*** «Сапсан» подползал к Петербургу. Следовали один за другим неопрятные дома с мёртвыми окнами, заборы с замысловатыми граффити, потом начинались запасные пути, и люди в оранжевых фуфайках брели по ним с деловитым спокойствием. Поезд наконец остановился. Пассажиры принялись выгружаться на перрон, перетаскивая чемоданы и тюки. Некоторые сразу попадали в объятия встречающих, другие начинали спешно перемещаться, а иные оставались стоять, недоумевая, почему их не ожидают. Артём ступал осторожно, будто платформа могла провалиться от каждого его шага. Путешествие развлекло его, сняло напряжение. Теперь обо всём думалось как-то спокойнее: «Вот он красавец! Взял и уехал. Как быть с Майей? Со всем тем, что закрутилось вокруг неё? Да никак. Он же собирался её спасать? Ну не сейчас же. Если она не полная дура, то раскается в своём вчерашнем выпаде. И попросит прощения...» Ожидание, что кто-то будет виниться перед тобой, весьма сладостно. Человек, который должен был передать ему ключи от квартиры на Фонтанке, которую он забронировал на неделю, появится около парадной только через полтора часа. Шалимов наслаждался тем, что сумка его легка – он взял только самое необходимое: несколько рубашек, футболок и нижнее бельё (всё остальное он купит в Питере, если потребуется); в поезде он наконец вчитался в «Брисбен» и пребывал в хорошем настроении, как от классно выполненной работы. Такое всегда с ним происходило после удачного чтения. Ощущение короткое и бессмысленное. Но приятное и мало кому доступное. Те, кто его испытывает, неизменно вздрагивают от неофитских вопросов: зачем вообще читать книги? В три часа дня в феврале в Петербурге до сумерек ещё далеко, но перевалившееся на другую сторону неба оранжеватое солнце уже лениво и слабо, ему неохота пробивать светом тучи, и потому в этот час цвета воздуха, асфальта, стен и заледеневших вод почти сливаются в нечто единое. Центр Петербурга Артём знал неплохо. В годы его юности Ленинград-Петербург был одним из немногих романтических мест в стране, куда ездили с теми, в кого были влюблены. Отправиться вместе в Питер юноше и девушке – это почти как обвенчаться. После эклектичной внутренней Москвы, с романтикой неявной, скрытой во дворах, в изгибах переулков, в видах с возвышенностей, невские парадные перспективы выглядели более подходящими для окончательных признаний и смелых ласк. Первый раз Артём попал в Ленинград, когда их класс выезжал на экскурсию. Поселили их в затрапезном общежитии недалеко от метро «Площадь Мужества». Всю ночь в комнаты к его одноклассницам ломились какие-то шебутные парни, и это было едва ли не единственное, что запомнилось. Потом он выбирался сюда часто, два раза с одной своей любовницей, позже променявшей его на милиционера; а незадолго до смерти матери, когда она ещё совершенно не собиралась умирать, он по её просьбе возил её сюда; они жили в шикарной гостинице прямо около Московского вокзала, в начале Лиговского, ходили по ресторанам, гуляли по Летнему саду, посетили Театр Европы, где давали Брехта, катались на ночном речном трамвайчике. Последние несколько лет так получалось, что он регулярно посещал Петербургский культурный форум, – в один из таких выездов у него случился с одной библиотекаршей из Твери краткосрочный неуклюжий роман, быстро растворившийся в её слишком поспешном желании «быть с ним всегда». Невский отталкивал огромным количеством людей, стремящихся к нему, удаляющихся от него, переходящих его. Куда пойти? Где-то выпить кофе? Те кафе, что виделись вблизи, не привлекали. Около вокзала в заведениях всегда присутствует некая неприкаянность. Мечталось о чём-то уютном, с особой атмосферой, какую в кафе Петербурга встретишь чаще, чем где-либо ещё, с вкусными свежими и красивыми пирожными, с ажурной легчайшей пенкой капучино, что тает на губах и заставляет просить кофе ещё. Однажды, когда он путешествовал по Италии, заказал капучино после сытного итальянского обеда и услышал в ответ от официанта улыбчивое: «капучино криминале». Потом официант объяснил на смешном и корявом английском, что итальянцы никогда после еды капучино не балуются, оно противопоказано, только всё портит внутри, перемешиваясь с блюдами. Если