Алексей Поселенов. Рассказы.

Бумажки с цифрами

«Метет и метет... Однако, уж ден пять метет не переставая». Евдокия Филонова сидела на некрашеном деревянном табурете посреди маленького торгового зала деревенского магазинчика и слушала, как за окном завывает ранняя зимняя чернота. Чуть затихнув на пару минут, пурга спохватывалась и снова начинала швырять пригоршни жесткого снега в стекло, словно говоря: «Эй, вы, там, не расслабляйтесь. Я по-прежнему тут...»
Рядом с табуретом стояло ведро с грязной водой, на котором лежала ручкой длинная швабра со старой рваной тряпкой.
«Вроде зима на дворе, до Нового года рукой подать, откуда же столько грязи берется?» – думала Евдокия, тихо покачиваясь взад-вперед. Она работала в магазине уборщицей третий год, устроившись сюда аккурат перед тем, как забрали на фронт ее Андрея. С того жаркого августовского дня прошло два года и четыре месяца. А через два года и три месяца после того проклятого дня, то есть месяц назад, она получила в казенном конверте серую бумажку. Это было извещение, в котором размашистым почерком было написано, что ее муж Филонов Андрей Алексеевич «пропал без вести в январе 1943 года».
Она тогда что-то делала во дворе. Было уже холодно, недели как три лежал снег. Их деревенская письмоноска, еще молодая, но уже крупная, страдавшая одышкой баба Ленка Зубкова подошла к калитке и окликнула ее. Ленка поправила на плече сумку и протянула Евдокии конверт, при этом как-то виновато и в то же время настороженно глянув на нее. От Андрея писем не было уже почти год, но мало ли что бывает, война как-никак...
– Чего там? – спросила Ленка, когда Евдокия, сняв варежки, торопливо вскрыла конверт и пробежала содержимое глазами.
– Так, это... – растерянно подняла Евдокия глаза. – Пишут, без вести пропал.
«Это как же, – еще подумала она тогда, – в январе пропал, а пишут сейчас, в ноябре только. Это что же, стало быть, искали все это время, да не нашли?»
Евдокия села на крылечко, не зная, что думать и что делать. Облизнула пересохшие губы и растерянно глянула на письмоноску.
– Может, еще обойдется... Может, ошибка какая... Всяко бывает... – Ленка сочувственно глянула на Евдокию и снова поправила на плече сумку. – Ну, ладно, я тогда пойду... – И она, кивнув, медленно пошла дальше по улице.
Евдокия снова посмотрела на извещение. Ведь «пропал без вести» не значит, что убили. Вот и тут, в бумажке этой, зачеркнуты же чернилами страшные слова: «...верный присяге, проявив геройство и мужество, был... Похоронен...» Значит, не похоронен он, значит, не убитый.
На крыльцо, суетливо шаркая ногами, вышла свекровь. Видно было, что она наскоро накинула на себя дедову фуфайку да старую шаль, наверное, увидела в окно, что почтальонша что-то принесла.
– Чего там? Письмоноска была, что ли? От Андрея чего?
Она нагнулась и взяла из рук Евдокии бумагу. Минуты три, прищурившись, разбирала написанное, потом как-то неловко и тяжело осела на крыльцо и тихонько завыла. При этом она стала раскачиваться вперед-назад – почти так же, как сейчас качалась сама Евдокия, сидя посреди пустого магазина.
Невестка испуганно посмотрела на нее:
– Мама, ты чего?
– Ву-у-у, – продолжала раскачиваться свекровь, уставившись неподвижными глазами прямо перед собой.
– Мама, ты чего?! – уже выкрикнула Евдокия и вскочила. – Чего ты?! Ведь «без вести пропал» пишут, ведь не убитый, чего ты?!
Стащив с головы платок, свекровь схватила пятерней седые волосы и стала терзать их, дергать из стороны в сторону.
