Часть первая. Саша
1
Саша была для меня ярким солнышком, самой светлой и чудесной девушкой, которую я знал. Когда я стоял посреди школьного коридора, нарочно оказываясь именно там, где она должна была пройти с одного урока на другой, то еще издали различал ее звонкий переливистый смех. Я никогда не заговаривал с ней сам, я был на три года старше и никому не признался бы, что мне нравится восьмиклассница, а уж тем более не сказал бы об этом ей самой. Но она отчего-то чувствовала мою робость и, приблизившись, весело ударяла меня по плечу. А я всякий раз удивлялся, как она смеет, но в ответ мог только сдержанно и неодобрительно покачать головой или строго выговорить: «Осторожно, Саша...»
После уроков я подолгу гулял по городу, думая о ней, предчувствуя что-то томительное и радостное. Как-то, найдя в учительской журнал их класса, я узнал номер ее домашнего телефона, но так и не решился позвонить... А потом в конце февраля Саша попала в реанимацию. Ходили слухи, что она сама выпрыгнула из окна девятого этажа, но я не мог в это поверить. Мне казалось, если бы кто-то при мне сказал об этом вслух, я набросился бы на него в ту же секунду.
Помню холодные больничные коридоры с деревянными лавками вдоль стен. Был выходной день, и я пытался найти кого-нибудь из врачей, блуждая по отделению, стучась, открывая какие-то двери. Сильно пахло хлоркой. За стеной плакали, и от этого становилось жутко. Наконец я оказался в крошечной проходной комнате с медицинскими шкафами и услышал тонкие сигналы человеческого пульса. Я осторожно шагнул вперед и замер от неожиданности.
Просторную палату заполняли лучи зимнего солнца из огромного окна, отражаясь на белых стенах, на белом столе, белой простыне на кровати, закрывающей неподвижное тело Сашеньки. Сначала я даже не узнал ее. Переливалась радужными цветами трубочка капельницы над ее головой, бегали озорные блики по прозрачной дыхательной маске. Я хотел было подойти к кровати, но не решился и лишь немного наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть лицо, светлые волосы на подушке – такие длинные и густые, что их не смогли даже как следует собрать в пучок чужие руки врачей. Саша не видела и не слышала меня, и только в воображении мне показалось, что звуки сердца участились, когда я тихо позвал ее по имени.
В этот момент чьи-то сильные пальцы схватили меня и поволокли прочь. И лишь в коридоре я разглядел перед собой женщину в белом халате с полными багровыми щеками, сердито говорящую мне о том, что это реанимация и сюда никому нельзя.
– Может, передать ей что-нибудь от тебя? – спросила она в конце неожиданно мягким голосом.
И тогда у меня все смешалось: и страх за Сашу, и гора сочных красных яблок, которые я зачем-то должен ей передать.
«А как же она будет их есть?» – подумал я. Только несколько дней спустя я понял, что та медсестра имела в виду передать на словах – что Саша мне дорога, что я ее люблю...
Отпевали Сашу в старой городской церкви. В детстве бабушка несколько раз водила меня туда, и я помнил, как из-за тесноты люди постоянно задевали друг друга локтями, когда крестились. Теперь же меня удивило, что внутри было пусто и холодно. На похороны пришли одноклассники Саши и учителя. Всем раздали по свечке, а пожилая учительница математики каждому предлагала маленький квадратик бумаги, чтобы не обжечься от стекающих горячих капель. Гроб стоял поодаль, между крестом и купелью. Саша была одета в белоснежное платье, а вдоль тела лежали ярко-красные розы.
Собравшиеся долго стояли в темноте, но никто не подходил к нам, будто мы были здесь чужие. Я слышал надтреснутый старушечий голос, недовольно повторяющий, что самоубийц не отпевают, и другой, пронзительный и нервный, убеждающий, что это все неправда и что девочка умерла в больнице. Но вот у входа началось движение, постепенно передаваемое всем. К вошедшему в притвор священнику заспешила худенькая женщина в больших очках и принялась отчаянно шептать что-то ему на ухо. Священник слушал нахмурившись, и я видел, как отблески свечей колеблются в его черной блестящей бороде. Рядом стояла суровая старушка из свечной лавки и глядела на всех исподлобья. Я понял, что решается что-то важное, но не мог понять, что именно.
Наконец священник резким взмахом руки заставил худенькую женщину замолчать. «Все знаю», – выговорил он, ненадолго подошел к родителям Саши и, не глядя ни на кого больше, скрылся в алтаре. А вскоре церковь наполнилась успокаивающим запахом ладана, и я, обессиленный, едва держался на ногах, чувствуя, как кто-то мучительно плачет внутри меня.
Плохо помню сами похороны, только вспыхивает в памяти, как мы медленно идем по извилистым улочкам мимо могил, а под ногами замерзшие следы грузовых машин. Несколько человек пытаются запеть, но их голоса хрипнут и замолкают. Еще помню, как падает мой комок мерзлой земли на крышку гроба и как та же худенькая женщина в очках начинает что-то долго говорить о Саше. Мне холодно, холод ледяной водой стоит в ботинках, трогает лицо и пальцы. Я закрываю глаза и вдруг ощущаю свое полное безразличие...
Вернувшись в тот день в свою комнату, я сел на кровать и осмотрелся. На столе лежали школьные тетради, в шкафу висела одежда. Мне захотелось вскочить, что-то еще сделать, опять бежать в церковь или на кладбище, но ничего уже не было нужно. Тогда я лег, обхватив себя руками, и почувствовал, как тянутся секунды. Бабушка, приехавшая на неделю из деревни, вошла ко мне в комнату и сурово сказала: «Лежит и лежит, будто у него бабка родная умерла». И по прошествии многих лет у меня останется из-за этого обида на нее, закаленную жизнью до такой стальной твердости, через которую уже никакое чувство не может проникнуть внутрь.
