6
Не знаю, как выразить словами то, что было потом. До сих пор мне казалось, что весь мой рассказ естественно подведет меня к этому событию, но теперь понимаю, что это не так. Естественным для меня было бы что угодно, только не то, что произошло...
Я был тогда в страшном унынии. Не находил себе места, не мог ни о чем думать, ничего не хотел. Я вернулся в родной город, но и знакомые места не помогали мне справиться с таким состоянием. По ночам меня мучили приступы надрывного сострадания самому себе. Кажется, я бродил по квартире, выходил на балкон, смотрел в темноту, но, возможно, все было и не так. На самом деле я почти ничего не помню – только мрак и отчаяние внутри. Я понимал, что дело было уже не только в Жене, которую я навсегда потерял. Я не мог понять, что мне делать дальше. Я пытался молиться, вставал на колени, но чувствовал только отторжение от того нарисованного Бога, который смотрел на меня с темной деревянной доски. Я хотел освободиться от мыслей о Нем, от Его беспрерывного гнета, но не мог. Я уже так привык строить жизнь исходя из Его существования, сверять свои желания с Его заповедями, с тем, что якобы правильно и важно...
Я чувствовал тоску по обычной жизни, где все идет как идет, а не так, как нужно, где царит хаос, но все знают об этом. Где нет лицемерия и никто ни во что не верит. И мне казалось, эта жизнь – вот она, здесь, нужно только стряхнуть с себя свои детские страхи и предрассудки. Но вместе с тем иногда как волной накрывала меня почти безумная мысль о том, что Бог уже никогда не оставит меня в покое, не даст мне расслабиться и будет мучить до конца...
В один из тех дней я пришел к Сашиному дому, поднялся на девятый этаж и распахнул оконную раму. Уж не знаю, зачем мне это было нужно, может быть, чтобы испытать свою готовность к чему-то... Но, перегнувшись через подоконник и глядя вниз, я не почувствовал ничего. К реке уходили неровные линии белых крыш; как игрушечные, стояли на дороге машины. Я даже разозлился, что вокруг так красиво и мне нисколько не страшно. И когда уже спускался по лестнице и ждал, что вот сейчас должен появиться хотя бы запоздалый страх оттого, как легко я на самом деле мог прыгнуть вниз, страха по-прежнему не было.
А потом на другой стороне улицы я увидел девушку, со спины похожую на Женю, и бросился за ней. Мне отчего-то представлялось, что Женя приехала в мой город тайно, но идет не ко мне, а к кому-то другому, может к Шаманову, и сейчас я прослежу за ней и уличу наконец во всем. Мне хотелось посмотреть, как она станет хитрить и извиваться, когда увидит меня, как станет врать, а я буду молча слушать ее и не произнесу ни слова... Бог знает, какие мысли бились тогда у меня в голове!
Мы шли медленно, она впереди, я поодаль, и в этой нашей странной процессии было что-то торжественное и нелепое одновременно. На шее у девушки был повязан зеленый платок, и изредка она поправляла его рукой. А я впивался взглядом в ее фигуру, боясь упустить из виду хоть на секунду.
Но когда она повернула к церкви, мне стало так горько! Казалось, все это нарочно подстроено, будто в насмешку надо мной. Девушка остановилась у ворот, а я торопливо прошел мимо нее за ограду, чтобы не выглядеть глупо.
Церковный двор был пуст. Слева у входа лежали разные стройматериалы (в церкви шел ремонт), а ближайшая стена была покрыта новой штукатуркой. Где-то за углом справа работали строители, и даже здесь слышны были их голоса. У стены с длинными узкими оконцами стояла огромная цистерна. Бензин они здесь, что ли, разливают, машинально удивился я.
Теперь я уже не мог повернуть назад, мне надо было дойти до конца, чтобы раз и навсегда убедиться, что все это только груда камней и ничего больше. Я подошел к крыльцу, поднялся по грязным ступеням со следами чьих-то огромных сапог, но не стал приближаться к двери, а нарочно упал на колени, прямо в грязь, будто показывая: вот как я могу, посмотри, если уж так хочется...