– Сыно-очек, Андрюшенька мой! – стиснув зубы, заскулила она.
Из избы один за другим выскочили неодетых трое ребятишек – два сына, старший и младший, и средняя дочка. Увидев растерянную мать и ревущую бабку, они остановились и замерли.
– Мама ста́ра, ты чего?
Старший, десятилетний Вовка, подошел к бабушке и ткнул ее рукой в плечо. Дети смотрели то на Евдокию, то на бабку, не понимая, что стряслось.
– Идите в избу, а то застудитесь... – махнула на них рукой мать и вдруг почувствовала, как ноги у нее враз сделались ватными.
Она поняла, что это все, что никаких «пропал без вести» быть не может и что мужа ей больше никогда не увидеть.
...Евдокия тряхнула головой, прогоняя прочь еще совсем свежие воспоминания. Боль только-только начала укладываться куда-то на задворки души, и она как могла гнала от себя давящую тяжким грузом тоску. Конечно, нет-нет да выскакивала мысль: «А вдруг? А вдруг еще объявится Андрей? Может, лежит где в госпитале или в плен попал, ведь разное может быть...» Но уже через минуту она понимала, что особо надеяться на эти «вдруг» не стоит. Почему-то не верилось ей в такое чудо.
Но как бы ни было тяжко, а надо жить дальше. Надо жить хотя бы ради детей. По большому-то счету, только ради них... Себе она ничего уже не хотела и готова была лечь да и помереть хоть сейчас, но разве так бывает? И кто потом будет растить их с Андреем детей? Враз постаревшая на десяток лет свекровь, которая сразу же, как прочитала то извещение, слегла и, считай, две недели пролежала на койке, почти не вставая? Ее старушечьи слезы быстро кончились, и она, похудевшая и осунувшаяся, просто молчком лежала на кровати, глядя в потолок сухими красными глазами. Или свекор, который большей частью бестолково топтался по избе в старых, сто раз подшитых валенках, не зная, куда себя деть и чем занять свои руки? Нет, на них детей оставлять нельзя. Надо самой...
И поэтому она каждый день шла в этот магазин, тащила из ближайшего колодца воду и мыла пол. Мыть надо было два раза в день: днем с часу до двух, когда был обеденный перерыв, и вечером, после семи, когда магазин закрывался. Правда, осенью и весной, когда на улице было особенно грязно, приходилось мыть пол в торговом зале еще и в рабочие часы, но так случалось не каждый день.
Был у такой работы один плюс: она могла больше времени быть дома, чтобы готовить, присматривать за ребятишками, убираться по хозяйству. Но, с другой стороны, платили совсем мало. Денег хватало лишь на то, чтоб кое-как сводить концы с концами. Благо, выручал огород: были все же свои картошка, капуста, морковка и прочее. А на получку можно было купить лишь соли, муки да немного сахара.
Вздохнув, Евдокия встала с табурета, взяла ведро и пошла за прилавок: оставалось вымыть там. Макнув тряпку в воду, она слегка отжала ее и стала тереть коричневый крашеный пол. Метель стремительно выдувала из магазина тепло, и вода уже схватывалась сверху ледяной корочкой.
«Скоро там Клавдия-то придет? Уже печку топить пора, а то совсем выстудит все», – думала Евдокия, привычными движениями орудуя шваброй. Клавдия работала в магазине сторожем, охраняя его ночами, но в ее обязанности также входило топить железную буржуйку, стоявшую в углу торгового зала. Она обычно приходила к восьми часам вечера, к тому времени, когда Евдокия уже домывала пол, а Прохор Лукич, заведующий магазином, подбивал результаты работы за день. Он и сейчас сидел в своей маленькой каморке, отгороженной досками в подсобке, подшивал какие-то накладные, ордера и делал записи в разных толстых книгах.
