3
Почти не помню, как я жил следующие полгода. Кажется, много учился, постоянно был занят чем-то. В читалке теперь сидели по три человека за партой, мешая друг другу, поэтому чаще всего по ночам я занимался прямо в комнате на кровати. Но от сильной усталости часто впадал в сонное оцепенение, а когда пробуждался, понимал, что уже давно сижу так, глядя в учебник, но не думаю ни о чем.
Иногда, особенно весной, меня томили смутные мечтания, но, как-то поверхностно удивившись им, я опять погружался в монотонные заботы. С Женей мы несколько раз переписывались сообщениями на телефон, но она отвечала редко и коротко, и от этого мне бывало грустно. Понемногу свежесть последней встречи стала забываться, и я уже больше ничего не ожидал и ни на что не надеялся.
В конце июня я возвращался в родной город, чтобы провести там каникулы. Больше суток прошло после сдачи последнего экзамена, но я никак не мог избавиться от тревоги, сопровождавшей меня всю сессию, и не мог заснуть, ворочаясь на твердой вагонной полке.
Показались первые садовые участки, окруженные мрачными елями, потом они опять утонули в лесном сумраке. Еще минуту ехали в напряженном ожидании. Наконец лес распахнулся, и земля ушла вниз, туда, где за железнодорож-ными балками и ангарами лежала река. Поезд останавливался медленно, глухо скрипя колесами. Когда я вышел на перрон, от свежего воздуха мгновенно закружилась голова. Нас высадили на дальней от вокзала платформе, и сразу не понять было, где город, где вокзал и куда идти: впереди было непроницаемое небо, а вниз, сколько видели глаза, уходили черные волны леса. Мне казалось, вокруг дремлет загадочная лесная сила и все родные запахи и звуки пропитаны ею, как густой еловой смолой.
На перроне меня встречал Шаманов. Он заметил меня издалека и замахал руками.
– Ну что, москвич, соскучился по нашим местам? – заговорил он, весело похлопывая меня по плечу.
А потом быстро подхватил мои сумки.
Мы прошли в конец платформы и поднялись по крутой деревянной лестнице на мост, чтобы выйти в город. Под нами тронулся состав, сквозь дрожащие ступени чувствовалось его нарастающее движение. А когда я поднял глаза, увидел сотни мерцающих огней, очертания домов, черный проем городского парка – эта картина сразу сложилась у меня воедино, и я удивился, как же она была мне знакома.
Мы с Шамановым сели к нему в машину и сначала долго молчали. Видимо, мы так сильно изменились за прошедший год, что оба не знали, с чего начать.
– Эх, Алешка, помнишь наши школьные времена? – вдруг нарочито громко заговорил Шаманов. – Сколько у нас было тогда задушевных бесед... Мне, знаешь, не хватает сейчас всего этого!
Я довольно покачал головой, хотя и подумал, что он, как обычно, преувеличивает.
– Мне тоже не хватает. Там, в Москве, я ни с кем так не говорил, – признался я, чувствуя радость оттого, что могу сказать ему что-то приятное.
– Конечно, кто б тебя, дурака, слушал, кроме меня! – по-дружески нагрубил он мне, и мы наконец оба засмеялись.
Шаманов сказал, что сейчас он живет на турбазе рядом с городом, и предложил сразу двинуться к нему. Секунду я колебался, потому что обещал домашним приехать сегодня, но так заманчиво было оказаться где-нибудь на природе, и я согласился.
Турбаза находилась у реки, туда вела широкая проселочная дорога. Мы лихо заскочили на понтонный мост, гулко ударившись колесами. А дальше то с одной, то с другой стороны замелькали деревянные домики, спрятанные между деревьями, ни в одном из которых не горел свет. Промчавшись по аллее мимо скамеек, на которых сидели веселые компании, мы на скорости выехали прямо к ярким огням дискотеки. Шаманов резко затормозил, и когда я вышел из машины, невольно даже прижал ладони к ушам от пульсирующего грохота музыки. Мне казалось, все вокруг разбилось на осколки, а в глазах зарябило от разноцветных девичьих платьев на танцплощадке.
– Вот здесь я и провожу время, – прокричал мне в ухо Шаманов.
Я торопливо кивнул.
На одной из скамеек неподалеку мы нашли его друзей. Шаманов сразу оказался в центре компании, размашисто хлопая по ладоням вместо рукопожатий, а я присел с краю. Пока все забыли обо мне, я откинулся на спинку скамейки. Мне было спокойно, и я ритмично стучал ногой по асфальту в такт музыке. Старался только не смотреть в сторону дискотеки, чтобы не нарушить своего умиротворения.
Наконец Шаманов обратился ко мне и представил своим друзьям. Я не запомнил никого, кроме юркого Толика, которого Шаманов толкал в плечо и обещал послать за пивом. Толик улыбался, но был тревожен, и я видел это. Толику явно нравилась одна из девушек, он то и дело пытался ее обнять, но она каждый раз сердито отталкивала его руку:
– Загар, больно!
Это была черноволосая татарка с резкими чертами лица. Она поворачивалась к каждому, кто начинал говорить, и обрывала его, если становилось скучно. Я узнал ее, мы раньше жили в соседних подъездах, и я вспомнил, что зовут ее Алиса.
– Мы с одного двора, – вдруг обратилась она ко мне. – Да, помню, ты такой смешной был, всегда в костюмчике ходил... Ладно, не обижайся!
Ей не нравилось, что я сижу отдельно от всей компании, и она стала часто обращаться ко мне, чтобы вовлечь в общий разговор. Сначала мне казалось, что она влюблена в Шаманова, потому что они часто приближались друг к другу, о чем-то переговариваясь. И когда она потащила меня на медленный танец, я сильно смутился, но послушно пошел за ней.
На танцплощадке был ровный теплый свет, в котором тонули и сидевшие по скамейкам, и пары, постепенно наполняющие пространство в центре. От волос Алисы пахло миндалем, и мне неожиданно приятно стало и от этого танца, и от возможного разговора.
