В конце февраля начался пост, а с ним – особенно странное для меня время. Я почти ничего не ел, только порцию картошки в студенческой столовой на обед да вареные овощи на ужин. Не разрешал себе слушать музыку, думать о чем-нибудь приятном. Но и этого казалось мне мало: я решил читать часы, как делали подвижники в монастырях, и каждые три часа спускался под черную лестницу, чтобы проговорить нужные молитвы. Я не мог пропустить ни одного раза, мне казалось, так я хотя бы на последнем волоске удерживаю нашу с Женей любовь, и если я остановлюсь, все мгновенно разрушится. Мы по-прежнему не брались за руки, когда шли вместе, ни разу больше я не пытался поцеловать ее и даже не заговаривал о том, что случилось на вокзале. Но чем сложнее становились наши отношения, тем острее я ощущал жажду быть с ней. Самым радостным для меня было предвкушение встречи, когда я еще ехал в метро и мог мечтать, что уже через полчаса мы увидимся. По дороге к ее общежитию я почти бежал, испытывая какое-то неистовое волнение внутри. А потом замечал маленькую фигурку у входа и делал последние шаги навстречу уже медленнее. – Давай сегодня на каток, я уже договорилась с Сеней и ребятами, – говорила Женя, и что-то падало у меня внутри... На каток мы ходили в огромный парк с множеством ледяных дорожек. На главной аллее было столько людей, что рябило в глазах от разноцветных курток, проносившихся то в одну, то в другую сторону. Иногда я отставал от всех и терялся, и тогда в мельтешащей толпе мне странным образом представлялось, что я вижу Женю, которая едет, держась за руку Святослава Александровича. Я устремлялся за ними, сворачивая на какие-то потайные тропинки, пытаясь догнать их, и только через несколько минут натыкался на всю компанию: они стояли втроем у края главной аллеи и оживленно что-то обсуждали. – Ты где был? Мы тебя искали, – взволнованно говорила Женя, но мне казалось, что она при этом отводит глаза. Я говорил ей, что больше не пойду на каток, что идет пост и нужно быть сосредоточенным. Она обижалась и, задыхаясь, отвечала, что каток очень важен для нее, что это спорт, а ей обязательно нужно заниматься спортом. – Но мы постоянно веселимся там, – спорил я. – Да, – соглашалась она, не сдаваясь, – но веселье – это такое приятное дополнение к спорту! И во время любого такого разговора, любой нашей ссоры я думал: это Бог, это опять Он ведет меня. Я пытался понять, что же на этот раз я сделал не так, чтобы потом собраться с силами и исправить это. Но в то же время сквозь все эти прямые и твердые мысли я ощущал неясную ноющую боль внутри. Особенно часто это случалось, когда, возвращаясь от Жени, на темных улицах я встречал пьяных людей или веселые молодежные компании и среди них бесстыдно смеющихся девушек. В такие моменты мне казалось, что злобный и порочный мир окружает меня, смеется надо мной, а я не могу противостоять ему. В один из таких дней мне стало так горько, что, вернувшись в общежитие, я прямо с порога стал рассказывать Сене, Святославу Александровичу и Гере об Алисе, отрывисто, безобразно выговорил это пошлое «был с женщиной». Кажется, Гера качал головой, ему было стыдно за мои глупые откровенные слова, а Сеня смотрел в пол, и я никак не мог понять, о чем он думает. Меня же переполняло ощущение вины, мне хотелось покаяться именно перед ним, потому что он был братом Жени. После моего рассказа в комнате повисло неловкое молчание, но не из-за самого описанного мною случая, а от того, как именно я говорил о нем. Потом я долго еще не мог забыть этот вечер, стыдясь своей нелепой и неуместной торопливости, но в то же время мне казалось, что я все сделал правильно.