Но опять ничего не изменилось, я видел только лестницу, чувствовал, как стали мокрыми штаны в коленях, впитав в себя серую жижу. Тогда я встал и со злостью рванул на себя дверь, но она не открылась. И вот это, кажется, окончательно взбесило меня – мне захотелось изо всех сил ударить в нее, сокрушить все вокруг. Как я мог клюнуть на такую детскую приманку и прийти сюда?! Сбежав по лестнице, я двинулся к воротам, ожесточенно ступая ногами, будто хотел продавить землю рядом с храмом.
Через двор наискосок мимо меня шла та самая девушка в платке.
– Закрыта церковь, – сказал я ей громко, чувствуя какое-то особенное удовольствие от грубости своих слов. – Иди, иди!
У нее было миловидное лицо, карие глаза, совершенно непохожие на Женины. Она замерла и неловко огляделась.
– Как же закрыта, вон служба идет, – наконец произнесла она, и тогда я заметил, что она направляется к храму с другой стороны.
Там, оказывается, были другие двери, а те, к которым подходил я, видимо, закрыли из-за ремонта. Я вошел внутрь следом за ней, машинально повторяя все ее движения. Девушка прошла куда-то вглубь, а я остался стоять у входа. Было темно, передо мной сбились в кучку несколько маленьких старушек, похожих друг на друга, будто слепленных из одного теста; сверху пел хор, откуда-то доносился голос священника, неразборчиво читающего молитву. Все это было так знакомо, ничего необычного, та же обстановка, которую я помнил с детства. Может, только какая-нибудь ностальгическая грусть могла бы закрасться мне в сердце, да и той не было. И странным казалось, что когда-то эта обстановка производила на меня столь сильное впечатление, что могла даже влиять на мои мысли. Теперь я все видел отчетливо, не обманываясь и не придумывая ничего.
Но в то же время с первых же секунд, как только я вошел, какая-то неясная тревога охватила меня, будто на самом деле здесь что-то было не так. Я пытался прислушаться к себе, но никак не мог объяснить это странное изменение, пока вдруг не осознал отчетливо, что в этой церкви кроме священника, хора и нескольких прихожан есть кто-то еще. Я стоял, ощущая его присутствие в окружающей темноте, и с каждым мгновением все яснее мне становилось, что это Он. А когда я понял это до конца, неожиданный животный страх прошиб меня насквозь и я бросился прочь.
Помню, как в ужасе стоял я на крыльце и пытался отдышаться. Вокруг был тот же мир, я видел проезжающий мимо трамвай, слышал шелест ветвей на деревьях и голоса рабочих, доносившиеся из-за церкви. Мир жил своей обычной жизнью, призрак рассеялся, но теперь я знал, что там, внутри, Он по-прежнему есть. И я почувствовал, как мне хочется опять ощутить Его присутствие, как тянет меня обратно...
Я глубоко вдохнул и медленно, боязливо опять вошел внутрь.
Тихо-тихо дрожал воздух в церковной зале. Я стоял перед большой белой колонной и смотрел, как от движения чьих-то рук тонкие тени скользят по ней. Я не понимал точно, где именно находится Он, но чувствовал на себе Его взгляд. Я хотел перекреститься, встать на колени и поклониться, но боялся пошевелиться.
А потом я закрыл глаза, и сразу как-то по-иному стало вокруг, будто я больше увидел, будто сама церковь вдруг расширилась. Где-то в глубине рождались гулкие басовые звуки и потом возносились вверх, а там уже все звенело, натягиваясь, наполняя пространство пронзительным напряжением. Это была уже не обычная служба. Я понял, что все люди вокруг: и священник, и хор, и старушки – тоже видят и чувствуют Его, что ради Него они сейчас говорят и поют, не позволяя себе ошибиться или задержаться, чтобы не повредить ни единому такту этой удивительной службы.
Вдруг я услышал, как одна из старушек попыталась подхватить мелодию вместе с хором, но стала сбиваться, отставать, задыхаться, и сердце мое защемило от жалости к ней. Еще несколько раз она пыталась вступить, срывалась, но потом ее старательный голосок все-таки влился в общий нарастающий хор и остался в нем. Я задышал спокойно, полной грудью, и что-то внутри меня постепенно расслаблялось, успокаивалось.