– Расскажи о себе, – попросила она, едва мы начали танцевать. – Гоша говорит, ты умный и учишься в лучшем институте в Москве, это правда?
Я закашлялся, желая показать, что Шаманов преувеличивает, и постарался ответить как можно беспечнее:
– Трудно оценить... Но вообще, учиться тяжело, это да. Иногда даже кажется, что сходишь с ума...
Мне показалось, слова получились несколько странными, но Алиса слушала с интересом.
– Ты хороший мальчик, – вдруг сказала она, когда музыка стала затихать, и, довольная собой, громко рассмеялась мне в ухо.
Когда мы вернулись, Шаманов произносил очередной тост. Мне налили полную рюмку коньяка, но я только осторожно пригубил, потому что мало ел в поезде и боялся быстро опьянеть. Алисе это не понравилось, она выхватила из рук Толика бутылку и принялась силой поить меня прямо из горлышка. Сначала я испуганно отшатнулся, но, чтобы не показаться слабаком, стал глотать горький коньяк, пока не захлебнулся. Меня обожгло изнутри, но я держался и не взял даже предложенную дольку лимона, чтобы перебить противный привкус во рту.
Шаманов горячо хлопал меня по плечу, кто-то кричал, и тогда я видел искаженные рты перед собой. Но из всех звуков я различал только смех Алисы, резкий, звонкий, так что казалось, это разбиваются стеклянные бутылки, одна за другой. В этой каше из голосов, криков, грохота дискотеки ее дыхание почему-то то и дело оказывалось рядом. Вдруг я понял, что сижу на корточках перед скамейкой, а она перебирает пальцами мои волосы.
А когда Алиса тихо сказала мне: «Давай убежим от всех», меня удивила внезапная мысль, в которую я никак не мог поверить. Мне и тогда еще казалось, что ей просто интересно поговорить со мной и что это даже вполне естественно.
Она, видимо, поняла, что я сомневаюсь, и коротко сказала:
– Пойдем, не будь занудой!
Мы незаметно отделились от компании и пошли по аллее, уводящей в глубь леса. Алиса обернулась, и я подумал, что она проверяет, нет ли за нами погони. Чем дальше мы отходили от дискотеки, тем меньше людей встречали по дороге, и наконец на скамейках стали попадаться только сдвоенные тени обнимающихся парочек. Свернули куда-то в лес, вокруг было почти совсем темно. Музыка с дискотеки слилась в отдаленный гул.
– У меня мать швеей работает, и мне на дом приносит шить, – рассказывала Алиса, пробираясь между кустами шиповника. – Говорит, не можешь устроиться на работу – хоть так батрачь. А мне эти платья и рубашечки уже поперек горла стоят! А где у нас найдешь работу? Так и придется всю жизнь пальцы колоть! Мать бесится на меня, говорит, столько мужиков рядом, давно бы замуж вышла, а я не хочу.
Она лукаво посмотрела на меня и, красуясь, отбросила назад длинные черные волосы. Неужели она тоже этого хочет, удивился я. Но если так, то как же именно все произойдет, неужели она прямо скажет об этом? А я, неужели я так просто соглашусь?
Лес стал черным, как ночное небо. Со всех сторон подступили звуки шелеста, ночного цоканья, трепетания.
Мы остановились друг напротив друга. Из-за тени мне не было видно ее лица, и потому я не отрываясь смотрел на маленький шрам на ее шее, похожий на укус.
Она потянулась ко мне, чтобы поцеловать, а я на всякий случай сказал:
– Завтра я уже ничего не вспомню.
– И я не вспомню, – ответила она насмешливо.
У нее была с собой недопитая бутылка коньяка, и мы опустошили ее за несколько глотков, а потом двинулись по тропинке, чтобы сократить путь к ее домику. Нам обоим хотелось добраться туда скорее, и мы еще и еще ускоряли шаг, откидывая в сторону мешавшие ветки, как будто боялись, что через мгновение выветрится весь наш хмельной угар. Наконец тропинка вывела на асфальтовую площадку, где стоял ночной магазин, а дальше уже виднелись очертания треугольных крыш.
Но вдруг что-то случилось. У магазина стояла группа парней; вероятно, Алиса знала кого-то, мы подошли. Один из них подал мне для приветствия влажную ладонь, мою при этом нисколько не пожав.
– Как дела? Гуляете? – спросил он.
Алиса засмеялась:
– Гуляем!
– У меня лошадка только из ремонта, может, прокатимся?
Я понял, что это конец, будто сверху упала тяжелая плита и мне из-под нее уже не выбраться. Я не мог сосредоточиться ни на одном лице стоящих рядом и только слышал режущий смех Алисы, такой близкий, но уже страшно далекий. Она сказала мне, что у нас нет ничего спиртного, и спросила, не хочу ли я купить чего-нибудь. Я бросился в магазин, и мне показалось, что сзади все смеются надо мной.
Внутри горел яркий свет, на прилавках стояли рядами бутылки с напитками, а я никак не мог понять, что же взять. Мне казалось, что это сейчас самое важное и от того, что я выберу, зависит, как все пойдет дальше. Тогда я показал на самую большую бутылку вина с пробкой в виде печати. Но пока неловко засовывал кошелек обратно в карман, она выскользнула у меня из рук, упала на пол и разбилась вдребезги. Я вздрогнул и удивленно смотрел, как расползается по полу огромная красная лужа. Кто-то ругался, кричал, но я не слышал ничего; дрожащими руками вновь распахнул кошелек и, пытаясь сосчитать, хватит ли оставшихся денег, высыпал мелочь на прилавок. Мне протянули другую бутылку, и я, сжимая ее сильнее, метнулся к двери.
Алиса стояла перед магазином одна. Я сначала не поверил этому, а она недовольно повернулась ко мне:
– Почему так долго-то? Я из-за тебя с ребятами не поехала...
Мы шли в темноте между деревянными домиками, и я ощущал будоражащую дикую радость, оттого что мы уходим от ненавистного магазина вдвоем.
