Николай Башев. Роковая любовь. Глава из романа «За околицей метель» ч.2

***
Догнав своих напарников по неудаче уже на другом берегу Донца, Ермолай решительно приступил к их допросу:
– Ну, вот что, опекуны, расскажете ли вы мне, наконец, почему Аджубей так ненавидит моего отца? Или я так и буду находиться в неведении и получать вот такие оплеухи.
– Придется рассказать, – вздохнул тяжело дед Георгий, – давай ты, Петр Семенович, у тебя язык лучше подвешен.
– Ну, слушай, – заговорил крестный, – было это в шестидесятые годы. Мать твоя, Агафья Федоровна, и сейчас красавица, а в молодости в станице Каменской по стати и красоте не было ей равных. Не хуже твоей Дашки. Родители ее, Сошниковы, отец Федор Милентьевич и мать Аксинья Прохоровна, ты же сам знаешь, они и сейчас живут в той станице, богатые казаки, а в гости – ни вы к ним, ни они к вам. Знаешь, почему?
– Нет.
– Так вот, слушай. Аджубей Иосиф Калиныч, тогда просто Еська, отслужил три года и вернулся к родителям на хутор Красный Яр. Они уже тогда выделялись среди хуторских жителей своим богатством. Церкви на хуторе не было, да ее и сейчас нет, а для казака припасть к иконе Божьей Матери – первое дело. И вот этот Еська приехал в станицу Каменскую в храм и там увидел Агафью Федоровну. И влюбился сразу по самые уши.
Недолго думая, Аджубеи засылают сватов к Сошниковым, а надо сказать, дед и бабка твои, Сошниковы, тоже в храме Еську приметили, и он им понравился, а когда узнали, что Аджубеи богатые, то и вовсе растаяли. Уговорили Агашу пойти за Иосифа замуж. Сосватали девицу Аджубеи и свадьбу наметили на Покров, то есть через месяц.
А тут мы с Пантелеем Георгиевичем вернулись с Северного Кавказа, где громили Османскую империю, покоряли горцев. Сто лет их покоряли, а они до сих пор непокоренные. Ну, вот вернулись: оба Георгиевские кавалеры, оба в звании хорунжих, красавцы хоть куда. Поехали за две недели до Покрова в станицу Каменскую в храм. А там – Агаша. Твой отец как ее увидел, так и обомлел. Говорит мне:
– Слушай, Петька, я домой не поеду, здесь останусь. Ты видишь вон ту красавицу, что у клироса стоит? Пока с ней не познакомлюсь, домой меня не ждите.
Я взглянул и тоже обомлел, думаю, вот бы мне такую. Но куда мне против Пантелея, ты вот весь в него уродился. Вышли мы из храма, а Пантелей увязался за девушкой, идет след в след. Она остановилась, обернулась и говорит:
– Долго ты меня, казаче, преследовать будешь? Спроси что хочешь, или заблудиться боишься? – девица-то оказалась не робкого десятка.
Батя твой раскрыл рот и не знает, что сказать. А потом выдал:
– Какая ж ты красавица, сроду таких не встречал.
– Плохо, видимо, искал соколик, – чувствуется, за словом девица в карман не лезет.
Так вот, слово за слово, и дошли до ее дома. Тут Пантелей совсем с ума свихнулся:
– Я, – говорит, – здесь, у ворот, спать буду.
– Что так? – спрашивает девушка.
– Боюсь, что больше мне не придется увидеться с тобой, красавица, – лепечет он.
– Отчего же, я каждый день в церкви бываю, – видимо, и Пантелей ей понравился.
Ну, и пошло, встречались-встречались, конечно, ни о каких вольностях Пантелей и мысли не держал. А тут Агаша говорит ему:
– Я завтра замуж выхожу.
– Как так? – всполошился он. – Я ж без тебя жить теперь не смогу.
– А вот так. Засватана я месяц назад. Ты прости меня, казак, что я тебе сразу не сказала, понравился ты мне.
На том и расстались. Прилетел Пантелей ко мне, так, мол, и так. Что же теперь делать? А я вспомнил Кавказ и говорю ему:
– Слушай, Пантелей, на Кавказе горцы невест воруют, а чем мы хуже горцев.
На второй день невесту обрядили в свадебное платье, ждут жениха. Вдруг к дому Сошниковых подлетает крытая пролетка, запряженная парой вороных. Все закричали:
– Жених приехал, жених приехал.
