***
...Процессия с осужденным Ермолаем приблизилась к центральной площади, к лобному месту. Большой ржавый якорь, выпятив заостренные, в виде массивных стрел, загогулины, отсвечивал бурыми пятнами в солнечных лучах, будто радуясь тому, что наконец-то о нем вспомнили. А он и рад послужить людям, исполняя трагический ритуал, почти совсем забытый, так как в станице он давно не проводился.
Вышел пристав, старый казак Пряснопрядский, развернув свиток, зачитал приговор, и как только он произнес слова: «...повесить за ребра и не снимать до полного наступления смерти...», в собравшейся огромной толпе в голос заревели женщины, плач подхватили ребятишки.
Из толпы послышались выкрики казаков:
– Что ж так строго!
– Зачем такая мучительная смерть?!
– Повесить его за шею или утопить сразу!
– Зачем губить парня, мы догадываемся: Антипка Коршунов сам виноват, тот еще пакостник!
Перекрывая общий гвалт, атаман Летвиненко приказал:
– Есаул Безборотько, приступайте к исполнению приговора!
Отец Онуфрий, наскоро прочитал молитву, перекрестив подсудимого, отошел в сторону.
Двое дюжих казаков связали ноги и руки Ермолаю и уже подняли его, чтобы загнать ему якорный крюк под ребра, как вдруг стоящие сбоку у дороги казаки закричали хором:
– Стойте, стойте! Казачий разъезд скачет с полковничьим штандартом на пиках!
Вся толпа повернулась в сторону дороги, и взорам ее представились восемь верховых, вооруженных винтовками казаков, возглавляемых есаулом, которой держал пику в руке. Под острием ее развевался штандарт полковника Чернецова, начальника Каменского округа Войска Донского.
– Вешайте скорее этого гада! – подскочил к есаулу Безбородько сотник Коршунов.
– Ну, нет, – возразил тот, почувствовав, что казачий разъезд примчался не просто так. – Отставить, казаки! – распорядился он.
И казаки опустили Ермолая на землю.
Взвод казаков быстро протиснулся сквозь толпу к лобному месту. Не слезая с коня, есаул Луганский обратился к атаману Летвиненко:
– Высокочтимый господин атаман, при всем глубочайшем уважении к вам и членам суда чести, а также к Совету стариков и святому отцу (Полковник не зря отправил на это хитроумное дело есаула Луганского, тот был великий дипломат, но и добрый воин, нисколько не сомневаясь, что приговор был вынесен справедливый.), тем не менее, полковник – командующий нашего округа, господин Чернецов Василий Михайлович, уважая принятое решение, отменяет вынесенный приговор и передает это дело на рассмотрение Главного Военного суда Российской империи.
– Это еще с какой стати?! – взвился на дыбы сотник Коршунов. – Он хоть и полковник, но нет у него права нарушать законы казачьего круга.
– Господин есаул, – поддержал Коршунова атаман Летвиненко, – сотник совершенно прав, отменить решение суда чести полковник может только в военное время и применительно к воину, участвующему в боях. А с кем же мы воюем, почему же тогда мы не знаем о том, что идет война?
– Уважаемые господа казаки, – обратился тогда есаул Луганский к собравшимся, – никакого нарушения полковник Чернецов не допустил, вот приказ, – есаул вытащил из-за пазухи бумагу и прочитал ее вслух.
В приказе значилось, что урядник станицы Калитвенской Каменского округа Войска Донского Барышев Ермолай Пантелеевич два дня назад призван на действительную службу и еще вчерашним числом должен был отбыть на войну в Китай. И что осужден военным судом Российской империи он будет после того, как вернется с войны из Китая в Россию.
– В Китае поднялись мятежники и убивают находящихся там наших русских людей. Казаков войной в Китае не удивить, по приказу Верховного главнокомандующего Российской империи они воевали почти во всех странах Европы и Азии. Поэтому Ермолая Барышева немедленно освободить! – распорядился есаул Луганский.