Следующей ночью мне приснился сон, как я иду по мутным, заполненным дымом коридорам. Полная медсестра с багровыми щеками не пускает меня, что-то говорит, хватает за плечи, но я наконец прорываюсь в палату. И там, среди ровных рядов кроватей с неподвижными больными, сидит Саша, наклонив голову вперед, и мечется как сумасшедшая, накручивая распущенные волосы на пальцы, крича громко, пронзительно, страшно. Я проснулся от сильной тоски и сначала не мог понять, где нахожусь. Машинально я поднялся с кровати, взял трубку телефона и позвонил по Сашиному номеру, а потом долго сидел на корточках перед телефоном, представляя, как в ее пустой квартире раздаются одинокие звонки. Но когда услышал заспанный женский голос на том конце, испуганно бросил трубку. Я не мог поверить, что ее родители по-прежнему живут у себя дома, что они не умерли от горя.
В нашей квартире на кухне в углу висела выцветшая икона в деревянной рамке, а под ней – большая полка, на которой пылились бабушкины старые церковные книги. Почему-то она никогда не брала их к себе в деревню, а хранила у нас. Эта полка всегда была чем-то инородным среди других предметов; кажется, раньше я никогда даже не прикасался к ней. Но в ту ночь я достал оттуда потрепанную книжицу с черным крестом на обложке, раскрыл ее наобум и принялся читать. Мне казалось, что, если сейчас изо всех сил начать молиться, можно перенестись назад в то время, когда Саша еще была жива, и все исправить. Я отчаянно верил в чудодейственность древних слов, и мне вдруг показалось, что это произойдет вот именно сейчас, нужно только как-то особенно произнести «и ныне, и присно, и во веки веков», еще и еще раз. Но ничего не происходило... Тогда я опять лег в кровать, но все еще настороженно вслушивался, не позвонит ли телефон. Я точно знал, что, если это произойдет, на другом конце я услышу ее голос.
На девятый день после Сашиной смерти мы с бабушкой пошли в церковь. Было по-обычному людно, будто ничего не случилось, будто никогда и не было здесь Сашиного гроба, а по-прежнему шла все та же утомительная служба, что и всегда. Церковь показалась мне чужой. А когда подавали записку за усопших, я вдруг увидел в свечной лавке ту самую суровую старушку, которая спорила с кем-то из Сашиных родственников в день похорон. Не глядя на нас, она монотонно ударяла красным карандашом по каждому имени в записке, а потом недовольно произносила себе под нос: «Все крещеные? Нет само-убийц?» Бабушка грубо ответила: «Нет!» – и в тот момент я был очень благодарен ей за этот обычный суровый тон. Но в то же время неясная тревога защемила мне сердце. Я почувствовал какую-то странную отделенность Саши от других умерших людей, которую всякий раз надо с таким трудом преодолевать, а вместе с тем отчего-то и свою отделенность от остальных живых.
Вскоре бабушка уехала к себе в деревню, а мы с мамой справляли мой день рождения вдвоем. Это был самый странный праздник в моей жизни. Мы сидели в какой-то непонятной проникновенной тишине и почти не говорили. Мама смотрела на меня с жалостью и боялась произнести что-то не то, лишь неуверенно и ласково гладила меня по руке. В темном окне, не завешанном тюлем, отражались мелкие точки зажженных свечей на торте, так что казалось, их в два раза больше, чем на самом деле. Я смотрел на эти точки, и мне было грустно, что больше никогда не стать мне таким, как раньше.
Я почти перестал общаться с друзьями, на переменах сидел за партой один, не глядя на других и не слушая, о чем они говорят. Меня не интересовали прежние увлечения. Иногда по ночам я опять вставал перед иконой. Мне отчего-то казалось, что так я могу загладить свою вину перед Сашей. Но от этих молитв становилось только тоскливее. Я уже не верил в то, что Бог сделает для меня чудо, потому что был какой-то твердый закон, по которому что-то было можно, а что-то нельзя. Но чем яснее я понимал это, тем настойчивее продолжал молиться с какой-то странной детской ожесточенностью. Мне будто хотелось победить этот злой закон, доказать, что я сильнее его.
Мое пробуждение случилось в конце мая на выпускной школьной линейке. Как всегда, я стоял поодаль от своих одноклассников и о чем-то думал. Поднимались вверх воздушные шары, пущенные в честь праздника, и один из них застрял в листве. Жмурясь от солнца, я смотрел на этот шар и вдруг так ясно почувствовал, что мне всего семнадцать лет, что впереди целая жизнь, и мысль об этом поразила меня. Весь день потом я ходил как влюбленный, вдохновленный этой неожиданной мыслью.
После той линейки наш класс сидел в кабинете, ожидая учителей. Отовсюду доносился девичий смех, воздух был пропитан этим веселым щебетанием. А на последних партах ожесточенно спорили ребята. «Ну вы и мужики! Конечно, если не поступишь в институт, нужно идти в армию!» – напористо возражал остальным Гоша Шаманов, высокий парень со шрамом во всю щеку. Я будто только что вынырнул из воды, мне казалось таким нелепым, что где-то есть армия, другие города, институты. Но я жадно ловил каждое слово, мне хотелось вмешаться в разговор, так же начать изо всех сил доказывать что-то.
В тот день мы с Шамановым случайно вышли из школы одновременно и нам пришлось идти вместе. Мы почти ничего не знали друг о друге, хотя и учились вместе, и нам не о чем было говорить. Чувствуя возникшую неловкость, Шаманов принялся расспрашивать меня, где я собираюсь учиться дальше, еще о чем-то. Но после трех месяцев своего ожесточенного одиночества я не мог сразу заговорить о чем-то простом.
– Знаешь, Гоша, вокруг нас идет война, – начал я серьезно. – Не подумай, это не фантазия. В мире постоянно происходит зло и несправедливость, и мы даже не замечаем их. А нужно бороться, нельзя расслабляться ни на секунду. Ты спрашиваешь меня, чем я собираюсь заниматься в жизни, так вот: я хочу участвовать в этой войне изо всех сил!