Невеста в слезы, а деваться некуда. Выводят ее на улицу, а из повозки никто не вылезает. Подходят ближе, вдруг показались руки, схватили невесту и – под полог. Щелкнул хлыст, лошади рванули с места.
– Невесту украли, – заорала толпа.
Приехал жених Иосиф Калинович, а тут такая беда. Нашлись люди, которые видели, как она разговаривала с Пантелеем Барышевым. Аджубей организовал погоню. Вооруженные казаки прилетели в станицу Калитвенскую к дому Барышевых, начали палить в воздух. Вышла Агафья Федоровна и положила всему конец:
– Стрелять не надо. Прошу прощенья у Иосифа Калиновича. Но вы приехали поздно, я уже жена Пантелея Георгиевича.
На другой день Аджубей бросился в холодные воды Донца, но рыбачившие на реке казаки его вытащили. Сошниковы прокляли молодоженов и с тех пор не роднятся. Калитвенские казаки возмутились и порешили молодых выдворить из станицы. Но их спас атаман Гончар Федор Павлович.
– Казаки! Грех, конечно, большой. Нельзя нам обижать друг друга, но и женить без любви детей тоже нельзя. От этого рождаются плохие казаки. А потом, многие ли из вас похвастаются Георгиевскими крестами, их так не дают, а только героям. Так что простим грех молодым, пусть живут с миром.
На другой день молодые обвенчались в храме.
– Да, вон оказывается, как я родился, – покачал головой Ермолай, а про себя подумал:
– А может, и мне похитить Дашеньку.
***
Дважды на неделе ездил Ермолай на хутор Красный Яр, но увидеть Дашу ему так и не удалось. Бегала Дуняшка в дом Аджубея, однако он запретил дочери дальше двора выходить. Ухаживания Антипа Коршунова Дарья отвергла наотрез, но и с Ермолаем встретиться ей никак не удавалось, и, истерзанная неосуществимой любовью, она готова была на все. В этот-то момент и принесла Дуняшка ей записку от любимого:
– Ласточка моя, любимая Дашенька, не получается по-божески договориться с твоим отцом. Не принял он меня и моих сватов по-человечески, не вижу другого выхода, как бежать нам без благословения родительского – отца твоего. Долго думал я: если мы сбежим, не будет нам места ни на хуторе, ни в станице. Отлучат меня за побег и твое похищение от казачества. Я все вытерплю. Придется обосноваться на чужбине. Но это для меня не преграда, я здоровый, сильный парубок, на хлеб и исподнее заработать везде смогу. Доберемся до Ростова, а там у меня родственники. Если ты согласна, скажи Дуняшке, а я потом тебе сообщу время нашего с тобой побега.
Радости Дашиной не было предела:
– Бежать! – воскликнула она. – Да я за ним на край света готова без передышки идти, только бы он был рядом.
Знала бы бедная страдалица о том, что разговор их подслушивают, она бы ни слова не произнесла, но девушки этого не подозревали. Сотнику Коршунову сразу, еще со дня приезда сватов-неудачников, показались подозрительными постоянные встречи и перешептывания двух подруг, и он, долго не думая, поставил в известность о том Аджубея :
– Слушай Иосиф Калинович, вот эта девка соседская, Дунька, все время бегает к твоей дочке, и они постоянно уединяются и шепчутся, уж не носит ли она весточки Дарье от того казака, который приезжал свататься?
– Ну, что ты, Димитрий, они с малых лет дружат, все время уединяются и шепчутся, что ж им у нас под ногами путаться что ли. Ну а если это и так, то проку от этого никакого нет. Даша меня ослушаться не посмеет, да и этот казак, не полезет же он ко мне в дом через окно воровать мою дочь.
– Как знать, Иосиф! Ты уж прости меня, но у тебя уже раз девку увели.
Нахмурился Аджубей, призадумался, созвал своих работников наемных и предупредил:
– Со двора и с дома глаз не спускать, никого чужого во дворе чтобы не было. А кухарке наказал:
– Ты, Устинья, следи за этой Дунькой соседской. Чего она тут вертится и о чем с моей дочерью говорит.
Он, конечно, мог бы распорядиться в дом Дуню не впускать, но ему самому стало интересно узнать:
– А дьявол их знает, может, правда, по дурости малолетней дочь что-то задумала, подстрекаемая этим Ермошкой.