Два дюжих казака, которые связывали подсудимого, начали его развязывать. Аджубей, Коршунов и их прислужники с кольями в руках, с криками: «Сдохни, тварь!» кинулись к Ермолаю, но верховые казаки, быстро передернув затворы, выстрелами вверх отпугнули их.
Толпа гудела, одни кричали:
– Правильно, пусть идет воюет!
– Нарушен наш закон, казнить его! – кричали другие.
И тогда есаул Луганский пошел на хитрость:
– Ну, что же, господа казаки, раз вы так стоите за свои права и ставите их выше государственных, я уполномочен вам передать решение полковника Чернецова. Сейчас в Китай на войну отправляют провинившихся казаков, вроде вот Барышева Ермолая, а мне велено вам сказать, что если вы воспрепятствуете выдаче Ермолая нам, то с вашей станицы будет набран целый эскадрон казаков (сотня). И через неделю его отправят в Китай на войну.
Над площадью нависла минутная тишина и затем прорвалась выкриками:
– Не пойдем!
– Пусть Ермошка воюет!
– Не хотим за коршуновского сынка умирать, – кричали казаки.
– Не пустим!
– Не позволим из-за Аджубеевой девки сиротить наших детей, – кричали казачки.
– Быстро берем парня! – распорядился есаул Луганский. Казаки из взвода подхватили избитого и ослабевшего Ермолая, посадили на запасного коня, и казачий разъезд, подняв клубы пыли, быстро скрылся за околицей станицы.
***
Извелся весь Пантелей Георгиевич в ожидании окончательной развязки в судьбе сына, почернел, ссутулился, глаза с потухшим взглядом глубоко ввалились. Данное полковнику слово он сдержал, в станицу Тацинскую не поехал, но с раннего утра подался за околицу и, приложив ладонь ко лбу, защищая глаза от солнца, с нетерпением всматривался вдаль, за горизонт, туда, куда уходила дорога, ведущая в соседнюю станицу, туда, где решалась дальнейшая судьба его старшего сына.
«Что же я скажу его матери, Агафье Федоровне, деду Георгию, бабке Матрене – родителям моим. Обманул я их, сказал, что Ермолай в лагере на сборах. Вижу, что не поверили они мне, особенно дед, старый казак, он отлично понимает, что на сборы ночью, не попрощавшись с семьей, не уезжают. Да и Агафья места себе не находит, чует – случилась беда».
– Что, сынок, ждешь с моря погоды!? – от неожиданности Пантелей вздрогнул, не заметил, как сзади подошел отец.
– Да вот жду, полковник обещал отпустить Ермолая из лагеря, попрощаться с семьей. Сказал...
– Брось, Пантелей, врать отцу родному, – оборвал дед Георгий, – я еще вчерась утром заглянул в конюшню, а там двух коней нет, догадался, куда махнул Ермолай. Что ж ты околачиваешься здесь? Сыну помогать надоть, а вы с Петькой слюни распустили, – распалялся дед, – вчерась куда-то маханули, мне ничего не сказали, ездили-ездили, а проку ни хрена нет!
– Не ругайся, отец, и так тошно, – понурив голову, оправдывался Пантелей, – к полковнику Чернецову ездили...
И он рассказал все, что произошло в эти дни подробно.
– Да, Василий Михайлович – человек слова, если он обещал, значит, не все потеряно.
Через некоторое время к ним присоединился кум Петр Степанович:
– А я с утра к вам пошел, а вас нет. Слышу, в сарае кто-то рыдает, заглянул, а там Агафья, пошла, видимо, корову доить, обняла ее и ревет в голос. И бабка с мокрыми очами по хате рыскает, один Афонька спит.
– Пойдемте, мужики, в дом, что толку здесь, на дороге, торчать, сейчас стадо погонють, бабы коров будуть провожать, удивятся тому, что мы тут толкаемся, набрешут посля с три короба, – рассудил дед Георгий, – да и баб наших одних в горе бросать не следоват.