Мне казалось, что он будет озадачен моими словами, но вдруг я заметил, что Шаманов совсем не удивлен, а наблюдает за мной с лукавыми искорками в глазах. Секунду мы внимательно смотрели друг на друга, а потом оба рассмеялись.
Трудно сказать, что мы с Шамановым нашли друг в друге. Он был главным заводилой в классе, любимцем девушек и завсегдатаем дискотек и уличных драк. Я – замкнутым молчаливым подростком, сосредоточенным на своих мыслях. Но с того дня мы несколько раз вместе шли домой из школы, а однажды даже съездили на реку ловить рыбу. Наверно, я казался Шаманову загадочным человеком, и потому он всеми силами старался меня разговорить. А когда не получалось, особо не расстраивался и продолжал о чем-то рассказывать удивительным дружеским тоном, которого, как мне казалось, я совсем не заслуживал.
– Слушай, Алешка, как думаешь, какими мы с тобой будем лет через десять? – рассуждал он, глядя на играющие на поверхности воды солнечные блики. – Я так представляю: у меня будет свой дом, я хочу его из дерева сделать, никаких кирпичей. Внизу цокольный этаж, там баня и камин. Мы будем с тобой сидеть после парилки и смотреть, как горит огонь, и будем чувствовать, что жизнь удалась!
И в этот момент мне тоже казалось, что моя жизнь на самом деле может удаться, и я был благодарен Шаманову за это ощущение...
Наступившее лето стало для меня временем вдохновенной радости и жажды жить. По ночам я больше не стоял на коленях перед иконой, а лежал в кровати, мечтая о каком-то большом счастье, которое должно было ждать меня впереди. Но иногда смутное чувство грусти вдруг находило на меня, и я с удивлением вспоминал свои недавние восторги. А потом опять откладывал книгу и забывал о ней надолго. Я никогда не рассказывал Шаманову о Саше, боясь повредить беззаботной простоте отношений, которые сложились между нами. А он каждый раз простодушно не мог понять, почему я отказываюсь от предложения поехать с ним на турбазу или на дискотеку.
Я поступил в институт в Москве и почти на год уехал из родного города. Институт напоминал средневековый монастырь. На асфальте перед входом в главный корпус было выведено: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», как перед дверями ада, но первокурсники с решительным восторгом новоначальных переступали эту таинственную надпись, гордо поднимая голову.
Учиться было тяжело, и я почти не помнил дневных часов, потому что проводил их на занятиях или задерживаясь в аудиториях после занятий, и лишь после закрытия института возвращался в общежитие. А если удавалось занять место в ночной читалке, то подолгу сидел в пахнущей деревом маленькой комнате, где на столах горели одинаковые тусклые лампочки. Наконец в ясном предрассветном воздухе раздавался гулкий перестук первой электрички, и надо было идти спать.
Я возвращался в комнату – соседи обычно уже лежали по кроватям. Я наливал себе некрепкого теплого чая и сидел почти не двигаясь, время от времени делая несколько глотков и так же осторожно опуская чашку обратно на стол.
Несмотря на то что с соседями у меня было больше общего, чем с одноклассниками и знакомыми из родного города, я все равно не мог открыть им свои настоящие мысли, не мог быть полностью искренним с ними. Сильнее всех я сблизился с долговязым пареньком с пунцовыми щеками по имени Сеня Садовский. Сеня был совершенно неприспособлен к бытовой жизни, питался заварной лапшой и вареными сосисками. Занимался он сидя на кровати, подкладывая под тетрадь толстый справочник по физике и поминутно ерзая, чтобы размять затекающие ноги. Выполняя домашние задания, он мог вдруг отложить учебник и начать рисовать или записывать строчки стихов на случайных листах бумаги. По ночам Сеня уходил из комнаты гулять по институтскому стадиону, а потом возвращался продрогшим и, кашляя, виновато улыбался. Как-то я спросил его, зачем же он поступил в этот институт, если его интересует литература, но он только пожал плечами и неожиданно фыркнул от смеха: он не знал ответа на этот вопрос и не хотел задумываться над этим.
Однажды Сеня пригласил меня погулять по стадиону вдвоем. Был поздний вечер, вокруг никого не осталось, кроме нас. Несколько настойчивых фонарей освещало спортивные дорожки, но на дальней стороне, у забора, было совсем темно, так что, проходя там, мы невольно ускоряли шаг и замолкали. Сеня читал мне свои стихи про старого фонарщика, который бродит по улицам, догоняя промокшие ночные тени. Этот фонарщик был слишком пьян, чтобы помнить себя, но слишком трезв, чтобы забыть образ умершей любимой девушки. А я слушал, прикрыв глаза, шагая на ощупь, и чувствовал, как в одно мгновенье воздух будто пропитался воспоминаниями, а сердце сжалось от этого нечаянного сходства. Пахло сырой листвой, недобро шелестел в траве ветер. И странно было осознавать, что прошло столько времени и что воспоминание, раньше прожигающее меня насквозь, теперь равномерным грузом лежит на моих плечах, придавая каждому движению души грустную значительность пережитого горя.
В ту ночь я долго не мог заснуть.
После уроков я подолгу гулял по городу, думая о ней, предчувствуя что-то томительное и радостное. Как-то, найдя в учительской журнал их класса, я узнал номер ее домашнего телефона, но так и не решился позвонить... А потом в конце февраля Саша попала в реанимацию. Ходили слухи, что она сама выпрыгнула из окна девятого этажа, но я не мог в это поверить. Мне казалось, если бы кто-то при мне сказал об этом вслух, я набросился бы на него в ту же секунду.
Помню холодные больничные коридоры с деревянными лавками вдоль стен. Был выходной день, и я пытался найти кого-нибудь из врачей, блуждая по отделению, стучась, открывая какие-то двери. Сильно пахло хлоркой. За стеной плакали, и от этого становилось жутко. Наконец я оказался в крошечной проходной комнате с медицинскими шкафами и услышал тонкие сигналы человеческого пульса. Я осторожно шагнул вперед и замер от неожиданности.
