Евгений Чириков. Приказы не обсуждаются. Повесть ч.3

12

В декабре затрещали морозы. Выйдешь из блиндажа – колкий воздух больно цепляет за щеки. Усы покрываются коркой инея, индевеют брови и борода. И тем более удивительно, когда среди стылого дня видишь у часового вошь, лениво ползущую по рукаву белого полушубка.
Как и повсюду на русской стороне, вести из Сталинграда взбодрили вторую роту. Сердце Дятлова, кажется, летало прямо по клящему морозу и не чувствовало холода: так грела бурлящая кипятком энергия радости. Той порой в командирский блиндаж нередко захаживали гости. Командир батальона майор Спасский приходил в роту с двумя офицерами по вопросам тактического взаимодействия подразделений и обычно оставался на кружку чая. Снимая шапку, он неожиданно обнаруживал по-интеллигентному высокий лоб и на треть облысевшее темя.
Как-то крепко выпили и начали говорить чересчур развязно. Словно ярый женский дух влетел в полутьму блиндажа, стервеня оголодавших мужчин. Каких только краль не было среди героинь этого «Декамерона». Скромные колхозницы, которые в постели оказывались фуриями, соблазнительные поповны, знойные комсомолки, в итоге прибегшие к аборту, а то и подхватившие сифилис...
– Ну, а ты, Вить, кого бы сейчас хотел? – с глумливой улыбочкой спросил Озерцов.
Дятлов растерялся и стал озираться.
– Не лезь к политруку! – одернул заместителя Гутяхин. – Он молодой еще! Вся жизнь впереди!
Кто-то пьяно засмеялся. Но что мог ответить Виктор Озерцову? До войны ему не пришлось никого полюбить. Как-то не получалось. После школы-восьмилетки он устроился в колхоз счетоводом. Ушедший на покой Иван Митрофанович оставил дела в ужасающем состоянии. Одержимый идеальным бухгалтерским порядком, Виктор совершил подвиг. Парни звали его гулять: в клубе-де ждут девки. Но счетовод на полмесяца погрузился в гроссбухи и ночами просиживал над пыльными папками, пока не свел копеечку к копеечке. И до сих пор девки Дятлова так и не дождались...
– Ну что, товарищи командиры, забег устроим? – спросил Спасский, чуть заплетаясь языком.
– Обязательно, товарищ майор! – другие языки тоже заплетались.
Очистили от кружек обычный учительский стол, вывезенный старшиной из одной школы еще при отступлении. По снарядной гильзе очертили круг. Края столешницы застелили чистыми газетами. Каждый участник держал наготове вошку-рысака, которую сажали в центр круга. Чья быстрее выбежит из него, тот и победил. Состязались попарно, по системе с выбыванием. Спасский как бессменный чемпион попал сразу в полуфинал и с олимпийской улыбкой наблюдал за ходом соревнований.
Дятлов проиграл свой забег Гриневичу. В голове у Виктора всё качалось от выпитого спирта. Гутяхинский бегун опередил крупного, но медлительного озерцовского. Старший лейтенант Гулый выиграл у другого коллеги, пришедшего со Спасским. Напряжение возрастало. В первом полуфинале Гриневич уступил Гулому, а во втором Гутяхин Спасскому.
Судя по всему, физически крепкий, волевой и самолюбивый Гулый обладал спортивным характером. Он ожесточенно всматривался в очерченный круг, словно настраивался бежать сам. Ему явно хотелось дать настоящий бой и произвести фурор, развеяв миф о легендарной непобедимости майора. Оба соперника посадили своих «питомцев» в обозначенный центр, зажав их щепотями.
– Внимание! Марш! – скомандовал Гутяхин.
Почувствовав одиночество посреди ярко освещенного лампой-керосинкой пятна, участницы забега целое мгновение, отдавшееся замиранием сердец у зрителей, потратили на то, чтобы сориентироваться на местности. А потом резво затрусили по направлению к черте.
– Смотрите! Вместе бегут! Не в разные стороны! – захохотал Озерцов.
Не в разные стороны. Поэтому их забег и получился красивым. Зрители увидели, как подопечная Спасского набрала скорость и мощно финишировала на полкорпуса раньше другой.
– Нет, товарищи! Вам меня никогда не опередить! У меня вошка породистая! Благородных кровей! – расплылся майор в улыбке, пряча любимицу в особую коробочку. Как он ее лелеял и чем кормил, оставалось секретом.