Из-под прилавка швабра достала несколько завалившихся туда маленьких бумажек с написанными на них цифрами. В магазине было два отдела: продовольственный и промтоварный. Обслуживая покупателя, продавщицы сперва считали общую стоимость товара, записывали ее на бумажку, с которой человек шел на кассу, стоявшую в том же углу, что и буржуйка. Заплатив и получив от кассирши Нины Кузьмовны чек, покупатели возвращались с ним и с той же бумажкой к прилавку и забирали товар. Надорванные чеки продавщицы отдавали с покупкой, а бумажки накалывали на тонкие стальные спицы, вертикально воткнутые в круглые дощечки. В конце каждого дня кассирша и продавщицы сверяли показания кассы с этими маленькими бумажками. Такая процедура была необязательной, но ее ввел сам Прохор Лукич, боявшийся, чтобы не случилось какой-нибудь недостачи или расхождения в бумагах. «Уж лучше мы лишние полчаса после работы посидим, зато потом, когда ревизия приедет, спокойнее себя чувствовать будем», – размеренно покачивая головой, объяснял он своим продавщицам. Кассовый отчет завмаг потом оформлял как положено, а бумажки с цифрами просто выкидывали.
Евдокия подобрала бумажки и бросила их в мусорное ведро.
«Хорошо бы вот мне продавщицей работать перейти. Хоть и весь день занятой будешь, так то не беда, зато денег больше платят, раза в два с лишним. Тогда бы уж нам полегче жилось... Можно было б материалу купить ребятишкам на обновку, мыла вот не хватает, и продуктов нет-нет да и взять каких-нибудь. Сахару того же, муки... Только кто же меня возьмет в продавщицы без образования?» Она вздохнула и снова окунула тряпку в ведро с водой.
Так получилось, что за все свои тридцать два года жизни Евдокия училась лишь два дня. В ту пору никаких школ в их дремучей сибирской тайге, раскинувшейся на отрогах Салаирского кряжа, отродясь не бывало. Это потом уже, при новой власти, когда она была замужем да при ребенке, в их селе построили семилетку. А тогда, раньше, в деревнях лишь время от времени появлялись люди, которые называли себя учителями. Они останавливались в разных домах (кто пускал к себе), где и учили местных ребятишек грамоте: как писать и читать буквы да как цифры складывать.
На третий год после Октябрьской революции, когда Евдокии исполнилось девять лет, к ним в деревню в начале лета приехал на телеге с местным мельником нестарый еще мужчина в круглых очках и потрепанной форменной фуражке. Прошелся по дворам и сказал, что будет учить ребятишек писать да считать. Остановился этот мужчина у того самого мельника, который и выделил ему половину пустовавшего амбара. Там поставили лавки, какой-то стол, и этого хватило, чтоб амбар превратился в учебный класс, благо на улице было тепло. Детей мельника учитель взялся обучать бесплатно, а остальные, кто был не против приобщить своих ребятишек к грамоте, должны были что-то платить ему. Евдокия, которую отец тоже послал учиться, конечно же, не вникала в эти подробности.
Однако учеба ее продолжалась лишь два дня. То ли слишком много нового на нее свалилось (поди-ка упомни сразу все эти буквы да цифры!), то ли из-за шума и духоты в амбаре, но на второй день у нее так разболелась голова, что, вернувшись от мельника домой, Евдокия легла на кровать и пролежала так до ночи. На вопросы отца, «чего там с Дуськой стряслось», мать объяснила, что вот, дескать, с учебы этой вернулась и лежит, говорит, голова шибко болит. После чего тот сделал вывод: «На что нужна эта грамота, ежели от нее только здоровью вред? Нечего там больше делать! Да и деньги целее будут». На этом все образование Евдокии и закончилось. Ни отец, ни мать ее сами грамоты не знали, однако это не мешало им вести вполне крепкое хозяйство и жить довольно-таки даже богато по местным меркам. Ну, а уж коли сами, считай, жизнь так прожили, так и дети проживут.