мыслишь себя эстетом или просто приличным человеком, следует заканчивать трапезу только ристретто, где кофе всего-то пару глотков на дне чашки, но крепость вполне подходящая, чтобы организм взбодрился и не поддался разным тяжестям. Хоть Петербург сейчас предлагал ему не больше четверти от той свободы, что он испытывал, бывая изредка в Европе, без этой четвертушки ему сейчас не сдюжить. В Москве и её днём с огнём не сыщешь. Там ни о ком, кроме себя, недумающие машины, огромные распахнутые улицы, которые никак не перейдёшь, полные людей подземные переходы, всегда не в том месте, где надо. В общем, он, кажется, прав, что приехал сюда. Как пить дать, Майя скоро начнёт ему писать. Мелькнула мысль: может, вызвать её сюда? Ещё чего! Пусть помучается. Она виновата не только в хамстве, но и в том, что втянула его во всю эту революционную дребедень. Как спокойно и хорошо было без этого. Он спросил себя, сошёлся бы он с ней, знай раньше про её закидоны? Пройдя немного по Лиговке, где дома по ночам хватаются за крыши, как за головы, он повернул в первый переулок направо и вышел по нему к аккуратной площади, где посреди сквера стоял небольшой памятник Пушкину в надменной позе со скрещёнными на груди руками и откинутой чуть назад головой. Александр Сергеич был изображён в привычном для своих копий возрасте, в районе тридцати, но выглядел по-мальчишески стройным и возвышенным. Почти у самого поворота на Кузнечный Артём обнаружил кофейню, показавшуюся ему подходящей, чтоб скоротать часок. Поначалу он чуть было не прошёл мимо – витрина больше походила на магазин, – но потом взгляд его проник внутрь и радостно зафиксировал, что там всё, пожалуй, так, как ему сейчас надо. Всего несколько столиков, четыре на первом этаже и три на втором. Атмосфера чуть кукольная, будто здесь постоянно проводятся детские праздники. Пахнет приятно и не казённо, по-домашнему; казалось, здесь готовят кофе и выпечку для горячо любимых людей, а не для случайных прохожих. Он заказал у стойки латте, помедлил немного, попросил ещё пирожное с гордым названием «Анна Павлова» и поднялся наверх. «Интересно, почему “Анна Павлова”, а не “Галина Уланова” или “Матильда Кшесинская”? “Кшесинская” хорошо бы продавалась после скандала с фильмом Учителя». В окне старинная улица являла маленький кусочек своей высокопородной красоты. Внутри намечалось некоторое равновесие. Так бывало с ним: вроде бы ничего не менялось, поводы для волнений никуда не девались, а мысли вдруг начали плыть безотчётно красиво и успокаивающе плавно, как в иллюстрациях к детским сказкам плывут лебеди и корабли. К этому он подсознательно стремился, заходя сюда, – найти точку, откуда он начнёт разбираться, что с ним происходит, как он по-настоящему относится к случившемуся с ним в последние дни. Он положил мобильник на столик на некотором расстоянии от себя. Скоро ли Майя проявится? Снизу долетел звонкий голос девушки за стойкой: «Латте и “Анна Павлова” готовы!» Шалимов неизменно смеялся, когда слышал, что кто-то собирается начать всё заново. Как правило, это заканчивалось лишь намерениями, но само желание так возбуждало некоторых, что им представлялось, будто в их жизнях что-то изменилось. Но сейчас он сам был готов убедить себя в необходимости сбросить весь груз последних дней, притвориться, что его не существовало, утопить его в сером мареве этого непостижимого города, в его нескончаемой воде, спрятать во множащихся, будто подрагивающих дворах, забросить далеко за город, в промзоны и на пустыри, – нет территории более подходящей для забывания чего-то тягостного, чем Петербург. Когда он спускался за своим заказом, ноги ещё томились тяжестью, но обратно он почти взбежал. Что-то зрело неоправданно бодрое и решительное, такое, чему он пока не давал объяснений, но кто-то уже выводил невидимыми буквами на невидимом холсте: могу! Слабость, дойдя до своего предела, легко превращается в силу, в сгустки желаний. Мысли закипали в нём. В какой-то момент его раздумья развернулись с таким озорством, что он крепко сжал свой телефон и собирался с силой бросить его об пол, чтобы он разлетелся, превратившись в невосстановимую путаницу деталей. Почему его так тяготило, что