6
Мальцом Витька сидел у открытого окна, как вдруг что-то огромное с топотом закрыло свет и бухнуло в избу:
– Е-е-е! Р-р-р-о-о-о!
Это всего лишь бородатый мужик прискакал на лошади к отцу:
– Эй, Петро! Где ты? Выдь по делу!
Ребенок зашелся в испуге. На два года родимчик-паралич припечатал его к кровати. Витьку отпаивал и отмаливал старушечий актив.
Когда мальчик смог встать, левая рука висела плетью, пальцы на ней не гнулись, он заикался, прихрамывал и панически боялся всего – гусей, коров, лошадей, собак. Так и рос, пришибленный болезнью.
Но вдруг случилась притча. Он по уши провалился в выгребную яму уличной уборной и не надеялся уже выбраться из вонючей трясины. Его спас шипучий гусак, который поднял вокруг гоготание, благодаря чему из дому выбежала соседская бабушка Ефросинья. И после этого болезнь стала отступать.
Безродная собака сделалась Витькиным дружком и провожала его в школу, а это не ближний свет, райцентр. Для угощения лохматого приятеля мама давала Витьке хлеб.
Жить было хорошо. Природа цвела и звенела неизбывным восторгом. Утрами петухи с кукушками перекликались. В прудах рыба, играя, выбрасывалась в воздух и мягко шлепала по воде. Жаворонок в полдневном небе барашком пел, роньжа, дрозд, синица ему подпевали. На покосах косари с песнями клали траву в ряд. После грозы ребятишки по лужам бегали, кричали и смеялись, с головы до ног мокрые.
И, словно чума, в тихий рай ворвалась коллективизация. Деревня будто взбесилась. Каждодневные собрания, митинги и кустовые сходки. В семьях распри. Женщины плачут, мужчины ругаются. Старики и старушки Богу молятся. Откуда-то появились нищие и монашки во всем черном. То и дело слышались слова «антихрист», «конец света». Коммунары с винтовками разъезжали по деревне на лошадях.
Мама примкнула к монашкам и заставляла детей молиться, а в школе говорили: Бога нет. Отец спорил и ссорился с матерью, дети плакали, не понимая их ссор.
Большевик, председатель сельсовета, ходивший в красноармейской шинели, отец отвечал за коллективизацию и дома теперь бывал редко, замкнулся, стал сердит и всем недоволен, словно его подменили. Он грубил детям, забросил свое любимое портняжное дело, которым занимался на досуге. Вместе с детьми записался в колхоз, увел со двора двух коней и двухлетнего жеребенка-стригунка. На второй день увезли плуг, борону «зиг-заг», сбрую, телегу и сани.
Чтобы уговорить маму, на помощь отцу приехали из райцентра дядя Леша с женой Ульяной Ивановной, два коммунара, секретарь сельсовета и милиционер Сошников. Всем гуртом они убеждали ее. Мама сдалась и написала заявление в колхоз. Отец рассмеялся, просиял и при всех ее поцеловал.
Началась колхозная жизнь. Из деревни потянулись обозы с кулацкими семьями. Они ехали с малыми детьми. Улицы угрюмились забитыми окнами. Коровы ночью разбегались из общественного стада к прежним хозяевам, мычали с набухшим выменем, ждали, когда хозяйка выйдет с ломтем хлеба, с ласковым словом и подоит. А вот это и запрещалось. И хозяйка свою бывшую кровушку-коровушку со слезами на глазах гнала в колхозное стадо.
Маму назначили скотником. Овец собрали в конюшне. В феврале кончилось сено. Скот кормили соломой, ободрав ее с крыш. Овцы к соломе аппетита не проявили. Они ходили за мамой и блеяли в триста глоток. Мама то плакала и ругалась, то вслух читала молитву, то проклинала свою судьбу, отца и антихриста. Решили кормить овец осиновыми ветками. Голодные, они всей массой набрасывались на корм, топтали ягнят и лезли под копыта коней, которые лягались насмерть. Пошел падёж, для мамы большое горе.
У отца еще хлеще. За слабую коллективизацию и медленное раскулачивание его с работы сняли, осудили на три месяца к исправработам и отправили в Сиблаг. В следующей пятилетке отцу суждено было погибнуть от ядовитого спирта-денатурата в одной обойме с восемью мужиками, когда они ехали в телеге из райцентра и вместе распивали бутыль...
Витька мечтал служить в Красной армии, чтобы бить буржуазию и защищать социализм, как отец. Без армии жизнь казалась ему мучительно тоскливой. Однако медицинские комиссии безоговорочно Дятлова браковали. С его-то рукой, с его-то еще пятью болезнями – да в армию? Нет уж, простите, молодой человек. РККА – не для калек. Это вам не богадельня!
Одним днем прямо в деревню по каким-то делам приехал военком с четырьмя шпалами в петлицах.
– Во что бы то ни стало хочешь стать красноармейцем? – улыбнулся красавец мужчина обратившемуся к нему упертому парню. – Что ж, я тебе помогу.
И сказка стала былью. Дятлов начал службу в Забайкальской дивизии. До войны оставалось два года.
7
Утром, когда рассеивалась туманная мгла, обнажалось грязное, разбитое поле. Усиленный радиодинамиком, над нейтральной полосой гремел сытый рупорный баритон. Он призывал сдаваться, сладкоречиво разглагольствуя о «блаженстве жизни в свободной Германии», об идиллии послевоенного счастья.
Сидя в сырых окопах, бойцы потерянно дымили «козьими ножками». Их лица почернели и осунулись, на щеках ходили желваки, глаза смотрели виновато. Чистый русский язык предателя-власовца был невыносим.
Муторно гудя, целыми днями над ротой кружила «рама». Зенитные залпы не смущали ее, словно заколдованную. Окутанная одуванчиками вспышек под брюхом, над фюзеляжем, у свастики на хвосте, она выныривала из облаков и сеяла розовые листовки, которые красочным веером опускались к земле и разлетались по обороне.
– Кличь комсомол! – бежал политрук к сержанту Одинцову. – Пойдем собирать эту дрянь!
Комсорг роты Сережка Одинцов, парень чернобровый, веселый и надежный, в мирное время работал школьным физруком. В роте он сдружился с ровесником-сержантом Завьяловым, частушечником и плясуном, синева глаз которого лучилась смешливостью.
Завьялов и Рытиков, профессиональный архангельский охотник, носили на гимнастерках медали «За отвагу». Рытиков был солдатом на загляденье. Ладный, сноровистый, неутомимый и понимающий всё с полуслова.
Комсомольцы и прочие бойцы устремлялись на сбор бумажек, за чтение и хранение которых грозил суд и срок от трех до семи лет. И все, как и сам политрук, читали тайком. Под рисунком с винтовкой прикладом вверх (штык в землю) говорилось, что этот пропуск служит основным документом для сдачи в плен. Пропуск наколоть на штык, затвор положить в карман. При себе у пленного должны быть 15 боевых патронов, противогаз и саперная лопатка. Листовка обещала сохранение воинского звания и холодного дарственного оружия. После войны пленный принадлежал рейху с предоставлением свободы и постоянного места жительства. Говорили, что один красноармеец отдаленной части был задержан с пропуском в кармане на передовой и тут же расстрелян.
Тысячами Дятлов сдавал листовки в штаб полка. Он ходил и один (что вообще-то запрещалось ввиду опасности), и в сопровождении бойцов, несших мешки. С позиции дорожка уходила в редколесье и далее шла по лугу с чудом сохранившимся стожком прошлогоднего сена.
Расположение роты простреливалось вдоль и поперек, только свист стоял. Поэтому днем полевая кухня привозила к березе-тройнику одни галеты или сухари: с термосами оттуда было не пройти. Горячее ели (и то не всегда) лишь после заката.
Бывало, старшина Агапов надрывался в телефонную трубку:
– Галеты жду! Три ящика! Ты мне, понимаешь, три ящика галет задолжал, яшкин корень! Алло! Алло! Я жду галет!
Выдавая боезапас, старшина приговаривал:
– Береги патроны! Это ценность народная! Без цели не стрелять!
– Пора Красной армии по миру идти, милостыню просить Христа ради! – ворчал какой-нибудь солдатишка из колхозников, расписываясь в получении пятнадцати патронов.
– Прикуси язык! – угрожающе басил старшина, топорща ус. – Молод еще критику наводить!
Критик замыкался в себе. Сам Агапов был далеко не стар. До войны он работал счетоводом, а теперь в свои 25 лет стал строгим, но заботливым отцом солдатам, считая святым долгом накормить их, обуть и одеть. В роте у него не сложились отношения лишь с Озерцовым, который любил предъявлять неумолимые требования. Приказывал, например, раздобыть для бани ящик мыла. Чтобы завтра же оно прибыло на позицию! Несмотря на все заверения старшины, что мыла на складе интендантской части нет.
– Какой же ты старшина?! – злился Озерцов. – Ничего не знаю, завтра чтоб мыло привез!