«Кто бы знал тогда, что жизнь-то – вон она как повернется», – думала Евдокия, домывая пол и вспоминая отца. Его увезли на санях с таежной заимки в райцентр в декабре тридцать седьмого, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.
«Эх, тятя, тятя, вот оно как все вышло-то». Конечно, с годами она худо-бедно выучилась и писать и считать: все-таки подсказали разные люди, чего да как. С письмом дело обстояло хуже, а с цифрами получше. По крайней мере, и десятки, и сотни могла складывать и отнимать хоть и медленно, но без ошибок. Только вот на счетах, чтобы так быстро да ловко – раз! раз! – как продавщицы в их магазине, – так она не умела.
Крепко выжав тряпку и расправив ее, Евдокия прислонила швабру к стене и подошла к прилавку, на котором возле весов стояли счеты. Потертая деревянная рама со вставленными в нее железными спицами, на которые нанизаны деревянные же костяшки. Она провела по счетам рукой. Быстро бросила одну костяшку пальцем в сторону, та звонко стукнула о раму. Евдокия кинула к ней еще пару таких же костяшек и, вздохнув, вернула их на место.
– Дуся, ты все? Управилась? – из двери, ведущей в подсобку, выглянул Прохор Лукич.
– Да, Прохор Лукич. – Евдокия отдернула руку от счетов и глянула на него. – Сейчас Клава придет, и я домой пойду.
– Можешь сейчас уже идти, я ее один дождусь, – кивнул заведующий магазином.
Он был еще не очень стар и подпадал под призывной возраст, но на фронт его не взяли по состоянию здоровья. Будучи совсем еще молодым парнем, Прохор Лукич воевал с немцами в Первую мировую, был там травлен газом, поэтому легкие у него были не вполне здоровы. А если сказать честно, то совсем нездоровы: мужик начинал задыхаться, пройдя быстрым шагом каких-нибудь метров пятьдесят, поэтому и старался всегда ходить размеренно, не торопясь. Сидячая работа заведующего магазином, которую он освоил незадолго до начала войны, была ему в самый раз, и в этом плане его жизнь не особо изменилась в последние годы.
– Хорошо, – кивнула в ответ Евдокия.
Пройдя в подсобку, она сняла серый халат, накинула овчинный тулуп, вязаный платок и взяла ведро с грязной водой, чтобы выплеснуть на улице. Но вдруг поставила его обратно.
– Прохор Лукич... – Она нерешительно посмотрела на заведующего.
– Чего тебе? – Он оторвал взгляд от скудного прилавка промтоварного отдела и мельком глянул на нее поверх очков.
– Прохор Лукич, а покажите мне, как на счетах считать...
Заведующий удивленно повернулся к ней:
– Чего-чего? Зачем это тебе?
– Ну... мне интересно, – смутилась Евдокия.
Действительно, зачем это ей? Она и сама не знала, как объяснить внезапно появившееся желание. Хотя нет... Все же объяснить можно было, вот только она не осмелилась бы сейчас сказать об этом никому. Но внутри уже что-то тихонько подзуживало ее: «А что, ты хуже других, что ли? Они умеют, а ты что – дура совсем? Цифры ведь знаешь, считать как-никак умеешь, так, может, и на счетах выучишься. А там можно попробовать и в продавщицы попроситься. К тому же Зинка Вахрушева с продотдела как-то говорила, что хочет в райцентр переезжать со своими. Вот и место будет».
– Покажите, пожалуйста, Прохор Лукич. – Евдокия смущенно улыбнулась. – Я быстро пойму, вы только разок покажите мне, и все.
Тот пожал плечами:
– Ну что ж, раз интересно, давай покажу. – Он пододвинул к себе ближние счеты: – Смотри...
Евдокия подошла к заведующему и стала внимательно глядеть на костяшки, затаив дыхание. Нужно было запоминать все сразу, чтобы потом не переспрашивать и не выставить себя какой-нибудь бестолковщиной.