Помню еще, как входил в ее домик. На кровати черной кошкой лежало смятое платье. Алиса быстро собрала вещи в один комок и бросила на стул. А когда я уже жадно обнимал ее, она не-ожиданно оттолкнула меня и презрительно сощурилась:
– Значит, у тебя нет ко мне чувств? И со мной можно не церемониться, да?
Но это была только игра, и я даже не успел опомниться.
– Ничего, это даже интересно, – опять потянула она меня к себе. И тут же пригрозила: – Не морщись...
Ночью я часто просыпался. Сквозь дремоту мне мерещился стук в дверь и зловещее завывание ветра из щелей. Окончательно я пришел в себя от холода. Было раннее утро. Хотелось вскочить и бежать, но я нарочно не двигался, заставляя себя мерзнуть. Алиса спала рядом, я боялся смотреть на нее, помню только ее руки, покрытые гусиной кожей до плеч.
Я поднялся, собирая с пола одежду. У кровати лежало скинутое одеяло. Как же все нелепо, подумал я.
Но вдруг мне стало жаль и Алису, и тогда я подобрал одеяло и укрыл ее до плеч. На заспанное лицо сбились спутанные волосы.
– Уже уходишь? – выговорила она сквозь сон, и я испуганно отошел, чтобы не встретиться с ней взглядом.
Потом быстро оделся и выскользнул на улицу.
Утро было обычное. Из-за леса виднелось только что поднявшееся солнце. Река текла рядом, и я чувствовал кислый запах травы, какой бывает прямо у берега. Было удивительно, что за ночь в мире ничего не изменилось.
Шаманова я нашел случайно. Дверь одного из домиков была открыта настежь, и я увидел друга, лежавшего на кровати прямо в одежде. Услышав мои шаги, он проснулся и мгновенно сел, будто специально поджидал меня.
– А вот и наш Ромео, – заговорил он хриплым голосом. – Вспомнил, что бросил старого друга ради какой-то девчонки, и, наверно, пришел раскаиваться! Да ладно, ладно, я ж все понимаю, – добавил он примирительно.
Мне захотелось сейчас же уехать, и я сказал об этом Шаманову. Тот ответил, что довезет меня до города. Тогда я отвернулся к маленькому, покрытому паутиной оконцу и стал смотреть сквозь запыленное стекло, ожидая, когда он соберется.
Шаманов поднялся и подошел сзади.
– Да не расстраивайся ты, с кем не бывает? – попытался он подбодрить меня. – Я тоже обычно встану наутро и думаю, какой же я дурак...
Но я не поддержал его шутливого тона.
– Нет, так не должно быть! – поворачиваясь, выговорил я с такой злостью, что Шаманов удивленно поморщился.
– Хорошо, хорошо, я разве спорю? – сказал он, пожимая плечами. – Поехали тогда...
Иногда, особенно весной, меня томили смутные мечтания, но, как-то поверхностно удивившись им, я опять погружался в монотонные заботы. С Женей мы несколько раз переписывались сообщениями на телефон, но она отвечала редко и коротко, и от этого мне бывало грустно. Понемногу свежесть последней встречи стала забываться, и я уже больше ничего не ожидал и ни на что не надеялся.
В конце июня я возвращался в родной город, чтобы провести там каникулы. Больше суток прошло после сдачи последнего экзамена, но я никак не мог избавиться от тревоги, сопровождавшей меня всю сессию, и не мог заснуть, ворочаясь на твердой вагонной полке.
Показались первые садовые участки, окруженные мрачными елями, потом они опять утонули в лесном сумраке. Еще минуту ехали в напряженном ожидании. Наконец лес распахнулся, и земля ушла вниз, туда, где за железнодорож-ными балками и ангарами лежала река. Поезд останавливался медленно, глухо скрипя колесами. Когда я вышел на перрон, от свежего воздуха мгновенно закружилась голова. Нас высадили на дальней от вокзала платформе, и сразу не понять было, где город, где вокзал и куда идти: впереди было непроницаемое небо, а вниз, сколько видели глаза, уходили черные волны леса. Мне казалось, вокруг дремлет загадочная лесная сила и все родные запахи и звуки пропитаны ею, как густой еловой смолой.
На перроне меня встречал Шаманов. Он заметил меня издалека и замахал руками.
– Ну что, москвич, соскучился по нашим местам? – заговорил он, весело похлопывая меня по плечу.
А потом быстро подхватил мои сумки.
Мы прошли в конец платформы и поднялись по крутой деревянной лестнице на мост, чтобы выйти в город. Под нами тронулся состав, сквозь дрожащие ступени чувствовалось его нарастающее движение. А когда я поднял глаза, увидел сотни мерцающих огней, очертания домов, черный проем городского парка – эта картина сразу сложилась у меня воедино, и я удивился, как же она была мне знакома.
Мы с Шамановым сели к нему в машину и сначала долго молчали. Видимо, мы так сильно изменились за прошедший год, что оба не знали, с чего начать.
– Эх, Алешка, помнишь наши школьные времена? – вдруг нарочито громко заговорил Шаманов. – Сколько у нас было тогда задушевных бесед... Мне, знаешь, не хватает сейчас всего этого!
Я довольно покачал головой, хотя и подумал, что он, как обычно, преувеличивает.
– Мне тоже не хватает. Там, в Москве, я ни с кем так не говорил, – признался я, чувствуя радость оттого, что могу сказать ему что-то приятное.
– Конечно, кто б тебя, дурака, слушал, кроме меня! – по-дружески нагрубил он мне, и мы наконец оба засмеялись.
Шаманов сказал, что сейчас он живет на турбазе рядом с городом, и предложил сразу двинуться к нему. Секунду я колебался, потому что обещал домашним приехать сегодня, но так заманчиво было оказаться где-нибудь на природе, и я согласился.