Дома, собрав всю семью, Пантелей, ничего не утаивая, выложил все, что знал о случившемся и о принятых в связи с этим мерах. Неизвестно было только то, чем все это кончится.
Время тянулось медленно, все измучились ожиданием вестей из станицы Тацинской. Какими они будут? Либо семья Барышевых получает сына, либо – известие о его смерти.
Наконец-то во второй половине дня улица перед домом наполнилась топотом лошадиных копыт и нетерпеливым ржанием лошадей. Дед Георгий распахнул ворота, и каурый жеребец с восседавшим на нем Ермолаем первым впорхнул во двор, за ним дружно проследовали лошади конвоя с вооруженными казаками в седлах.
– Дитятко ты наш! – в голос заплакала бабка Матрена.
– Цыц, старая! – приструнил ее дед Георгий. – Ты что голосишь, не видишь – он живой.
– Сыночек ты мой, кто ж тебя так? – взглянув на побитое лицо сына, запричитала Агафья.
– С коня упал, мама, – опустил глаза Ермолай.
– Какой же ты казак, если в седле удержаться не можешь, – упрекнул брата Афанасий.
Ему было уже девять лет, и он так же, как и старший брат, был обучен всему тому, что должен уметь казачок в эти годы.
– Завтра я тебя научу, как это надо делать.
Все невольно засмеялись.
– Правильно, – сказал дед, – не умеешь ездить верхом, иди в пехоту.
Сели за стол, приготовленный заранее во дворе. Казаки выпили по стакану горилки и стали закусывать, Пантелей Георгиевич, все еще не совсем веря в то, что сын жив, сидел рядом с ним и старался предугадать все его желания. Закусив, есаул Луганский рассказал о том, как ему удалось спасти Ермолая от неминуемой смерти. Благодарности родственников не было предела. Выпили еще горилки за здоровье есаула, после чего он, поднявшись из-за стола, объявил:
– Вот и все, Ермолай Пантелеевич, час тебе на сборы и прощание с родственниками, а мы пока подкормим и напоим лошадей. Думаю, хозяин не обеднеет, выделив коням мешок овса.
Прощание перед отправкой на службу или войну – обычное дело в доме казака. Но это расставание особой тяжестью ложилось на сердца родственников и самого Ермолая. Тяготило случившееся несчастье перед этим днем. Все понимали, что жизнь сына, внука висела на волоске. Чудом произошедшее спасение требовало особой оплаты, возможно, лишь чуть меньшей стоимости, чем сама жизнь.
– Прощай, мой ясный сокол! – приникла мать к груди сына.
– Не надо, мама, – тихо прошептал Ермолай, – Бог даст, свидимся еще.
– Ну, ладно, казак, терпи – атаманом будешь, – приобнял внука дед Георгий.
Бабушка Матрена тихонько вытирала краешком платка нескончаемый поток слез.
Крепко обнялись с отцом, с крестным; подняв высоко на вытянутых руках Афанасия, Ермолай серьезно сказал:
– А ты, братка, теперь единственным помощником в семье остаешься, береги их всех и меня не забывай.
Вскочив теперь уже на своего серого в яблоках Соколика, выехав за ворота, Ермолай обернулся. Все, не сдерживая слез, прощально махали руками. Фигура отца, изменившаяся с горя до неузнаваемости, поразила его: всегда подтянутый, моложавый, он вдруг ссутулился, стал меньше ростом, а опущенные плечи напоминали крылья подбитой птицы. Пробившаяся седина опоясала его склоненную голову. Таким отец и запомнился сыну.
– Ты с коня-то больше не падай! – крикнул Афанасий.
– Нет, теперь уж не упаду! Прощайте!
И, сопровождаемый эскортом казаков, он скрылся в переулке.