Потом в церкви начали гасить свет: женщина в белом платке ходила от подсвечника к подсвечнику, и вокруг становилось все темнее, пока полностью не погрузилось в мирный полумрак. От одной из затушенных свечей поднималась вверх белая полоска, похожая на шарф, развевающийся на ветру, и долго еще тянулась, а потом вдруг оторвалась и мгновенно растворилась в густом воздухе.
А когда свет опять включили, такая радость вдруг пролилась в меня! Я чувствовал, что больше нет ни боли, ни метаний, что эта радость подхватывает, приподнимает меня. Мне хотелось тоже запеть вместе со всеми, чтобы и мой голос навсегда остался здесь, в памяти этих стен, этих икон, в Его памяти. Я постоял еще немного, а потом медленно двинулся к выходу. Не знаю почему, но я точно знал, что Бог теперь не только останется в церкви, но и пойдет со мной...
Пока я был внутри, на улице прошел сильный дождь. По дороге текли тоненькие струйки, и при каждом шаге под моими ботинками хлюпало. Я двигался осторожно, ощущая, как воздух вокруг наполняется мягким послегрозовым теплом. В тишине коротко вскрикнула птица, потом еще раз, бережно, будто боясь нарушить это всемирное оцепенение. Медленно нарастал шум проезжающей мимо машины, пророкотал рядом и долго еще угасал позади. Я и сам чувствовал какую-то особенную бережность ко всему вокруг. Мне нравилось присматриваться к неожиданным мелочам: к смятому листу бумаги в траве, к осколкам бутылки. И даже в этом мусоре не было ничего плохого: все было на своем месте в этом огромном мире, все было освещено и омыто.
Впереди, между высотными домами, виднелся край зыбкого серого купола неба, слегка окрашенный алым, – там умирал длинный летний день. А когда я прошел еще немного, огибая дома, передо мной наконец раскинулась широкая поляна, а за ней краешек леса. На опушке в ряд стояли двухэтажные коттеджи, справа едва виднелась тоненькая струйка автодороги, а над всем этим разливался горячий закат. Огромное небо было расколото надвое, и сквозь трещину в испуганно сбившихся к краям облаках бил яркий свет. Я стоял неподвижно, ощущая, как наполняет меня пронзительный восторг. А когда небо догорело и только на крышах коттеджей еще можно было различить неясные яркие полосы, внутри у меня будто что-то переломилось. Господи, подумал я, что же я наделал! Как же я мог так обидеть ее, ни в чем не виноватую, как мог причинить ей боль? И за что это ей, маленькой девочке, стать жертвой моих метаний?..
Я сел на прохладную землю и слушал, как тихо стало в мире и как благоговейно шелестит трава, боясь расплескать сбереженные силы до начала нового дня. И было мне и горько, и благодарно за эту свою горечь.
Я был тогда в страшном унынии. Не находил себе места, не мог ни о чем думать, ничего не хотел. Я вернулся в родной город, но и знакомые места не помогали мне справиться с таким состоянием. По ночам меня мучили приступы надрывного сострадания самому себе. Кажется, я бродил по квартире, выходил на балкон, смотрел в темноту, но, возможно, все было и не так. На самом деле я почти ничего не помню – только мрак и отчаяние внутри. Я понимал, что дело было уже не только в Жене, которую я навсегда потерял. Я не мог понять, что мне делать дальше. Я пытался молиться, вставал на колени, но чувствовал только отторжение от того нарисованного Бога, который смотрел на меня с темной деревянной доски. Я хотел освободиться от мыслей о Нем, от Его беспрерывного гнета, но не мог. Я уже так привык строить жизнь исходя из Его существования, сверять свои желания с Его заповедями, с тем, что якобы правильно и важно...
Я чувствовал тоску по обычной жизни, где все идет как идет, а не так, как нужно, где царит хаос, но все знают об этом. Где нет лицемерия и никто ни во что не верит. И мне казалось, эта жизнь – вот она, здесь, нужно только стряхнуть с себя свои детские страхи и предрассудки. Но вместе с тем иногда как волной накрывала меня почти безумная мысль о том, что Бог уже никогда не оставит меня в покое, не даст мне расслабиться и будет мучить до конца...