В конце марта, когда я уже совсем ослаб, в Москву приезжал Шаманов. Был тусклый холодный день, ветер обжигал лицо и руки, так что хотелось вжаться в себя и не высовываться наружу. Мы неуклюже обнялись, почти не глядя друг на друга, и зашагали наугад. На почерневшем снегу, на каменных стенах, на виднеющемся сквозь дымку шпиле Казанского вокзала лежал какой-то мутный пепельный налет, а под ногами скрипело битое стекло замерзших и уже перетоптанных луж. Минут через пять мы зашли в маленькое привокзальное кафе, где было страшно жарко от кухонного пара и толкающихся людей, и заняли столик в углу. Нас мгновенно разморило, мысли и чувства сделались мягкими. – Ты как, пост-то держишь? – спросил меня Шаманов. – Да, – честно ответил я. – И я вот что-то тоже решил... Ну что, тогда пить не будем, что ли? – лукаво усмехнулся он. – Не будем, – радостно согласился я. – Эх, жаль... – И этот его непритворный вздох, кажется, еще сильнее сблизил нас. Мы оба ощущали необыкновенную потребность общаться, будто встретились где-то в чужом краю, среди говорящих на другом языке людей, не понимающих ничего из того, что дорого нам обоим. При этом я еще некоторое время молчал, переживая радость встречи. Шаманов же не мог и не хотел сдерживаться. – Слушай, а я тоже христианской темой как-то заинтересовался, вот пост этот... – увлеченно принялся рассказывать он. – Но тут такое дело, надо раз и навсегда для себя решить! Вот, например, захочу я тоже начать праведную жизнь, приду в церковь к священнику. А он меня спросит, развратничаю ли я, и что я ему скажу? Скажу: да. А он меня спросит: а еще будешь? А я ведь знаю, что буду! – И он рассмеялся во весь голос. – Так что пока не знаю... Я удивился его словам о христианстве, потому что никогда раньше не слышал от него ничего подобного. А еще я вспомнил наш летний разговор у реки. Ведь и во мне тогда было столько поверхностного и безрассудного, как сейчас в Шаманове. Я и не знал тогда, что духовная жизнь – это дикая боль в душе, страдание каждый день, преодоление этого жгучего страдания... Я хотел рассказать ему, каким невыносимым стало мое существование, как тяжело дается мне этот пост, как я читаю часы под черной лестницей, но даже это не помогает мне удержать Женю рядом. Я хотел рассказать о том, как страшно разочаровываться во всех этих прописных истинах, а также о том, сколько мужества нужно, чтобы, утратив все иллюзии, продолжать тащить себя каждый день под черную лестницу на молитву... Но я не мог объяснить ему все это, поскольку знал, что он не поймет меня, как не понял бы я себя сам полгода назад. – А помнишь, Гоша, я говорил тебе про тот бой, в котором нельзя победить, но нужно сражаться до конца? – сказал я вдруг. – Так вот, я понял, что совсем не умею бороться и что я самый слабый человек на свете... Шаманов слушал, довольно кивая. – Я тебя так ждал, Алешка, – признался он, – так скучал по нашим таким вот серьезным разговорам, ты бы только знал... Но расслабление – это ты брось! Нельзя расслабляться, ты же сам понимаешь, чьи это происки! Постепенно под его напором и я почувствовал воодушевление. Мне приятно было отдаться этим прямым и яростным словам, так напоминающим мои собственные слова полгода назад. Необыкновенное, почти хмельное веселье овладело нами обоими, так что мы уже не замечали неуютности обстановки вокруг. Нам принесли кофе и пирожки, и мы с удовольствием принялись за еду. – Иногда вот слышу от кого-нибудь: «Мне плохо, мне тяжело» – и не могу этого понять! – в сердцах доказывал мне Шаманов, решительно наклоняясь над столом. – Вся жизнь в твоих руках! Чувствуешь, что это твои убеждения, что это правильно, – так давай, действуй! Хватит ныть... Борись, сделай все, что от тебя зависит. Куда уж проще! Мы так разгорячились, что, когда вышли на мороз, стояли не застегиваясь и шумно дышали густым паром. На оживленной площади перед вокзалом было темно, но повсюду мелькали огни, что-то шумело, звенело. Шаманов курил, а я стоял рядом, чувствуя прежнюю умиротворенную твердость, и мне казалось, что мы вместе смотрим в уродливую темноту большого города и не боимся ее. Мы опять начали говорить, перебивая друг друга, останавливая на полуслове, но во всем соглашаясь с первого же предложения. – А как там с Женей? – спросил Шаманов, когда мы уже расставались. – Да все хорошо... – смешался я.