Просторную палату заполняли лучи зимнего солнца из огромного окна, отражаясь на белых стенах, на белом столе, белой простыне на кровати, закрывающей неподвижное тело Сашеньки. Сначала я даже не узнал ее. Переливалась радужными цветами трубочка капельницы над ее головой, бегали озорные блики по прозрачной дыхательной маске. Я хотел было подойти к кровати, но не решился и лишь немного наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть лицо, светлые волосы на подушке – такие длинные и густые, что их не смогли даже как следует собрать в пучок чужие руки врачей. Саша не видела и не слышала меня, и только в воображении мне показалось, что звуки сердца участились, когда я тихо позвал ее по имени.
В этот момент чьи-то сильные пальцы схватили меня и поволокли прочь. И лишь в коридоре я разглядел перед собой женщину в белом халате с полными багровыми щеками, сердито говорящую мне о том, что это реанимация и сюда никому нельзя.
– Может, передать ей что-нибудь от тебя? – спросила она в конце неожиданно мягким голосом.
И тогда у меня все смешалось: и страх за Сашу, и гора сочных красных яблок, которые я зачем-то должен ей передать.
«А как же она будет их есть?» – подумал я. Только несколько дней спустя я понял, что та медсестра имела в виду передать на словах – что Саша мне дорога, что я ее люблю...
Отпевали Сашу в старой городской церкви. В детстве бабушка несколько раз водила меня туда, и я помнил, как из-за тесноты люди постоянно задевали друг друга локтями, когда крестились. Теперь же меня удивило, что внутри было пусто и холодно. На похороны пришли одноклассники Саши и учителя. Всем раздали по свечке, а пожилая учительница математики каждому предлагала маленький квадратик бумаги, чтобы не обжечься от стекающих горячих капель. Гроб стоял поодаль, между крестом и купелью. Саша была одета в белоснежное платье, а вдоль тела лежали ярко-красные розы.
Собравшиеся долго стояли в темноте, но никто не подходил к нам, будто мы были здесь чужие. Я слышал надтреснутый старушечий голос, недовольно повторяющий, что самоубийц не отпевают, и другой, пронзительный и нервный, убеждающий, что это все неправда и что девочка умерла в больнице. Но вот у входа началось движение, постепенно передаваемое всем. К вошедшему в притвор священнику заспешила худенькая женщина в больших очках и принялась отчаянно шептать что-то ему на ухо. Священник слушал нахмурившись, и я видел, как отблески свечей колеблются в его черной блестящей бороде. Рядом стояла суровая старушка из свечной лавки и глядела на всех исподлобья. Я понял, что решается что-то важное, но не мог понять, что именно.
Наконец священник резким взмахом руки заставил худенькую женщину замолчать. «Все знаю», – выговорил он, ненадолго подошел к родителям Саши и, не глядя ни на кого больше, скрылся в алтаре. А вскоре церковь наполнилась успокаивающим запахом ладана, и я, обессиленный, едва держался на ногах, чувствуя, как кто-то мучительно плачет внутри меня.
Плохо помню сами похороны, только вспыхивает в памяти, как мы медленно идем по извилистым улочкам мимо могил, а под ногами замерзшие следы грузовых машин. Несколько человек пытаются запеть, но их голоса хрипнут и замолкают. Еще помню, как падает мой комок мерзлой земли на крышку гроба и как та же худенькая женщина в очках начинает что-то долго говорить о Саше. Мне холодно, холод ледяной водой стоит в ботинках, трогает лицо и пальцы. Я закрываю глаза и вдруг ощущаю свое полное безразличие...
Вернувшись в тот день в свою комнату, я сел на кровать и осмотрелся. На столе лежали школьные тетради, в шкафу висела одежда. Мне захотелось вскочить, что-то еще сделать, опять бежать в церковь или на кладбище, но ничего уже не было нужно. Тогда я лег, обхватив себя руками, и почувствовал, как тянутся секунды. Бабушка, приехавшая на неделю из деревни, вошла ко мне в комнату и сурово сказала: «Лежит и лежит, будто у него бабка родная умерла». И по прошествии многих лет у меня останется из-за этого обида на нее, закаленную жизнью до такой стальной твердости, через которую уже никакое чувство не может проникнуть внутрь.
Следующей ночью мне приснился сон, как я иду по мутным, заполненным дымом коридорам. Полная медсестра с багровыми щеками не пускает меня, что-то говорит, хватает за плечи, но я наконец прорываюсь в палату. И там, среди ровных рядов кроватей с неподвижными больными, сидит Саша, наклонив голову вперед, и мечется как сумасшедшая, накручивая распущенные волосы на пальцы, крича громко, пронзительно, страшно. Я проснулся от сильной тоски и сначала не мог понять, где нахожусь. Машинально я поднялся с кровати, взял трубку телефона и позвонил по Сашиному номеру, а потом долго сидел на корточках перед телефоном, представляя, как в ее пустой квартире раздаются одинокие звонки. Но когда услышал заспанный женский голос на том конце, испуганно бросил трубку. Я не мог поверить, что ее родители по-прежнему живут у себя дома, что они не умерли от горя.
В нашей квартире на кухне в углу висела выцветшая икона в деревянной рамке, а под ней – большая полка, на которой пылились бабушкины старые церковные книги. Почему-то она никогда не брала их к себе в деревню, а хранила у нас. Эта полка всегда была чем-то инородным среди других предметов; кажется, раньше я никогда даже не прикасался к ней. Но в ту ночь я достал оттуда потрепанную книжицу с черным крестом на обложке, раскрыл ее наобум и принялся читать. Мне казалось, что, если сейчас изо всех сил начать молиться, можно перенестись назад в то время, когда Саша еще была жива, и все исправить. Я отчаянно верил в чудодейственность древних слов, и мне вдруг показалось, что это произойдет вот именно сейчас, нужно только как-то особенно произнести «и ныне, и присно, и во веки веков», еще и еще раз. Но ничего не происходило... Тогда я опять лег в кровать, но все еще настороженно вслушивался, не позвонит ли телефон. Я точно знал, что, если это произойдет, на другом конце я услышу ее голос.