В один из тех дней я пришел к Сашиному дому, поднялся на девятый этаж и распахнул оконную раму. Уж не знаю, зачем мне это было нужно, может быть, чтобы испытать свою готовность к чему-то... Но, перегнувшись через подоконник и глядя вниз, я не почувствовал ничего. К реке уходили неровные линии белых крыш; как игрушечные, стояли на дороге машины. Я даже разозлился, что вокруг так красиво и мне нисколько не страшно. И когда уже спускался по лестнице и ждал, что вот сейчас должен появиться хотя бы запоздалый страх оттого, как легко я на самом деле мог прыгнуть вниз, страха по-прежнему не было.
А потом на другой стороне улицы я увидел девушку, со спины похожую на Женю, и бросился за ней. Мне отчего-то представлялось, что Женя приехала в мой город тайно, но идет не ко мне, а к кому-то другому, может к Шаманову, и сейчас я прослежу за ней и уличу наконец во всем. Мне хотелось посмотреть, как она станет хитрить и извиваться, когда увидит меня, как станет врать, а я буду молча слушать ее и не произнесу ни слова... Бог знает, какие мысли бились тогда у меня в голове!
Мы шли медленно, она впереди, я поодаль, и в этой нашей странной процессии было что-то торжественное и нелепое одновременно. На шее у девушки был повязан зеленый платок, и изредка она поправляла его рукой. А я впивался взглядом в ее фигуру, боясь упустить из виду хоть на секунду.
Но когда она повернула к церкви, мне стало так горько! Казалось, все это нарочно подстроено, будто в насмешку надо мной. Девушка остановилась у ворот, а я торопливо прошел мимо нее за ограду, чтобы не выглядеть глупо.
Церковный двор был пуст. Слева у входа лежали разные стройматериалы (в церкви шел ремонт), а ближайшая стена была покрыта новой штукатуркой. Где-то за углом справа работали строители, и даже здесь слышны были их голоса. У стены с длинными узкими оконцами стояла огромная цистерна. Бензин они здесь, что ли, разливают, машинально удивился я.
Теперь я уже не мог повернуть назад, мне надо было дойти до конца, чтобы раз и навсегда убедиться, что все это только груда камней и ничего больше. Я подошел к крыльцу, поднялся по грязным ступеням со следами чьих-то огромных сапог, но не стал приближаться к двери, а нарочно упал на колени, прямо в грязь, будто показывая: вот как я могу, посмотри, если уж так хочется...
Но опять ничего не изменилось, я видел только лестницу, чувствовал, как стали мокрыми штаны в коленях, впитав в себя серую жижу. Тогда я встал и со злостью рванул на себя дверь, но она не открылась. И вот это, кажется, окончательно взбесило меня – мне захотелось изо всех сил ударить в нее, сокрушить все вокруг. Как я мог клюнуть на такую детскую приманку и прийти сюда?! Сбежав по лестнице, я двинулся к воротам, ожесточенно ступая ногами, будто хотел продавить землю рядом с храмом.
Через двор наискосок мимо меня шла та самая девушка в платке.
– Закрыта церковь, – сказал я ей громко, чувствуя какое-то особенное удовольствие от грубости своих слов. – Иди, иди!
У нее было миловидное лицо, карие глаза, совершенно непохожие на Женины. Она замерла и неловко огляделась.
– Как же закрыта, вон служба идет, – наконец произнесла она, и тогда я заметил, что она направляется к храму с другой стороны.
Там, оказывается, были другие двери, а те, к которым подходил я, видимо, закрыли из-за ремонта. Я вошел внутрь следом за ней, машинально повторяя все ее движения. Девушка прошла куда-то вглубь, а я остался стоять у входа. Было темно, передо мной сбились в кучку несколько маленьких старушек, похожих друг на друга, будто слепленных из одного теста; сверху пел хор, откуда-то доносился голос священника, неразборчиво читающего молитву. Все это было так знакомо, ничего необычного, та же обстановка, которую я помнил с детства. Может, только какая-нибудь ностальгическая грусть могла бы закрасться мне в сердце, да и той не было. И странным казалось, что когда-то эта обстановка производила на меня столь сильное впечатление, что могла даже влиять на мои мысли. Теперь я все видел отчетливо, не обманываясь и не придумывая ничего.