И вот кухарка Устинья, после очередного прихода Дуняшки, припав ухом к двери девичьей, услышала все. Всплеснув руками, вытаращив глаза, она кинулась к хозяину:
– Иосиф Калинович, беда! – хватая ртом недостающего воздуха, зашипела она. – Даша с ума спятила, бежать собралась с этим казаком Ермолаем. Письмо он ей написал, а Дунька принесла.
– А я что тебе говорил, – скривил губы в ехидной улыбке сотник.
– Ну-ка, сюда эту Дуньку, – вспылил Аджубей, – выпороть ее как следует, и в дом – больше ни ногой, а Дашку – под замок.
– Подождите, Иосиф Калинович, – вступил вдруг в разговор Антип, – не торопитесь, давайте мы сразу двух зайцев убьем.
– Это как? – насторожился Аджубей.
– А вот так, от этого Ермолая избавимся, и Даша успокоится.
– Это каким же образом?
– Ничего никому не говорите, девчонку эту, Дуньку, не трогайте, пусть она принесет от Ермошки весточку о дне и времени побега, а мы его на живца поймаем и выставим на казачий суд. Отлучат его от казачества и выдворят за пределы округа. Вот и все, и его нет, и Даша свободна.
– Ладно, быстро ты, Антип, это сообразил, будь по-твоему, – согласился Аджубей, а про себя подумал: мстительный сыночек у сотника растет и сообразительный, ему бы в жандармерии служить.
Наказали всем, кто стал свидетелем случившегося, молчать.
***
И вот через два дня прибежала Дуняшка в дом Аджубеев днем. Закрылись подружки в девичей, а Устинья тут, как и была, приложила ухо к двери и выведала всю тайну побега.
– Сегодня, как стемнеет, появится казак, а Даша, вроде как по нужде, выйдет во двор и – в калитку. А он будет с двумя оседланными конями, – доложила она Аджубею и его гостям.
(Любая девушка-казачка – отличная наездница).
– Ворота – на засов, Дарью – под замок! – распорядился он.
– Зачем, – опять возразил Антип, – как же мы поймаем Ермошку, если все будет под замком. Наоборот, засов с ворот снять, Даша в назначенное время пусть выходит на крыльцо, мы ее задерживаем, она, естественно, закричит. Но тут уж женишок не выдержит и вломится во двор, а нам этого и надо. Тут-то и захлопнется капкан.
«Да, действительно, прямо жандармский пристав», – подумал Аджубей, а вслух сказал: – План-то хорош, но вы не забывайте – силы этот парень недюжинной, не одному ребра переломает.
– Ничего, мы приготовим веревки, заарканим, а потом палками отходим, присмиреет. Я на всякий случай шашку возьму, – успокоил Антип.
– Ну, не лез бы ты, Антип, со своей шашкой, без тебя мужики справятся, – криво усмехнулся Аджубей.
Он-то видел, как этот казак владеет оружием и конем.
«Зря я все это затеял, может быть, отдать дочь ему? Видел, любит он ее без ума! – пришла неразумная мысль, но, вспомнив былую обиду, отмахнулся: – Ну, нет, как же я смогу сродниться с этой семьей?..»
...Стемнело, Ермолай подъехал к дому Пет­ра Кудели, привязал лошадей к воротам и, тихо ступая, пошел к дому Аджубея. Тишина! Слегка надавил на створку ворот, она без труда подалась:
«Странно, почему это в ночь ворота не заперты, что-то тут не так», – насторожился казак и напрягся, как бы подготовившись к неожиданному нападению.
Скрипнула в доме дверь, и тут же раздался сдавленный вскрик девушки:
– Ой, пустите!
– Даша! – закричал Ермолай и, распахнув ворота, кинулся во двор.
Вспыхнули зажженные факелы. Со всех сторон к казаку кинулись дюжие мужики с веревками и дрекольем в руках. Ермолай стремительно обернулся и заметил приткнутый к стене запор от ворот, трехметровый толстый дрючок. Схватив его, начал, как на тренировочном плацу, ловко орудовать им, без промаха поражая то одного, то другого противника. И тут в ярком свете факелов сбоку сверкнул клинок шашки. Мгновенно развернувшись, Ермолай нанес сокрушительный удар обладателю клинка. Хрустнули кости черепа, и нападающий замертво рухнул на землю.