...Процессия с осужденным Ермолаем приблизилась к центральной площади, к лобному месту. Большой ржавый якорь, выпятив заостренные, в виде массивных стрел, загогулины, отсвечивал бурыми пятнами в солнечных лучах, будто радуясь тому, что наконец-то о нем вспомнили. А он и рад послужить людям, исполняя трагический ритуал, почти совсем забытый, так как в станице он давно не проводился.
Вышел пристав, старый казак Пряснопрядский, развернув свиток, зачитал приговор, и как только он произнес слова: «...повесить за ребра и не снимать до полного наступления смерти...», в собравшейся огромной толпе в голос заревели женщины, плач подхватили ребятишки.
Из толпы послышались выкрики казаков:
– Что ж так строго!
– Зачем такая мучительная смерть?!
– Повесить его за шею или утопить сразу!
– Зачем губить парня, мы догадываемся: Антипка Коршунов сам виноват, тот еще пакостник!
Перекрывая общий гвалт, атаман Летвиненко приказал:
– Есаул Безборотько, приступайте к исполнению приговора!
Отец Онуфрий, наскоро прочитал молитву, перекрестив подсудимого, отошел в сторону.
Двое дюжих казаков связали ноги и руки Ермолаю и уже подняли его, чтобы загнать ему якорный крюк под ребра, как вдруг стоящие сбоку у дороги казаки закричали хором:
– Стойте, стойте! Казачий разъезд скачет с полковничьим штандартом на пиках!
Вся толпа повернулась в сторону дороги, и взорам ее представились восемь верховых, вооруженных винтовками казаков, возглавляемых есаулом, которой держал пику в руке. Под острием ее развевался штандарт полковника Чернецова, начальника Каменского округа Войска Донского.
– Вешайте скорее этого гада! – подскочил к есаулу Безбородько сотник Коршунов.
– Ну, нет, – возразил тот, почувствовав, что казачий разъезд примчался не просто так. – Отставить, казаки! – распорядился он.
И казаки опустили Ермолая на землю.
Взвод казаков быстро протиснулся сквозь толпу к лобному месту. Не слезая с коня, есаул Луганский обратился к атаману Летвиненко:
– Высокочтимый господин атаман, при всем глубочайшем уважении к вам и членам суда чести, а также к Совету стариков и святому отцу (Полковник не зря отправил на это хитроумное дело есаула Луганского, тот был великий дипломат, но и добрый воин, нисколько не сомневаясь, что приговор был вынесен справедливый.), тем не менее, полковник – командующий нашего округа, господин Чернецов Василий Михайлович, уважая принятое решение, отменяет вынесенный приговор и передает это дело на рассмотрение Главного Военного суда Российской империи.
– Это еще с какой стати?! – взвился на дыбы сотник Коршунов. – Он хоть и полковник, но нет у него права нарушать законы казачьего круга.
– Господин есаул, – поддержал Коршунова атаман Летвиненко, – сотник совершенно прав, отменить решение суда чести полковник может только в военное время и применительно к воину, участвующему в боях. А с кем же мы воюем, почему же тогда мы не знаем о том, что идет война?
– Уважаемые господа казаки, – обратился тогда есаул Луганский к собравшимся, – никакого нарушения полковник Чернецов не допустил, вот приказ, – есаул вытащил из-за пазухи бумагу и прочитал ее вслух.
В приказе значилось, что урядник станицы Калитвенской Каменского округа Войска Донского Барышев Ермолай Пантелеевич два дня назад призван на действительную службу и еще вчерашним числом должен был отбыть на войну в Китай. И что осужден военным судом Российской империи он будет после того, как вернется с войны из Китая в Россию.
– В Китае поднялись мятежники и убивают находящихся там наших русских людей. Казаков войной в Китае не удивить, по приказу Верховного главнокомандующего Российской империи они воевали почти во всех странах Европы и Азии. Поэтому Ермолая Барышева немедленно освободить! – распорядился есаул Луганский.