Но в то же время с первых же секунд, как только я вошел, какая-то неясная тревога охватила меня, будто на самом деле здесь что-то было не так. Я пытался прислушаться к себе, но никак не мог объяснить это странное изменение, пока вдруг не осознал отчетливо, что в этой церкви кроме священника, хора и нескольких прихожан есть кто-то еще. Я стоял, ощущая его присутствие в окружающей темноте, и с каждым мгновением все яснее мне становилось, что это Он. А когда я понял это до конца, неожиданный животный страх прошиб меня насквозь и я бросился прочь.
Помню, как в ужасе стоял я на крыльце и пытался отдышаться. Вокруг был тот же мир, я видел проезжающий мимо трамвай, слышал шелест ветвей на деревьях и голоса рабочих, доносившиеся из-за церкви. Мир жил своей обычной жизнью, призрак рассеялся, но теперь я знал, что там, внутри, Он по-прежнему есть. И я почувствовал, как мне хочется опять ощутить Его присутствие, как тянет меня обратно...
Я глубоко вдохнул и медленно, боязливо опять вошел внутрь.
Тихо-тихо дрожал воздух в церковной зале. Я стоял перед большой белой колонной и смотрел, как от движения чьих-то рук тонкие тени скользят по ней. Я не понимал точно, где именно находится Он, но чувствовал на себе Его взгляд. Я хотел перекреститься, встать на колени и поклониться, но боялся пошевелиться.
А потом я закрыл глаза, и сразу как-то по-иному стало вокруг, будто я больше увидел, будто сама церковь вдруг расширилась. Где-то в глубине рождались гулкие басовые звуки и потом возносились вверх, а там уже все звенело, натягиваясь, наполняя пространство пронзительным напряжением. Это была уже не обычная служба. Я понял, что все люди вокруг: и священник, и хор, и старушки – тоже видят и чувствуют Его, что ради Него они сейчас говорят и поют, не позволяя себе ошибиться или задержаться, чтобы не повредить ни единому такту этой удивительной службы.
Вдруг я услышал, как одна из старушек попыталась подхватить мелодию вместе с хором, но стала сбиваться, отставать, задыхаться, и сердце мое защемило от жалости к ней. Еще несколько раз она пыталась вступить, срывалась, но потом ее старательный голосок все-таки влился в общий нарастающий хор и остался в нем. Я задышал спокойно, полной грудью, и что-то внутри меня постепенно расслаблялось, успокаивалось.
Потом в церкви начали гасить свет: женщина в белом платке ходила от подсвечника к подсвечнику, и вокруг становилось все темнее, пока полностью не погрузилось в мирный полумрак. От одной из затушенных свечей поднималась вверх белая полоска, похожая на шарф, развевающийся на ветру, и долго еще тянулась, а потом вдруг оторвалась и мгновенно растворилась в густом воздухе.
А когда свет опять включили, такая радость вдруг пролилась в меня! Я чувствовал, что больше нет ни боли, ни метаний, что эта радость подхватывает, приподнимает меня. Мне хотелось тоже запеть вместе со всеми, чтобы и мой голос навсегда остался здесь, в памяти этих стен, этих икон, в Его памяти. Я постоял еще немного, а потом медленно двинулся к выходу. Не знаю почему, но я точно знал, что Бог теперь не только останется в церкви, но и пойдет со мной...
Пока я был внутри, на улице прошел сильный дождь. По дороге текли тоненькие струйки, и при каждом шаге под моими ботинками хлюпало. Я двигался осторожно, ощущая, как воздух вокруг наполняется мягким послегрозовым теплом. В тишине коротко вскрикнула птица, потом еще раз, бережно, будто боясь нарушить это всемирное оцепенение. Медленно нарастал шум проезжающей мимо машины, пророкотал рядом и долго еще угасал позади. Я и сам чувствовал какую-то особенную бережность ко всему вокруг. Мне нравилось присматриваться к неожиданным мелочам: к смятому листу бумаги в траве, к осколкам бутылки. И даже в этом мусоре не было ничего плохого: все было на своем месте в этом огромном мире, все было освещено и омыто.