Турбаза находилась у реки, туда вела широкая проселочная дорога. Мы лихо заскочили на понтонный мост, гулко ударившись колесами. А дальше то с одной, то с другой стороны замелькали деревянные домики, спрятанные между деревьями, ни в одном из которых не горел свет. Промчавшись по аллее мимо скамеек, на которых сидели веселые компании, мы на скорости выехали прямо к ярким огням дискотеки. Шаманов резко затормозил, и когда я вышел из машины, невольно даже прижал ладони к ушам от пульсирующего грохота музыки. Мне казалось, все вокруг разбилось на осколки, а в глазах зарябило от разноцветных девичьих платьев на танцплощадке.
– Вот здесь я и провожу время, – прокричал мне в ухо Шаманов.
Я торопливо кивнул.
На одной из скамеек неподалеку мы нашли его друзей. Шаманов сразу оказался в центре компании, размашисто хлопая по ладоням вместо рукопожатий, а я присел с краю. Пока все забыли обо мне, я откинулся на спинку скамейки. Мне было спокойно, и я ритмично стучал ногой по асфальту в такт музыке. Старался только не смотреть в сторону дискотеки, чтобы не нарушить своего умиротворения.
Наконец Шаманов обратился ко мне и представил своим друзьям. Я не запомнил никого, кроме юркого Толика, которого Шаманов толкал в плечо и обещал послать за пивом. Толик улыбался, но был тревожен, и я видел это. Толику явно нравилась одна из девушек, он то и дело пытался ее обнять, но она каждый раз сердито отталкивала его руку:
– Загар, больно!
Это была черноволосая татарка с резкими чертами лица. Она поворачивалась к каждому, кто начинал говорить, и обрывала его, если становилось скучно. Я узнал ее, мы раньше жили в соседних подъездах, и я вспомнил, что зовут ее Алиса.
– Мы с одного двора, – вдруг обратилась она ко мне. – Да, помню, ты такой смешной был, всегда в костюмчике ходил... Ладно, не обижайся!
Ей не нравилось, что я сижу отдельно от всей компании, и она стала часто обращаться ко мне, чтобы вовлечь в общий разговор. Сначала мне казалось, что она влюблена в Шаманова, потому что они часто приближались друг к другу, о чем-то переговариваясь. И когда она потащила меня на медленный танец, я сильно смутился, но послушно пошел за ней.
На танцплощадке был ровный теплый свет, в котором тонули и сидевшие по скамейкам, и пары, постепенно наполняющие пространство в центре. От волос Алисы пахло миндалем, и мне неожиданно приятно стало и от этого танца, и от возможного разговора.
– Расскажи о себе, – попросила она, едва мы начали танцевать. – Гоша говорит, ты умный и учишься в лучшем институте в Москве, это правда?
Я закашлялся, желая показать, что Шаманов преувеличивает, и постарался ответить как можно беспечнее:
– Трудно оценить... Но вообще, учиться тяжело, это да. Иногда даже кажется, что сходишь с ума...
Мне показалось, слова получились несколько странными, но Алиса слушала с интересом.
– Ты хороший мальчик, – вдруг сказала она, когда музыка стала затихать, и, довольная собой, громко рассмеялась мне в ухо.
Когда мы вернулись, Шаманов произносил очередной тост. Мне налили полную рюмку коньяка, но я только осторожно пригубил, потому что мало ел в поезде и боялся быстро опьянеть. Алисе это не понравилось, она выхватила из рук Толика бутылку и принялась силой поить меня прямо из горлышка. Сначала я испуганно отшатнулся, но, чтобы не показаться слабаком, стал глотать горький коньяк, пока не захлебнулся. Меня обожгло изнутри, но я держался и не взял даже предложенную дольку лимона, чтобы перебить противный привкус во рту.
Шаманов горячо хлопал меня по плечу, кто-то кричал, и тогда я видел искаженные рты перед собой. Но из всех звуков я различал только смех Алисы, резкий, звонкий, так что казалось, это разбиваются стеклянные бутылки, одна за другой. В этой каше из голосов, криков, грохота дискотеки ее дыхание почему-то то и дело оказывалось рядом. Вдруг я понял, что сижу на корточках перед скамейкой, а она перебирает пальцами мои волосы.
А когда Алиса тихо сказала мне: «Давай убежим от всех», меня удивила внезапная мысль, в которую я никак не мог поверить. Мне и тогда еще казалось, что ей просто интересно поговорить со мной и что это даже вполне естественно.
Она, видимо, поняла, что я сомневаюсь, и коротко сказала:
– Пойдем, не будь занудой!
Мы незаметно отделились от компании и пошли по аллее, уводящей в глубь леса. Алиса обернулась, и я подумал, что она проверяет, нет ли за нами погони. Чем дальше мы отходили от дискотеки, тем меньше людей встречали по дороге, и наконец на скамейках стали попадаться только сдвоенные тени обнимающихся парочек. Свернули куда-то в лес, вокруг было почти совсем темно. Музыка с дискотеки слилась в отдаленный гул.
– У меня мать швеей работает, и мне на дом приносит шить, – рассказывала Алиса, пробираясь между кустами шиповника. – Говорит, не можешь устроиться на работу – хоть так батрачь. А мне эти платья и рубашечки уже поперек горла стоят! А где у нас найдешь работу? Так и придется всю жизнь пальцы колоть! Мать бесится на меня, говорит, столько мужиков рядом, давно бы замуж вышла, а я не хочу.
Она лукаво посмотрела на меня и, красуясь, отбросила назад длинные черные волосы. Неужели она тоже этого хочет, удивился я. Но если так, то как же именно все произойдет, неужели она прямо скажет об этом? А я, неужели я так просто соглашусь?
Лес стал черным, как ночное небо. Со всех сторон подступили звуки шелеста, ночного цоканья, трепетания.
Мы остановились друг напротив друга. Из-за тени мне не было видно ее лица, и потому я не отрываясь смотрел на маленький шрам на ее шее, похожий на укус.
Она потянулась ко мне, чтобы поцеловать, а я на всякий случай сказал:
– Завтра я уже ничего не вспомню.
– И я не вспомню, – ответила она насмешливо.