Вернувшись в общежитие, я не стал подниматься в комнату, а сразу прошел под черную лестницу – читать нужный час. Я еще ощущал в себе то родное ожесточение, которым заразил меня Шаманов. Я вытащил из щели в полу тоненький молитвослов, в угол на выступ бетонной плиты поставил иконку и постарался приблизиться к ней вплотную, чтобы меня не было заметно с лестничного пролета. Иногда чья-то косая тень проходила по стене и по полу, пересекая мои руки, тело, страницу молитвослова, который я держал в руках. А порой кто-то спускался надо мной, и тогда я замирал, пережидая, когда гулкие шаги стихнут. Я шептал слова молитв торопливо и никак не мог сосредоточиться. Невольно я вспоминал последние месяцы, такие сумбурные и тяжелые, упрекал себя, что позволил нам с Женей вести праздную жизнь, что она ни разу за это время не захотела сходить в церковь, а я не смог проявить настойчивость. Мне казалось, с этого дня опять все будет иначе, я смогу все исправить и вернуться к тому счастью, которое испытывал когда-то... Но в то же время где-то в глубине сердца я ощущал, что мое теперешнее желание уже не так надрывно, что оно больше не поглощает меня целиком. Я с яростью взглянул на лик иконы и постарался еще отчетливее произнести каждое слово. Но чем сильнее я разжигал себя, тем холоднее становилось внутри. Вдруг я подумал, что до конца жизни придется мне вот так вставать на молитву, каждый день, без единого послабления, потому что, даже если вдруг у нас с Женей все мгновенно станет хорошо, никогда мне уже не забыть этого страха потерять ее, этой беспрерывной тревоги и уже нельзя будет остановиться, отдохнуть... И мне снова стало тоскливо и одиноко. Я не поддался этой проклятой тоске и продолжал читать изо всех сил, только уже не вникая в смысл, а просто скользя глазами по буквам. Потом закончил, закрыл книгу и постоял так немного, ожидая. Но ничего не чувствовалось в спертом подвальном воздухе. Я положил молитвослов и иконку обратно в потайное место и медленно зашагал вверх по лестнице. Еще в коридоре я услышал пронзительный Женин смех сквозь дверь нашей комнаты и на секунду остановился, будто собираясь с силами. Они были вдвоем со Святославом Александровичем. – Привет! – торопливо вскочила Женя, увидев меня. – Ты почему так долго? А я пораньше приехала, думала, ты тоже... Я опустился на кровать и не глядел ни на нее, ни на Святослава Александровича. Женя села рядом, думая, что я просто устал, и начала рассказывать о чем-то, но я слышал только монотонный гул у себя в голове. Я попытался взять себя в руки, даже еще раз прочитать какую-нибудь коротенькую молитву, но все это было так искусственно... «Нам надо расстаться», – неожиданно подумал я и испугался не столько этой мысли, сколько того, что я так просто подумал об этом. «Не сдаваться, биться, биться! – убеждал я себя. – Я не отдам ее, она будет только моей!» Но постепенно странное холодное оцепенение охватило меня целиком.
5
Все оборвалось между нами в начале июня. У Жени подходила к концу вторая сессия, и в один из тех дней она попросила меня приехать. Я уже привык к тому, что это я постоянно ищу встречи, и потому удивился, что она зовет меня сама. Последнее время мы почти не бывали вдвоем (в будни Жене нужно было готовиться к занятиям, а каждые выходные она приезжала к нам в общежитие), но я уже смирился с этим и иногда даже уходил из комнаты гулять по студгородку или по березовой роще, когда она была у нас. Как машина, постепенно вязнущая в колее, какое-то время еще продолжает ехать – так же длились и наши странные отношения... Погода в тот вечер стояла теплая, повсюду летал тополиный пух, что-то шуршало в густой листве – и все это было так легко, так беззаботно. Все будто пыталось убедить меня начать жить с чистого листа, не спрашивая, хочу я этого или нет. Женя встречала меня у метро. Мы пошли рядом. – Знаешь, таким сложным был этот год! – произнесла Женя порывисто. – Мне так тяжело, особенно в последнее время... Я слушал эти чистосердечные слова, смотрел в ее взволнованное лицо, и мне хотелось