Впереди, между высотными домами, виднелся край зыбкого серого купола неба, слегка окрашенный алым, – там умирал длинный летний день. А когда я прошел еще немного, огибая дома, передо мной наконец раскинулась широкая поляна, а за ней краешек леса. На опушке в ряд стояли двухэтажные коттеджи, справа едва виднелась тоненькая струйка автодороги, а над всем этим разливался горячий закат. Огромное небо было расколото надвое, и сквозь трещину в испуганно сбившихся к краям облаках бил яркий свет. Я стоял неподвижно, ощущая, как наполняет меня пронзительный восторг. А когда небо догорело и только на крышах коттеджей еще можно было различить неясные яркие полосы, внутри у меня будто что-то переломилось. Господи, подумал я, что же я наделал! Как же я мог так обидеть ее, ни в чем не виноватую, как мог причинить ей боль? И за что это ей, маленькой девочке, стать жертвой моих метаний?..
Я сел на прохладную землю и слушал, как тихо стало в мире и как благоговейно шелестит трава, боясь расплескать сбереженные силы до начала нового дня. И было мне и горько, и благодарно за эту свою горечь.
7
Что же еще рассказать мне... Все, что произошло потом, будто бы вылилось из тех минут моей жизни. Закончились мои отчаянные неофитские восторги и страдания, и началось что-то более глубокое и важное, чего я не вычерпал до сих пор...
Я мог бы рассказать, как проснулся на следующее утро от смутного волнения, что сейчас очнусь ото сна и потеряю все, что было вчера. Не открывая глаз, я прислушался и понял, что в сердце у меня тот же мир и та же тишина. Дома никого не было, мама и бабушка уже ушли в сад. Но и мне было жалко терять время, находясь сейчас в квартире. Хотелось выбежать на улицу, чтобы взглянуть на окружающий мир, который я будто никогда еще не видел. Я вышел из подъезда и стоял взволнованный, и все вокруг было пропитано светом и радостью. Я смотрел по сторонам и думал: вот мои родные места, здесь прошло мое детство, здесь произошло обновление моей жизни, и как же я рад всему этому...
Я мог бы рассказать, как жил следующие два летних месяца и как по ночам мне все снился неясный образ – будто девушка стоит в ярком солнечном блике, улыбаясь испуганно и немного грустно, и я не знал, то ли это маленькая Саша, то ли покинутая Женя. Я просыпался от пронзительного тревожного чувства, подходил к окну и смотрел на заспанный город. Мне казалось, что в этом ясном утреннем мире так много искренних молодых людей, открывающих мир, других людей, Бога, разлитого в прозрачном воздухе, но в то же время причиняющих себе и друг другу такую невероятную боль. Мне хотелось сказать им что-то простое, но очень сильное, чтобы они разом поняли все, но я не мог найти слов и знал, что они меня не услышат. И тогда меня пронзала неясная тоска по своему детству, по ярким переживаниям, по той мудрости, которой у меня не было тогда...
Я мог бы еще рассказать, как за несколько дней до своего возвращения в Москву, гуляя по городу, увидел длинную похоронную процессию, выходящую из двора на улицу. Там было много людей, шедших в монотонной тишине, и я невольно пристроился в конец. Медленно шагая, я ощущал, как больно всем этим людям. Я молился за умершего человека, за других людей и чувствовал какое-то странное умиротворение вечности. В этот момент мне стало совершенно ясно, что я только форма, только сосуд, в который по капле собирают влагу, но потом, когда жидкость загустеет, станет твердой, сосуд разобьют, и жалеть об этом совсем не стоит. Я шел рядом с этими людьми, вглядывался в гроб, поднятый над головами, и чувствовал, что когда-то вот так же разобьют и меня...
Ясно помню и еще один день того лета. В самом конце августа, уже вернувшись в Москву, мы с соседями устраивали пикник неподалеку от общежития за железнодорожными путями. Святослав Александрович и я рубили дрова на краю березовой рощи, и оба испытывали радостное удовольствие оттого, как разламывается сухое дерево. И хотя дров было уже достаточно, продолжали складывать новые и новые поленья в груду под ногами. Изредка мы прерывались и, смахивая пот, глядели друг на друга и посмеивались. А позади Гера старательно разводил костер.