«Убил!» – промелькнуло в разгоряченном мозгу казака, и он на мгновение замер.
И тут же Ермолай почувствовал, как веревки оплели его туловище и шею, град тяжелых ударов обрушился на него. Очнулся он в темноте на холодном каменном полу, руки за спиной связаны, любое движение отдавалось болью во всем теле. Перевалившись со спины на бок, плечом почувствовал край большой винной бочки.
«Винный погреб», – мелькнула догадка.
Послышались стук закрываемой двери и страшный мужской крик-рев:
– Где эта сволочь! Я пристрелю его, как собаку. Единственного сына моего убил, собачье отродье.
«Видимо, сотник орет, – догадался Ермолай, – убил, значит, я соперника своего», – без всякого сожаления подумал он.
– Димитрий, отдай карабин, – раздался голос Аджубея, – в своем доме я не позволю творить самосуд. Пусть его судят казаки твоей станицы. Смертная казнь ему обеспечена.
– А мне что, легче от этого? Кто вернет мне сына. Зачем я только приехал к тебе! Венчаться?! Обвенчал сыночка со смертью...
Послышались возня и тяжелое дыхание борьбы. Видимо, Аджубей силой отобрал карабин у сотника.
«Ну, вот и все, – пронзила мысль шальную голову казака, – казачий суд суров и обжалованию не подлежит. Видимо, конец мой близок».
У казаков был свой свод законов, по которому наказания бывали суровее, чем в России. Казачье право делилось на общественное, общевойсковое и станичное. Оно признавалось царями, которые иногда обращались к казакам с просьбой наказать провинившегося по-своему.
***
Поутру с хутора Красный Яр в станицу Калитвенскую прискакал Петр Куделя. За ним на привязи следовали две лошади Ермолая.
– Где дом Барышева Пантелея Георгиевича? – спросил Петр первого встречного казака и, получив ответ, пришпорил своего коня.
Пантелей, распахнув ворота, выпроваживал со двора коров в стадо. Вдруг он заметил, как из переулка выехал верховой с двумя лошадьми на привязи.
«Странно, это же Ермолаев Соколик и мой Рыжий, как они попали к этому незнакомцу, что-то произошло!» – пронзила тревожная мысль.
Лошадей Ермолай из конюшни увел поздно вечером, а Пантелей не догадался, заглянуть туда с утра. Отсутствие сына в доме его тоже не встревожило, он частенько спал на сеновале или в конюшне вместе с лошадьми, был там для этого выделен закуток.
– Вы Пантелей Георгиевич? – подъехав к дому и соскочив с седла на землю, спросил незнакомец.
– Ну, я, – тревога с каждой секундой, нарастая, заполняла сердце и грудь отца. – Что с Ермолаем? Как наши лошади оказались у тебя, и кто ты сам-то?
– Петро Куделя я, с хутора Красный Яр, друг вашего сына Ермолая. Беда, отец! Сына вашего сегодня ночью увезли в станицу Тацинскую.
– Как увезли? Кто? Зачем? – ничего не понимая, растерялся Пантелей.
– Убил Ермолай человека, сына сотника Коршунова из станицы Тацинской. Драка ночью была в усадьбе Аджубея. Я живу рядом с ним, услышал крики, вышел на улицу – лошади стоят. Вижу: жеребец знакомый, Соколик Ермолая. Понять ничего не могу, а тут Дуняшка, сестра моя, говорит, что Ермолай приехал в хутор, чтобы похитить Дашку. Я побежал к дому Аджубея, но там уже все вроде стихло, и вдруг сотник как заорет:
– Где этот гад, я убью его!
Но Аджубей отобрал у него оружие, я это не видел, но слышал через забор. А потом вышел работник закрывать ворота и все мне рассказал, как было. И сказал, что сейчас, пока ночь, Ермолая повезут в станицу Тацинскую на казачий суд.
– Господи! Что же теперь будет? – Пораженный услышанным, Пантелей Георгиевич прислонился к забору, чтобы не упасть.
– Слушай, Петро, спасибо тебе за лошадей и принесенную весть, хотя весть эта каменной глыбой легла на плечи мои и душу. Ты не обижайся, но тебе лучше уехать. Прошу тебя, никому в нашей станице ничего не говори.