– Значит, так, – потеребил кончик носа Прохор Лукич. – С чего начать? Вот видишь, здесь четыре костяшки всего? На этой спице. – Он показал на счеты.
– Вижу, – чуть слышно сказала Евдокия.
– Так вот, плясать от них будем, только на них самих внимания не обращай. На них сейчас не считают, это раньше, когда полушки были да фунты вешали. Так что их не трогай вовсе. Нижний ряд тоже редко нужен. Мы в основном деньги считаем, а в рубле сто копеек, а там, на нижнем ряду, уже тысячные кладутся. Это только когда вес считаешь в граммах. Ну а дальше вот что...
И Прохор Лукич стал объяснять Евдокии, где и как надо класть единицы, десятки, сотни да тысячи, как их складывать, как перебрасывать костяшки с нижней спицы на верхнюю, если их не хватает, сколько при этом оставлять костяшек на нижней. Он показал, как считать, если речь идет о рублях и копейках, как можно на этих же счетах подсчитать общий вес чего-нибудь в килограммах да граммах, в центнерах и тоннах. Он ловко кидал костяшки вправо, влево, щелкал ими, как заправский фокусник.
Евдокия слушала и боялась проронить хоть слово. Она шевелила губами вслед за заведующим, беспрестанно кивала головой и теребила рукой кончик платка.
– Ну как, поняла? – Перестав щелкать костяшками, Прохор Лукич снова поверх очков посмотрел на уборщицу.
Та вздохнула:
– Ой, господи... Кажись, поняла... – Потом просительно глянула на заведующего: – А ежели еще спрошу, вы покажете? Ежели чего забуду?
– Да мне особо-то некогда учебой с тобой заниматься. Тем более не пойму, зачем тебе это... Так, от скуки, что ли? – Прохор Лукич отодвинул счеты на место.
В дверь постучали. Это была Клавдия. Она ввалилась в магазин и стала отряхиваться от снега, шумно при этом отфыркиваясь:
– Ну метет! Как дунет иной раз, так чуть с ног не валит! Вот же Новый год нынче, елки-палки. – Она хлопала себя по воротнику, по голове, и с нее на пол летели хлопья снега.
– Ну, ты чего?! – сердито крикнула ей Евдокия. – Я же только все вымыла, на улице не могла стряхнуть с себя?
– Ой, Дуська, погоди, – отмахнулась от нее Клавдия. – Дай хоть дух переведу. Да не сердись, ежели натает, я сама за собой подотру.
– Ну, смотри, коли так, я уж перемывать не буду. – Обернув концы платка вокруг шеи и запахнув полушубок, Евдокия попрощалась со всеми и вышла в темноту.
Она шла домой, закрывая лицо от колючего, больно бьющего в глаза снега, а перед ней мелькали руки Прохора Лукича. Руки ловко кидали костяшки по спицам счетов, а его голос при этом говорил: «Ежели, допустим, есть у нас рубль пятнадцать, стало быть, рубль кладем сюда, – он кинул одну костяшку влево, – а пятнадцать надо поделить на один десяток и пять. Десяток кладем сюда, – он кинул влево другую костяшку, пониже первой, – а пять здесь. – И он подвинул влево пять костяшек на спице ниже. – Поняла? – Не дождавшись ответа, он продолжал: – Допустим, надо сюда тридцать семь копеек еще накинуть. Стало быть, это получается три десятка и семь. Три десятка кидаем к одному, – он щелчком кинул три костяшки к одной, – а сюда семь. Но у нас тут уже пять лежит, стало быть, еще пять сюда добавляем, получается целый десяток, значит, копейки убираем вовсе, – он сдвинул десять костяшек, где лежали копейки, вправо, – а к десяткам еще один накидываем. – И снова одна костяшка на спице повыше полетела влево. – Но мы ведь семь копеек прибавляли, а не пять, стало быть, две копейки еще осталось, их и кладем к копейкам. – И две костяшки от десяти, сдвинутых вправо, летят обратно в левую сторону. – И что имеем? А имеем в итоге рубль пятьдесят две. Понятно? Ничего сложного...»