У нее была с собой недопитая бутылка коньяка, и мы опустошили ее за несколько глотков, а потом двинулись по тропинке, чтобы сократить путь к ее домику. Нам обоим хотелось добраться туда скорее, и мы еще и еще ускоряли шаг, откидывая в сторону мешавшие ветки, как будто боялись, что через мгновение выветрится весь наш хмельной угар. Наконец тропинка вывела на асфальтовую площадку, где стоял ночной магазин, а дальше уже виднелись очертания треугольных крыш.
Но вдруг что-то случилось. У магазина стояла группа парней; вероятно, Алиса знала кого-то, мы подошли. Один из них подал мне для приветствия влажную ладонь, мою при этом нисколько не пожав.
– Как дела? Гуляете? – спросил он.
Алиса засмеялась:
– Гуляем!
– У меня лошадка только из ремонта, может, прокатимся?
Я понял, что это конец, будто сверху упала тяжелая плита и мне из-под нее уже не выбраться. Я не мог сосредоточиться ни на одном лице стоящих рядом и только слышал режущий смех Алисы, такой близкий, но уже страшно далекий. Она сказала мне, что у нас нет ничего спиртного, и спросила, не хочу ли я купить чего-нибудь. Я бросился в магазин, и мне показалось, что сзади все смеются надо мной.
Внутри горел яркий свет, на прилавках стояли рядами бутылки с напитками, а я никак не мог понять, что же взять. Мне казалось, что это сейчас самое важное и от того, что я выберу, зависит, как все пойдет дальше. Тогда я показал на самую большую бутылку вина с пробкой в виде печати. Но пока неловко засовывал кошелек обратно в карман, она выскользнула у меня из рук, упала на пол и разбилась вдребезги. Я вздрогнул и удивленно смотрел, как расползается по полу огромная красная лужа. Кто-то ругался, кричал, но я не слышал ничего; дрожащими руками вновь распахнул кошелек и, пытаясь сосчитать, хватит ли оставшихся денег, высыпал мелочь на прилавок. Мне протянули другую бутылку, и я, сжимая ее сильнее, метнулся к двери.
Алиса стояла перед магазином одна. Я сначала не поверил этому, а она недовольно повернулась ко мне:
– Почему так долго-то? Я из-за тебя с ребятами не поехала...
Мы шли в темноте между деревянными домиками, и я ощущал будоражащую дикую радость, оттого что мы уходим от ненавистного магазина вдвоем.
Помню еще, как входил в ее домик. На кровати черной кошкой лежало смятое платье. Алиса быстро собрала вещи в один комок и бросила на стул. А когда я уже жадно обнимал ее, она не-ожиданно оттолкнула меня и презрительно сощурилась:
– Значит, у тебя нет ко мне чувств? И со мной можно не церемониться, да?
Но это была только игра, и я даже не успел опомниться.
– Ничего, это даже интересно, – опять потянула она меня к себе. И тут же пригрозила: – Не морщись...
Ночью я часто просыпался. Сквозь дремоту мне мерещился стук в дверь и зловещее завывание ветра из щелей. Окончательно я пришел в себя от холода. Было раннее утро. Хотелось вскочить и бежать, но я нарочно не двигался, заставляя себя мерзнуть. Алиса спала рядом, я боялся смотреть на нее, помню только ее руки, покрытые гусиной кожей до плеч.
Я поднялся, собирая с пола одежду. У кровати лежало скинутое одеяло. Как же все нелепо, подумал я.
Но вдруг мне стало жаль и Алису, и тогда я подобрал одеяло и укрыл ее до плеч. На заспанное лицо сбились спутанные волосы.
– Уже уходишь? – выговорила она сквозь сон, и я испуганно отошел, чтобы не встретиться с ней взглядом.
Потом быстро оделся и выскользнул на улицу.
Утро было обычное. Из-за леса виднелось только что поднявшееся солнце. Река текла рядом, и я чувствовал кислый запах травы, какой бывает прямо у берега. Было удивительно, что за ночь в мире ничего не изменилось.
Шаманова я нашел случайно. Дверь одного из домиков была открыта настежь, и я увидел друга, лежавшего на кровати прямо в одежде. Услышав мои шаги, он проснулся и мгновенно сел, будто специально поджидал меня.
– А вот и наш Ромео, – заговорил он хриплым голосом. – Вспомнил, что бросил старого друга ради какой-то девчонки, и, наверно, пришел раскаиваться! Да ладно, ладно, я ж все понимаю, – добавил он примирительно.
Мне захотелось сейчас же уехать, и я сказал об этом Шаманову. Тот ответил, что довезет меня до города. Тогда я отвернулся к маленькому, покрытому паутиной оконцу и стал смотреть сквозь запыленное стекло, ожидая, когда он соберется.
Шаманов поднялся и подошел сзади.
– Да не расстраивайся ты, с кем не бывает? – попытался он подбодрить меня. – Я тоже обычно встану наутро и думаю, какой же я дурак...
Но я не поддержал его шутливого тона.
– Нет, так не должно быть! – поворачиваясь, выговорил я с такой злостью, что Шаманов удивленно поморщился.
– Хорошо, хорошо, я разве спорю? – сказал он, пожимая плечами. – Поехали тогда...
4
Когда мы въехали в город, я попросил Шаманова не довозить меня до дома, а высадить на улице рядом с парком. Мне не хотелось сразу оказаться у себя в квартире, окунуться в радостные объятия и причитания мамы и бабушки – лучше было сначала погулять где-нибудь рядом по знакомым местам. Шаманов неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал, и мы коротко попрощались.
Я медленно двинулся вперед. Улицы были пусты, лишь иногда встречались одинокие люди да бессмысленно меняли свой цвет светофоры на перекрестках. Я рад был бы почувствовать что-то родное, погрузиться в приятные воспоминания, но город казался мне просто полой каменной коробкой. Я шел по ней в гулкой тишине – странный чужой человек среди неподвижных домов и застывших машин на обочинах. Свернул в городской парк, но и его аллеи, вымощенные белой плиткой, тоже выглядели ненастоящими. По краям лежали высохшие кучки давно скошенной травы.