Всякий раз после таких обострений Агапов шел к командиру роты, который отменял распоряжения заместителя. Но однажды Озерцов избил старшину, то есть дал несколько безответных зуботычин. С тех пор Агапов перестал старшего лейтенанта уважать и вел себя с ним сугубо официально. Зато и тот успокоился, прекратил тиранить подчиненного приказами.
– Галеты вези! Галеты... Алло! Алло! Алло! Тьфу ты, связи нет... Глушков! Связь давай!
Во время обстрелов связь частенько рвалась. Земля дрожала, а Глушков под раскаты взрывов тряс и дергал аппарат.
– Телефонист Глушков! – поднимал голову от планшета Озерцов. – Немедленно выйти на линию и восстановить связь!
Глушков бледнел и обреченно-умоляюще смотрел в жесткие глаза.
– Немедленно дай связь, твою бога душу мать! – взвивался Озерцов, и телефонист выпуливался из блиндажа. Глушков уже прошел ранение и госпиталь. Он очень боялся смерти.
Канонада грохочет во всю адову мощь. Бойцы пластаются в углах окопов, забиваются в щели, вжимаются в землю, стискивая головы обеими руками. Уши раскалываются от обвального рева. Вой, свист, цвирканье осколков. Жизнь и судьба вручены случаю и неизвестной высшей силе. Боже, пронеси!.. Господи!.. Нервы перекручены в жгут. Сердце замирает, падает. Сейчас что-то вопьется в тебя, растерзает – или будет отсрочка, спасение, дыхание, чувства.
И приходит тишина. Она в ушах, в воздухе, в вечности. Оглохшая, немая пустота. Кончилось, пронесло. Глухота отпускает уши. И вот тогда-то в них врывается долетающий с той стороны лай в три пасти:
– Иван, буть здороф! Буть здороф, Иван!
Фрицы скандируют и упиваются сверхчеловеческой насмешкой, играя на нервах русских людей. От вражеского пожеланьица переворачивается солдатское нутро, сердце кровушкой умывается. На родной-то земле! Горько было отсиживаться в окопных норах под психическим напором совсем охамевшей немчуры.
8
В командире отделения снайперов Оле Бердниковой, круглолицей, веснушчатой, крепкой девушке 19 лет, чувствовалась прямая и честная душа простой русской бабы, идеал жизни которой состоял в том, чтобы выйти замуж за хорошего человека и нарожать детей. Но дуло ее винтовки с оптическим прицелом стреляло пламенной ненавистью, и на боевом Олином счету был уже десяток офицеров в черных шинелях.
Девушки-снайперы, секретясь на крышах блиндажей или на земле под ворохами веток, охраняли роту днем. Для Дятлова всегда оставалось загадкой, как они могли выдержать не шелохнувшись по многу часов подряд.
Для ночной охраны роте придавался пулеметный взвод, которым командовал друг Дятлова старший лейтенант Мишка Выдрин.
Ночи стояли лунные и при этом очень опасные. Мало ли что могли выкинуть немцы, которые иногда порывались пойти в атаку, броситься в ножи. Ночные секреты слухачей уползали далеко вперед, как можно ближе к немецким окопам, чтобы упредить, если что, их наскок. Лучшими среди слухачей считались сержант Завьялов и боец Рытиков из взвода лейтенанта Тимченко, прибывшего недавно из Омского училища «Выстрел» вместе с лейтенантом Кроном. Хорош был и немолодой якут Ытыквельгенов с зорким глазом охотника. На посту он никогда не спал. В то же время штабные проверки выявили несколько случаев дремы часовых, о чем было сделано замечание младшему политруку:
– Воспитывайте людей! Это ваша ответственность!
Поэтому Дятлов удвоил собственную бдительность. В слоях холодного тумана на рассвете он продвигался по окопу. Впереди прояснился силуэт одного странного бойца, прислоненного к укосине блиндажной стены.
– Рахманов!
Не откликается. Словно родную жену, обнял винтовку и храпит. Виктор вскипел: сволочь часовой мог проспать вылазку врага! Он высвободил оружие из нежных объятий спящего и почал дубасить его по спине.
– Моя плен! – заблажил гад. – Моя плен! Моя плен!
– Ах, ты в плен!
Тот кричит тогда:
– Моя стрелять будет!
Вывернулся и выхватил у политрука винтовку. Но затвор уже оттягивал карман Дятлова. Рахманов – за угол, там второй ствол. Три выстрела прогремели в сторону противника.
– Моя не спала!
Из землянок выскочили бойцы и командиры. Отбой, ложная тревога...
Целый день политрук думал: что писать в политдонесении? Затвор Рахманову он отдал. Выстрелы раздались, значит, нет доказательств сна на посту. Если подтвердится, что часовой спал, его будут судить, если нет – то Дятлова. Дурацкое положение! Выручил капитан Гутяхин:
– Давай, я буду читать твои политдонесения. Я знаю, как их надо писать. Если что – подправим.
Всего в роте служили семь узбеков. Они плохо говорили по-русски и почти не слушали командиров. Получив приказ, опрометью бросались к надменно поджимающей тонкие губы особе – Рахманову, и подчинялись лишь его указаниям. Неохотно они ходили за пайком к березе-тройнику, поэтому их группу из двух-трех человек обычно возглавлял деспотичный сержант Огородников, который в отделении ставил себя большим командиром и всё выжимал из каждого солдата.
Бойцы держали узбеков за клоунов, дразнили, устраивали над ними хоровое ржание.
– Эй, шурум-бурум! Посади в землю твоя башка – хороший дынька растет!
Единственный, кто не смеялся над бедолагами и учил их русскому языку, был сержант Завьялов.
Расстроенный, переживая о том, как к нему отнесется начальство, Дятлов отправился в полковой штаб. По пути его засек «Мессершмитт». Виктор – к стогу. Из самолета хлестали пулеметные очереди. Как видно, охотника разобрал азарт. Но большая скорость машины мешала точно прицелиться в человечка, отчаянно крутившегося вокруг стожка. Расстреляв патроны, «Мессер» улетел восвояси. Снова Виктор пережил такое, что запомнилось навсегда.
К Звереву он явился измотанный и бледный.
– М-да-а... – покачал головой комиссар, выслушав историю про Рахманова. – Ну и гусь! Знаешь, кем он был в своем ауле? Муллой! Проследи за ним хорошенько. Чтобы он своими молитвами нас под монастырь не подвел! У нас в первом батальоне 18 национальностей. Мы должны воспитывать дружбу народов. А как в роте с интернационализмом?
– Неважнецки, товарищ комиссар.
– Ну, ты понял, что к чему. Воспитывай.
– Есть, товарищ комиссар!
– И еще, Дятлов. Тебе надо обратить внимание на рост партийных рядов за счет хороших бойцов и командиров.
Кроме Дятлова, коммунистами в роте были один тихий солдатик (Малыхин), капитан Гутяхин и старшина Агапов, избранный парторгом.
9
Начало октября принесло Виктору повышение воинского звания. Он расстался с довеском «младший». Как положено, кубари обмыли в разведенном спирте на дне кружки. Спирт выпили, кубики вкрепили в петлицы шинели и гимнастерки.
Приведя себя в свежий вид, в новом звании Дятлов прибыл на совещание политсостава полка. Комиссар Зверев начал с того, что в обороне сложилась гнетущая обстановка. Мы отсиживаемся и не знаем, чем ответить противнику. Немцы наседают всюду, однако наше командование накапливает силы для достойного отпора и будущего наступления. Под Сталинградом идут жестокие оборонительные бои, но немецкие резервы тают. Истинное положение таково, что оно может привести к скорому разгрому немецких частей. Успешные действия осуществляют наши соседи – новгородские и ленинградские партизаны...
– Вы видите, товарищи, что враг наглеет и применяет волевые приемы. Нам остается только один вариант: думать. Думать! Как сохранить бойцов? Как обмануть противника и укрепить свои рубежи? Что противопоставить врагу в агитации? Как подготовить личный состав к будущему наступлению на Новгород?
Эту установку «думать» дали, похоже, по всему Волховскому фронту. Потому что из соседних полков тоже доходили слухи о том, как командиры напрягают извилины и выдвигают придумки.
Озерцов и без того весь иззаботился мыслями об усилении обороны роты. Нынешняя тактическая схема казалась ему Тришкиным кафтаном с прорехами то там, то здесь. Другой вопрос, известны ли они противнику. Но все зависело от силы и дерзости его удара, которого опасался старший лейтенант.
Проверив вечером огневые точки, Озерцов вернулся в блиндаж, снял сапоги и устало прилег на топчан. Немцы уже изрыгнули обычную порцию артогня, в свои права вступила передышка. Осенняя тьма быстро сомкнулась над землей. Дневальный боец растопил печку-буржуйку, чего не делал днем, чтобы не нарушать маскировку. На столе коптил жгутовой фитилек. Мысли Озерцова потянулись к маленькой дочери и молодой, миниатюрной жене, участнице любительской балетной студии. Теперь она где-то на заводе стоит в черной спецуре у станка... Ему откровенно привиделась вся ее нагота и прежняя их взаимная жаркая нежность, которой так не хватало ему сейчас... И вдруг со смущением Озерцов поймал себя на том, что и любая подходящая подруга, окажись она под рукой, устроила бы его организм. Но мысли снова переключились на оборону. В голове забрезжила одна идея, которая после некоторого размышления показалась ему заманчивой...