думать, что это еще не конец, что есть еще какая-то надежда. Но в то же время я уже настолько хорошо знал ее, что не мог не понимать: ее что-то тревожит, потому-то она и позвала меня. Мы больше не разговаривали о мелочах, как бы отдыхая от этой ее внезапной искренности, и просто шли в тишине. Миновали пост охраны. Поднимались в наполненном лифте, а вокруг, как замороженные, стояли другие люди и молчали. И мы молчали вместе с ними, но оба чувствовали, что впереди еще будет что-то важное. Когда мы вошли в Женину комнату, там было темно, и только над ее кроватью мягким светом горела лампа, которую она отчего-то не выключила, уходя встречать меня. За краем светлого полукруга я различал ее вещи на столе и на полках: расческу, тюбик с кремом, аккуратно сложенное полотенце, листы, исписанные мелкими буковками, несколько книг. – Проходи, соседки будут только вечером, – сказала Женя, и я поспешно шагнул вперед. Я помнил, как часто мы сидели здесь в начале учебного года, готовясь к ее занятиям в университете, как засиживались допоздна, мне пора было уходить, но нам обоим все не хотелось расставаться. И только когда настойчиво стучали в дверь охранники, обходящие комнаты с задержавшимися гостями, я торопливо выходил в коридор и мы коротко и нежно прощались. Вот и сейчас все было почти так же, как тогда. А на покрывале, где у изголовья притаился бугорок от подушки, ровная поверхность была чуть примята, и я глядел на эту ямку, представляя, как Женя положила туда голову, ненароком оставив такой живой след для меня. – Знаешь, я решила исповедоваться, – вдруг сказала Женя. – Но я ведь никогда этого не делала и не знаю, что именно нужно говорить... А ты делал? Ты же иногда ходишь в церковь? Ее слова обожгли меня: мне показалось странным, что она хочет в чем-то исповедоваться. Я подумал, что это связано с какими-нибудь ее отношениями, о которых я ничего не знаю, и от этой мысли жгучая ревность мгновенно поднялась во мне. – А почему ты решила? Есть какие-то причины? – как-то поспешно и резко выговорил я. – Ведь если это мучает тебя, значит, это нельзя держать в себе, – продолжил я уже мягче. Но даже одной первой фразы, кажется, хватило Жене, чтобы понять, что для меня этот разговор об исповеди только повод выспросить что-то. Лицо ее замерло, брови сдвинулись. Она отстранилась и будто о чем-то задумалась. – Ну, в общем, нужно прийти в церковь и рассказать священнику все, что тебя тяготит. Сам я делал это только один раз, поэтому не могу посоветовать ничего конкретного, – все еще пытался исправиться я, но было уже поздно. Женя кивнула, но по-прежнему сосредоточенно молчала. Я замолчал тоже. Каким-то подсознательным чутьем я понимал, что еще можно спросить обо всем прямо, объяснить ей, что для меня это важно, что я могу знать, в конце концов, потому что люблю ее, но боялся произнести эти честные слова. Мне нужно было понять все как-то невзначай, чтобы она ничего не заподозрила. И теперь, когда это уже не удалось, никак нельзя было подступиться к ней... Не знаю, сколько длилось это наше молчание, но вдруг в дверь постучали. Женя поспешно пошла открывать. Это была подруга, они разговаривали на пороге, и, кажется, та куда-то звала. Я знал, что Женя не может просто так уйти и оставить меня здесь одного, но в то же время чувствовал, что ей хочется уйти, чтобы не находиться в этой тягостной обстановке недосказанности, которая установилась между нами. – Я минут на десять, – виновато и будто с сомнением сказала она. – Побудешь здесь, ладно? А я даже слишком горячо ответил, что все хорошо, конечно, побуду... Когда она ушла, я сел в кресло, откинулся на спинку. По-прежнему мягко горела лампа над ее кроватью, оставляя короткие густые тени от тарелок, чашек, чайника на столе. Я пытался успокоиться, сжал руки в кулаки, чтобы, когда войдет Женя, ни одним движением не показать ей, что что-то не так, но у меня не получалось. Тогда я встал, распахнул окно и долго стоял, вдыхая тяжелый предгрозовой воздух. Внизу был виден неестественно большой