Выйдя из парка, я машинально зашагал вверх по улице. Вскоре показался с двух сторон подступающий к городу лес, впереди был последний жилой квартал. Через несколько минут передо мной возник большой девятиэтажный дом. Я подошел к нему ближе, растерянно оглядывая его массивное тело. Но даже показная новизна крашеного фасада не могла обмануть меня: это был тот самый дом, в котором жила Саша, у которого нашли ее тело, выпавшее из окна. Тот самый, к которому я столько раз приходил после Сашиной смерти и подолгу стоял, глядя в окна их квартиры, содрогаясь от каждого случайного отблеска на этих стеклах.
И вдруг что-то ожило, будто я снова стал школьником и не было всех прошедших месяцев. И вот рядом уже толпились молчаливые дети, а я медленно шагал, подчиняясь общему движению. Кто-то впереди бросал на снег еловые ветки, другие без жалости наступали на них. Четверо незнакомых людей несли черно-красный гроб...
«Никуда не уйти мне от тебя, маленькая Сашенька», – подумал я с нежностью, еще раз глянув на милые окна, словно желая запомнить их навсегда, и медленно двинулся назад.
Но все уже изменилось вокруг. Город зазвенел, сначала тихо, почти неслышно, будто слегка задрожали троллейбусные провода. Но потом, едва только я попал на свободное пространство за домом, дунул ветер, нарастая, злясь, хлеща ветвями деревьев по натянутому воздуху. Загремел проходящий за гаражами поезд, заработала газонокосилка, и каждый такой звук врывался внутрь меня. Я остановился и хотел было повернуть назад, но не мог объяснить себе, зачем мне возвращаться, и так и стоял, разрываемый смутными порывами, задыхаясь от необходимости как-то заглушить нарастающее чувство внутри, и лишь через минуту опять зашагал вперед.
Постепенно то здесь, то там стали появляться люди. Они двигались в ту же сторону, что и я, соединяясь в тоненькие вереницы; постепенно их становилось все больше. Наконец я понял, что все они идут к церкви, и удивился, что и я ведь сейчас иду туда же. Но это открытие не было приятно: при виде церкви разом вспомнились все мои страдания и молитвы после Сашиной смерти, все надежды и призывы, и странным казалось, как мог я забыть о них, как мог жить столько времени в беспечности, будто и не было у меня в жизни тех страшных дней. И как мог я сделать то, что сделал вчера.
Церковь ничуть не изменилась: тот же ветхий деревянный забор, те же посеревшие от времени стены. Приблизившись, я встал на пороге и, запрокинув голову, долго вглядывался в изображение над входом. Внутри было темно, люди стояли в ожидании. То здесь, то там шептали, передавали что-то, проталкивались между рядами. Все здесь осталось таким же, как полтора года назад, холодным февральским днем, и повсюду: на стенах, иконах, в густом запахе ладана – разлито было ощущение недавней смерти. Мне казалось теперь, что я виноват не только в происшествии на турбазе, но и в том, что умерла Саша, и вообще во всем на свете виноват. Хотелось убежать куда-нибудь, спрятаться от этого наваждения, но это было невозможно. Я не знал, как мне теперь жить с этой виной, но точно знал со всей горячей юношеской уверенностью, что прежней жизни уже не будет...
Еще поднимаясь по лестнице, я услышал наверху знакомый звук открывающейся двери и угадал, что мама или бабушка заметили меня из окна и теперь хотят встретить на пороге. Бабушка действительно уже была в прихожей, и туда доносился теплый вкусный запах из кухни.
– А мы тебя еще с вечера ждали, – заторопилась ко мне мама, чтобы обнять.
При этом в руках у нее было мокрое полотенце, и она суетилась, не зная, куда его деть.
– Ты на другом поезде решил ехать, да?
– Не мешай ему раздеваться, пусть проходит, – отстранила маму бабушка. – Обувь поставишь под тумбу, а вещи к себе в комнату.
Я огляделся. Все предметы находились на своих местах, а на трюмо, как и год назад, высилась стопка пожелтевших газет. Я шагнул вперед по коридору, туда, где была моя спальня, положил на кровать сумку, провел рукой по поверхности письменного стола. Но зыбкое очарование родного места не умиротворяло меня – наоборот, хотелось что-то делать, исправить, изменить. Я стоял, слушал доносившиеся откуда-то приглушенные звуки и голоса, но никак не мог прийти в себя. Потом медленно прошел на кухню.
Кухонный стол был заставлен пирогами, чашками с куриным бульоном, жареной картошкой, домашними соленьями и приправами, так что некуда было поставить тарелку. За столом сидели мама и бабушка и молчали о чем-то своем и важном.
Мама глянула на меня ласково, а бабушка сказала:
– Садись, студент.
Я опустился на табуретку. Бабушка решительным движением сдвинула посуду, освобождая мне место с краю стола, и только тогда я почувствовал, что сильно проголодался.
– Как будто в Москве совсем не кормили, – с удовольствием заметила она, видя, как я начал есть кусок пирога, только что вытащенный из холодильника. – Давай погрею лучше.
Мама поднялась к плите, чтобы помешать что-то в сковородке, а потом бережно спросила:
– Устал с дороги?
– Устал, устал, – отвечала за меня бабушка. – Пусть поест сначала.
Мы говорили о чем-то обычном – о городских новостях, о наших родственниках в деревне, а я не мог избавиться от подступающей к сердцу тоски. Мама рассказывала, что в последнее время очень не хватает денег и поэтому они решили продать старый деревенский дом.
– Хотелось бы переехать к тебе в Москву, – обмолвилась она о своей тайной надежде, – там ведь больше получают, а у нас на заводе почти ничего не платят.
Бабушка недовольно перебила ее:
– Не из-за денег продали дом! Просто стара я уже стала для хозяйства... Но о старухах нечего говорить. Давай теперь про себя!
И я говорил что-то, но думал о вчерашнем...