На следующий день за столом получился хороший разговор. Дятлов не очень уважал матерщинников, но когда Озерцов касался чисто военной специфики, он выражался без лишних прикрас. И Гутяхин, и Озерцов, и Гриневич, и Волошин попали на фронт с кадровым составом, знали строй и тактическую грамоту, в каждом сразу узнавалось то, что называют настоящей военной косточкой.
– Мы тут с товарищем капитаном помараковали и разработали план длительной обороны. Много нужно изготовить ходов сообщений в полный профиль, подготовить к зиме дополнительные землянки, дзоты, оборудовать проволочные заграждения и построить вал в три метра высоты у КП, чтобы там свободно можно было ходить и выстраивать бойцов перед вахтой, – чеканил Озерцов на маленьком совещании комсостава с крепким чаем и спиртом. – Перепроверить и пристрелять репера и ориентиры. Уточнить график ночных дежурств. Оборудовать новые точки слухачей-секретов. Обеспечить роту припасами минимум на шесть часов интенсивного боя. В тылу батальона заготовить на зиму 15–20 кубометров дров.
– Вал? – заинтересовался Гриневич, разжевывая кусочек сала в блаженном хмелю. – Хорошая инженерная мысль!
– Посмотрим, сказал слепой, – усмехнулся Гутяхин. – Посмотрим. Построим эту великую китайскую стену, это в наших силах.
Поначалу работали ночами, пока немцы нежились в постелях. В ход шли обломки древесных стволов, ветки, куски колючей проволоки, срезанные болотные кочки и тонны земли, которую носили на плащ-палатках и трамбовали кто чем мог, – ногами, лопатами, деревянными обрубками. Источником освещения служила луна. Тьма и туман скрывали бесшумное копошение теней, но днем немцы наверняка с удивлением наблюдали появление фортификационного сооружения.
– А что если днем поработать? – предложил Озерцов.
– Что-что? Ты что, смеешься? – опешил командир роты.
– Нет, я серьезно, товарищ капитан.
– Как серьезно? Накроют!
– Артиллеристы с батареи Артамонова ведут дневник обстрелов. Они уверяют, что обстрелы идут строго по графику. Через каждые два часа и столько-то минут. Ни одного отступления от правила. Ни одного! Хоть голыми на площадь выходи, артналета не будет.
– А если будет? Разве они удержатся?
– Авось не будет. Можно рискнуть.
– Рискнуть? М-да-а...
Артиллеристы продолжали горячо убеждать: не бойтесь, можете вкалывать под солнышком!
Выпив по старшинской чарке, впервые работники высыпали на строительство при свете солнца. Свесив ноги, Озерцов сидел на крыше блиндажа с часами в ладони и милицейским свистком на груди. Политрук всматривался в бинокль через нейтральную полосу. Немцы прятались за прозрачной завесой молчания. В махрах облаков тлело осеннее светило. Казалось, резко, нашатырно пахло самой смертью.
– Притихли, зверюги! Как бы не догадались прихлопнуть нас из минометов. А если из пушек шарахнут прицельно? – пробормотал Озерцов.
– Могут и шарахнуть, – согласился Дятлов.
– Веселей, товарищи красноармейцы, действуйте! Дружнее! Враг будет разбит, и победа будет за нами! – подстегивал строителей Озерцов незаемным, искренним пафосом. Он на самом деле был таким, готовым жизнь отдать за Родину.
– Еще пяток субботничков, и фашист нас не достанет! – поддержал его комсорг Одинцов.
Работы оставалось еще порядком. Насыпь выросла только по грудь. Бойцы прибавили темпы, но все чаще с тревогой поглядывали за растущий вал. Здоровый солдатище, хлипковатый длинный мальчишка и его коренастый ровесник собрали шанцевый инструмент и потихоньку смывались. Старший лейтенант вскочил на блиндаже во весь рост.
– Ат-ставить самовольный уход! Вернуться и продолжать работу, трусы, в три погибели вашу мать! Без свистка никому не уходить! До конца смены еще четыре минуты. Куда вы... – и он загнул такое, что, как живые, зашевелились ветки на блиндаже – под ними секретилась девушка-снайпер.
Трое рысью вернулись к насыпи.
Прямо-таки с механической, нечеловеческой пунктуальностью немцы продолжали осыпать оборону строго по своему графику, не сделав ни единой попытки помешать строительству вала. А сооружение вышло на славу. Метров сорока длиной, вал начинался от КП и затем изгибался под прямым углом, образуя за собой мирный оазис. Снаряды не могли пробить толщу земли.
– Прямо курорт! – радовались бойцы.
Вдоль насыпи поставили столики и скамеечки. Теперь можно было спокойно обедать, разбирать оружие, проводить политзанятия.
10
Началась та хмурая, постылая пора, которая наполняет душу холодным сумраком. В такие дни хорошо ходить на охоту, читать книги, пить чай в домашнем уюте и философствовать о тайнах жизни, но воевать – плохо. Днями и ночами сыпал дождь, он то тихо и тоскливо моросил, то под ударами ветра лился крутыми брызгами. Земля набухла влагой и размякла до жирного месива.
Вода сочилась из грунта, изматывая бойцов, отбирая их сон. Они вырыли в землянках ямы и по очереди черпали воду касками. Вздремнешь на полчасика – и проснешься, оказавшись в воде! Вот что значит сидеть в болотах.
Людей заедали вши. Сыто и лениво ползали среди бела дня по шинелям – мелкие и злые, крупные и толстые, которые, судя по ходовой солдатской шутке, пойдут на племя. Одежду прожаривали на раскаленной докрасна бочке, однако размножение насекомых опережало возможности их уничтожения. Баня, построенная как большой шалаш под защитой вала, тоже давала лишь относительное облегчение.
Чувствуя, что бойцы приуныли и раскисли, командиры старались быть вместе с ними и, разбив ночь на отрезки, дежурили по очереди. Вот стоит солдатик сиротой на посту – недоспавший, недоевший и замерзший. «Держись, Ванюша!» – похлопает его по плечу политрук, и тому уже легче.
Участились полковые проверки. Из штаба являлось строголюбивое начальство со свитами, куда входили комбаты, политруки, писари, чуть ссутуленный, но благообразный майор Рюмин как парторг полка и от нечего делать начфин и начхим. Комиссии составляли акты. Подписывая бумаги, Гутяхин шутил и любезничал. Он знал формальные схемы проверок и человеческие слабости визитеров и умел дипломатическими средствами добиваться того, чтобы до больших неприятностей не доходило.
Шли дожди. В эти запеленатые хмарью дни в роту прибыло пополнение, ядром которого были тяжеловесные папаши. Гутяхина же заинтересовала одна явно бандитская рожа, преисполненная кабаньего достоинства.
– Как фамилия?
– Рядовой Евсеев! Фома Душегуб собственной персоной!
Подумав, Дятлов и Гутяхин направили Евсеева в первый взвод, к Волошину.
По странному стечению обстоятельств Волошин оказался знакомым Душегуба. Не минуло и суток, как яростный Евсеев ворвался в командирский блиндаж, содрал с лысой головы шапку и швырнул ее оземь.
– Волошин!.. Убью гада!.. Переведите меня во второй взвод, к лейтенанту Крону!
Гутяхин чуть помыслил и вызвал Агапова.
– Старшина! Евсееву дай работы. Накорми его как положено. А завтра мы его у тебя возьмем.
Вызвали лейтенанта. Волошин всегда имел в заначке спирт, ходил под легкими парами и цвел румянцем на гладко выбритых щеках.
– Да, я по спецмобилизации был зачислен в конвойные войска, – рассказал он. – Служил два года в Иркутской тюрьме и там Евсеева встречал...
Удивительно тесен мир. И двое знакомых, столкнувшиеся нежданно-негаданно, даже перед лицом общего врага остаются непримиримыми друг к другу.
Евсеев прижился во втором взводе. Все остерегались его, порешившего уже пять человек. Первой его жертвой стал собственный двоюродный брат, задушенный по пьянке. В штабе полка советовали: вы с заключенными поосторожнее. Но и так было видно, что в темном месте Душегубу с его комплекцией хряка английской породы – огузнелой тушей на коротеньких ножках – лучше не попадаться. Его побаивались и Дятлов, и Озерцов, и сам Гутяхин.