Майя и её друзья-революционеры обосновались у него в читальне? Чего он боялся? Всё это легко прекратить! Майя разлюбит его? На ней свет клином не сошёлся. Он ответственен за неё? Что за чушь? Эсэмэска о брате? Пусть пишут. Ему-то что? На каждого психа, что ли, реагировать? В безразличии иногда больше свободы, чем кажется... Тело больше не терпело бездействия, рвалось куда-то. Надев куртку, Артём устремился на воздух. Краем уха услышал разговор двух работников о том, что вчера ночью мороз ударил лютый, а сегодня непривычно тепло для февраля. «Всё это неспроста, всё это для меня, – пробормотал он. – Оттепель». Теперь ему не представлялся Невский диким, разнузданным, отталкивающим, суматошным, наоборот, его туда тянуло. Ему хотелось увидеть шпиль Адмиралтейства, выровнять себя по этой перспективе. Невский шумел, суетился, около пешеходных переходов угрюмо собирались те, кто стремился на другую сторону, а когда светофоры переключались, машины недовольно замирали перед спешащими людьми. Красивые благородные фасады истомились от многолетних взглядов, и теперь Артём словно ловил их обращённый к нему шёпот: «Мы устали, но ты не уставай». Он повесил сумку на плечо. Почему-то пришло в голову, что так он выглядит спортивнее и непринуждённее. Наконец он дошёл до дома, где снял квартиру. Длинноволосый парень в дублёнке уже поджидал его, чтобы вручить ключи. Он коротко проинструктировал его, где что включается, какие ключи от чего и какой пароль от вай-фая, но подниматься не стал, сославшись на то, что спешит обратно в Апраксин Двор, где у него точка. Высокая лестница выглядела совсем старой, перила много где обтесались, пахло безнадёжным несвежим холодом и табаком. В самой квартире сумерки сгустились много раньше, чем на улице. Артём долго искал выключатель, чтобы включить в прихожей свет, потом снял куртку, повесил её на крючок и присел на табурет. Тягучая, совсем не городская тишина заползала в уши. Он как заворожённый смотрел на мокрые пятна от своих ботинок. Ноги устали. Спина тоже. Весь его задор вдруг исчез. Как будто воздух выпустили из воздушного шарика. Только что он был надутым, праздничным, летучим, а теперь маленький, ни на что не годный. Он – совсем один. В чужой квартире. Что ему здесь делать? Как он будет здесь жить и зачем? Чего дожидаться? Надо срочно возвращать себе боевитость и провести этот вечер так, как он никогда ещё не проводил вечера... *** Артём Шалимов с наслаждением, свойственным обычно никому не нужной свободе, бродил в тот вечер по городу в ранний февральский вечер, когда темнота сбивает с толку и не даёт определить, сколько на самом деле времени. Бродил без цели, надеясь, что жизнь подарит ему приключения. Сидел в разных заведениях, где заказывал только сок, изучал людей, поражался, как они бессмысленны в поисках веселья, но в то же время страстно желал присоединиться к ним. Потом ему надоели бары, и он просто погрузился в город, выбирая перспективы, углы, повороты, переулки, которые выглядели заманчивее. Ветер, до этого несколько вальяжный, сердито усиливался, дул в лицо, обжигал, но Артёма это не вынуждало прекратить прогулку. Напротив, это заставляло всё внутри ликовать, особенно когда он видел, как прохожие наклоняют головы, поднимают воротники, кутаются в шарфы, а он идёт прямо, наперекор чему-то хоть и выдуманному им, но всё же требующему воли в противостоянии. Безотчётно он снова вышел на Невский, хотя полагал, что всё время отдаляется от центра. Самая безразличная к людям улица в Северной столице, самая эгоистичная! Ему стало остро жалко себя. Удовольствие от прогулки, бодрость от холода, душевный подъём отвалились от него, как штукатурка отваливается от старой стены. Он совсем один и всегда был один. Между ним и миром неизменно стояла его боязнь сделать что-то не так. А почему не так? В чём это «не так»? Надо было постоянно соблюдать некие правила, чтобы причислять себя к достойным членам общества. А само общество достойно? Не так уж неправы друзья Майи, что бунтуют. Все прочитанные им книги сейчас предлагали ему своих героев для сравнения, но никто не подходил. Красивый, сказочный, прихотливый даже для здешней архитектуры дом Зингера, ныне