Два дюжих казака, которые связывали подсудимого, начали его развязывать. Аджубей, Коршунов и их прислужники с кольями в руках, с криками: «Сдохни, тварь!» кинулись к Ермолаю, но верховые казаки, быстро передернув затворы, выстрелами вверх отпугнули их.
Толпа гудела, одни кричали:
– Правильно, пусть идет воюет!
– Нарушен наш закон, казнить его! – кричали другие.
И тогда есаул Луганский пошел на хитрость:
– Ну, что же, господа казаки, раз вы так стоите за свои права и ставите их выше государственных, я уполномочен вам передать решение полковника Чернецова. Сейчас в Китай на войну отправляют провинившихся казаков, вроде вот Барышева Ермолая, а мне велено вам сказать, что если вы воспрепятствуете выдаче Ермолая нам, то с вашей станицы будет набран целый эскадрон казаков (сотня). И через неделю его отправят в Китай на войну.
Над площадью нависла минутная тишина и затем прорвалась выкриками:
– Не пойдем!
– Пусть Ермошка воюет!
– Не хотим за коршуновского сынка умирать, – кричали казаки.
– Не пустим!
– Не позволим из-за Аджубеевой девки сиротить наших детей, – кричали казачки.
– Быстро берем парня! – распорядился есаул Луганский. Казаки из взвода подхватили избитого и ослабевшего Ермолая, посадили на запасного коня, и казачий разъезд, подняв клубы пыли, быстро скрылся за околицей станицы.
***
Извелся весь Пантелей Георгиевич в ожидании окончательной развязки в судьбе сына, почернел, ссутулился, глаза с потухшим взглядом глубоко ввалились. Данное полковнику слово он сдержал, в станицу Тацинскую не поехал, но с раннего утра подался за околицу и, приложив ладонь ко лбу, защищая глаза от солнца, с нетерпением всматривался вдаль, за горизонт, туда, куда уходила дорога, ведущая в соседнюю станицу, туда, где решалась дальнейшая судьба его старшего сына.
«Что же я скажу его матери, Агафье Федоровне, деду Георгию, бабке Матрене – родителям моим. Обманул я их, сказал, что Ермолай в лагере на сборах. Вижу, что не поверили они мне, особенно дед, старый казак, он отлично понимает, что на сборы ночью, не попрощавшись с семьей, не уезжают. Да и Агафья места себе не находит, чует – случилась беда».
– Что, сынок, ждешь с моря погоды!? – от неожиданности Пантелей вздрогнул, не заметил, как сзади подошел отец.
– Да вот жду, полковник обещал отпустить Ермолая из лагеря, попрощаться с семьей. Сказал...
– Брось, Пантелей, врать отцу родному, – оборвал дед Георгий, – я еще вчерась утром заглянул в конюшню, а там двух коней нет, догадался, куда махнул Ермолай. Что ж ты околачиваешься здесь? Сыну помогать надоть, а вы с Петькой слюни распустили, – распалялся дед, – вчерась куда-то маханули, мне ничего не сказали, ездили-ездили, а проку ни хрена нет!
– Не ругайся, отец, и так тошно, – понурив голову, оправдывался Пантелей, – к полковнику Чернецову ездили...
И он рассказал все, что произошло в эти дни подробно.
– Да, Василий Михайлович – человек слова, если он обещал, значит, не все потеряно.
Через некоторое время к ним присоединился кум Петр Степанович:
– А я с утра к вам пошел, а вас нет. Слышу, в сарае кто-то рыдает, заглянул, а там Агафья, пошла, видимо, корову доить, обняла ее и ревет в голос. И бабка с мокрыми очами по хате рыскает, один Афонька спит.
– Пойдемте, мужики, в дом, что толку здесь, на дороге, торчать, сейчас стадо погонють, бабы коров будуть провожать, удивятся тому, что мы тут толкаемся, набрешут посля с три короба, – рассудил дед Георгий, – да и баб наших одних в горе бросать не следоват.