Гулый сидел словно в отчаянии, опустив голову и то потирая лоб рукой, то опуская ее на глаза. Возможно, он сильно опьянел.
– Сталин... Вошь пролетариата... – непостижимым смыслом вдруг ударил по ушам голос Гриневича.
Все повернулись к нему, а он смотрел на вошь, ползущую по лицу товарища Сталина посреди газетной страницы. Гулый схватил насекомое и гадливо швырнул на раскаленную докрасна печь. Раздался легкий треск. Но неловкость момента не вписывалась в сознание. Все выглядели ошарашенно. Так что сказал Гриневич? Вошь или вождь?
– Ну и морозище! – оповестил Гутяхин, минуту назад выходивший до ветру. – Струя на лету в сосульку превращается! Товарищ майор, останетесь у нас ночевать?
– Нет-нет, – заторопился Спасский. – Мы уходим!
Гости вынырнули на мороз и утоптанной тропой ушли на КП батальона.
Дятлов проверил посты и, вернувшись, рухнул, не раздеваясь, на кровать в закутке. Голова его гудела от смутного ужаса. Провернув несколько кругов запутанных мыслей, он заснул, сдавленный усталостью.
Проснулся с ясным ощущением тоскливого страха. Как политрук и коммунист он обязан написать донесение комиссару Звереву. Дальше за дело возьмутся особисты. Гриневичу хана. Но возникнут и дополнительные вопросы. Кто постелил газету? Чья вошь побежала к портрету товарища Сталина? А что это вообще за игра такая? И куда смотрит политрук, отвечающий за морально-политическое состояние личного состава? А-а, политрук сам морально разложился? От этой воображаемой иронии, по сути глумливой, Дятлова защемило еще больше.
Ну, хорошо. Он не напишет донесение. Тогда напишет кто-нибудь другой. Из тех же командиров. Или телефонистов и ординарцев, которые дремали в блиндаже. Дятлов сам имел в роте двух осведомителей среди бойцов. Так почему комиссар Зверев не может располагать своими тайными людьми? И тогда Дятлову совсем уж каюк. Его заставят сдать оружие, сдерут с него ремень и поведут под конвоем как матерого врага народа. Потому что он политрук и коммунист, но промолчал... А если бы он застрелил Гриневича на месте? Нет. Снова всплыло бы что да как. Что за игра во вшей? Кто постелил газету? Кто отвечает за моральное состояние?
День прошел для Виктора в мучительном ожидании, его изводила эта пытка неизвестностью. Внешне же все шло обычным чередом. Гриневич вел себя без признаков беспокойства. Как будто ничего не случилось. А если ему, Дятлову, все померещилось? Гриневич сказал, что Сталин – вождь, желая предупредить Гулого, чтобы он убрал свою вошь?
– Что с тобой, политрук? Ты не заболел? – внимательно присмотрелся к Виктору Гутяхин. – С лица осунулся, бледный, в глазах моча стоит...
Он посоветовал дня два-три подлечиться в санбате, что Дятлов воспринял с благодарностью в душе. Бреясь перед тем, как отправиться в санбат, он всмотрелся в свое отражение. В зеркале красовался седеющий субъект взъерошенного вида. «Мне ведь всего 24 года, – подумал он. – Всего 24, а я седой».
Врачи обнаружили у него простуду и легкое нервное истощение. Лечение пошло на пользу. Гроза с портретом товарища Сталина миновала.

Часть вторая

1

Историю Волховского фронта можно вести с того момента, когда Мерецкова потащили на живодерню.
Внешне он был солидным, упитанным генералом со звездой Героя Советского Союза на груди. По праву считался одним из самых образованных в военном отношении полководцев СССР.
23 июня, второй день войны... Нарком обороны маршал Тимошенко телеграммой сообщил Мерецкову о назначении его постоянным советником при Ставке Главного Командования и вызвал в Москву. Кирилл Афанасьевич вылетел из Ленинграда в столицу.
Не успел он осмотреться в новом московском кабинете, как звонок в 19.45 затребовал его к Сталину. Кирилл Афанасьевич почти не сомневался, что ему поручат командование фронтом. Но каким?
Пришедшая за Мерецковым машина отвезла его на территорию Кремля. В приемной, как только он вошел, трое рослых мужчин встали со стульев, приблизились к нему и взяли в полукольцо:
– Вы арестованы! Следуйте за нами!
В этот момент ошеломленному Мерецкову почудилось: сейчас дверь кабинета откроется, на пороге возникнет Хозяин и улыбнется извинительно:
– Ми пошютили, товарищ Мэрицков! Прошю вас ко мне!