Проводив взглядом наездника и подождав, пока он скроется в переулке, Пантелей Георгиевич поспешил к своему куму и другу Петру Семеновичу.
– Что случилось, Пантелей? – сразу же насторожился кум, увидев искаженное горем лицо и ввалившиеся глаза друга.
– Беда, брат! Пропал наш Ермолай, довела его любовь до беды, – и он рассказал все услышанное от Петра Кудели.
– Да, Пантелей, беда непоправимая. Сотник этот нам с тобой известен, дружок Аджубея. Скупы, за копейку удавятся. Если суд вынесет приговор о выплате штрафа, он нас по миру пустит. Но станичный атаман Летвиненко на суде чести будет высшим судьей, а он – приятель Коршунова. Приговор будут смертным.
– Что же делать, Петр? Ехать в хутор Тацинский, вставать на колени, просить о снисхождении бесполезно. Законы наши непоколебимы. Что я скажу Агафье Федоровне, матери его, деду, бабке, сыну младшему Афанасию?
– Выход один, Пантелей, нужно ехать в станицу Каменскую к полковнику Чернецову Василию Михайловичу командующему Донецким округом. Надежда только на него. И немедленно, иначе будет поздно. До Каменской двадцать верст, к полудню будем там.
Надев мундиры хорунжих и нацепив Георгиевские кресты, кавалеры, оседлав лошадей, рысью двинулись в столицу округа, надеясь там найти защиту от неоспоримого казачьего законодательства.
***
В станице Тацинской на третий день после случившегося готовились к похоронам сына сотника Коршунова, Антипа. Но прежде там же должен был состояться суд над убийцей Ермолаем Барышевым.
В каждой станице имелась комната особого назначения для проведения казачьего суда чести. В ней перед лавками, расположенными у стены, стоял большой стол, покрытый сукном, на стене висел портрет императора Николая Второго. На лавках за столом сидели высший судья, он же старшина, атаман Летвиненко, и с двух сторон расположились шесть казаков, избранных на роль судебных заседателей методом жеребьевки. Сбоку, у другой стены, восседал Совет стариков из пяти человек, с ними же сидел отец Онуфрий, священнослужитель местного храма. С другой стороны – должностные лица: писарь, в обязанности которого входило доведение до осужденного решения атамана, есаул, отвечающий за исполнение вынесенного приговора, пристав зачитывал постановление старшины публично на Совете или на месте казни. Здесь же сидел сотник Коршунов. Перед столом на дубовый чурбан был посажен обвиняемый Ермолай Барышев. Остальное пространство занимали станичные казаки. Не поместившиеся в избе хуторяне толпились на крыльце и просто во дворе.
Станица была большая.
– Ну, Димитрий Устинович, – обратился атаман к Коршунову, – расскажи, как все происходило.
Сотник, озлобленно глядя на Ермолая, начал подробно излагать события, произошедшие в усадьбе Аджубея, преувеличивая вину подсудимого и упуская моменты неблагоприятные для покойного сына. Он умолчал о том, что готовилась специальная ловушка для Ермолая, и о том, что Антип был вооружен шашкой, и о том, что все они, работники и хозяева, первыми набросились на обвиняемого. Получалось, будто бы Ермолай вломился в дом и силой хотел увести дочь Аджубея Дарью, чтобы надругаться над ней, а все остальные участники драки настигли его уже в воротах и доблестно начали защищать похищенную. Наибольший героизм при этом проявлял Антип, и тогда Барышев преднамеренно нанес ему сокрушительный удар, подло, сзади.
Свидетели, Аджубей и его работники, показания сотника, путаясь и привирая, подтвердили.
– Ну, а ты что скажешь в свое оправдание? – обратился Летвиненко к Ермолаю.
– Чтобы я ни сказал, суд все равно не будет на моей стороне. Да, я хотел увести Дашу, но только с ее согласия, о чем мы и договорились. Я засылал сватов и приезжал сам вместе с ними к ее отцу, но он выставил нас за ворота и слушать не стал. Никого убивать я не хотел, вся эта дворня набросилась на меня неожиданно и, обороняясь, я, конечно, их лупил колом. Антип же выскочил из дома с шашкой. Напал сзади. Я случайно увидел его и не рассчитал силы удара, было не до этого. Но я об этом сильно не жалею, только подлый человек может нападать сзади, когда у него и так превосходство в числе.