Дома, собрав всю семью, Пантелей, ничего не утаивая, выложил все, что знал о случившемся и о принятых в связи с этим мерах. Неизвестно было только то, чем все это кончится.
Время тянулось медленно, все измучились ожиданием вестей из станицы Тацинской. Какими они будут? Либо семья Барышевых получает сына, либо – известие о его смерти.
Наконец-то во второй половине дня улица перед домом наполнилась топотом лошадиных копыт и нетерпеливым ржанием лошадей. Дед Георгий распахнул ворота, и каурый жеребец с восседавшим на нем Ермолаем первым впорхнул во двор, за ним дружно проследовали лошади конвоя с вооруженными казаками в седлах.
– Дитятко ты наш! – в голос заплакала бабка Матрена.
– Цыц, старая! – приструнил ее дед Георгий. – Ты что голосишь, не видишь – он живой.
– Сыночек ты мой, кто ж тебя так? – взглянув на побитое лицо сына, запричитала Агафья.
– С коня упал, мама, – опустил глаза Ермолай.
– Какой же ты казак, если в седле удержаться не можешь, – упрекнул брата Афанасий.
Ему было уже девять лет, и он так же, как и старший брат, был обучен всему тому, что должен уметь казачок в эти годы.
– Завтра я тебя научу, как это надо делать.
Все невольно засмеялись.
– Правильно, – сказал дед, – не умеешь ездить верхом, иди в пехоту.
Сели за стол, приготовленный заранее во дворе. Казаки выпили по стакану горилки и стали закусывать, Пантелей Георгиевич, все еще не совсем веря в то, что сын жив, сидел рядом с ним и старался предугадать все его желания. Закусив, есаул Луганский рассказал о том, как ему удалось спасти Ермолая от неминуемой смерти. Благодарности родственников не было предела. Выпили еще горилки за здоровье есаула, после чего он, поднявшись из-за стола, объявил:
– Вот и все, Ермолай Пантелеевич, час тебе на сборы и прощание с родственниками, а мы пока подкормим и напоим лошадей. Думаю, хозяин не обеднеет, выделив коням мешок овса.
Прощание перед отправкой на службу или войну – обычное дело в доме казака. Но это расставание особой тяжестью ложилось на сердца родственников и самого Ермолая. Тяготило случившееся несчастье перед этим днем. Все понимали, что жизнь сына, внука висела на волоске. Чудом произошедшее спасение требовало особой оплаты, возможно, лишь чуть меньшей стоимости, чем сама жизнь.
– Прощай, мой ясный сокол! – приникла мать к груди сына.
– Не надо, мама, – тихо прошептал Ермолай, – Бог даст, свидимся еще.
– Ну, ладно, казак, терпи – атаманом будешь, – приобнял внука дед Георгий.
Бабушка Матрена тихонько вытирала краешком платка нескончаемый поток слез.
Крепко обнялись с отцом, с крестным; подняв высоко на вытянутых руках Афанасия, Ермолай серьезно сказал:
– А ты, братка, теперь единственным помощником в семье остаешься, береги их всех и меня не забывай.
Вскочив теперь уже на своего серого в яблоках Соколика, выехав за ворота, Ермолай обернулся. Все, не сдерживая слез, прощально махали руками. Фигура отца, изменившаяся с горя до неузнаваемости, поразила его: всегда подтянутый, моложавый, он вдруг ссутулился, стал меньше ростом, а опущенные плечи напоминали крылья подбитой птицы. Пробившаяся седина опоясала его склоненную голову. Таким отец и запомнился сыну.
– Ты с коня-то больше не падай! – крикнул Афанасий.
– Нет, теперь уж не упаду! Прощайте!
И, сопровождаемый эскортом казаков, он скрылся в переулке.
Назад |