Но дверь не открылась.
На Лубянке обескураженный генерал прошел унизительную процедуру раздевания и обыска.
– Снимите ремень.
– Здесь какая-то ошибка... – бормотал он.
– Снимайте, снимайте быстро! У нас не ошибаются. Теперь ботинки. Расшнуруйте ботинки. Сдать шнурки!
Камеру с Мерецковым делили еще несколько военных в высоких званиях. Следствие настаивало на том, что он немецкий шпион, достойный ученик врага народа Уборевича, расстрелянного в 37-м, и должен подписать признание, выдать сообщников. Признаваться в том, чего не было, никак не хотелось.
Комиссар госбезопасности 1-го ранга Меркулов и начальник Следственной части по особо важным делам поляк Влодзимирский до утра по очереди обмолачивали генерала резиновыми дубинками. Уставших тружеников сменили их заместители Родос и особенно старавшийся Шварцман, подлинный садист, удивлявший своим бездушием даже коллег-палачей.
Мерецков терял сознание, его освежали пенистыми струями мочи вместе с безбожными матерками. Эти люди исполняли приказ, но ведь и сами охотно верили в бесконечную силу зла.
Мерецков не мог ни толком дышать, ни соображать. Вокруг – ничего, кроме боли и мрака.
Он подписал всё, что от него требовали, назвал всех людей, каких ему подсказывали. Оставалось ждать суда и в лучшем случае лагерного срока. В худшем – расстрела. Ему разрешили написать письмо Сталину, который всегда жадно интересовался предсмертными мольбами больших людей.
Однако в катастрофической для страны ситуации Мерецкова освободили, и в начале сентября 41-го «немецкий шпион» предстал перед Верховным главнокомандующим.
Сталин вглядывался в висевшую на стене карту и не сразу повернулся к вошедшему в кабинет генералу. Ему требовалось сгладить некоторые нюансы. Он сделал несколько шагов навстречу бывшему начальнику Генштаба и сказал с радушным видом:
– Здравствуйтэ, товарищ Мэрицков! Как ви сэбя чувствуетэ?
– Здравствуйте, товарищ Сталин! Чувствую себя хорошо.
– Тяжело там било?
– Об этом не надо, товарищ Сталин. Прошу разъяснить боевое задание!
Сталин не спеша раскурил трубку. Он вернулся к карте, и дальше всё пошло как ни в чем не бывало. Вождь монотонно заговорил о положении на Северо-Западном направлении...
9 сентября Мерецков прибыл на Северо-Западный фронт вместе с Булганиным и Мехлисом, который внушал Кириллу Афанасьевичу дрожь отвращения. Лев Захарович вошел в раж карающего меча. Он приговорил к смерти двух генералов разбитых под Тихвином войск. Мерецков, как и Булганин, тоже подписал приказ о расстреле. Да и что теперь значили одна-две жизни, если фронт был развеян? Остатки частей прятались в лесах, потеряв связь с управлением. Немцы стояли в одном броске от соединения с финнами – считай, от затягивания удавки на шее нашей армии. Один бросок – и нет Ленинграда, а затем, надо полагать, и Москвы... Но Мерецкову удалось стабилизировать положение под Тихвином.
Волховский фронт был создан по решению Ставки 17 декабря 1941 года. Во главе с Мерецковым он отбросил тихвинскую группировку противника за реку Волхов – событие, стоявшее в одном ряду с битвой под Москвой, но в истории войны обидно затерявшееся...
Фронт тянулся вдоль русла Волхова по лесам, ручьям и болотам, замыкаясь скучным захолустьем, которое немцы звали «задницей мира». Из всех советских фронтов он снабжался хуже всех, однако именно на нем лежала огромная ответственность и боль за Ленинград.
В 1942 году этот фронт пережил горькие неудачи в Синявинских болотах и трагедию 2-й ударной армии, был отменен Сталиным и слит с Ленинградским фронтом, затем Сталин исправил свою ошибку, вновь образовав Волховский фронт с Мерецковым же во главе.
И в январе 1943 года, несмотря на скудность снабжения боеприпасами, подчиняясь воле Ставки, фронт провел операцию «Искра». Коридор, пробитый к Ленинграду, словно дал приток воздуха в могилу, где задыхался живой человек.
Было великим торжеством, когда около полуночи радио сообщило левитановским баритоном: «...после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда!»