Но при всем своем свирепом страхолюдстве Душегуб бывал иногда прямо артистом. В бане Дятлов рассмотрел его дивную художественную роспись: голая женщина, клыкастая пасть тигра, обоюдоострый меч, черт с клюкой, Кавказские горы, лучезарное солнце в кудрявых облаках, слово «Сибирь» жирным шрифтом вокруг пупа, а также кокетливый глаз с длинными ресницами в неожиданном месте. Глянешь на его жеманный прищур и невольно улыбнешься.
В паре с Евсеевым приехал апатичный 18-летний рецидивист Рябов – Женька Фитиль, рост 193 сантиметра, также амнистированный в честь 25-летия Октябрьской революции. Он хорошо писал тушью, поэтому его скоро забрали в штаб полка, где он рисовал топографические карты.
С этим же пополнением в строй вернулся башкир Фекоев. Вялый, медлительный и туповатый сын степей был незаменим на тягловых работах, таскании бревен, пулеметов и минометов, ящиков со снарядами. Он много и долго о чем-то думал, должно быть, о войне и мире, о жизни и смерти, о родном доме.
Ел Фекоев с ненасытным аппетитом, истребляя килограммы хлеба и галет, и подбухнувший Агапов нередко его третировал:
– Прорва! Где я на тебя жратвы напасусь? Ёшки-моташки! Разве я тебя прокормлю? Ты всю роту обожрешь! Был бы я судьей, я бы тебе десять лет дал, чтобы тебя, битюга, не кормить!
Но агаповские сарказмы категорически прекратились после того, как однажды авторитетно прохрипел бас Фомы:
– Ша, товарищ старшина! Завали рот! Заглохни, будь добренький! Дай моему корешу спокойно пошамать!
– Он с котлом вместе поваров заглотит... – оправдывался старшина.
– Евсеев! – взвился зато петушиный фальцет белобрысого латыша Крона, которого за глаза бойцы звали «сынком». – Что за вольности в обращении к старшему по званию! Вы где находитесь? Здесь что, армия или казацкая вольница? Чтобы я не слышал подобного больше!
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – рявкнул и картинно вытянулся толстолобый и курносый Фома, будто бы покоряясь разгневанному мальчику.
Выпускники Омского военного училища Крон и Тимченко прибыли с тем же пополнением. Тимченко был худ, жилист и пел замечательным тенором. В Виннице у него осталась пышная невеста, которая именно пышностью ему и нравилась. А еще тем, что была очень заботлива и любила стряпать вареники с вишней.
11
Из-за успехов Красной армии и доставляемого беспокойства от полковой и батарейной разведки немцы стали осторожнее и по вечерам устраивали иллюминацию. Словно в большой праздник, нейтралка вспыхивала феерическим сиянием, а наутро наглые фрицы предъявляли счет в три-четыре глотки:
– Рюс! Плати за освещение!
Красноармейцы терпели обиду. Чем тут ответишь? В психическом противонапряжении двух миров дух тевтонский чувствовал себя куда увереннее скромного, наивного колхозно-пролетарского духа...
Жизнь второй роты шла своим чередом. Но как-то свинцово-серым утром, проверяя посты, Дятлов вновь наткнулся на сладко дрыхнувшего Рахманова. Виктора от ярости затрясло. С размаха он треснул спящего по физиономии. Тот заохал и заойкал.
Продолжая дрожать крупной дрожью, Дятлов доложил об инциденте командиру роты.
– Давай посадим подлеца в каталажку, – предложил Гутяхин. – И расстреляем к чертовой матери! Я напишу приказ...
Рахманову связали руки и повели его к березе с тремя стволами. Там поставили на колени. Перед строем был зачитан приказ командира:
– Именем Союза Советских Социалистических Республик...
Рахманов очумело внимал и, видно, молился про себя. Бойцы нацелили винтовки, Агапов – автомат. Приговоренный упал на живот, прополз по слякоти к командирским сапогам и, обцеловывая их, залепетал:
– Не надо моя стрелять! У меня молодой жена и три дети! Моя спать не будет!
– Так будешь или не будешь? – строго спросил политрук.
– Нет, нет! Моя не будет спать!
– Отставить расстрел, – приказал капитан. – Развяжите его.
Бойцы опустили стволы.
– А я его чуть не шлепнул! – поразился старшина.
– Мой приказ был фиктивный, – сказал Гутяхин. – Будем считать, что проучили...
В конце ноября выпал первый снег. Он слепил глаза белизной, рождал в головах мысли о морозной зиме, дровах, санях, мерзлых трупах лошадей, идущих в пищу. В снеге была радость новизны, но и какая-то печаль зябкости.
Вечером немцы потрещали пулеметами, посветили ракетами и успокоились. К ночи подморозило. Дятлов, одетый в ватник и ушанку, с пистолетом в кобуре и «лимонками» на ремне выскочил из переднего окопа. Отчетливо светила луна, стояла опасная тишина, таившая, казалось, гибельные неожиданности. Но неподалеку за пнями прятались надежные товарищи – Завьялов и Рытиков.
Политрук – хруп-хруп-хруп – прогулялся по молодому снегу к подбитому танку. По-хозяйски обтоптался, поудобнее пристроился, поставил рупор на броню и металлически гаркнул в лунную жуть:
– Ахтунг! Ахтунг! Дойч солдатен унд офицерен! Ком цу нус! (Внимание! Внимание! Немецкие солдаты и офицеры! Переходите к нам!)
Враг сразу встревожился. Ввысь, брызгая огнями, взвились ракеты. Дятлов еще раз огласил ночь пропагандистским призывом и повернул восвояси. Вокруг танка забухало. Мины рвались за спиной. Политрук возвращался с чувством, что плохо ли, хорошо ли, но начало положено.
Утром в штабе полка он встретился со старшим сержантом Басиным, евреем, в ладном, пригнанном точно по росту полушубке. Давид Михайлович заведовал делопроизводством (то есть служил писарчуком) у Рюмина. Он в совершенстве владел немецким и отвечал за подготовку Дятлова, проявляя придирчивость и прямо-таки материнское участие.
– Вы просто смельчак! – сказал он. – Только я вас хочу несколько поправить: не сольдатен, а зольдатен, понимаете? Помните, я вам подчеркивал?
Начали и в других ротах выкидывать номера. В первой, у капитана Букина, придумали трещотку под звук «Максима». Выпускали короткую очередь боевых патронов и тут же врубали трещотку, дезориентируя немцев.
В третьей роте ровно в полночь поднимали огромный саван с портретом фюрера в лампочной подсветке. При этом целый взвод хором издавал гнусаво-загробный стон, как из-под земли.
Виктор ликовал и гордился. Особенно радовало его, что бойцы душевно встрепенулись. Наконец-то они смогли показать и свою, не хуже немецкой, дерзость. Так и подмывало развить успех, нанести удар похлеще. Где-то между двумя артналетами в озабоченной голове мелькнуло: а что, если?.. Он подумал о Пете – бойце с исклеванными оспой щеками, чубом из-под шапки, задумчивой улыбкой, грустным покашливанием и разудалой гармонью.
Темной ночью, когда немцы, посветив ракетами, улеглись спать, политрук повел Петю к танку. Там они осмотрелись, приноровились к мутной, опасной тишине, и Петя растянул меха цыганской однорядки.
Он начал с песни «Светит месяц». Мелодия разносилась в пространстве щемящими волнами. На той стороне помалкивали. А Петя всё струил проникновенное раздолье. Он заиграл «Раскинулось море широко», потом без паузы перешел к «Коробейникам»: «Эх, полным-полна моя коробочка...» Нервы Виктора свело от напряжения. Петя же лихо завершил концерт «Катюшей» и стал отогревать пальцы дыханием. Враг зачарованно молчал.
При том же ночном безветрии, под звездным небом они пробрались назад. Вслед им нейтралка уже сияла, расцвеченная огнями ракет.
– Эй, сволочи! А кто за музыку платить будет?! – не слишком браво, редкоголосо, но тоже предъявили счет фрицам красноармейцы.
– Рюс! Сегодня квит, рюс! – довольно заорали с той стороны. – Наш свет, ваш мюзик! Гут! Гут мюзик! Грай! Грай, Иван, мюзик!
Бойцы роты гордились своей агитацией, музыкой и перебранкой с врагом, которая помогала скрасить длинные ночи.
Вскоре комиссар дивизии подполковник Горный, тонкогубый, с чеканной линией носа, любитель раскурить трубочку, собрал политсостав.
– Ну, политрук, тебе вопрос по политической грамоте: где у нас получают судейско-прокурорское образование?
– В институтах, товарищ комиссар.
– А терпение нужно?
– Так точно, и терпение нужно.
– И находчивость тоже?
– Да... Так точно.
– И бдительность нужна?
– Обязательно, товарищ комиссар.
Вымотав Дятлова вопросами вокруг да около, Горный вдруг захохотал:
– Лучше вот что. Расскажи, как ты расстреливал Рахманова!
– А как вы узнали?.. – удивился политрук.
– Как узнали? Да через два часа всё командование дивизии уже знало! Расскажи... Будем использовать твой экспериментальный опыт! Ха-ха-ха-ха-ха!