«Ох, господи, господи... – шептала Евдокия, пробираясь среди снежных заносов к дому. – Ничего сложного ему нету. Мозги тут свихнешь. Ох, тошнехонько... Но другие-то ведь считают как-то, так чего же я – дура совсем? Неужто мозгов не хватит? Ладно, уж как-нибудь с Божьей помощью, поди, одолею».
И с тех пор каждый день, вымыв в магазине пол, Евдокия вставала у прилавка, доставала из мусорного ведра те самые бумажки с записанными на них химическим карандашом цифрами и складывала эти цифры, отнимала, снова складывала и снова отнимала, молча шевеля губами и хмуря брови. Костяшки при этом старалась двигать тихонько, чтоб те не гремели и не отвлекали Прохора Лукича. «Восемнадцать рублей – это десяток и еще восемь, – беззвучно проговаривала она и двигала костяшки, – еще потом двадцать семь шестьдесят, так... Ага, – она брала другую бумажку, заглядывала в нее, – потом еще три сорок восемь... – следующая бумажка, – уберем отсюдова восемнадцать рублей да двадцать пять копеек...»
Иногда Евдокия представляла, будто к ней подходит покупатель и просит какой-нибудь товар. Она оглядывалась на прилавок, смотрела на цены и клала их на счеты, плюсуя все подряд. «Мыла три куска, так... спичек пять коробок... лампа керосиновая одна... керосину два литра...» Одно было плохо: некому было проверить, не ошибается ли она где. Но снова просить заведующего помочь она стеснялась.
...Позади уже был Новый год, Рождество и крещенские морозы, дело подходило к февралю. Несколько раз заведующий заставал ее за счетами и спрашивал, усмехаясь в усы: как, дескать, получается? Евдокия смущалась, краснела и, стряхнув костяшки, отодвигала счеты на место. Однако с каждым днем она чувствовала себя все увереннее и увереннее.
Однажды, это было в обеденный перерыв, Зинка Вахрушева из продовольственного отдела сказала, что родня в райцентре окончательно зовет ее с детьми к себе. Зинкин муж тоже был на фронте, и жила она в деревне одна с двумя ребятишками – пяти и семи лет. А в райцентре жили мужнины дядя с тетей да их дочь. Они обещали помогать Зинке, даже сулили устроить на работу тоже продавщицей в тамошний универмаг. Вроде как была у них такая возможность.
– Каждый раз сердце кровью обливается, как на работу иду, – горестно качала головой Зинка, сидя на табурете за прилавком.
Она только что сбегала домой, проверила, как там дела, и, вернувшись, болтала с продавщицей из промтоварного Марьей Бронниковой да с Евдокией, которая уже вымыла пол и ждала окончания обеда, чтоб тоже бежать домой.
Марья заварила чай на белоголовнике и зверобое, и они втроем сидели тесным кружком, потихоньку отхлебывая из железных кружек уже успевший подостыть напиток.
– А ну как чего случится с ними? А ну как избу спалят или, наоборот, перемерзнут там одни? – продолжала Зинаида. – Иной раз соседку, бабку Шаповалиху, просила приглядеть, а тут и она слегла, простыла, что ли... У Дуськи вон хоть старики дома, всё ребятишки под присмотром, а у меня вообще одни. Уеду в райцентр я, девчонки, точно уеду. Вот январь доработаю и на расчет подам.
– А если не отпустят? Скажут сперва замену искать? – глянула на Зинаиду Евдокия.