На девятый день после Сашиной смерти мы с бабушкой пошли в церковь. Было по-обычному людно, будто ничего не случилось, будто никогда и не было здесь Сашиного гроба, а по-прежнему шла все та же утомительная служба, что и всегда. Церковь показалась мне чужой. А когда подавали записку за усопших, я вдруг увидел в свечной лавке ту самую суровую старушку, которая спорила с кем-то из Сашиных родственников в день похорон. Не глядя на нас, она монотонно ударяла красным карандашом по каждому имени в записке, а потом недовольно произносила себе под нос: «Все крещеные? Нет само-убийц?» Бабушка грубо ответила: «Нет!» – и в тот момент я был очень благодарен ей за этот обычный суровый тон. Но в то же время неясная тревога защемила мне сердце. Я почувствовал какую-то странную отделенность Саши от других умерших людей, которую всякий раз надо с таким трудом преодолевать, а вместе с тем отчего-то и свою отделенность от остальных живых.
Вскоре бабушка уехала к себе в деревню, а мы с мамой справляли мой день рождения вдвоем. Это был самый странный праздник в моей жизни. Мы сидели в какой-то непонятной проникновенной тишине и почти не говорили. Мама смотрела на меня с жалостью и боялась произнести что-то не то, лишь неуверенно и ласково гладила меня по руке. В темном окне, не завешанном тюлем, отражались мелкие точки зажженных свечей на торте, так что казалось, их в два раза больше, чем на самом деле. Я смотрел на эти точки, и мне было грустно, что больше никогда не стать мне таким, как раньше.
Я почти перестал общаться с друзьями, на переменах сидел за партой один, не глядя на других и не слушая, о чем они говорят. Меня не интересовали прежние увлечения. Иногда по ночам я опять вставал перед иконой. Мне отчего-то казалось, что так я могу загладить свою вину перед Сашей. Но от этих молитв становилось только тоскливее. Я уже не верил в то, что Бог сделает для меня чудо, потому что был какой-то твердый закон, по которому что-то было можно, а что-то нельзя. Но чем яснее я понимал это, тем настойчивее продолжал молиться с какой-то странной детской ожесточенностью. Мне будто хотелось победить этот злой закон, доказать, что я сильнее его.
Мое пробуждение случилось в конце мая на выпускной школьной линейке. Как всегда, я стоял поодаль от своих одноклассников и о чем-то думал. Поднимались вверх воздушные шары, пущенные в честь праздника, и один из них застрял в листве. Жмурясь от солнца, я смотрел на этот шар и вдруг так ясно почувствовал, что мне всего семнадцать лет, что впереди целая жизнь, и мысль об этом поразила меня. Весь день потом я ходил как влюбленный, вдохновленный этой неожиданной мыслью.
После той линейки наш класс сидел в кабинете, ожидая учителей. Отовсюду доносился девичий смех, воздух был пропитан этим веселым щебетанием. А на последних партах ожесточенно спорили ребята. «Ну вы и мужики! Конечно, если не поступишь в институт, нужно идти в армию!» – напористо возражал остальным Гоша Шаманов, высокий парень со шрамом во всю щеку. Я будто только что вынырнул из воды, мне казалось таким нелепым, что где-то есть армия, другие города, институты. Но я жадно ловил каждое слово, мне хотелось вмешаться в разговор, так же начать изо всех сил доказывать что-то.
В тот день мы с Шамановым случайно вышли из школы одновременно и нам пришлось идти вместе. Мы почти ничего не знали друг о друге, хотя и учились вместе, и нам не о чем было говорить. Чувствуя возникшую неловкость, Шаманов принялся расспрашивать меня, где я собираюсь учиться дальше, еще о чем-то. Но после трех месяцев своего ожесточенного одиночества я не мог сразу заговорить о чем-то простом.
– Знаешь, Гоша, вокруг нас идет война, – начал я серьезно. – Не подумай, это не фантазия. В мире постоянно происходит зло и несправедливость, и мы даже не замечаем их. А нужно бороться, нельзя расслабляться ни на секунду. Ты спрашиваешь меня, чем я собираюсь заниматься в жизни, так вот: я хочу участвовать в этой войне изо всех сил!
Мне казалось, что он будет озадачен моими словами, но вдруг я заметил, что Шаманов совсем не удивлен, а наблюдает за мной с лукавыми искорками в глазах. Секунду мы внимательно смотрели друг на друга, а потом оба рассмеялись.
Трудно сказать, что мы с Шамановым нашли друг в друге. Он был главным заводилой в классе, любимцем девушек и завсегдатаем дискотек и уличных драк. Я – замкнутым молчаливым подростком, сосредоточенным на своих мыслях. Но с того дня мы несколько раз вместе шли домой из школы, а однажды даже съездили на реку ловить рыбу. Наверно, я казался Шаманову загадочным человеком, и потому он всеми силами старался меня разговорить. А когда не получалось, особо не расстраивался и продолжал о чем-то рассказывать удивительным дружеским тоном, которого, как мне казалось, я совсем не заслуживал.
– Слушай, Алешка, как думаешь, какими мы с тобой будем лет через десять? – рассуждал он, глядя на играющие на поверхности воды солнечные блики. – Я так представляю: у меня будет свой дом, я хочу его из дерева сделать, никаких кирпичей. Внизу цокольный этаж, там баня и камин. Мы будем с тобой сидеть после парилки и смотреть, как горит огонь, и будем чувствовать, что жизнь удалась!
И в этот момент мне тоже казалось, что моя жизнь на самом деле может удаться, и я был благодарен Шаманову за это ощущение...