Мальцом Витька сидел у открытого окна, как вдруг что-то огромное с топотом закрыло свет и бухнуло в избу:
– Е-е-е! Р-р-р-о-о-о!
Это всего лишь бородатый мужик прискакал на лошади к отцу:
– Эй, Петро! Где ты? Выдь по делу!
Ребенок зашелся в испуге. На два года родимчик-паралич припечатал его к кровати. Витьку отпаивал и отмаливал старушечий актив.
Когда мальчик смог встать, левая рука висела плетью, пальцы на ней не гнулись, он заикался, прихрамывал и панически боялся всего – гусей, коров, лошадей, собак. Так и рос, пришибленный болезнью.
Но вдруг случилась притча. Он по уши провалился в выгребную яму уличной уборной и не надеялся уже выбраться из вонючей трясины. Его спас шипучий гусак, который поднял вокруг гоготание, благодаря чему из дому выбежала соседская бабушка Ефросинья. И после этого болезнь стала отступать.
Безродная собака сделалась Витькиным дружком и провожала его в школу, а это не ближний свет, райцентр. Для угощения лохматого приятеля мама давала Витьке хлеб.
Жить было хорошо. Природа цвела и звенела неизбывным восторгом. Утрами петухи с кукушками перекликались. В прудах рыба, играя, выбрасывалась в воздух и мягко шлепала по воде. Жаворонок в полдневном небе барашком пел, роньжа, дрозд, синица ему подпевали. На покосах косари с песнями клали траву в ряд. После грозы ребятишки по лужам бегали, кричали и смеялись, с головы до ног мокрые.
И, словно чума, в тихий рай ворвалась коллективизация. Деревня будто взбесилась. Каждодневные собрания, митинги и кустовые сходки. В семьях распри. Женщины плачут, мужчины ругаются. Старики и старушки Богу молятся. Откуда-то появились нищие и монашки во всем черном. То и дело слышались слова «антихрист», «конец света». Коммунары с винтовками разъезжали по деревне на лошадях.
Мама примкнула к монашкам и заставляла детей молиться, а в школе говорили: Бога нет. Отец спорил и ссорился с матерью, дети плакали, не понимая их ссор.
Большевик, председатель сельсовета, ходивший в красноармейской шинели, отец отвечал за коллективизацию и дома теперь бывал редко, замкнулся, стал сердит и всем недоволен, словно его подменили. Он грубил детям, забросил свое любимое портняжное дело, которым занимался на досуге. Вместе с детьми записался в колхоз, увел со двора двух коней и двухлетнего жеребенка-стригунка. На второй день увезли плуг, борону «зиг-заг», сбрую, телегу и сани.
Чтобы уговорить маму, на помощь отцу приехали из райцентра дядя Леша с женой Ульяной Ивановной, два коммунара, секретарь сельсовета и милиционер Сошников. Всем гуртом они убеждали ее. Мама сдалась и написала заявление в колхоз. Отец рассмеялся, просиял и при всех ее поцеловал.
Началась колхозная жизнь. Из деревни потянулись обозы с кулацкими семьями. Они ехали с малыми детьми. Улицы угрюмились забитыми окнами. Коровы ночью разбегались из общественного стада к прежним хозяевам, мычали с набухшим выменем, ждали, когда хозяйка выйдет с ломтем хлеба, с ласковым словом и подоит. А вот это и запрещалось. И хозяйка свою бывшую кровушку-коровушку со слезами на глазах гнала в колхозное стадо.
Маму назначили скотником. Овец собрали в конюшне. В феврале кончилось сено. Скот кормили соломой, ободрав ее с крыш. Овцы к соломе аппетита не проявили. Они ходили за мамой и блеяли в триста глоток. Мама то плакала и ругалась, то вслух читала молитву, то проклинала свою судьбу, отца и антихриста. Решили кормить овец осиновыми ветками. Голодные, они всей массой набрасывались на корм, топтали ягнят и лезли под копыта коней, которые лягались насмерть. Пошел падёж, для мамы большое горе.
У отца еще хлеще. За слабую коллективизацию и медленное раскулачивание его с работы сняли, осудили на три месяца к исправработам и отправили в Сиблаг. В следующей пятилетке отцу суждено было погибнуть от ядовитого спирта-денатурата в одной обойме с восемью мужиками, когда они ехали в телеге из райцентра и вместе распивали бутыль...
Витька мечтал служить в Красной армии, чтобы бить буржуазию и защищать социализм, как отец. Без армии жизнь казалась ему мучительно тоскливой. Однако медицинские комиссии безоговорочно Дятлова браковали. С его-то рукой, с его-то еще пятью болезнями – да в армию? Нет уж, простите, молодой человек. РККА – не для калек. Это вам не богадельня!
Одним днем прямо в деревню по каким-то делам приехал военком с четырьмя шпалами в петлицах.
– Во что бы то ни стало хочешь стать красноармейцем? – улыбнулся красавец мужчина обратившемуся к нему упертому парню. – Что ж, я тебе помогу.
И сказка стала былью. Дятлов начал службу в Забайкальской дивизии. До войны оставалось два года.
7
Утром, когда рассеивалась туманная мгла, обнажалось грязное, разбитое поле. Усиленный радиодинамиком, над нейтральной полосой гремел сытый рупорный баритон. Он призывал сдаваться, сладкоречиво разглагольствуя о «блаженстве жизни в свободной Германии», об идиллии послевоенного счастья.
Сидя в сырых окопах, бойцы потерянно дымили «козьими ножками». Их лица почернели и осунулись, на щеках ходили желваки, глаза смотрели виновато. Чистый русский язык предателя-власовца был невыносим.
Муторно гудя, целыми днями над ротой кружила «рама». Зенитные залпы не смущали ее, словно заколдованную. Окутанная одуванчиками вспышек под брюхом, над фюзеляжем, у свастики на хвосте, она выныривала из облаков и сеяла розовые листовки, которые красочным веером опускались к земле и разлетались по обороне.
– Кличь комсомол! – бежал политрук к сержанту Одинцову. – Пойдем собирать эту дрянь!
Комсорг роты Сережка Одинцов, парень чернобровый, веселый и надежный, в мирное время работал школьным физруком. В роте он сдружился с ровесником-сержантом Завьяловым, частушечником и плясуном, синева глаз которого лучилась смешливостью.
Завьялов и Рытиков, профессиональный архангельский охотник, носили на гимнастерках медали «За отвагу». Рытиков был солдатом на загляденье. Ладный, сноровистый, неутомимый и понимающий всё с полуслова.
Комсомольцы и прочие бойцы устремлялись на сбор бумажек, за чтение и хранение которых грозил суд и срок от трех до семи лет. И все, как и сам политрук, читали тайком. Под рисунком с винтовкой прикладом вверх (штык в землю) говорилось, что этот пропуск служит основным документом для сдачи в плен. Пропуск наколоть на штык, затвор положить в карман. При себе у пленного должны быть 15 боевых патронов, противогаз и саперная лопатка. Листовка обещала сохранение воинского звания и холодного дарственного оружия. После войны пленный принадлежал рейху с предоставлением свободы и постоянного места жительства. Говорили, что один красноармеец отдаленной части был задержан с пропуском в кармане на передовой и тут же расстрелян.
Тысячами Дятлов сдавал листовки в штаб полка. Он ходил и один (что вообще-то запрещалось ввиду опасности), и в сопровождении бойцов, несших мешки. С позиции дорожка уходила в редколесье и далее шла по лугу с чудом сохранившимся стожком прошлогоднего сена.
Расположение роты простреливалось вдоль и поперек, только свист стоял. Поэтому днем полевая кухня привозила к березе-тройнику одни галеты или сухари: с термосами оттуда было не пройти. Горячее ели (и то не всегда) лишь после заката.
Бывало, старшина Агапов надрывался в телефонную трубку:
– Галеты жду! Три ящика! Ты мне, понимаешь, три ящика галет задолжал, яшкин корень! Алло! Алло! Я жду галет!
Выдавая боезапас, старшина приговаривал:
– Береги патроны! Это ценность народная! Без цели не стрелять!
– Пора Красной армии по миру идти, милостыню просить Христа ради! – ворчал какой-нибудь солдатишка из колхозников, расписываясь в получении пятнадцати патронов.
– Прикуси язык! – угрожающе басил старшина, топорща ус. – Молод еще критику наводить!
Критик замыкался в себе. Сам Агапов был далеко не стар. До войны он работал счетоводом, а теперь в свои 25 лет стал строгим, но заботливым отцом солдатам, считая святым долгом накормить их, обуть и одеть. В роте у него не сложились отношения лишь с Озерцовым, который любил предъявлять неумолимые требования. Приказывал, например, раздобыть для бани ящик мыла. Чтобы завтра же оно прибыло на позицию! Несмотря на все заверения старшины, что мыла на складе интендантской части нет.
– Какой же ты старшина?! – злился Озерцов. – Ничего не знаю, завтра чтоб мыло привез!