Вскоре должна была приехать Женя, и Сеня уже пошел встречать ее с электрички. С того дня, как я оставил Женю на пороге ее общежития, мы ни разу не позвонили и не написали друг другу, и теперь я боялся нашей новой встречи. Я понимал, что все уже потеряно для меня, старался не думать о своей любви к ней и наших отношениях, но все равно переживал, как все пройдет сегодня.
И вот на тропинке вдалеке показались две фигуры. Я напряженно наблюдал, как они приближаются, и наконец, не в силах побороть нахлынувший стыд, торопливо зашагал вглубь леса. Скажу, что не видел, как они подходили, лихорадочно думал я, пробираясь между деревьев и кустов, стремясь зайти как можно дальше. Выбрался из зарослей на железнодорожные пути, поднялся по насыпи и сел на крупные белые камни, покрытые коричневой копотью, неподалеку от рельсов.
На душе было беспокойно, и таким странным это казалось после двух месяцев умиротворенного состояния! Мне отчаянно не хотелось возвращаться к костру, и, наверно, я непременно ушел бы, если бы не понимал, что меня хватятся.
Вдалеке показался приближающийся состав. Я поднялся и стоял, пережидая, пока он с грохотом пронесется мимо, обдавая мое лицо густым кислым потоком. А когда поезд промчался, я осторожно шагнул на рельсы и долго глядел ему вслед.
Я думал о том, что вся моя жизнь шла к одному только мгновению в церкви два месяца назад, но вот это мгновение осталось в прошлом и теперь я стою и провожаю его взглядом, как ушедший поезд. Я больше не ощущал Бога рядом, не чувствовал ни недавней свежести, ни легкости, один лишь кислый запах мазута. Во мне осталась только память о случившемся, но, может, ради этой памяти теперь и стоило жить.
Я поднялся и медленно двинулся назад, не зная, как мне вести себя сейчас, что говорить. И тогда мне представилось вдруг, что я еще совсем не знаю девушку, которая ждет меня на поляне, что сейчас произойдет наша первая встреча, будто не было до этого ни моего затравленного чувства к ней, ни всех переживаний последнего года.
Наконец послышались неясные звуки и голоса. Вроде бы это Сеня кричал что-то про дрова, а Святослав Александрович раскатисто смеялся. По лицу мне хлестнула случайная непослушная ветка, и пришлось на секунду остановиться. Я отдышался, машинально хватая пальцами стебли травы внизу. Потом сделал еще несколько шагов, и мне показалось, что я услышал жалобный и вопросительный голос Жени.
И в этот момент сердце мое дрогнуло.
Я мог бы рассказать, как проснулся на следующее утро от смутного волнения, что сейчас очнусь ото сна и потеряю все, что было вчера. Не открывая глаз, я прислушался и понял, что в сердце у меня тот же мир и та же тишина. Дома никого не было, мама и бабушка уже ушли в сад. Но и мне было жалко терять время, находясь сейчас в квартире. Хотелось выбежать на улицу, чтобы взглянуть на окружающий мир, который я будто никогда еще не видел. Я вышел из подъезда и стоял взволнованный, и все вокруг было пропитано светом и радостью. Я смотрел по сторонам и думал: вот мои родные места, здесь прошло мое детство, здесь произошло обновление моей жизни, и как же я рад всему этому...
Я мог бы рассказать, как жил следующие два летних месяца и как по ночам мне все снился неясный образ – будто девушка стоит в ярком солнечном блике, улыбаясь испуганно и немного грустно, и я не знал, то ли это маленькая Саша, то ли покинутая Женя. Я просыпался от пронзительного тревожного чувства, подходил к окну и смотрел на заспанный город. Мне казалось, что в этом ясном утреннем мире так много искренних молодых людей, открывающих мир, других людей, Бога, разлитого в прозрачном воздухе, но в то же время причиняющих себе и друг другу такую невероятную боль. Мне хотелось сказать им что-то простое, но очень сильное, чтобы они разом поняли все, но я не мог найти слов и знал, что они меня не услышат. И тогда меня пронзала неясная тоска по своему детству, по ярким переживаниям, по той мудрости, которой у меня не было тогда...