Санкт-Петербургский дом книги, почему-то заставил его остановиться. Он ещё не закрылся, в больших окнах виднелись книжные стеллажи, задумчивые неторопливые посетители. «Молчите, проклятые книги». Вспомнился Блок. Некоторое время он колебался. Потом всё же открыл тяжёлую дверь. Особое книжное тепло вперемежку с запахом одежды. Народ передвигался между стеллажами, перелистывал тома, ставил их обратно и вынимал другие. Эта картина чуть успокоила его. Всегда успокаивало, когда рядом занимаются делом. Жалость к себе притупилась. Он побродил по залам, всматриваясь в корешки, поражаясь тому, как много всего на полках, и особенно тому, что тома, за которыми в его детство и юность гонялись и готовы были отдавать любые деньги, теперь выглядели никому не нужными и печальными. Сам покупать ничего не стал. «Сперва дочитаю “Брисбен”», – успокоил он себя, направляясь к выходу. О Майе он всеми силами старался не вспоминать. Люди преодолевали парадное безразличие города. Одни – нарядные, весёлые – искали в нём приключения, другие шли грустные, подавленные, уставшие от постоянных неудач, третьи затаились в его домах, подворотнях, дворах, ждали добычу, только не ведали какую. Его окликнули две девицы. Вернее, окликнула, конечно, одна. Но было их две. Периферийным зрением он это отметил. Он не ожидал такого и никак не отреагировал. Даже головы к ним не повернул. Они мгновенно потеряли к нему интерес. Одна из них прикурила и дала зажигалку другой. Он прошёл несколько метров, потом что-то с ним произошло, и он вернулся. Девицы оглядели его как абсолютно незнакомого: чего, дескать, надо? – Может, пива со мной попьёте? – сам себя не узнавая, бодро произнёс Артём. Смутное желание совершить нечто запретное, пойти против себя, против здравого смысла, опроститься, встать в один ряд с жизнью, которая страшит. Вот что двигало им! Вовсе не похоть... Девицы, как по команде, глупо и натянуто ему улыбнулись. И согласились. Кто бы мог подумать? Одна из них представилась Аней, вторая – Светой. Они заявили, что лучшее пиво подают на Рубинштейна, и им следует непременно двигаться туда. Артём не имел ничего против. По дороге Аня и Света умело вызнали у него, откуда он приехал и где остановился. Они были так милы, будто всю жизнь ждали встречи с ним. Шалимов вёл себя простодушно, отвечал на все вопросы. Не мог по-другому. Он, разумеется, слышал и о клофелинщицах, и о разводчицах, но сейчас его не волновало, кто его случайные попутчицы. Его влекло что-то, чему он не сопротивлялся... *** По первому этажу дома, из которого он только что вышел, тянулись наглухо закрытые окна под вывесками «Продукты» и «Кофе-бар». На другой стороне улицы красная тюремная стена безнадёжно разграничивала мир на две половины – свободы и несвободы. И пусть «Кресты» теперь в другом месте, память о том, что здесь так долго держали заключённых, ещё долго будет превращать это место в особое, мрачное, инфернальное: холодная река, холодная стена, смерть уже не считается ни с чем, забирает всех, кого захочет, и ни врачи, ни везение ей тут уже не противостоят. Эти красные здания одновременно притягивают и отталкивают. Вокруг них воздух иной плотности. Страдания людей живут дольше их самих и в странных, почти не видимых обличьях бродят, как неприкаянные, и мешают даже всесильным ветрам носиться по улицам туда-сюда. До площади Ленина он дошагал быстро. Что-то гнало его туда, и он сам не отдавал себе отчёта, что именно. Ночь. Зима. Петербург. Он абсолютно свободен. Он устал, но от этого в нём не тяжесть, а лёгкость. У него есть некоторое количество денег, дающих право оплатить жильё, сытную еду в ресторанах и чего-нибудь ещё. Эта ночь ничего ему не принесла, кроме глупостей, но настанет завтрашний день, вечер, следующая ночь. Возможно, его ждёт нечто прекрасное? То, что поможет выбраться... На углу, около вокзальной площади, «Кофе Хауз» манил заблудших в ночи, а также сошедших с ранних поездов транзитных путешественников отведать горячие напитки и быстро приготовляемую еду. Артём зашёл внутрь, заказал латте с собой, дождался, пока ему дали горячий бумажный стаканчик, и двинулся дальше. Пройдя мимо больших, казённо светящихся окон Финляндского вокзала, он зачем-то