Хотя еще целый год оставался до полного прорыва блокады.

2

В начале 1943 года в Красной армии ввели погоны, которые из-за безобразного снабжения до Волховского фронта доехали нескоро, только в разгар весны.
В январе Дятлов с большим подъемом доводил до бойцов сводки Информбюро. Новости о ликвидации Сталинградского котла взбудоражили весь Волховский фронт, обнадеживая тем, что отсиживание в окопах, казавшееся бесконечным, все же кончится наступлением и русской победой.
Собственно говоря, наступление состоялось и на этом участке войны. 7 января Волховский фронт ожил и двинулся на соединение с Ленинградским, шедшим навстречу: началась та самая операция «Искра». И хотя она оказалась плохо подготовленной, не выполнив в итоге задачи полного снятия блокады Ленинграда, все-таки через неделю оба фронта встретились, «прогрызя», как тогда говорили, узкий коридор для снабжения города.
Вторая рота в этой операции не участвовала и продолжала сидеть в обороне, однако ей выпала особая честь стать ядром штурмовой группы в следующей наступательной волне.
Командир полка Кузедеев и комиссар Зверев сидели в блиндаже с бревенчатым полом, покрытым толстыми коврами. На белой скатерти возвышалась ваза с душистыми ржаными пряниками. Кузедеев отхлебнул чаю из стакана с посеребренным подстаканником и побарабанил по столу короткими волосатыми пальцами. Он был плотный, темпераментный, любивший на учениях лично показывать, как надо стрелять, колоть штыком и бежать след в след. На его лице, к которому в минуты возбуждения сильно приливала кровь, всегда легко читались эмоции.
– Командиром назначу Озерцова, – сообщил комполка. (Гутяхин лег в госпиталь из-за обострения старых ран, а о Гриневиче и речи идти не могло: он дважды попадал на гауптвахту из-за пьяных выходок). – Кого ставишь комиссаром? Дятлова?
– Дятлова, Петр Иванович.
За три дня штурмовая группа, набираемая, в основном, из комсомольцев-добровольцев, была создана в составе 120 человек и усилена пулеметным взводом Выдрина. Тех немногих, кто не хотел, может быть, присоединиться к группе добровольно, поставили в строй приказным порядком, чтобы уж заодно с ротой.
День Красной армии рота отметила еще на своей позиции, которая затем была сдана батальонному руководству по актовым документам со всеми сооружениями и планом обороны. В звездную ночь на первое марта навьюченные выше макушек бойцы покинули обжитые землянки и окопы и пошли в неизвестное завтра.
На берегу Мсты со взорванным льдом их ждали лодки. Мутная серая лента плавно катящейся воды разделяла два заснеженных берега, пологий и обрывистый. Началось освоение науки переправы. Форсировать реку учились и днем, и в ночное время. По нескольку раз в сутки преодолевали водную преграду, прилежно тренировались в посадке и гребле. За каждым в лодке закреплялось свое место. Усаживались без шума, гребли без всплеска. Кто-то вроде Фекоева, случалось, выпадал за борт. Его быстро вылавливали из воды и растирали спиртом. Мгновенно загружались, доплывали до берега и развернутым фронтом тихой сапой шли на штурм. Брали «высотку» на ура – грозно, с вытаращенными от священной и яростной страсти глазами – и по-учебному сноровисто закреплялись.
Жили в трех бараках, спали на душистом сене, насчет которого расстарался старшина. Бойцы получали в приварок рыбу, которую глушили, взрывая нарастающий на реке лед. В свободное время брились и мылись, писали письма домой. Кое-кто, как сообщали стукачи Дятлова, высмотрев в поселке за несколько километров бабенок, начал отлучаться в самоволку. Жизнь есть жизнь.
В последний день занятий Озерцов построил группу на берегу и сказал речь.
– Товарищи бойцы! Наша штурмовая сила состоит из добровольцев. Нам командование приказало первыми переправиться через Волхов. Для этого мы полмесяца учились форсировать водную преграду. Было трудно. Но, как говорил великий Суворов, тяжело в учении – легко в бою. Товарищ Сталин учит нас не бояться врага и бить его со всей отвагой. За нами Родина. Товарищ Сталин внимательно смотрит на действия наших войск. Мы должны умереть, но задачу выполнить. Всем ясно?
Молчание.
– Разойтись!