Я мог бы еще рассказать, как за несколько дней до своего возвращения в Москву, гуляя по городу, увидел длинную похоронную процессию, выходящую из двора на улицу. Там было много людей, шедших в монотонной тишине, и я невольно пристроился в конец. Медленно шагая, я ощущал, как больно всем этим людям. Я молился за умершего человека, за других людей и чувствовал какое-то странное умиротворение вечности. В этот момент мне стало совершенно ясно, что я только форма, только сосуд, в который по капле собирают влагу, но потом, когда жидкость загустеет, станет твердой, сосуд разобьют, и жалеть об этом совсем не стоит. Я шел рядом с этими людьми, вглядывался в гроб, поднятый над головами, и чувствовал, что когда-то вот так же разобьют и меня...
Ясно помню и еще один день того лета. В самом конце августа, уже вернувшись в Москву, мы с соседями устраивали пикник неподалеку от общежития за железнодорожными путями. Святослав Александрович и я рубили дрова на краю березовой рощи, и оба испытывали радостное удовольствие оттого, как разламывается сухое дерево. И хотя дров было уже достаточно, продолжали складывать новые и новые поленья в груду под ногами. Изредка мы прерывались и, смахивая пот, глядели друг на друга и посмеивались. А позади Гера старательно разводил костер.
Вскоре должна была приехать Женя, и Сеня уже пошел встречать ее с электрички. С того дня, как я оставил Женю на пороге ее общежития, мы ни разу не позвонили и не написали друг другу, и теперь я боялся нашей новой встречи. Я понимал, что все уже потеряно для меня, старался не думать о своей любви к ней и наших отношениях, но все равно переживал, как все пройдет сегодня.
И вот на тропинке вдалеке показались две фигуры. Я напряженно наблюдал, как они приближаются, и наконец, не в силах побороть нахлынувший стыд, торопливо зашагал вглубь леса. Скажу, что не видел, как они подходили, лихорадочно думал я, пробираясь между деревьев и кустов, стремясь зайти как можно дальше. Выбрался из зарослей на железнодорожные пути, поднялся по насыпи и сел на крупные белые камни, покрытые коричневой копотью, неподалеку от рельсов.
На душе было беспокойно, и таким странным это казалось после двух месяцев умиротворенного состояния! Мне отчаянно не хотелось возвращаться к костру, и, наверно, я непременно ушел бы, если бы не понимал, что меня хватятся.
Вдалеке показался приближающийся состав. Я поднялся и стоял, пережидая, пока он с грохотом пронесется мимо, обдавая мое лицо густым кислым потоком. А когда поезд промчался, я осторожно шагнул на рельсы и долго глядел ему вслед.
Я думал о том, что вся моя жизнь шла к одному только мгновению в церкви два месяца назад, но вот это мгновение осталось в прошлом и теперь я стою и провожаю его взглядом, как ушедший поезд. Я больше не ощущал Бога рядом, не чувствовал ни недавней свежести, ни легкости, один лишь кислый запах мазута. Во мне осталась только память о случившемся, но, может, ради этой памяти теперь и стоило жить.
Я поднялся и медленно двинулся назад, не зная, как мне вести себя сейчас, что говорить. И тогда мне представилось вдруг, что я еще совсем не знаю девушку, которая ждет меня на поляне, что сейчас произойдет наша первая встреча, будто не было до этого ни моего затравленного чувства к ней, ни всех переживаний последнего года.
Наконец послышались неясные звуки и голоса. Вроде бы это Сеня кричал что-то про дрова, а Святослав Александрович раскатисто смеялся. По лицу мне хлестнула случайная непослушная ветка, и пришлось на секунду остановиться. Я отдышался, машинально хватая пальцами стебли травы внизу. Потом сделал еще несколько шагов, и мне показалось, что я услышал жалобный и вопросительный голос Жени.
И в этот момент сердце мое дрогнуло.
| Назад