Всякий раз после таких обострений Агапов шел к командиру роты, который отменял распоряжения заместителя. Но однажды Озерцов избил старшину, то есть дал несколько безответных зуботычин. С тех пор Агапов перестал старшего лейтенанта уважать и вел себя с ним сугубо официально. Зато и тот успокоился, прекратил тиранить подчиненного приказами.
– Галеты вези! Галеты... Алло! Алло! Алло! Тьфу ты, связи нет... Глушков! Связь давай!
Во время обстрелов связь частенько рвалась. Земля дрожала, а Глушков под раскаты взрывов тряс и дергал аппарат.
– Телефонист Глушков! – поднимал голову от планшета Озерцов. – Немедленно выйти на линию и восстановить связь!
Глушков бледнел и обреченно-умоляюще смотрел в жесткие глаза.
– Немедленно дай связь, твою бога душу мать! – взвивался Озерцов, и телефонист выпуливался из блиндажа. Глушков уже прошел ранение и госпиталь. Он очень боялся смерти.
Канонада грохочет во всю адову мощь. Бойцы пластаются в углах окопов, забиваются в щели, вжимаются в землю, стискивая головы обеими руками. Уши раскалываются от обвального рева. Вой, свист, цвирканье осколков. Жизнь и судьба вручены случаю и неизвестной высшей силе. Боже, пронеси!.. Господи!.. Нервы перекручены в жгут. Сердце замирает, падает. Сейчас что-то вопьется в тебя, растерзает – или будет отсрочка, спасение, дыхание, чувства.
И приходит тишина. Она в ушах, в воздухе, в вечности. Оглохшая, немая пустота. Кончилось, пронесло. Глухота отпускает уши. И вот тогда-то в них врывается долетающий с той стороны лай в три пасти:
– Иван, буть здороф! Буть здороф, Иван!
Фрицы скандируют и упиваются сверхчеловеческой насмешкой, играя на нервах русских людей. От вражеского пожеланьица переворачивается солдатское нутро, сердце кровушкой умывается. На родной-то земле! Горько было отсиживаться в окопных норах под психическим напором совсем охамевшей немчуры.
8
В командире отделения снайперов Оле Бердниковой, круглолицей, веснушчатой, крепкой девушке 19 лет, чувствовалась прямая и честная душа простой русской бабы, идеал жизни которой состоял в том, чтобы выйти замуж за хорошего человека и нарожать детей. Но дуло ее винтовки с оптическим прицелом стреляло пламенной ненавистью, и на боевом Олином счету был уже десяток офицеров в черных шинелях.
Девушки-снайперы, секретясь на крышах блиндажей или на земле под ворохами веток, охраняли роту днем. Для Дятлова всегда оставалось загадкой, как они могли выдержать не шелохнувшись по многу часов подряд.
Для ночной охраны роте придавался пулеметный взвод, которым командовал друг Дятлова старший лейтенант Мишка Выдрин.
Ночи стояли лунные и при этом очень опасные. Мало ли что могли выкинуть немцы, которые иногда порывались пойти в атаку, броситься в ножи. Ночные секреты слухачей уползали далеко вперед, как можно ближе к немецким окопам, чтобы упредить, если что, их наскок. Лучшими среди слухачей считались сержант Завьялов и боец Рытиков из взвода лейтенанта Тимченко, прибывшего недавно из Омского училища «Выстрел» вместе с лейтенантом Кроном. Хорош был и немолодой якут Ытыквельгенов с зорким глазом охотника. На посту он никогда не спал. В то же время штабные проверки выявили несколько случаев дремы часовых, о чем было сделано замечание младшему политруку:
– Воспитывайте людей! Это ваша ответственность!
Поэтому Дятлов удвоил собственную бдительность. В слоях холодного тумана на рассвете он продвигался по окопу. Впереди прояснился силуэт одного странного бойца, прислоненного к укосине блиндажной стены.
– Рахманов!
Не откликается. Словно родную жену, обнял винтовку и храпит. Виктор вскипел: сволочь часовой мог проспать вылазку врага! Он высвободил оружие из нежных объятий спящего и почал дубасить его по спине.
– Моя плен! – заблажил гад. – Моя плен! Моя плен!
– Ах, ты в плен!
Тот кричит тогда:
– Моя стрелять будет!
Вывернулся и выхватил у политрука винтовку. Но затвор уже оттягивал карман Дятлова. Рахманов – за угол, там второй ствол. Три выстрела прогремели в сторону противника.
– Моя не спала!
Из землянок выскочили бойцы и командиры. Отбой, ложная тревога...
Целый день политрук думал: что писать в политдонесении? Затвор Рахманову он отдал. Выстрелы раздались, значит, нет доказательств сна на посту. Если подтвердится, что часовой спал, его будут судить, если нет – то Дятлова. Дурацкое положение! Выручил капитан Гутяхин:
– Давай, я буду читать твои политдонесения. Я знаю, как их надо писать. Если что – подправим.
Всего в роте служили семь узбеков. Они плохо говорили по-русски и почти не слушали командиров. Получив приказ, опрометью бросались к надменно поджимающей тонкие губы особе – Рахманову, и подчинялись лишь его указаниям. Неохотно они ходили за пайком к березе-тройнику, поэтому их группу из двух-трех человек обычно возглавлял деспотичный сержант Огородников, который в отделении ставил себя большим командиром и всё выжимал из каждого солдата.
Бойцы держали узбеков за клоунов, дразнили, устраивали над ними хоровое ржание.
– Эй, шурум-бурум! Посади в землю твоя башка – хороший дынька растет!
Единственный, кто не смеялся над бедолагами и учил их русскому языку, был сержант Завьялов.
Расстроенный, переживая о том, как к нему отнесется начальство, Дятлов отправился в полковой штаб. По пути его засек «Мессершмитт». Виктор – к стогу. Из самолета хлестали пулеметные очереди. Как видно, охотника разобрал азарт. Но большая скорость машины мешала точно прицелиться в человечка, отчаянно крутившегося вокруг стожка. Расстреляв патроны, «Мессер» улетел восвояси. Снова Виктор пережил такое, что запомнилось навсегда.
К Звереву он явился измотанный и бледный.
– М-да-а... – покачал головой комиссар, выслушав историю про Рахманова. – Ну и гусь! Знаешь, кем он был в своем ауле? Муллой! Проследи за ним хорошенько. Чтобы он своими молитвами нас под монастырь не подвел! У нас в первом батальоне 18 национальностей. Мы должны воспитывать дружбу народов. А как в роте с интернационализмом?
– Неважнецки, товарищ комиссар.
– Ну, ты понял, что к чему. Воспитывай.
– Есть, товарищ комиссар!
– И еще, Дятлов. Тебе надо обратить внимание на рост партийных рядов за счет хороших бойцов и командиров.
Кроме Дятлова, коммунистами в роте были один тихий солдатик (Малыхин), капитан Гутяхин и старшина Агапов, избранный парторгом.
9
Начало октября принесло Виктору повышение воинского звания. Он расстался с довеском «младший». Как положено, кубари обмыли в разведенном спирте на дне кружки. Спирт выпили, кубики вкрепили в петлицы шинели и гимнастерки.
Приведя себя в свежий вид, в новом звании Дятлов прибыл на совещание политсостава полка. Комиссар Зверев начал с того, что в обороне сложилась гнетущая обстановка. Мы отсиживаемся и не знаем, чем ответить противнику. Немцы наседают всюду, однако наше командование накапливает силы для достойного отпора и будущего наступления. Под Сталинградом идут жестокие оборонительные бои, но немецкие резервы тают. Истинное положение таково, что оно может привести к скорому разгрому немецких частей. Успешные действия осуществляют наши соседи – новгородские и ленинградские партизаны...
– Вы видите, товарищи, что враг наглеет и применяет волевые приемы. Нам остается только один вариант: думать. Думать! Как сохранить бойцов? Как обмануть противника и укрепить свои рубежи? Что противопоставить врагу в агитации? Как подготовить личный состав к будущему наступлению на Новгород?
Эту установку «думать» дали, похоже, по всему Волховскому фронту. Потому что из соседних полков тоже доходили слухи о том, как командиры напрягают извилины и выдвигают придумки.
Озерцов и без того весь иззаботился мыслями об усилении обороны роты. Нынешняя тактическая схема казалась ему Тришкиным кафтаном с прорехами то там, то здесь. Другой вопрос, известны ли они противнику. Но все зависело от силы и дерзости его удара, которого опасался старший лейтенант.
Проверив вечером огневые точки, Озерцов вернулся в блиндаж, снял сапоги и устало прилег на топчан. Немцы уже изрыгнули обычную порцию артогня, в свои права вступила передышка. Осенняя тьма быстро сомкнулась над землей. Дневальный боец растопил печку-буржуйку, чего не делал днем, чтобы не нарушать маскировку. На столе коптил жгутовой фитилек. Мысли Озерцова потянулись к маленькой дочери и молодой, миниатюрной жене, участнице любительской балетной студии. Теперь она где-то на заводе стоит в черной спецуре у станка... Ему откровенно привиделась вся ее нагота и прежняя их взаимная жаркая нежность, которой так не хватало ему сейчас... И вдруг со смущением Озерцов поймал себя на том, что и любая подходящая подруга, окажись она под рукой, устроила бы его организм. Но мысли снова переключились на оборону. В голове забрезжила одна идея, которая после некоторого размышления показалась ему заманчивой...