После обеда – сончас. Бойцов разморило на сене. В бараках стоял здоровый храпоток. Дятлов спустился среди голых берез к пологому берегу и закурил папиросу. Солнце выглядывало из синих прорех в облачной вате и трогало щеки ласковым жаром марта. В необъятной немоте природы поплескивалась речная вода. По белизне снега она казалась черной.
Виктора негромко окликнул знакомый голос. Это подошел Выдрин. Он прикурил от дятловской папиросы.
– Стоим, любуемся природой?
– Да спать что-то неохота.
– Замечаешь, ветер подкручивает? К ночи забуранит.
– А все равно уже весна. Скоро сеять пора...
– Конёво дело.
– Как там бойцы, спят?
– Встают.
– Пошли?
– Пошли.
Они сдружились давно и чувствовали взаимную радость от самых несущественных разговоров.
Вся группа собралась на концерт художественной самодеятельности. Выступали тенора и басы, Петя без устали растягивал меха однорядки, метался пальцами по кнопкам. Девушки-снайперы спели песни про любовь, разлуку и верность. Лейтенант Тимченко растрогал публику украинскими народными. Сержанты Завьялов и Воробьев пели частушки и плясали.
После ужина и захода солнца красноармейцам показали фильм «Александр Невский», привезенный из штаба полка. Там большое значение придавали подъему героического настроя перед операцией. И в самом деле, Дятлову до горла подступало огромное чувство, когда гремел запев: «Вставайте, люди русские!..». Этот фильм он видел еще в Забайкалье.
Бойцы уселись в бараке кто на чем перед натянутой на стену простыней. Погасли фонарики. В кромешной тьме под лучом света из кинопроектора ожила славная русская старина.
Грянула музыка. Людно и весело в Новгороде... На Волхове реют паруса стругов... На улицах города оживление, кричат, поют купцы... Кузнецы куют кольчуги... Звон вечевого колокола... Площадь во Пскове... Кнехты волокут женщин с детьми, вырывают младенцев из рук, швыряют в пламя...
– Встань, народ русский, ударь! – зовет из искр голова сжигаемого нищего Аввакума.
– За обиду русской земли встану! – суровый голос князя.
Выжженные поля... Сиянье осеннего Волхова... Шум кулачного боя... Лязг мечей... Лес у берега замерзшего озера... С вершины Вороньего Камня князь оглядывает поле будущего сражения, еще затянутое предрассветной мглой. Светает... Рыцари идут «свиньей». Топот коней, лязг оружия. Победа... Треск льда... Зигзаг трещины пробежал по льду между немцами и Невским. Хлещет на лед вода. Железные псы-рыцари утюгами идут в глубину.
И в это триумфальное мгновение тьму барака прорезал звонкий, полный животного отчаяния вопль:
– Скоро и мы пойдем под лед!
Бойцы и командиры вздрогнули и переежились. Но никто и не подумал выявлять паникера.

3

До рассвета, в семь утра появились ездовые из дивизиона майора Артамонова и конной тягой поволокли лодки к Волхову. Штурмовой группе командиры скомандовали подъем. Всухомятку позавтракали.
– В походную колонну повзводно стро-ойся! – раскатился эхом голос Озерцова.
По разбитой лодками дороге потянулись бойцы в студеную ширь, навьюченные по-верблюжьи. Ящики с патронами и продовольствие везли на салазках, тащили в вещмешках на себе. Дятлов обернулся: Рахманов шагал с ручным пулеметом на плече.
К Виктору упорно подкатывала мысль о ночном крике, который резонировал в мозгу: «Скоро и мы пойдем под лед!» Дура смерть безжалостна. Что, если его матери принесут похоронку? Она увидит в калитке сникшую почтальонку, и свет для нее померкнет. Глянет на листочек в протянутой к ней руке – и зайдется в плаче: «Витенька! Ви-итенька мо-ой!» Жалко маму. Дятлов расстегнул верхнюю пуговицу ватника. Мама, наверное, молится за него...
Ему вспомнилась районная церковь. Ее решили закрыть. Коммунисты и комсомольцы под руководством бывшего партизана товарища Хомутова спускали колокола на грешную землю. Вокруг собралась толпа, но никого не подпускали близко через двухрядное оцепление. В уме Дятлова всё это чем-то напоминало инквизицию. Сначала по лесам потянули веревкой с блоком большого «Серафима», прозванного так учениками. Не достигнув земли, он соскользнул с брусьев, с гулом и эхом ударился кромкой о мерзлую землю.
– Изверги! Антихристы! Христопродавцы! – закричали из толпы.
