принялся мастырить поленницу. Однообразное это занятие вернуло к мыслям о начале войны.
Заскучав без жены, напросился лейтенант Дейнеко в гости к своему инструктору по штурманской части Николаю Свириденко. Был Свириденко старше лет на десять и казался в то время Дмитрию Яковлевичу совсем пожилым человеком. Впечатление это усиливалось от того, что носил Николай роскошные длинные усы под Тараса Шевченко, который был его кумиром. Затрепанный томик великого Кобзаря Коля носил всегда с собой и часто к месту и не к месту цитировал любимые строки. Например, после неудачного бомбометания он, став в позу, декламировал своим подопечным:
«О, сестры, сестры, горе вам,
Мои голубки молодые...»
Жил Свириденко с женой Галей бездетно. Но была у них немецкая овчарка. Угольно-черная красавица и умница, она, видимо, заменяла им детеныша, которого Галя не могла родить из-за какой-то женской хвори.
Звали собаку Агата. Месяцев шесть назад принесла она щенков, которых уже давно разобрали. Однако, как выяснилось, не всех. Когда Дмитро и Свириденко вошли в дом, первыми встретили их Агата с дочерью.
– Вот знакомься, земляче, – сказал Николай. – Покрупней – Агата, а помельче – Сильва.
Пока Галя накрывала на стол, он рассказывал:
– Уж не знаю, почему Сильву никто не взял. Смотри, статью и мастью вся в мать пошла. Имя, конечно же, новый хозяин должен давать, но негоже собаке так долго без имени ходить. Помнишь, культпоход у нас был в Житомир? В театре давали «Сильву». Вот мы с Галей и решили нашу девочку Сильвой назвать. Бери брюнетку себе. Не пожалеешь.
– А как же ребенок, когда жена родит? – заикнулся было Дмитро.
– Ничего ты, хлопче, не понимаешь. Хорошая собака всегда в помощь. И ребенок добрым вырастет, если собака рядом. Сильва, правда, переросток, но тебя она примет и полюбит. У меня, брат, глаз наметанный.
В общем, вышел поздним вечером Дмитро от гостеприимных супругов с собакой Сильвой.
Похрустывал тонкий весенний ледок. Воздух был чист и свеж. И шагал лейтенант Дейнеко домой легко и радостно, представляя себе, как месяца через три выйдет он на прогулку с красавицей Сильвой. Скажет ей «рядом», и будет она ловить его взгляд преданными глазами, а прохожие будут восхищаться молодцеватым командиром и его вышколенной овчаркой. Такие вот мальчишеские мысли одолевали в тот вечер Дмитрия Яковлевича.
Но Сильва привыкала к новому хозяину медленно. Возможно, оттого, что взял он ее не трехмесячным щенком, а уже подростком. По ночам скулила, скребла дверь, не давая спать. Но больше всего она не любила оставаться одна. Стоило Дмитрию Яковлевичу выйти из квартиры по своим делам, Сильва устраивала настоящий погром. Она ведь не только разбрасывала вещи.
А то ведь до чего додумалась! – даже сейчас, по прошествии стольких лет, Дмитро улыбнулся. Вернувшись однажды с полетов, он застал Сильву догрызающей учебник по астронавигации. Этажерка, на которой стояли книги, лежала на полу, а вокруг в беспорядке валялись изорванные карты, методички, учебники по штурманскому делу.
– Ах ты паршивка! – еле сдерживая гнев, выдавил Дмитро, снимая ремень с портупеей. Сильва подняла смышленую черную морду, несмотря на грозный тон хозяина, радостно взвизгнула, подбежала к нему и, встав на задние лапы, попыталась лизнуть в лицо. При этом у нее был такой уморительный вид, словно Сильва хотела сказать: «Прости, я просто не знала, что делать, пока тебя не было. А эти бумажки – такая чепуха. У тебя ведь их много».
Гнев прошел, и Дмитро стал разговаривать с овчаркой, как с ребенком. Вечерами он рассказывал Сильве, как пахнет степь на Харьковщине, где прошло его детство. Рассказывал о полетах, о премудростях навигации. Ему казалось, что Сильва все понимает, только речи ей Бог не дал. Она стала спокойней и на прогулках послушно шла рядом. По выходным они вместе ходили на почту, где Дмитрий Яковлевич по межгороду звонил матери и жене.
Как-то незаметно бурное цветение весны перешло в лето. Бело-розовые лепестки цветущих яблонь развеял ветер, и нежный аромат вишневых садов сменился запахом сочной зеленой травы с горьковатым привкусом полыни.
Боевая подготовка шла своим чередом. На аэродроме появились свежевырытые траншеи, установили спаренные зенитные пулеметы. В курилке и в классах все чаще говорили о предстоящей войне, но в это как-то не хотелось верить. Свириденко отправил жену на лето в Крым, где у него были родственники. Летчик Борис Авилов, в экипаже которого летал Дейнеко, говорил о близком отпуске. В Ленинграде его ждала невеста.
Вечером двадцать первого июня Дмитро с Авиловым возвращались домой из штаба полка. Еще издалека услыхали они гулкие удары по мячу. На волейбольной площадке, скрытой деревьями, шла спортивная борьба. Борис тут же ускорил шаги.
– Сыграем? – Он задорно взглянул на своего штурмана и уже на ходу стал снимать ремень с портупеей.
– Нет, друже, – ответил Дмитро. – Сильва ждет. Она же, как ребенок, скучает.