На следующий день за столом получился хороший разговор. Дятлов не очень уважал матерщинников, но когда Озерцов касался чисто военной специфики, он выражался без лишних прикрас. И Гутяхин, и Озерцов, и Гриневич, и Волошин попали на фронт с кадровым составом, знали строй и тактическую грамоту, в каждом сразу узнавалось то, что называют настоящей военной косточкой.
– Мы тут с товарищем капитаном помараковали и разработали план длительной обороны. Много нужно изготовить ходов сообщений в полный профиль, подготовить к зиме дополнительные землянки, дзоты, оборудовать проволочные заграждения и построить вал в три метра высоты у КП, чтобы там свободно можно было ходить и выстраивать бойцов перед вахтой, – чеканил Озерцов на маленьком совещании комсостава с крепким чаем и спиртом. – Перепроверить и пристрелять репера и ориентиры. Уточнить график ночных дежурств. Оборудовать новые точки слухачей-секретов. Обеспечить роту припасами минимум на шесть часов интенсивного боя. В тылу батальона заготовить на зиму 15–20 кубометров дров.
– Вал? – заинтересовался Гриневич, разжевывая кусочек сала в блаженном хмелю. – Хорошая инженерная мысль!
– Посмотрим, сказал слепой, – усмехнулся Гутяхин. – Посмотрим. Построим эту великую китайскую стену, это в наших силах.
Поначалу работали ночами, пока немцы нежились в постелях. В ход шли обломки древесных стволов, ветки, куски колючей проволоки, срезанные болотные кочки и тонны земли, которую носили на плащ-палатках и трамбовали кто чем мог, – ногами, лопатами, деревянными обрубками. Источником освещения служила луна. Тьма и туман скрывали бесшумное копошение теней, но днем немцы наверняка с удивлением наблюдали появление фортификационного сооружения.
– А что если днем поработать? – предложил Озерцов.
– Что-что? Ты что, смеешься? – опешил командир роты.
– Нет, я серьезно, товарищ капитан.
– Как серьезно? Накроют!
– Артиллеристы с батареи Артамонова ведут дневник обстрелов. Они уверяют, что обстрелы идут строго по графику. Через каждые два часа и столько-то минут. Ни одного отступления от правила. Ни одного! Хоть голыми на площадь выходи, артналета не будет.
– А если будет? Разве они удержатся?
– Авось не будет. Можно рискнуть.
– Рискнуть? М-да-а...
Артиллеристы продолжали горячо убеждать: не бойтесь, можете вкалывать под солнышком!
Выпив по старшинской чарке, впервые работники высыпали на строительство при свете солнца. Свесив ноги, Озерцов сидел на крыше блиндажа с часами в ладони и милицейским свистком на груди. Политрук всматривался в бинокль через нейтральную полосу. Немцы прятались за прозрачной завесой молчания. В махрах облаков тлело осеннее светило. Казалось, резко, нашатырно пахло самой смертью.
– Притихли, зверюги! Как бы не догадались прихлопнуть нас из минометов. А если из пушек шарахнут прицельно? – пробормотал Озерцов.
– Могут и шарахнуть, – согласился Дятлов.
– Веселей, товарищи красноармейцы, действуйте! Дружнее! Враг будет разбит, и победа будет за нами! – подстегивал строителей Озерцов незаемным, искренним пафосом. Он на самом деле был таким, готовым жизнь отдать за Родину.
– Еще пяток субботничков, и фашист нас не достанет! – поддержал его комсорг Одинцов.
Работы оставалось еще порядком. Насыпь выросла только по грудь. Бойцы прибавили темпы, но все чаще с тревогой поглядывали за растущий вал. Здоровый солдатище, хлипковатый длинный мальчишка и его коренастый ровесник собрали шанцевый инструмент и потихоньку смывались. Старший лейтенант вскочил на блиндаже во весь рост.
– Ат-ставить самовольный уход! Вернуться и продолжать работу, трусы, в три погибели вашу мать! Без свистка никому не уходить! До конца смены еще четыре минуты. Куда вы... – и он загнул такое, что, как живые, зашевелились ветки на блиндаже – под ними секретилась девушка-снайпер.
Трое рысью вернулись к насыпи.
Прямо-таки с механической, нечеловеческой пунктуальностью немцы продолжали осыпать оборону строго по своему графику, не сделав ни единой попытки помешать строительству вала. А сооружение вышло на славу. Метров сорока длиной, вал начинался от КП и затем изгибался под прямым углом, образуя за собой мирный оазис. Снаряды не могли пробить толщу земли.
– Прямо курорт! – радовались бойцы.
Вдоль насыпи поставили столики и скамеечки. Теперь можно было спокойно обедать, разбирать оружие, проводить политзанятия.
10
Началась та хмурая, постылая пора, которая наполняет душу холодным сумраком. В такие дни хорошо ходить на охоту, читать книги, пить чай в домашнем уюте и философствовать о тайнах жизни, но воевать – плохо. Днями и ночами сыпал дождь, он то тихо и тоскливо моросил, то под ударами ветра лился крутыми брызгами. Земля набухла влагой и размякла до жирного месива.
Вода сочилась из грунта, изматывая бойцов, отбирая их сон. Они вырыли в землянках ямы и по очереди черпали воду касками. Вздремнешь на полчасика – и проснешься, оказавшись в воде! Вот что значит сидеть в болотах.
Людей заедали вши. Сыто и лениво ползали среди бела дня по шинелям – мелкие и злые, крупные и толстые, которые, судя по ходовой солдатской шутке, пойдут на племя. Одежду прожаривали на раскаленной докрасна бочке, однако размножение насекомых опережало возможности их уничтожения. Баня, построенная как большой шалаш под защитой вала, тоже давала лишь относительное облегчение.
Чувствуя, что бойцы приуныли и раскисли, командиры старались быть вместе с ними и, разбив ночь на отрезки, дежурили по очереди. Вот стоит солдатик сиротой на посту – недоспавший, недоевший и замерзший. «Держись, Ванюша!» – похлопает его по плечу политрук, и тому уже легче.
Участились полковые проверки. Из штаба являлось строголюбивое начальство со свитами, куда входили комбаты, политруки, писари, чуть ссутуленный, но благообразный майор Рюмин как парторг полка и от нечего делать начфин и начхим. Комиссии составляли акты. Подписывая бумаги, Гутяхин шутил и любезничал. Он знал формальные схемы проверок и человеческие слабости визитеров и умел дипломатическими средствами добиваться того, чтобы до больших неприятностей не доходило.
Шли дожди. В эти запеленатые хмарью дни в роту прибыло пополнение, ядром которого были тяжеловесные папаши. Гутяхина же заинтересовала одна явно бандитская рожа, преисполненная кабаньего достоинства.
– Как фамилия?
– Рядовой Евсеев! Фома Душегуб собственной персоной!
Подумав, Дятлов и Гутяхин направили Евсеева в первый взвод, к Волошину.
По странному стечению обстоятельств Волошин оказался знакомым Душегуба. Не минуло и суток, как яростный Евсеев ворвался в командирский блиндаж, содрал с лысой головы шапку и швырнул ее оземь.
– Волошин!.. Убью гада!.. Переведите меня во второй взвод, к лейтенанту Крону!
Гутяхин чуть помыслил и вызвал Агапова.
– Старшина! Евсееву дай работы. Накорми его как положено. А завтра мы его у тебя возьмем.
Вызвали лейтенанта. Волошин всегда имел в заначке спирт, ходил под легкими парами и цвел румянцем на гладко выбритых щеках.
– Да, я по спецмобилизации был зачислен в конвойные войска, – рассказал он. – Служил два года в Иркутской тюрьме и там Евсеева встречал...
Удивительно тесен мир. И двое знакомых, столкнувшиеся нежданно-негаданно, даже перед лицом общего врага остаются непримиримыми друг к другу.
Евсеев прижился во втором взводе. Все остерегались его, порешившего уже пять человек. Первой его жертвой стал собственный двоюродный брат, задушенный по пьянке. В штабе полка советовали: вы с заключенными поосторожнее. Но и так было видно, что в темном месте Душегубу с его комплекцией хряка английской породы – огузнелой тушей на коротеньких ножках – лучше не попадаться. Его побаивались и Дятлов, и Озерцов, и сам Гутяхин.
Но при всем своем свирепом страхолюдстве Душегуб бывал иногда прямо артистом. В бане Дятлов рассмотрел его дивную художественную роспись: голая женщина, клыкастая пасть тигра, обоюдоострый меч, черт с клюкой, Кавказские горы, лучезарное солнце в кудрявых облаках, слово «Сибирь» жирным шрифтом вокруг пупа, а также кокетливый глаз с длинными ресницами в неожиданном месте. Глянешь на его жеманный прищур и невольно улыбнешься.