– Как это не отпустят? – сжала та губы. – У нас что, крепостное право, что ли? Где я им ее найду, замену-то? Да я и не в колхозе состою, у меня паспорт на руках.
– Ну, вообще-то могут отрабатывать заставить, – вставила слово Марья.
– Да отрабатывать – это бог с ними, отработаю, сколько положено, ну и все. А замену пусть сами ищут! – Бабенка Зинка была языкастая и бойкая, перед начальством особо не пасовала. – Интересное дело, а если не будет никакой замены, так мне что, до самой смерти тут горбатиться? Нетушки, я законы знаю!
– Да ладно ты, – махнула рукой Евдокия и отставила кружку. – Я же так сказала, к примеру. Может, и будет какая замена да и отпустят тебя без волокиты. Может, и отрабатывать не надо будет.
– Ага, что-то я уже и вправду засомневалась, – нахмурилась Зинаида. – Раньше как-то и не думала об этом. Как бы действительно не пришлось тут куковать... Ведь кого они продавцом тут у нас найдут? В деревне одни бабки бестолковые да ребятишки малые. А из баб грамотных-то нет никого, только навоз таскать умеют.
Из своей комнатушки вышел Прохор Лукич:
– Вы чего тут? Не заболтались? Время-то уж открываться пора.
– Ой, прости, Лукич, – кряхтя, поднялась с низкого табурета Марья, – правда чего-то заболтались мы, на часы не глядим. – И она пошла открывать магазин.
После этого разговора у Евдокии внутри словно натянулась струна. Она боялась подойти со своим разговором к заведующему, но понимала, что рано или поздно это придется сделать. Иначе ради чего все?
А пока она продолжала каждый день доставать из мусорной корзины бумажки с цифрами и считать по ним. Считать, считать и считать... Быстрее, быстрее, еще быстрее... Единицы, десятки, копейки, рубли, сотни, граммы, килограммы, добавить, отнять, перекидываем наверх, вниз. Быстрее, быстрее – раз! раз! И чтоб ни одной ошибочки, чтоб не к чему было придраться, чтоб никто не сказал, что она не умеет!
Через неделю, второго февраля, Зинка Вахрушева подала заявление на расчет. Подала в обед, а когда вечером Евдокия пришла на работу, застала подругу всю зареванную.
– Чего стряслось? – испуганно спросила она вытиравшую платком глаза Зинаиду.
«Уж не с мужем ли чего?» – мелькнуло в голове.
– Чего-чего, – сердито шмыгнула та носом. – Накаркали вы с Марьей – вот чего. Ищи, говорит, замену себе. – Она сердито накинула пальто. – А где я им тут продавца найду в такое время? К прокурору пойду, пусть воздействует. – Она переобулась в валенки и вышла из магазина, даже не попрощавшись.
Через пять минут закончила сверку с кассиршей и ушла домой Марья Бронникова. Получив доклад от Кузьмовны, что все в порядке, что цифры «бьют», Прохор Лукич закрыл выручку с кассовым отчетом в сейф и ушел к себе делать записи в бухгалтерских книгах.
Евдокия сходила за водой и стала мыть пол, однако мысли ее крутились только вокруг того, что Зинка уже написала заявление и что ей сказали искать замену.
«А что, если она сразу кого-нибудь найдет? – мелькало у нее в голове. – Завтра утром приведет кого-нибудь и скажет: вот, пожалуйста вам, вместо меня. Ой, господи! – У нее внутри все похолодело. – Нет, надо сегодня же к Прохору Лукичу подойти».
Вымыв пол, она глянула на часы – стрелки ходиков, висевших слева от входной двери, показывали без двадцати восемь.
«Быстро сегодня управилась», – подумала Евдокия и вытерла руки о полы халата. Еще какое-то время она постояла в задумчивости, но потом решительно встряхнула головой, выдохнула, мелко перекрестилась и пошла в подсобку, прошептав: «Господи, благослови».