Дмитрий Яковлевич хорошо помнил, как они с Сильвой гуляли в тот вечер. Бродили по перелескам на окраине военного городка дотемна. А когда появились первые звезды и выпала вечерняя роса, направились домой. Дома он покормил Сильву, выпил чаю и сел писать письмо жене и матери. Макнул перо в чернильницу-непроливашку и вывел первые слова: «Здравствуйте, мамо и моя дорогая жена! Я здоров, чего и вам желаю!» Потом встал и распахнул окно. Легкий ветерок колыхнул занавеску и принес в комнату запахи влажной земли и зелени. Где-то далеко на горизонте, полыхали зарницы приближающейся грозы. Писать письмо расхотелось, и Дмитро, не раздеваясь, прилег на кровать поверх одеяла. Всю ночь он толком не спал, то забываясь в тревожном полусне, то просыпаясь. Время от времени к кровати подходила Сильва, проверяя, на месте ли хозяин. А утром, когда, казалось, уснул, послышались стук в дверь и голос посыльного: «Тревога! Товарищ лейтенант!» Схватил тревожный чемоданчик, где заранее было собрано все необходимое, и выскочил на улицу.
Приехали на аэродром, каждый к своему самолету, и стали готовиться к вылету. У всех на уме было одно: неужели война? Хотя поначалу говорили о пропавшем выходном, о сорванной рыбалке. Но чем дальше тянулось время, тем больше томила неопределенность. Наконец приехал комиссар полка. Он и объявил о том, что началась война. Командир приказал отогнать самолеты за аэродромные постройки и тщательно замаскировать, а на стоянку вытянуть давно списанные Р-10 и СБ. Многие недоумевали: неужели немцы не поймут, что это фальшивка. Но, как выяснилось, недооценили замысел командира.
Дмитрий Яковлевич выронил полено и тяжело опустился на лавочку. Руки и ноги налились тяжестью.
– Перекур, – сам себе скомандовал он, хотя табаком никогда не баловался.
Эх! Как же тяжело было сидеть на земле в ожидании приказа, которого все не было.
К вечеру на аэродроме приземлились два истребителя И-16. Летчики рассказывали, что на западе идут ожесточенные бои.
– Мы уже трижды поднимались, трех «юнкерсов» завалили, – рассказывал молодой черноглазый пилот. Заправившись, они улетели.
А утром, после завтрака, когда народ расслабленно расходился по местам стоянки своих самолетов, над аэродромом появилась восьмерка «юнкерсов». Они шли плотным строем так низко, что их заметили, лишь когда фашисты стали набирать высоту для бомбометания. Кто-то крикнул: «Воздух! В укрытие!» И тут же начали рваться бомбы. Кто успел, схоронился в заранее отрытых щелях, кто просто упал в поле. Свириденко, спрятавшись в лесопосадке, пожалел новенькую гимнастерку и не стал падать в мокрую от утренней росы траву. За что и поплатился. Острый маленький осколок прошил ему плечо. Дмитрий Яковлевич не мог понять, как такой мудрый, опытный человек мог подставиться.
Немцев отогнали зенитчики. Оказалось, удар противники нанесли по ложной стоянке. А через некоторое время летный состав стали группами отпускать домой: собрать вещи, попрощаться и готовиться к перебазированию на другой аэродром.
Дмитро, дождавшись своей очереди, отправился в жилую зону. Семьи к этому времени уже эвакуировали. Ветер гонял между домами обрывки газет. Валялись игрушки, разбитая мебель. А дома к нему на грудь бросилась Сильва.
Намаявшись за день, Дмитрий Яковлевич готовил себе на ужин нехитрую снедь: яичницу с салом, ржаной хлеб, заваривал чай.
Он и сегодня помнил запах Сильвы, которая, обхватив его лапами, смотрела в глаза, словно спрашивала: «Ну, где ты был так долго?» Потом, когда собирал вещи, она бегала по комнате, не зная, куда девать себя. На глаза попался листок бумаги с недописанным письмом. Дмитро схватил его и сунул в карман, не желая, чтобы к его словам любви прикоснулась чужая рука. Где-то далеко, в другом мире, остались мать, жена с еще не родившимся ребенком. Он улетит. А что будет с Сильвой?
Не глядя на овчарку, он выскочил на улицу. Уже на стоянке, надевая парашют, увидел несущийся к самолетам черный комок. Она успела и, подбежав к хозяину, прижалась к его ногам, заскулила. Дмитро присел, погладил замшевый нос, потрепал холку и вдруг подумал: «Была не была».
Подхватил Сильву и понес к своему люку.
– Стой! Ты что, рехнулся? – окликнул его Борис. – Мы же не знаем, что с нами будет. Как ты бомбить, стрелять будешь с ней в кабине?
Авилов положил руку на плечо своему штурману и сказал:
– Я понимаю тебя, но опомнись. Это война. Сильву ты взять не можешь.
Дмитро прижался щекой к холодному мокрому носу Сильвы, отпустил ее и, не оглядываясь, направился к самолету. Последнее, что он видел из взлетающего бомбардировщика, – это бегущую по краю взлетной полосы Сильву.
Сожженный ярким весенним солнцем, мартовский день догорал. Дмитрий Яковлевич сидел у окна, прихлебывая чай, и смотрел на сопки, на лес, проступающий сквозь пелену сумерек. Старые тени снов, бередящие душу весь этот день, успокаивались. После первых страшных дней войны сколько еще было потерь: сын, родившийся и умерший в оккупации, которого он так и не увидел; Борис Авилов, сгоревший в самолете над Курском. Но Сильва была первой потерей. Она была горем, о котором он стеснялся говорить даже самым близким людям. Дмитрий Яковлевич считал всю жизнь, что предал безгрешную собачью душу.
Он еще долго сидел у окна и смотрел, как сгущается темнота и над горизонтом загораются первые звезды, глядящие из мрака, как собачьи глаза из далекого прошлого.
Назад |