– Ну, что же, все ясно в этом деле, – опустив тяжелый взгляд, вымолвил атаман. – У кого какие будут предложения, господа присяжные?
Первым встал казак, сидевший последним слева от Летвиненко:
– Господа казаки, тяжелый грех – убийство человека, казака, единственного сына сотника. Да еще в мирное время. Но я знаю отца Ермолая Барышева, Пантелея. Он – славный казак. Не верю, что у такого героя сын будет убивать человека намеренно, да еще сзади. И про сватовство я слышал. Оскорбил ты, Аджубей, деда и крестного Ермолая, поэтому все и случилось. Предлагаю наложить штраф на подсудимого.
– Не согласен я с таким предложением, – поднялся второй присяжный. – Значит, мы его сейчас отпустим, а он посля будет лазить по нашим дворам и воровать наших дочерей. И отца его я тоже знаю, он в свое время украл невесту у Аджубея, сыночек в него уродился. Какая разница – сзади убил али спереди. Богом запрещено красть дочерей, а тем паче – убивать сыновей. Предлагаю положить его в могилу рядом с гробом сына сотника и закопать живьем!
– Нет, я не хочу, чтобы этот гад лежал рядом с моим сыном, – заявил сотник Коршунов.
Третий предложил забить виновного полень­ями до смерти.
Четвертый – посадить в мешок, навалить туда же камней и бросить в реку, труп выдать родителям.
На эти предложения также поступили категорические возражения от Аджубея и Коршунова – слишком быстрая смерть, видимо, они хотели вволю насладиться мучениями молодого казака.
Выступили все присяжные со своими предложениями, и все эти предложения были со смертным исходом, в конце концов выбрали самый мучительный метод казни, который удовлетворил желание Коршунова и Аджубея.
Высший судья, атаман Летвиненко, после того, как с решением судей согласились Совет стариков и отец Онуфрий, огласил приговор:
– Казачий суд чести станицы Тацинской, рассмотрев дело об убийстве казака Коршунова Антипа Димитриевича, приговорил его убийцу Барышева Ермолая Пантелеевича к повешенью на якоре за ребро, не снимая оного до наступления смерти.
(Большой речной якорь ставили на главной площади крупной станицы – это был позорный столб и лобное место. К якорю привязывали должников, под ним пороли, с его помощью казнили: вешали за ноги, за ребро или за шею).
– Довбышу, – продолжал атаман, – сиречь приставу Пряснопрядскому, огласить приговор всему народу на площади у места казни. Есаулу Безбородько приступить к исполнению приговора.
Осужденного, сопровождаемого станичниками, повели к месту казни...
***
Торопились Пантелей Георгиевич и Петр Степанович, добрые кони с рыси переходили в намет, и к полудню показалась станица Каменская, столица округа, в который входили пять станиц, в том числе Калитвенская и Тацинская. Сюда призывались казаки на царскую службу, отсюда отправлялись и на войну, когда она возникала.
Штаб располагался на главной площади в большом доме с высоким крыльцом, над крышей развевался бело-сине-красный штандарт с двуглавым орлом посредине. Поэтому казаки сразу определили нужное им место и, поскакав к крыльцу, не переводя дыхания, ринулись в дом.
– Стой, кто такие? – дорогу преградил стоящий на крыльце дюжий казак, выставив штык в их сторону. Но, увидев на груди Георгиевские кресты, штык опустил.
– Мы из станицы Калитвенской, нам нужно к господину полковнику по срочному делу, – отрапортовал Пантелей Георгиевич.
– Василия Михайловича нет, он поехал в вой­ска, к молодым казакам, призванным вчера на службу. Может быть, к вечеру вернется.
– Все, пропал мой сын, – безнадежно опустив голову Барышев.
– А что случилось? – участливо спросил постовой.
– Попал мой сын в беду, завтра его судить будут судом чести и, скорее всего, приговорят к смерти, – осипшим с горя голосом выдавил Пантелей.
– Да, беда! – посочувствовал казак. – Ну, так вы тогда скачите в лагерь, он в верстах десяти, в сторону Донца, там и найдете полковника.
– Спасибо тебе, друг, – облегченно вздохнул Петр Степанович, – так мы и сделаем.