остановился и долго глядел на памятник Ленину, нелепо бравурный, многие годы убеждавший ленинградцев, что страна, где они живут, – единственный претендент на по-настоящему светлое будущее. Ему захотелось отсалютовать бывшему вождю, и он поднял бумажный стаканчик высоко над головой. За Лениным ещё удерживала на себе лёд река, далее взгляд упирался в дома на набережной, разновысотные, с большим количеством жильцов, которые через несколько часов начнут просыпаться, зажигать свет на кухнях, ставить чайники. От вокзальной площади он по переулку, пролегающему между мрачными серыми корпусами Артиллерийской академии, попал на улицу Лебедева. В слепые окна зданий заглядывали поражённые зимой деревья, угрюмые и искривлённые от долгой борьбы со стужей. Петербург покоился в жёлтом свете фонарей и подсветок на фасадах. Шпиль Петропавловки торчал намёком на то, что не всё устремлённое вверх есть свобода. Когда переходил Неву, думал о Майе, о Вере, думал неконкретно, просто примеривался к ним, исходя из того, что они не ведают, где сейчас он и чем занимается. Справа река расширялась, удерживая над собой дальний аккуратный купол Исаакия, Дальше она делилась на рукава, словно одной ей войти в залив представлялось страшным и неприличным. Артём остался равнодушным к этому виду, не заметил в нём ничего, что бы ему пригодилось. Внутри разрасталось что-то мерное и большое, непонятное, непредсказуемое и торжественное. Ему вдруг захотелось посвятить себя какому-то большому делу, чтоб оно перевесило всё остальное в нём. Вспомнилось название романа Юрия Германа «Дело, которому ты служишь», стоявшего в их домашнем книжном шкафу, когда он был маленьким. Он так и не прочитал этой книги. А потом она куда-то делась. Кто-то взял почитать и не отдал? Или перекочевала в задний ряд? Корешок, как он помнил, был довольно толстый, некрасивый, тяжёлый и мрачный. О чём она? Надо срочно прочитать. Наверняка есть в его библиотеке этот роман Германа. Его библиотека. Библиотека, где он служит. Читальня! Течение мысли словно столкнулось с непреодолимым препятствием и мучительно остановилось. Неприятно! Мост кончился, начался Литейный проспект. Он как будто немного защитил его, сузил пространство, укрыл домами от реки, несущей свободу огромного озера к свободе огромного моря и этим донимающей людей, нуждающихся в своём угле, ночлеге и сне больше, чем в мифической вольнице и в сказочной воле волн и ветра. Длинное тело Майи вдруг ему представилось так явно, что он почти физически ощутил его тепло, его гладкость, его обаятельную нескладность, его податливость и постоянную готовность к ласкам. Это было самое лучшее в их близости, когда она лежала рядом, и он, чуть касаясь её, наслаждался молодостью, гибкостью, длинной истомой ног и рук. Первые совместные дни они невротически боялись прискучить друг другу, специально встречались не так часто, как хотелось, фанатично утверждали, что наслаждаются настоящим, а будущее «пошло к чёрту», не требовали отчёта за всю прошлую жизнь, даже намекали, что в «случае чего» всё простят. Выкинув в урну пустой бумажный стаканчик, он подумал, что хорошо бы где-то позавтракать. Или хотя бы выпить ещё кофе. Неужели ночью в центре Петербурга негде поесть? До самого Невского он так и не встретил ни одного открытого заведения. Странно! Вспомнил, что видел из окна квартиры, куда сегодня заехал, вывеску «Продукты 24» на другой стороне Фонтанки. Туда он и зайдёт. В итоге он набрал столько еды, будто собирался кормить многочисленное семейство. Голод пробудился и диктовал безрассудный выбор. Сыр, колбаса, яйца, ряженка, сметана, простокваша, хлеб, помидоры, малина, банка кофе, сливки, масло, три пачки творога. Когда выгрузил всё это на кухонный стол, а потом начал аккуратно раскладывать по полкам в холодильнике, сам удивился, зачем ему столько всего. Подмывало взять поскорее телефон и глянуть, что там. Столько времени он не смотрел на экран! Ожидал прочитать что-то от Майи. Но от неё ничего не пришло. Высветились несколько звонков с незнакомого номера и одна эсэмэска. Прочитав её, он содрогнулся. Подступила тошнота. Кто-то терзал его, напоминая, что брат погиб не своей смертью, а он ничего не