круглый купол того холодного собора, в который мы ходили с Женей зимой, после ее первой сессии. И вдруг мне так противно стало находиться в этой комнате, ждать ее, переживать, как все сложится! Захотелось просто уйти не встречаясь и закончить это безумие. Но еще больше мне хотелось до конца проникнуть во все ее тайны, довести свою ревность до предела, выжечь себя изнутри... В этот момент я вдруг вспомнил: она говорила, что ведет дневник. Он должен быть где-то здесь! Я понимал, что десять минут уже почти прошли, но все-таки бросился к двери, закрыл ее на ключ и принялся рыться в тумбочке, на книжных полках, встал на кровать, чтобы дотянуться до самой верхней, однако никак не мог его найти. И остановился, как бы увидев себя со стороны – взмыленного, ожесточенного, посреди этой маленькой комнаты. «Ну что за чушь, ради чего все это?! – подумал я. – Мне просто нравится распалять себя, воображать, а на самом деле я ведь уже ничего не чувствую». И мне вдруг так захотелось какого-то настоящего осязаемого чувства, бешеной любви, которая опрокинула бы меня, подчинила, – такой, как у Алисы с турбазы, – захотелось живого, страстного человека. И теперь я уже не собирался бежать, наоборот, мне нужно было видеть Женю немедленно. Я чувствовал, как внутри меня забилась огромная оса и принялась зудеть изо всех сил. И тогда вся эта «возвышенность», какое-то «высшее предназначение», моя «безумная любовь» – все показалось мне жалким. «Да, – решил я, – пора стереть все эти розовые сопли, здесь, сейчас. И тогда вы все можете сколько угодно смеяться вместе с ней, кататься на коньках, веселиться, но я все равно уже буду бесконечно ближе...» Мгновенно я успокоился, стал собранным, жестким. Для начала нужно было подготовить обстановку. Я старательно зашторил окна и вновь поставил греться остывший чайник. Я стал воображать, как все произойдет, стал продумывать слова, которые скажу, чтобы усыпить ее бдительность, как настойчиво буду повторять их ласковым голосом... Свечи были бы кстати здесь, но свечей не было – впрочем, мягкий свет лампы вполне подходил. Вдруг я подумал, что Женя может захотеть включить верхний свет. Дотянувшись до плафона под потолком, я быстро выкрутил лампочку. Но потом, поняв, что это будет слишком заметно, несколько раз резко тряхнул ее, чтобы порвалась внутренняя нить, и вкрутил обратно. Еще раз оглядел комнату. Недовольно заворчал чайник на столе – теперь все было готово, но Женя по-прежнему не приходила. Я опять сел в кресло у окна и, закрыв глаза, пытался хоть немного успокоиться, чтобы набраться сил. Но ничего не получалось, скорее наоборот, волнение мое как бы ушло вглубь, изнуряя меня непрерывной тягостной дрожью. Медленно тянулись минуты, и я со страхом замечал, как вместе с ними так же медленно, но неизбежно исчезает весь мой пыл. Помню еще, что буквально за минуту до ее прихода, когда я в очередной раз оглядел комнату, вдруг заметил, что на покрывале, поправленном мною, не хватает трогательной вмятины, которая так понравилась мне полчаса назад. Я подскочил к кровати и ткнул рукой в подушку. Но мой след оказался каким-то грубым, совсем не таким, как Женин, и это окончательно лишило меня уверенности в себе. В этот момент раздался настойчивый стук, от неожиданности я подпрыгнул и бросился к двери. Как же я мог забыть, что так и не открыл ее после того, как искал дневник... Женя вошла, и в маленькой комнате так неестественно прозвучал ее удивленный голос. Я же поразился, насколько чужой она стала за эти полчаса. Я торопливо произнес что-то несуразное, соврал, что мне пора, и выскочил в коридор. – Я провожу тебя, – поспешно сказала она, выходя вслед за мной. Вокруг было тихо, только недовольно скрипела длинная лампа под потолком, а в оконных рамах между стекол гудел ветер. На полу замерли чьи-то мокрые следы, на подоконнике у лифта лежало два окурка. За окном шел дождь, ударяя по тонким макушкам деревьев, а вдалеке черным пятном виднелся глухой каменный собор. Мы шли, а я думал, что это опять