Наметом проскакав десять верст, казаки достигли цели. Полковника Чернецова они увидели сразу, он стоял перед строем на плацу и произносил напутственные слова вступившим на боевой путь молодым казакам. Закончив, полковник, заметивший верховых сразу же, как только они появились, направился в их сторону. Увидев военные мундиры и Георгиевские кресты казаков, полковник улыбнулся.
– Что. казачки, тоже послужить захотели? – вдруг он узнал их. – А, Калитвенские герои, хорунжий Барышев. А где же твой сын? Мне доложили, что он не явился на сборы вчера в лагерь. Что случилось или он заболел, и отец решил за него нести очередной срок службы?
– Никак нет, господин полковник! Богом прошу, выслушайте меня!
– Хорошо. Говори!
– Беда случилась, Василий Михайлович! Свихнулся Ермолай, полюбил девицу, дочь казака Аджубея.
И Пантелей Георгиевич рассказал полковнику все, что знал о случившемся.
– Да, действительно, беда, – посочувствовал полковник, – но при всем уважении к вам, казаки, я ничего поделать не могу. За убийство сына сотника вашему сыну грозит смерть. Отменить решение суда чести – значит нарушить наш казачий правопорядок. Езжайте в станицу Тацинскую, падайте в ноги атаману, присяжным, просите Совет стариков, священника о помиловании или выплате штрафа. Хотя знаю Аджубея и Коршунова, это все будет без пользы. Как же так, такой хороший боевой казак, в бою ему равных не было бы, а размяк перед какой-то девчонкой, она-то и на казачку не похожа. Видел я ее, красива, конечно, но губить себя ради девки казаку не пристало. Даже если бы он никого не убил, а только похитил ее, все рано его отлучили бы от казачьего круга. Это, братцы, как не крути, а виноваты вы. Кого воспитали? Казака или женолюбца?
Казаки, понурив голову, развернулись и подались к своим коням. Вот уже Пантелей Георгиевич засунул ногу в стремя и готов был сесть в седло, как услышал голос полковника:
– Хорунжий Барышев! Вернись!
Пантелей стремглав соскочил на землю и бегом припустил к полковнику, в душе его затеплилась надежда.
– Вот, что, Пантелей Георгиевич, мне кажется, есть одна лазейка, через которую можно освободить твоего сына, но тебе от этого легче все равно не будет, ты его больше никогда не увидишь. Во время боевых действий боевого казака суд чести судить не имеет права а только Главный военный суд Российской империи.
– Так где же она, война?
– Подожди, не перебивай, – жестом остепенил казака полковник. – Вчера нарочный доставил депешу из Ростова. В Китае восстали члены общества «Белый лотос», начали притеснять русских. На Урале и в Сибири формируется два казачьих полка для их усмирения. От нас, с Дона, на Урал через неделю отправляется эскадрон казаков, вот и пусть твой сынок повоюет в Китае.
– А почему же я никогда не увижу больше сына?
– По двум причинам. Ты уж прости за прямоту. Первая – китайцы тоже воевать умеют, и многие казаки назад в Россию не вернутся, не думаю, что твой сын будет прятаться за чужими спинами. Вторая – сюда, в наш округ, ему возвращаться нельзя, убийство срока давности не имеет, и он снова попадет на суд чести.
– Ну, что же делать, господин полковник, пусть будет так, у меня хоть какая-то надежда останется. Я буду знать, что пока мой сын живой.
– Тогда слушайте мой приказ. Вы в эти дела не вмешиваетесь. Я завтра с утра отправляю есаула Луганского и взвод казаков в станицу Тацинскую, чтобы исключить различные инциденты. Они забирают сына твоего, заворачивают в вашу станицу, два часа на прощание с родственниками. И вместе с собственным боевым конем к вечеру чтобы он был у меня здесь, в станице Каменской.
– Спасибо, Василий Михайлович, век буду за вас Бога молить!
– Подожди благодарить, Пантелей Георгиевич, еще не известно, чем дело кончится. Станица Тацинская большая, дивизион казаков. Неизвестно, как они поведут себя, атаман у них тоже серьезный казак. Всего хорошего! – махнул рукой полковник.
– Ты, Петро, пока ничего не говори своим и моим домашним, – попросил Пантелей, когда они стали подъезжать к родному хутору. – Я жене сказал, что Ермолай уехал в лагерь на сборы. А завтра, если все пройдет благополучно, когда есаул Луганский завезет его домой, скажу, что он добровольцем едет на войну.