предпринимает, чтобы отомстить расхаживающим на свободе убийцам. Он судорожно стал вспоминать, у кого из знакомых могут быть связи с полицейскими. В голову ничего не приходило. Ясно, что никто не бросится расследовать дело сорокалетней давности только потому, что кто-то отправил ему сообщение, но, возможно, хотя бы кто-нибудь сподобится выяснить, кто шлёт ему весь этот бред. Это же, кажется, незаконно. За это, как он слышал, наказывают, даже дают реальные сроки. Сон подкрался к нему исподтишка, легко пнул, отбежал и запрыгал, как мячик, по старой петербургской квартире, поглядывая на него, спящего, и загадочно улыбаясь. *** Артём всегда считал сны лучшей частью своей жизни. Даже кошмары. В них случалось всё самое важное, в них он отличался храбростью и решительностью и не обязан был ни за что отвечать. Но сегодня ему ничего не снилось. И проснулся он быстро, сразу вспомнив, где он и что с ним приключилось. Перед ним полный расклад угнетающих его обстоятельств. Вера, Майя, эсэмэска. Поправимо или непоправимо? На кухне он вчера оставил открытым окно, и теперь там всё промерзло, выстудилось, затвердело от ночного мороза. Потребовалось усилие, чтобы задвинуть шпингалет на раме. Старое окно разбухло и никак не закрывалось до конца. Из кухни открывался вид на двор. Настоящий петербургский, мрачный и тесный, но с двумя арками по бокам. Почти прижавшись друг к другу, стояли разные автомобили, около мусорных контейнеров суетились коты, худощавые и гладкошёрстные. Пока ходил из комнаты на кухню – подал сигнал телефон. Новое сообщение. Это его сразу всполошило. Кто же всё-таки вспомнил о нём? Скорее всего, Вера. Он бережно взял сотовый. «Артём, мы тебе вчера звонили, но безуспешно. Ты же нас в свою библиотеку приглашал на поэтический батл! Вот мы и решили прийти. В кои-то веки. А ты на связь не выходил. А без тебя мы не пошли». Номер не определился. Что за чертовщина? Кто это может быть? Он напряг память. Кстати, а состоялся ли этот батл? Надо посмотреть на сайте читальни. Если всё прошло по плану, то его подчинённые, несомненно, во всех красках описали событие и разместили фотографии. Он нашёл нужную ему страницу, удостоверился, что без него в библиотеке всё идёт своим чередом: батл состоялся и собрал, судя по снимкам, немало публики. Прежде его бы это обрадовало, но теперь оставило равнодушным. «Когда Майя планировала вновь собрать у меня в кабинете своих единомышленников?» – злорадно спросил он у пустоты. Пустота промолчала. Да он и не нуждался в ответе. Он знал его сам. Интересно, как скоро она примется его искать? Извинится ли? Чем дольше они не общались, тем гадостнее становилось на душе. Плохо было и то, что она его так обидела, и то, что не писала и не звонила. Кого он наказал своим отъездом, ссорой? А чего ждал? Что она приползёт на коленях? Он сообразил, что на батл, скорее всего, рвались те два дяденьки, знакомых его отца, с которыми он напился в поезде из Самары. Сейчас он припомнил, что спорил с ними о книгах – господи, какой олух! – нашёл с кем спорить! – и в пылу полемики предложил приобщиться к современному литературному процессу, посетив поэтический поединок. Какой бред! Как же их звали? Память, принеся в своих уставших волнах обрывки той беседы, спрятала имена попутчиков в плотном мареве. Вчера у него иногда получалось отогнать мысли о любимой. Сегодня уже нет. Хотя бы это он в состоянии контролировать? Девчонка нагрубила, надо проучить её, а он готов на всё, вплоть до того, чтобы найти ей оправдание. Надо звонить сестре. Да. Всё будет предсказуемо. Он выяснит, как она себя чувствует, и услышит в ответ, что неплохо, что лечение идёт по плану и всё в этом роде. Он скажет, что волнуется, она попробует успокоить его. Но если не говорить с ней или всё превратить в формальность, вина потом задушит. Как дела у Александра с кредитом? Он слышал, что быстро оформить кредит совсем не просто. Он сделал себе кофе. Февраль в Петербурге, хоть и смирил в этом году свой свирепый нрав, всё же не мог изжить привычку остужать человеческое жильё, проходя сквозь стены с лёгкостью иллюзиониста, примораживая стёкла, выглаживая своими холодными руками все поверхности. «Может, не звонить, а написать