Наступившее лето стало для меня временем вдохновенной радости и жажды жить. По ночам я больше не стоял на коленях перед иконой, а лежал в кровати, мечтая о каком-то большом счастье, которое должно было ждать меня впереди. Но иногда смутное чувство грусти вдруг находило на меня, и я с удивлением вспоминал свои недавние восторги. А потом опять откладывал книгу и забывал о ней надолго. Я никогда не рассказывал Шаманову о Саше, боясь повредить беззаботной простоте отношений, которые сложились между нами. А он каждый раз простодушно не мог понять, почему я отказываюсь от предложения поехать с ним на турбазу или на дискотеку.
Я поступил в институт в Москве и почти на год уехал из родного города. Институт напоминал средневековый монастырь. На асфальте перед входом в главный корпус было выведено: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», как перед дверями ада, но первокурсники с решительным восторгом новоначальных переступали эту таинственную надпись, гордо поднимая голову.
Учиться было тяжело, и я почти не помнил дневных часов, потому что проводил их на занятиях или задерживаясь в аудиториях после занятий, и лишь после закрытия института возвращался в общежитие. А если удавалось занять место в ночной читалке, то подолгу сидел в пахнущей деревом маленькой комнате, где на столах горели одинаковые тусклые лампочки. Наконец в ясном предрассветном воздухе раздавался гулкий перестук первой электрички, и надо было идти спать.
Я возвращался в комнату – соседи обычно уже лежали по кроватям. Я наливал себе некрепкого теплого чая и сидел почти не двигаясь, время от времени делая несколько глотков и так же осторожно опуская чашку обратно на стол.
Несмотря на то что с соседями у меня было больше общего, чем с одноклассниками и знакомыми из родного города, я все равно не мог открыть им свои настоящие мысли, не мог быть полностью искренним с ними. Сильнее всех я сблизился с долговязым пареньком с пунцовыми щеками по имени Сеня Садовский. Сеня был совершенно неприспособлен к бытовой жизни, питался заварной лапшой и вареными сосисками. Занимался он сидя на кровати, подкладывая под тетрадь толстый справочник по физике и поминутно ерзая, чтобы размять затекающие ноги. Выполняя домашние задания, он мог вдруг отложить учебник и начать рисовать или записывать строчки стихов на случайных листах бумаги. По ночам Сеня уходил из комнаты гулять по институтскому стадиону, а потом возвращался продрогшим и, кашляя, виновато улыбался. Как-то я спросил его, зачем же он поступил в этот институт, если его интересует литература, но он только пожал плечами и неожиданно фыркнул от смеха: он не знал ответа на этот вопрос и не хотел задумываться над этим.
Однажды Сеня пригласил меня погулять по стадиону вдвоем. Был поздний вечер, вокруг никого не осталось, кроме нас. Несколько настойчивых фонарей освещало спортивные дорожки, но на дальней стороне, у забора, было совсем темно, так что, проходя там, мы невольно ускоряли шаг и замолкали. Сеня читал мне свои стихи про старого фонарщика, который бродит по улицам, догоняя промокшие ночные тени. Этот фонарщик был слишком пьян, чтобы помнить себя, но слишком трезв, чтобы забыть образ умершей любимой девушки. А я слушал, прикрыв глаза, шагая на ощупь, и чувствовал, как в одно мгновенье воздух будто пропитался воспоминаниями, а сердце сжалось от этого нечаянного сходства. Пахло сырой листвой, недобро шелестел в траве ветер. И странно было осознавать, что прошло столько времени и что воспоминание, раньше прожигающее меня насквозь, теперь равномерным грузом лежит на моих плечах, придавая каждому движению души грустную значительность пережитого горя.
В ту ночь я долго не мог заснуть.
2
Я познакомился с Женей в середине ноября. У Сени был день рождения, и я знал, что должен приехать кто-то из его родственников. С вечера Сеня пытался убраться в комнате, но потом бросил. Двое других наших соседей отлучились на выходные домой, так что мы были вдвоем и до утра проговорили о чем-то, лежа в темноте.
Проснулся я оттого, что распахнулась входная дверь. За платяным шкафом раздались звуки шуршащей одежды и осторожное перешептывание.
– Арсений, – услышал я тихий напряженный голос совсем рядом.
К соседней кровати наклонилась маленькая женщина и ласково гладила Сеню по волосам.
– У тебя все хорошо? Ты не болен?
– Да все в порядке, мам, я спать хочу, – отмахивался тот, лениво перекатывая голову по подушке.
– А почему у вас такой беспорядок? Вы праздновали твой день рождения, да? – жалобно спрашивала женщина, оглядывая комнату.
Но потом вдруг быстро подошла к столу и решительно принялась собирать грязные тарелки в стопку.
Я повернулся на бок, чтобы рассмотреть Сениных родственников. В это время из-за шкафа вышла девушка лет шестнадцати, светловолосая, с розовыми щеками, и неуверенно шагнула вперед. Помню, как меня обожгли две яркие точки ее глаз, но я не сразу осознал, кого они мне так пронзительно напоминают. Я зажмурился, делая вид, что еще сплю, но боялся, как бы мое неровное дыхание не выдало меня. Когда же я потом осторожно поднялся с кровати, она все еще стояла у входа прямо на том месте, где большой солнечный блик падал на стену. Я сказал ей: «Привет», она порывисто обернулась и, еще даже не разглядев меня, произнесла то же самое.
– Ты Алексей, да? – обратилась ко мне их мать. – Арсений писал нам о тебе.
Я обрадовался этому и смутился.
Мы убрали со стола все лишнее и сели пить чай. Я резал торт и разливал кипяток по чашкам, поглядывая в сторону Жени. А когда пододвинул ей тарелку с куском торта, она тепло сказала мне: «Спасибо». Я угадал, что она находится в особенном эмоциональном напряжении и так поглощена своими чувствами, что почти не замечает ничего вокруг. Мне нравилось наблюдать за этим ее состоянием.