Заглянув в комнатушку заведующего, который сидел над своими записями, она позвала:
– Прохор Лукич!
Тот поднял голову:
– Чего? Закончила уже? Ну так иди, я один сторожа дождусь, сейчас закрою за тобой. – Он поднялся со стула.
– Да нет, я не это хотела...
– А чего? – не понял заведующий.
– Прохор Лукич, вы не могли бы меня проверить?
– В смысле? Чего проверять?
– Ну, как я на счетах считаю. Проверьте, пожалуйста.
– Как на счетах считаешь? Да зачем?! Мне чего, делать больше нечего? Иди давай домой, раз вымыла. Не морочь мне голову, мне некогда. Давай закрою за тобой. – И он пошел в торговый зал вперед Евдокии.
– Прохор Лукич, ну пожалуйста. – Евдокия пошла за ним, но не к двери, а зашла за прилавок и взяла счеты.
– Да к чему это? – рассердился заведующий.
– Ну, вот Зинаида же на расчет подала, так, может, вы меня вместо нее поставите? – быстро выпалила она, стараясь не глядеть на Прохора Лукича.
Тот умолк и встал посреди зала.
– Ах вот оно что... Вот чего ты тут возле счетов каждый вечер отиралась. – Он медленно подошел к прилавку, за которым стояла Евдо-
кия. – Значит, говоришь, тебя заместо Вахрушевой поставить? – Он задумался и оценивающе глянул на уборщицу: – А сколько у тебя классов образования?
Та опустила глаза:
– Нисколько.
– Как нисколько? Вообще, что ли, в школе не училась?
– Нет.
– Так как же я тебя возьму продавщицей, ежели у тебя даже трех классов нету?
– Да на что вам, Прохор Лукич, классы-то мои? Вы проверьте меня, и все! Зачем вам образование-то? Вы проверьте, как я считать умею. Может, я и не хуже их всех. – Евдокия сдвинула брови и мотнула головой в сторону, сердито глянув на завмага.
Назад отступать было уже нельзя, надо было идти до конца.
– Гм! – усмехнулся Прохор Лукич. – Ну, раз ты так просишь, давай проверю. Посмотрим, чему ты тут выучилась.
Евдокия придвинула счеты ближе.
– Хорошо, – кивнул Прохор Лукич, – положи мне триста двадцать три рубля шестьдесят две копейки.
И не успел он глазом моргнуть, как Евдокия кинула костяшки влево и выкрикнула:
– Вот!
– Ух ты какая шустрая! – глянул на счеты завмаг. – Ну что ж, правильно, только это ведь так, ерунда... Прибавь сорок четыре рубля девяносто девять копеек.
И снова Евдокия в мгновение ока бросила костяшки влево, вправо, снова влево.
– Вот! Триста шестьдесят восемь рублей шестьдесят одна копейка! – объявила она.
– Тихо, тихо, ты куда так гонишь-то? Я же не успеваю за тобой следить. Ты потише давай. – Завмаг обошел прилавок и встал рядом с Евдокией. – Скинь это.
Та наклонила счеты, и костяшки съехали вправо.
– Хорошо, клади заново, да помедленней.
И Прохор Лукич стал называть разные цифры, заставляя Евдокию складывать и вычитать десятки, сотни рублей, тысячи. Потом он называл ей разные веса, наблюдая, как она прибавляет к центнерам килограммы и граммы, получая тонны, потом опять центнеры и килограммы. Он заставлял ее объяснять, как она считает и почему у нее выходит именно этот результат.
Евдокия сперва смутилась, когда он сказал, чтобы она объясняла ему все свои действия, но потом быстро освоилась. Завмаг молча слушал и кивал.
– Ну что ж, Евдокия, молодец, – наконец улыбнулся он. – Ни разу не ошиблась.
Та радостно заулыбалась:
– Ну так что, Прохор Лукич, возьмете вы меня заместо Зинки?