Вере, вдруг она сейчас на каких-нибудь процедурах или у врача?» Он ещё не свыкся, что болезнь сестры неумолимо возводит между ними стену. Это слишком нелепо, чтобы быстро осознать. После смерти родителей она стала для него той небесной защитой, существование которой делает жизнь любого человека не вполне самостоятельной, сладко зависимой от возможности всегда попросить помощи у старшего родственника и знать, что этот человек тебе не откажет. Его желание не говорить с ней, а общаться сообщениями – первый шаг к отчуждению. Вспомнились отцовские наставления из раннего совсем возраста, когда он был склонен подолгу грустить: «Если тебе плохо, точно выясни почему, а не психуй из-за всего подряд. Когда выяснишь – устрани эту причину, если можешь. А не можешь – смирись и живи дальше. Жди шанса». Ну, что же, наверное, стоит последовать отцовскому совету. Итак, с чего начать? Майя! Всё из-за неё? Ну, пожалуй. Хотя не факт. Примирение с ней – всё же дело времени. Вряд ли ссора разрастётся до окончательного разрыва. С её бунтовщиками тоже как-нибудь утрясётся. К ним ещё предстоит присмотреться. Вдруг они не такие уж пустые люди? Страх перед болезнью Веры, ужас от возможной потери? Нет. Это ранит, но не страшит. Тут всё ясно. Эсэмэска от неизвестных людей о том, что сорок лет назад его брата Веню убили? Но кому помешал подросток, что за чушь? И почему написавший столько лет молчал? Шалимов вздохнул так глубоко, словно собирался проверить, до какого предела лёгкие выдержат. Раздулся, как шар. Иногда такие глубокие вздохи помогали ему сосредоточиться. Сейчас нет. Да. Это она, эта эсэмэска, гонит его от себя самого, травмирует, ломает, она заставила его уехать из Москвы, она подчинила его себе, она его изничтожает своей необъяснимостью, неуловимостью, парадоксальностью, жестокостью, презрением. Её писал его враг! А он-то, наивный, полагал всё это время, что врагов у него нет. Значит, надо все силы бросить на устранение причины, как советовал когда-то папа. Причина теперь предельно ясна. Кто поможет выяснить, с какого номера шлют эти гадкие эсэмэски о брате? Он предполагал, что это не так сложно, даже если адрес скрыт. Опытный компьютерщик обязательно определит хотя бы местоположение компьютера. Надо было ему этим озаботиться вчера. Почему он так не поступил? Очевидной глупостью было полагать, что повторения не последует. Какую цель преследует пишущий? Первое: он явно пока не собирается вступать с ним в контакт, иначе к чему скрываться? Второе: у него есть номер мобильного. Значит, это кто-то из знакомых? Хотя узнать сейчас номер не так уж трудно, если захотеть, например, выведать у кого-нибудь из сотрудников его библиотеки. Сюжет, конечно, напоминает дешёвенький детектив, но ничего другого пока в голову не приходило. Третье: способ связи архаичный. Значит, человек немолодой. Сейчас куча возможностей оставить анонимное сообщение, но он выбрал именно этот, весьма диковинный. Или дело не в возрасте? Кому надо всё это ворошить? Может, купить другую симку и сообщить новый номер всем контактам, а старую уничтожить? Неплохая мысль. Тогда он будет неуязвим для того, кто изводит его. Артём представил себе, как выйдет из дома, найдёт салон связи, и проблема разрешится. «Здорово! Почему до меня раньше не дошло? Глядишь, и в Петербург не пришлось бы бежать! Какой я молодец!» От восторга он поднялся, почему-то сделал несколько приседаний, потом начал напяливать на себя брюки, футболку, свитер. Сейчас он залезет в Интернет, узнает, где ближайший салон связи, и всё. Слава технике! Однако ликование длилось недолго. Так бывает в фильмах: герой, казалось бы, уже скрылся от погони, избавился от преследователей и бежит свободно и легко, как из подворотни выскакивают затаившиеся наймиты и скручивают того, кто только что вдыхал запах победы. Так и сейчас: что-то за доли секунды изменилось в нём, и Артём Шалимов передумал осуществлять свой выглядевший безупречным план. Что его смутило? Он самым что ни на есть острейшим образом осознал, что не простит себе, если не попробует выяснить причину гибели брата. Но самое главное заключалось не в этом. Он не испытывал ни малейшего желания возвращаться к своей обычной жизни.