А вечером пришло сообщение на телефон от Жени. Она писала, что хочет что-то сказать мне, и просила позвонить им на домашний, если получится. Сообщение оказалось длинным, а одно слово было написано с ошибкой. Мне показалось, что вместе с этой ошибкой пришла ко мне как бы частица самой Жени, и я долго сидел на кровати, обхватив голову руками. Наконец решился и подошел к телефону.
Помню, как обжег меня ее голос – мягкий, с мамиными серьезными нотками. Женя рассказала, что они с мамой ездили в Москву и подали документы в университет, и теперь она очень волнуется, сможет ли поступить.
– А Сеня, представляешь, говорит мне: нечего тебе в Москве делать! Представляешь? – возмущенно переспрашивала она опять, ожидая от меня поддержки.
Я слушал ее и задыхался. А положив трубку, еще некоторое время стоял зажмурившись, ощущая, как кровь растекается по телу. Потом закрыл дверь, лег на кровать и вдруг расплакался, как ребенок. Мне стучали в запертую дверь, кажется, звали ужинать, но я не открывал. Наконец наступил момент, когда я очнулся и услышал, как тихо стало в квартире. Только мое сиплое дыхание, а в промежутках ничего. Тогда я медленно поднялся и вышел в прихожую.
Я медленно двинулся вперед. Улицы были пусты, лишь иногда встречались одинокие люди да бессмысленно меняли свой цвет светофоры на перекрестках. Я рад был бы почувствовать что-то родное, погрузиться в приятные воспоминания, но город казался мне просто полой каменной коробкой. Я шел по ней в гулкой тишине – странный чужой человек среди неподвижных домов и застывших машин на обочинах. Свернул в городской парк, но и его аллеи, вымощенные белой плиткой, тоже выглядели ненастоящими. По краям лежали высохшие кучки давно скошенной травы.
Выйдя из парка, я машинально зашагал вверх по улице. Вскоре показался с двух сторон подступающий к городу лес, впереди был последний жилой квартал. Через несколько минут передо мной возник большой девятиэтажный дом. Я подошел к нему ближе, растерянно оглядывая его массивное тело. Но даже показная новизна крашеного фасада не могла обмануть меня: это был тот самый дом, в котором жила Саша, у которого нашли ее тело, выпавшее из окна. Тот самый, к которому я столько раз приходил после Сашиной смерти и подолгу стоял, глядя в окна их квартиры, содрогаясь от каждого случайного отблеска на этих стеклах.
И вдруг что-то ожило, будто я снова стал школьником и не было всех прошедших месяцев. И вот рядом уже толпились молчаливые дети, а я медленно шагал, подчиняясь общему движению. Кто-то впереди бросал на снег еловые ветки, другие без жалости наступали на них. Четверо незнакомых людей несли черно-красный гроб...
«Никуда не уйти мне от тебя, маленькая Сашенька», – подумал я с нежностью, еще раз глянув на милые окна, словно желая запомнить их навсегда, и медленно двинулся назад.
Но все уже изменилось вокруг. Город зазвенел, сначала тихо, почти неслышно, будто слегка задрожали троллейбусные провода. Но потом, едва только я попал на свободное пространство за домом, дунул ветер, нарастая, злясь, хлеща ветвями деревьев по натянутому воздуху. Загремел проходящий за гаражами поезд, заработала газонокосилка, и каждый такой звук врывался внутрь меня. Я остановился и хотел было повернуть назад, но не мог объяснить себе, зачем мне возвращаться, и так и стоял, разрываемый смутными порывами, задыхаясь от необходимости как-то заглушить нарастающее чувство внутри, и лишь через минуту опять зашагал вперед.
Постепенно то здесь, то там стали появляться люди. Они двигались в ту же сторону, что и я, соединяясь в тоненькие вереницы; постепенно их становилось все больше. Наконец я понял, что все они идут к церкви, и удивился, что и я ведь сейчас иду туда же. Но это открытие не было приятно: при виде церкви разом вспомнились все мои страдания и молитвы после Сашиной смерти, все надежды и призывы, и странным казалось, как мог я забыть о них, как мог жить столько времени в беспечности, будто и не было у меня в жизни тех страшных дней. И как мог я сделать то, что сделал вчера.
Церковь ничуть не изменилась: тот же ветхий деревянный забор, те же посеревшие от времени стены. Приблизившись, я встал на пороге и, запрокинув голову, долго вглядывался в изображение над входом. Внутри было темно, люди стояли в ожидании. То здесь, то там шептали, передавали что-то, проталкивались между рядами. Все здесь осталось таким же, как полтора года назад, холодным февральским днем, и повсюду: на стенах, иконах, в густом запахе ладана – разлито было ощущение недавней смерти. Мне казалось теперь, что я виноват не только в происшествии на турбазе, но и в том, что умерла Саша, и вообще во всем на свете виноват. Хотелось убежать куда-нибудь, спрятаться от этого наваждения, но это было невозможно. Я не знал, как мне теперь жить с этой виной, но точно знал со всей горячей юношеской уверенностью, что прежней жизни уже не будет...
Еще поднимаясь по лестнице, я услышал наверху знакомый звук открывающейся двери и угадал, что мама или бабушка заметили меня из окна и теперь хотят встретить на пороге. Бабушка действительно уже была в прихожей, и туда доносился теплый вкусный запах из кухни.
– А мы тебя еще с вечера ждали, – заторопилась ко мне мама, чтобы обнять.
При этом в руках у нее было мокрое полотенце, и она суетилась, не зная, куда его деть.
– Ты на другом поезде решил ехать, да?
– Не мешай ему раздеваться, пусть проходит, – отстранила маму бабушка. – Обувь поставишь под тумбу, а вещи к себе в комнату.
Я огляделся. Все предметы находились на своих местах, а на трюмо, как и год назад, высилась стопка пожелтевших газет. Я шагнул вперед по коридору, туда, где была моя спальня, положил на кровать сумку, провел рукой по поверхности письменного стола. Но зыбкое очарование родного места не умиротворяло меня – наоборот, хотелось что-то делать, исправить, изменить. Я стоял, слушал доносившиеся откуда-то приглушенные звуки и голоса, но никак не мог прийти в себя. Потом медленно прошел на кухню.