Позже я узнал, что Женя учится в одиннадцатом классе и мечтает после окончания школы поступить в институт в Москве или Петербурге. Наверное, общежитие, где мы жили, представлялось ей особенным миром, и ей жадно хотелось узнать этот мир. Она порывисто наклонялась к уху Сени и начинала что-то шептать, но тот махал на нее рукой и выразительно крутил пальцем у виска. Как раз в такой момент я возвращался из кухни с полным чайником. Вдруг я догадался, что Женя просит показать ей институт. Не знаю, что на меня нашло тогда, но я с веселой настойчивостью вручил Сене чайник и сказал ей: «Пойдем». Женя подпрыгнула с места и чуть не стукнулась головой о верхнюю кровать.
Мама разрешила нам погулять, и, пока она не передумала, мы поспешно вышли в коридор.
– Вот так мы и живем, – начал я, когда мы спускались по замусоренной, измазанной окурками лестнице, и Женя радостно кивала.
Кажется, она думала, что нет ничего прекраснее, чем жить здесь, вдали от маминой опеки и скучного маленького городка, где она провела детство.
Я почти не помню, о чем мы говорили, скорее всего, я рассказывал о студенческой жизни, а ей хотелось слушать еще и еще. Мы ходили от одного учебного корпуса к другому. На улице шел то ли снег, то ли дождь, в лицо нам настырно летели мокрые листья, так что нас шатало из стороны в сторону, но нам было от этого только веселее.
Потом мы забежали в маленький магазин и встали перед витриной, выбирая, что бы купить. Женя откинула капюшон, и я удивился, как сильно она похожа на мою Сашу. Лицо ее раскраснелось, челка лезла в глаза, но Женя всякий раз небрежно смахивала ее в сторону. Пока мы ждали своей очереди, я как зачарованный смотрел на нее.
– Может, по мороженому? – предложила она, с дерзкой решительностью взглянув на меня.
Мне вдруг очень захотелось, чтобы она весело ударила меня по плечу, и я только растерянно кивнул. Мы снова вышли на улицу под дождь, от мороженого сводило зубы, но оба делали вид, что оно нам очень нравится.
Когда мы вернулись в общежитие, Ольга Сергеевна стояла посреди комнаты, разбирая сваленное в кучу постельное белье. Сеня топтался рядом со скучающим видом.
– Женя, почему вы так долго? – недовольно обернулась к дочери Ольга Сергеевна. – Ты забыла шарф, я же тебе говорила, что шарф надо обязательно надевать!
Женя весело махнула рукой, но вдруг сильно раскашлялась. Мама подскочила к ней, начала трогать ее щеки и лоб. Жене было явно неловко от такой настойчивой маминой заботы. Не снимая куртки, она прошла в комнату и деловито стала разглядывать наши с Сеней учебники на столе.
– Заболеешь – вот будет дело, – бессильно ходила вокруг нее Ольга Сергеевна...
Этот день пролетел как порыв ветра. Вечером, где-то за час до их отъезда, мы с Женей стояли на кухне и ждали, когда согреется суп на ужин. Я понимал, что, может быть, мы уже не останемся сегодня одни, смотрел на нее и набирался решимости.
– Я буду скучать по тебе, – наконец сказал я, чувствуя, как нелепо и стыдно все это выходит, а потом быстро поцеловал ее в щеку.
Женя испуганно распахнула глаза и торопливо закивала мне.
А после ужина она внезапно расплакалась и вышла из комнаты в коридор. Я поспешил за ней, но она только махала рукой и повторяла, что с ней это бывает. «Просто мне стало жалко, что все интересное закончилось, нужно опять домой и впереди ничего больше не будет», – объяснила она потом. И дальше все оставшееся до отъезда время смеялась и звала всех еще раз гулять на улице. Хрупкая девочка, у нее внутри было сжато столько сильных чувств, что она никак не могла совладать с ними...
Мне казалось, мы должны как-то по-особенному проститься, но все вышло сумбурно и просто. Сеня собрался ехать провожать их до вокзала.
Они втроем толкались между дверью и шкафом, пока мама не сказала Жене строго:
– Ты уже оделась? Выходи в коридор.
Женя коротко кивнула мне и проскользнула в едва открывающуюся из-за нагромождения сумок дверь.
Когда они ушли, в комнате стало тихо. На столе лежал недоеденный кусок торта. Я зачем-то поставил чайник и сел на кровать, но волнение никак не утихало, и тогда я вскочил, распахнул дверь и бросился к коридорному окну, выходящему на железную дорогу. Там, на улице, три крошечные фигурки шли сквозь отчаянный листопад. Я зажмурился, пытаясь удержать их в памяти, и так и стоял с закрытыми глазами. Наконец сбоку послышался привычный грохот электрички, скрип тормозов, последовало несколько секунд тишины. Потом колеса зашумели с новой силой, потом стали звучать все тише, тише. Пока не остался только шелест сталкивающихся на ветру листьев.
Проснулся я оттого, что распахнулась входная дверь. За платяным шкафом раздались звуки шуршащей одежды и осторожное перешептывание.
– Арсений, – услышал я тихий напряженный голос совсем рядом.
К соседней кровати наклонилась маленькая женщина и ласково гладила Сеню по волосам.
– У тебя все хорошо? Ты не болен?
– Да все в порядке, мам, я спать хочу, – отмахивался тот, лениво перекатывая голову по подушке.
– А почему у вас такой беспорядок? Вы праздновали твой день рождения, да? – жалобно спрашивала женщина, оглядывая комнату.
Но потом вдруг быстро подошла к столу и решительно принялась собирать грязные тарелки в стопку.