В паре с Евсеевым приехал апатичный 18-летний рецидивист Рябов – Женька Фитиль, рост 193 сантиметра, также амнистированный в честь 25-летия Октябрьской революции. Он хорошо писал тушью, поэтому его скоро забрали в штаб полка, где он рисовал топографические карты.
С этим же пополнением в строй вернулся башкир Фекоев. Вялый, медлительный и туповатый сын степей был незаменим на тягловых работах, таскании бревен, пулеметов и минометов, ящиков со снарядами. Он много и долго о чем-то думал, должно быть, о войне и мире, о жизни и смерти, о родном доме.
Ел Фекоев с ненасытным аппетитом, истребляя килограммы хлеба и галет, и подбухнувший Агапов нередко его третировал:
– Прорва! Где я на тебя жратвы напасусь? Ёшки-моташки! Разве я тебя прокормлю? Ты всю роту обожрешь! Был бы я судьей, я бы тебе десять лет дал, чтобы тебя, битюга, не кормить!
Но агаповские сарказмы категорически прекратились после того, как однажды авторитетно прохрипел бас Фомы:
– Ша, товарищ старшина! Завали рот! Заглохни, будь добренький! Дай моему корешу спокойно пошамать!
– Он с котлом вместе поваров заглотит... – оправдывался старшина.
– Евсеев! – взвился зато петушиный фальцет белобрысого латыша Крона, которого за глаза бойцы звали «сынком». – Что за вольности в обращении к старшему по званию! Вы где находитесь? Здесь что, армия или казацкая вольница? Чтобы я не слышал подобного больше!
– Слушаюсь, товарищ лейтенант! – рявкнул и картинно вытянулся толстолобый и курносый Фома, будто бы покоряясь разгневанному мальчику.
Выпускники Омского военного училища Крон и Тимченко прибыли с тем же пополнением. Тимченко был худ, жилист и пел замечательным тенором. В Виннице у него осталась пышная невеста, которая именно пышностью ему и нравилась. А еще тем, что была очень заботлива и любила стряпать вареники с вишней.
11
Из-за успехов Красной армии и доставляемого беспокойства от полковой и батарейной разведки немцы стали осторожнее и по вечерам устраивали иллюминацию. Словно в большой праздник, нейтралка вспыхивала феерическим сиянием, а наутро наглые фрицы предъявляли счет в три-четыре глотки:
– Рюс! Плати за освещение!
Красноармейцы терпели обиду. Чем тут ответишь? В психическом противонапряжении двух миров дух тевтонский чувствовал себя куда увереннее скромного, наивного колхозно-пролетарского духа...
Жизнь второй роты шла своим чередом. Но как-то свинцово-серым утром, проверяя посты, Дятлов вновь наткнулся на сладко дрыхнувшего Рахманова. Виктора от ярости затрясло. С размаха он треснул спящего по физиономии. Тот заохал и заойкал.
Продолжая дрожать крупной дрожью, Дятлов доложил об инциденте командиру роты.
– Давай посадим подлеца в каталажку, – предложил Гутяхин. – И расстреляем к чертовой матери! Я напишу приказ...
Рахманову связали руки и повели его к березе с тремя стволами. Там поставили на колени. Перед строем был зачитан приказ командира:
– Именем Союза Советских Социалистических Республик...
Рахманов очумело внимал и, видно, молился про себя. Бойцы нацелили винтовки, Агапов – автомат. Приговоренный упал на живот, прополз по слякоти к командирским сапогам и, обцеловывая их, залепетал:
– Не надо моя стрелять! У меня молодой жена и три дети! Моя спать не будет!
– Так будешь или не будешь? – строго спросил политрук.
– Нет, нет! Моя не будет спать!
– Отставить расстрел, – приказал капитан. – Развяжите его.
Бойцы опустили стволы.
– А я его чуть не шлепнул! – поразился старшина.
– Мой приказ был фиктивный, – сказал Гутяхин. – Будем считать, что проучили...
В конце ноября выпал первый снег. Он слепил глаза белизной, рождал в головах мысли о морозной зиме, дровах, санях, мерзлых трупах лошадей, идущих в пищу. В снеге была радость новизны, но и какая-то печаль зябкости.
Вечером немцы потрещали пулеметами, посветили ракетами и успокоились. К ночи подморозило. Дятлов, одетый в ватник и ушанку, с пистолетом в кобуре и «лимонками» на ремне выскочил из переднего окопа. Отчетливо светила луна, стояла опасная тишина, таившая, казалось, гибельные неожиданности. Но неподалеку за пнями прятались надежные товарищи – Завьялов и Рытиков.
Политрук – хруп-хруп-хруп – прогулялся по молодому снегу к подбитому танку. По-хозяйски обтоптался, поудобнее пристроился, поставил рупор на броню и металлически гаркнул в лунную жуть:
– Ахтунг! Ахтунг! Дойч солдатен унд офицерен! Ком цу нус! (Внимание! Внимание! Немецкие солдаты и офицеры! Переходите к нам!)
Враг сразу встревожился. Ввысь, брызгая огнями, взвились ракеты. Дятлов еще раз огласил ночь пропагандистским призывом и повернул восвояси. Вокруг танка забухало. Мины рвались за спиной. Политрук возвращался с чувством, что плохо ли, хорошо ли, но начало положено.
Утром в штабе полка он встретился со старшим сержантом Басиным, евреем, в ладном, пригнанном точно по росту полушубке. Давид Михайлович заведовал делопроизводством (то есть служил писарчуком) у Рюмина. Он в совершенстве владел немецким и отвечал за подготовку Дятлова, проявляя придирчивость и прямо-таки материнское участие.
– Вы просто смельчак! – сказал он. – Только я вас хочу несколько поправить: не сольдатен, а зольдатен, понимаете? Помните, я вам подчеркивал?
Начали и в других ротах выкидывать номера. В первой, у капитана Букина, придумали трещотку под звук «Максима». Выпускали короткую очередь боевых патронов и тут же врубали трещотку, дезориентируя немцев.
В третьей роте ровно в полночь поднимали огромный саван с портретом фюрера в лампочной подсветке. При этом целый взвод хором издавал гнусаво-загробный стон, как из-под земли.
Виктор ликовал и гордился. Особенно радовало его, что бойцы душевно встрепенулись. Наконец-то они смогли показать и свою, не хуже немецкой, дерзость. Так и подмывало развить успех, нанести удар похлеще. Где-то между двумя артналетами в озабоченной голове мелькнуло: а что, если?.. Он подумал о Пете – бойце с исклеванными оспой щеками, чубом из-под шапки, задумчивой улыбкой, грустным покашливанием и разудалой гармонью.
Темной ночью, когда немцы, посветив ракетами, улеглись спать, политрук повел Петю к танку. Там они осмотрелись, приноровились к мутной, опасной тишине, и Петя растянул меха цыганской однорядки.
Он начал с песни «Светит месяц». Мелодия разносилась в пространстве щемящими волнами. На той стороне помалкивали. А Петя всё струил проникновенное раздолье. Он заиграл «Раскинулось море широко», потом без паузы перешел к «Коробейникам»: «Эх, полным-полна моя коробочка...» Нервы Виктора свело от напряжения. Петя же лихо завершил концерт «Катюшей» и стал отогревать пальцы дыханием. Враг зачарованно молчал.
При том же ночном безветрии, под звездным небом они пробрались назад. Вслед им нейтралка уже сияла, расцвеченная огнями ракет.
– Эй, сволочи! А кто за музыку платить будет?! – не слишком браво, редкоголосо, но тоже предъявили счет фрицам красноармейцы.
– Рюс! Сегодня квит, рюс! – довольно заорали с той стороны. – Наш свет, ваш мюзик! Гут! Гут мюзик! Грай! Грай, Иван, мюзик!
Бойцы роты гордились своей агитацией, музыкой и перебранкой с врагом, которая помогала скрасить длинные ночи.
Вскоре комиссар дивизии подполковник Горный, тонкогубый, с чеканной линией носа, любитель раскурить трубочку, собрал политсостав.
– Ну, политрук, тебе вопрос по политической грамоте: где у нас получают судейско-прокурорское образование?
– В институтах, товарищ комиссар.
– А терпение нужно?
– Так точно, и терпение нужно.
– И находчивость тоже?
– Да... Так точно.
– И бдительность нужна?
– Обязательно, товарищ комиссар.
Вымотав Дятлова вопросами вокруг да около, Горный вдруг захохотал:
– Лучше вот что. Расскажи, как ты расстреливал Рахманова!
– А как вы узнали?.. – удивился политрук.
– Как узнали? Да через два часа всё командование дивизии уже знало! Расскажи... Будем использовать твой экспериментальный опыт! Ха-ха-ха-ха-ха!