Витька стоял среди людей вместе с лохматой собакой. Многие заплакали. Другие упали на землю и запели церковный гимн. Колокола сняли и отправили в мехмастерскую для переплавки на шарикоподшипники...
Колонна отстегивала километр за километром. Уросила поземка, взвивалась вихрем
и лапала физиономию колючей снежной крупой. В костях уже ощущался усталый гуд. Ноги вязли в снежном месиве, запинались на ухабинах.
В еловом затишке ждал привал. Ноздри защекотал дымок и запах варева. Взмыленные бойцы скинули с плеч поклажу. Командиры не полезли за пищей вперед них и уселись на ящиках рядком, как в президиуме.
– Налетай, пехота! Кушайте гречку, да не забудьте пальчики облизать! – разливая в котелки борщ и шмякая кашу, приговаривали повара-балагуры, дебелые мужики в шапках-ушанках.
– Борщ, братцы, со свежей кониной – навар знатный! – особенно старался один. – Налетайте! Каша наша – аппетит ваш! Да мозоли на зубах не натрите!
– Ты у себя на языке мозоль не натри! – рассердился на болтуна Глушков. – Язык-то у тебя без портянки! Наливай побыстрее свое хлёбово, командиры кушать хочут!
– Сей момент, подставляй котелки! Не каша, а пища богов!
– Ты ври, да не завирайся! – сказал Глушков. – А то кто тебя слушать станет?
– Было бы кому врать, а слушать станут, – отбрехался повар. – Ешь, насыщай тело для военного дела!
Глушков принес котелки командирской компании.
– Кушайте на здоровье! Приятного аппетита!
– Спасибо, боец Глушков, – бурчливо поблагодарил политрук, стесняясь чувствовать себя барином. Как он недолюбливал Озерцова за его беспардонную похабщину, так пренебрежительно думал и о Глушкове с его трусостью, услужливостью и подхалимажем.
Тем не менее, еда давала блаженство. Насухо облизав ложку, Виктор сунул ее за голенище сапога. Бойцы покуривали «козьи ножки».
– Курить хочешь, политрук? – дружелюбно протянул портсигар Гриневич.
Дятлов взял папироску.
– Весна... – мечтательно протянул Гриневич. – Последние ветра забуранивают. Поглядишь, скоро и соловей защелкает. Пахнет весной... Как баней в предбаннике. Хорошо!
– Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном, – с желчной невозмутимостью обгадил сантименты Озерцов. – Эх, подумать только: вторую весну уже на фронте встречаем! А фрицев вышибить не можем!
Выкурили еще по одной.
– В походную колонну стройся!
И снова разбитая дорога, она тянулась по полям между перелесками, в которых каркали вороны. Солнце вершило свой круг, склоняясь к западу. Люди выбивались из сил. А тут еще один казус. Завьялов внезапно упал.
– Что со мной? Я ничего не вижу!
– Я тоже ослеп... – пробормотал Рытиков. – Это куриная слепота!
Упал и заматюгался Евсеев, за ним Глушков, Фекоев, Огородников и Степан Ытыквельгенов.
– Э-э-э! – ворчал якут. – Однако плоха! Ой, плоха! Слепой сапсем стал Степан! Ой, хо-хо-хо! Как теперь Степан стрелять будет? Ни бурундук не видно, ни белка, ни фашист. Однако надо печень кушать, она однако помогает...
– Санинструктору Соловьеву больных вести отдельно! – скомандовал Озерцов.
Агапов вручил слепым двое санок. Держа друг друга за руки и волоча упряжку, больные тянулись за колонной, отставая и грустя.
– Что за кипиш? – дурачился Евсеев. – О чем базар-вокзал? И какие льготы поимеют бедные фраера за доблестный труд волжских бурлаков?
Он жадно курил и долго куражился, не желая впрягаться в санки, сыпал феней и гоготал, но вдруг выпалил:
– Вот что, ребята. Помогу я вам. Цепляйте обои санки гусёвкой – и я попру!
Ухватясь за крепыша Соловьева, он потянул груз, группа ускорила ход.
– А ты, Соловьев, как николаевская курва по Невскому проспекту с офицером разгуливаешь! – шутил Душегуб, подхватив санинструктора под локоток.
Слепые подталдычивали ему. Но вскоре от Евсеева повалил пар, он выдохся, выпрягся из лямок и пошел, держась за дружка Фекоева.
Уже к середине темной ночи группа вышла к срезу леса и сделала последний привал на березовой опушке. Вялой массой копошились умаянные до изнеможения тени.