Я повернулся на бок, чтобы рассмотреть Сениных родственников. В это время из-за шкафа вышла девушка лет шестнадцати, светловолосая, с розовыми щеками, и неуверенно шагнула вперед. Помню, как меня обожгли две яркие точки ее глаз, но я не сразу осознал, кого они мне так пронзительно напоминают. Я зажмурился, делая вид, что еще сплю, но боялся, как бы мое неровное дыхание не выдало меня. Когда же я потом осторожно поднялся с кровати, она все еще стояла у входа прямо на том месте, где большой солнечный блик падал на стену. Я сказал ей: «Привет», она порывисто обернулась и, еще даже не разглядев меня, произнесла то же самое.
– Ты Алексей, да? – обратилась ко мне их мать. – Арсений писал нам о тебе.
Я обрадовался этому и смутился.
Мы убрали со стола все лишнее и сели пить чай. Я резал торт и разливал кипяток по чашкам, поглядывая в сторону Жени. А когда пододвинул ей тарелку с куском торта, она тепло сказала мне: «Спасибо». Я угадал, что она находится в особенном эмоциональном напряжении и так поглощена своими чувствами, что почти не замечает ничего вокруг. Мне нравилось наблюдать за этим ее состоянием.
Позже я узнал, что Женя учится в одиннадцатом классе и мечтает после окончания школы поступить в институт в Москве или Петербурге. Наверное, общежитие, где мы жили, представлялось ей особенным миром, и ей жадно хотелось узнать этот мир. Она порывисто наклонялась к уху Сени и начинала что-то шептать, но тот махал на нее рукой и выразительно крутил пальцем у виска. Как раз в такой момент я возвращался из кухни с полным чайником. Вдруг я догадался, что Женя просит показать ей институт. Не знаю, что на меня нашло тогда, но я с веселой настойчивостью вручил Сене чайник и сказал ей: «Пойдем». Женя подпрыгнула с места и чуть не стукнулась головой о верхнюю кровать.
Мама разрешила нам погулять, и, пока она не передумала, мы поспешно вышли в коридор.
– Вот так мы и живем, – начал я, когда мы спускались по замусоренной, измазанной окурками лестнице, и Женя радостно кивала.
Кажется, она думала, что нет ничего прекраснее, чем жить здесь, вдали от маминой опеки и скучного маленького городка, где она провела детство.
Я почти не помню, о чем мы говорили, скорее всего, я рассказывал о студенческой жизни, а ей хотелось слушать еще и еще. Мы ходили от одного учебного корпуса к другому. На улице шел то ли снег, то ли дождь, в лицо нам настырно летели мокрые листья, так что нас шатало из стороны в сторону, но нам было от этого только веселее.
Потом мы забежали в маленький магазин и встали перед витриной, выбирая, что бы купить. Женя откинула капюшон, и я удивился, как сильно она похожа на мою Сашу. Лицо ее раскраснелось, челка лезла в глаза, но Женя всякий раз небрежно смахивала ее в сторону. Пока мы ждали своей очереди, я как зачарованный смотрел на нее.
– Может, по мороженому? – предложила она, с дерзкой решительностью взглянув на меня.
Мне вдруг очень захотелось, чтобы она весело ударила меня по плечу, и я только растерянно кивнул. Мы снова вышли на улицу под дождь, от мороженого сводило зубы, но оба делали вид, что оно нам очень нравится.
Когда мы вернулись в общежитие, Ольга Сергеевна стояла посреди комнаты, разбирая сваленное в кучу постельное белье. Сеня топтался рядом со скучающим видом.
– Женя, почему вы так долго? – недовольно обернулась к дочери Ольга Сергеевна. – Ты забыла шарф, я же тебе говорила, что шарф надо обязательно надевать!
Женя весело махнула рукой, но вдруг сильно раскашлялась. Мама подскочила к ней, начала трогать ее щеки и лоб. Жене было явно неловко от такой настойчивой маминой заботы. Не снимая куртки, она прошла в комнату и деловито стала разглядывать наши с Сеней учебники на столе.
– Заболеешь – вот будет дело, – бессильно ходила вокруг нее Ольга Сергеевна...
Этот день пролетел как порыв ветра. Вечером, где-то за час до их отъезда, мы с Женей стояли на кухне и ждали, когда согреется суп на ужин. Я понимал, что, может быть, мы уже не останемся сегодня одни, смотрел на нее и набирался решимости.
– Я буду скучать по тебе, – наконец сказал я, чувствуя, как нелепо и стыдно все это выходит, а потом быстро поцеловал ее в щеку.
Женя испуганно распахнула глаза и торопливо закивала мне.
А после ужина она внезапно расплакалась и вышла из комнаты в коридор. Я поспешил за ней, но она только махала рукой и повторяла, что с ней это бывает. «Просто мне стало жалко, что все интересное закончилось, нужно опять домой и впереди ничего больше не будет», – объяснила она потом. И дальше все оставшееся до отъезда время смеялась и звала всех еще раз гулять на улице. Хрупкая девочка, у нее внутри было сжато столько сильных чувств, что она никак не могла совладать с ними...
Мне казалось, мы должны как-то по-особенному проститься, но все вышло сумбурно и просто. Сеня собрался ехать провожать их до вокзала.
Они втроем толкались между дверью и шкафом, пока мама не сказала Жене строго:
– Ты уже оделась? Выходи в коридор.
Женя коротко кивнула мне и проскользнула в едва открывающуюся из-за нагромождения сумок дверь.
Когда они ушли, в комнате стало тихо. На столе лежал недоеденный кусок торта. Я зачем-то поставил чайник и сел на кровать, но волнение никак не утихало, и тогда я вскочил, распахнул дверь и бросился к коридорному окну, выходящему на железную дорогу. Там, на улице, три крошечные фигурки шли сквозь отчаянный листопад. Я зажмурился, пытаясь удержать их в памяти, и так и стоял с закрытыми глазами. Наконец сбоку послышался привычный грохот электрички, скрип тормозов, последовало несколько секунд тишины. Потом колеса зашумели с новой силой, потом стали звучать все тише, тише. Пока не остался только шелест сталкивающихся на ветру листьев.
Далее |