Бог, что Он нарочно хочет задеть меня сильнее, заставить исправиться или что там еще. Но я больше ничего не чувствовал, мне было все равно. «И что ты сделаешь теперь?» – с горечью усмехнулся я. – Ты торопишься? Может, постоим немного? – предложила Женя, когда мы подошли к дверям. – Давай, – ответил я машинально. На улице было свежо. Мы медленно двинулись вдоль здания, не выходя из-под широкого навеса. Под навесом стояли и другие пары, а неподалеку от входа сгрудилась веселая компания. Тогда мы поднялись по одной из лестниц, находившейся справа от входа, чтобы нам не мешали остальные. – Необычно, – заметила Женя, когда мы остановились на самом верхнем пролете, почти под самым козырьком, с которого лилась вода. Было слышно, как дождь стучит по козырьку. Я слушал этот стук, и мне казалось, что теперь я буду слышать его постоянно, он будет преследовать меня и не прекратится никогда. Хотелось зажать уши, избавиться от этого назойливого стука... – Я хотел еще с тобой поговорить кое о чем, и это серьезно, – выговорил я решительно, хотя еще минуту назад ничего такого не хотел. – Может, не надо сегодня? – спросила она. Но я упрямо закачал головой: – Нет, надо. И я начал говорить, но что это были за слова, теперь уже не могу вспомнить. Наверно, что-то ужасно жестокое, потому что мне очень хотелось сделать ей больно, отомстить за весь этот год, за все свои мучения и тревоги. Я говорил не думая и только чувствовал, как с каждым словом связь между нами разрывается. Женя смотрела в меня застывшим невидящим взглядом. Наконец она зажмурилась и едва слышно произнесла: – Я не понимаю... – Нам надо перестать общаться, – выдохнул я. – То есть перестать совсем и никогда больше не встречаться. – Тебе понравилась другая девушка? – спросила она неожиданно, и все у меня внутри содрогнулось от этого странного вопроса. Неужели все это время она понимала, что я ее люблю? Но почему никогда не говорила мне об этом? И что значил этот вопрос теперь? – Нет, нет, – выговорил я мягче. – Но я знаю, что тебе нужен не я. Ты столько раз говорила, что хочешь видеть рядом с собой сильного человека, который не колеблется от любой мелочи... Обида вновь захлестнула меня, и голос сорвался. Слова внутри будто закончились, и теперь уже само мое молчание говорило сильнее и грубее, чем я это делал несколько минут назад. Нас окликнули: внизу стояли охранники, кажется, на эту лестницу нельзя было подниматься. Мы медленно пошли вниз, и так странно было, что для этих охранников мы по-прежнему парень и девушка, которых они столько раз видели здесь за последний год, и что внешне еще не заметен тот страшный разлом, который мы оба уже ощущаем. На последней ступеньке мы остановились, не зная, что делать дальше. Еще минуту я стоял и смотрел на нее, будто ожидая, что она сейчас скажет что-то еще. Но потом понял, что мне уже нельзя быть здесь и, чем дольше длится это наше молчаливое стояние, тем мучительнее оно для Жени. Я сказал, что пойду, она кивнула, и я двинулся прочь, стараясь скорее скрыться от ее взгляда, но время все равно тянулось так медленно... Поворачивая к метро, я еще раз взглянул на нее: Женя неподвижно стояла у входа. Но когда ее фигурка уже скрылась за зданием общежития, я вдруг почувствовал такую боль, будто меня исполосовали ножом по всему телу. Я никуда не мог деться от этой боли, задыхался от нее и чувствовал, что пройдет час, день, месяц, но боль не ослабеет. Я ехал обратно в метро, прислонившись головой к стене вагона, и ощущал, как в такт ее дрожанию бьется во мне скопившееся напряжение. Я старался не глядеть вокруг, только в окно, но на поверхности стекла отражались сидевшие напротив люди, и мне казалось, что все они на меня смотрят. По полу каталась пробка от бутылки газированной воды, то проносясь в конец вагона, то возвращаясь, то, наконец, замирая и нервно подрагивая на одном месте. Так и человек, подумал я, такой же слабый: в какую сторону его качнет, туда он и катится. И ни в чем нельзя быть уверенным, когда говоришь о человеке.