Кухонный стол был заставлен пирогами, чашками с куриным бульоном, жареной картошкой, домашними соленьями и приправами, так что некуда было поставить тарелку. За столом сидели мама и бабушка и молчали о чем-то своем и важном.
Мама глянула на меня ласково, а бабушка сказала:
– Садись, студент.
Я опустился на табуретку. Бабушка решительным движением сдвинула посуду, освобождая мне место с краю стола, и только тогда я почувствовал, что сильно проголодался.
– Как будто в Москве совсем не кормили, – с удовольствием заметила она, видя, как я начал есть кусок пирога, только что вытащенный из холодильника. – Давай погрею лучше.
Мама поднялась к плите, чтобы помешать что-то в сковородке, а потом бережно спросила:
– Устал с дороги?
– Устал, устал, – отвечала за меня бабушка. – Пусть поест сначала.
Мы говорили о чем-то обычном – о городских новостях, о наших родственниках в деревне, а я не мог избавиться от подступающей к сердцу тоски. Мама рассказывала, что в последнее время очень не хватает денег и поэтому они решили продать старый деревенский дом.
– Хотелось бы переехать к тебе в Москву, – обмолвилась она о своей тайной надежде, – там ведь больше получают, а у нас на заводе почти ничего не платят.
Бабушка недовольно перебила ее:
– Не из-за денег продали дом! Просто стара я уже стала для хозяйства... Но о старухах нечего говорить. Давай теперь про себя!
И я говорил что-то, но думал о вчерашнем...
А вечером пришло сообщение на телефон от Жени. Она писала, что хочет что-то сказать мне, и просила позвонить им на домашний, если получится. Сообщение оказалось длинным, а одно слово было написано с ошибкой. Мне показалось, что вместе с этой ошибкой пришла ко мне как бы частица самой Жени, и я долго сидел на кровати, обхватив голову руками. Наконец решился и подошел к телефону.
Помню, как обжег меня ее голос – мягкий, с мамиными серьезными нотками. Женя рассказала, что они с мамой ездили в Москву и подали документы в университет, и теперь она очень волнуется, сможет ли поступить.
– А Сеня, представляешь, говорит мне: нечего тебе в Москве делать! Представляешь? – возмущенно переспрашивала она опять, ожидая от меня поддержки.
Я слушал ее и задыхался. А положив трубку, еще некоторое время стоял зажмурившись, ощущая, как кровь растекается по телу. Потом закрыл дверь, лег на кровать и вдруг расплакался, как ребенок. Мне стучали в запертую дверь, кажется, звали ужинать, но я не открывал. Наконец наступил момент, когда я очнулся и услышал, как тихо стало в квартире. Только мое сиплое дыхание, а в промежутках ничего. Тогда я медленно поднялся и вышел в прихожую.
5
Через несколько дней мы сидели с Шамановым на берегу, а за рекой неровной линией тянулась граница лесной темноты и пепельного неба. Берег был весь белый от каких-то отцветших растений. Я рассказывал Шаманову о Саше, о том, как приходил к ней в больницу и как после ее смерти молился и отчаянно верил, что случится чудо.
– Ничего себе, Алешка, у тебя такие проблемы были! – удивился Шаманов. И с легкой обидой покачал головой: – А я даже не знал...
– Понимаешь, – торопился высказаться я. – Ведь все, о чем я просил тогда, исполнилось. Я встретил девушку, похожую на Сашу, как будто ее саму. И все могло бы быть хорошо, если бы я это не разрушил своими руками... И теперь мне нужно измениться. Мне нужно начать жить правильно – тогда, может быть, еще можно что-то исправить.
Шаманов слушал напряженно, стараясь подбодрить меня, но все никак не находя нужных слов.
– Тогда конечно, если так, – оживился он, зацепившись за мою последнюю мысль. – Давай, Лешка, мне всегда казалось, что у тебя все будет хорошо. И вот ты понял, что это твой человек, твоя любимая девушка, – борись, добивайся ее, ты прав!
В этот момент я почувствовал прежнюю общность, какая была между нами год назад, когда мы заканчивали школу. Но в то же время мне стало грустно, оттого что Шаманов не может понять меня до конца, что ему нельзя передать всех моих мыслей и чувств. Я не знал, что ответить, и медленно двинулся сквозь густую траву туда, где должна была быть река. Добрался до самой кромки берега и остановился, вдыхая запах сырости. Впереди земля уходила вниз, к воде, и дальше нельзя было ступить ни шагу.
– Я знаю, что очень виноват, что я самый худший человек на свете, – заговорил я опять, чувствуя, что Шаманов уже стоит рядом и по-прежнему слушает меня. – Но, может, есть какая-то надежда, может, я смогу измениться ради нее... Взять себя в руки, стать таким, каким должен быть...
Потом я еще много и ожесточенно говорил о чем-то, обвинял себя, давал какие-то обещания, а туман тем временем ровными полосами спускался на реку, и было видно, как прозрачные белые волны растворяются на поверхности воды. Мне казалось, от моих слов какая-то невидимая связь устанавливается между мной и Женей. И то, что я сказал об этом Шаманову и он услышал меня, – это уже никогда не исчезнет из мира, навсегда останется в той напряженной цокающей тишине ночной реки, которая окружала нас сейчас.
Вернувшись домой, я осторожно проскользнул на кухню. Мама с бабушкой уже спали – во всей квартире было тихо, и это зыбкое ночное спокойствие так легко было разрушить одним неловким движением. Я налил себе некрепкого чая и сидел почти не шевелясь, время от времени делая несколько глотков, а потом осторожно опуская чашку. Прямо надо мной висела старая бабушкина икона. Она опять напомнила мне о Саше и моих ночных молитвах, но теперь я уже не чувствовал той горькой вины, как еще несколько дней назад. Наоборот, мне как будто приятно было прикоснуться к старым воспоминаниям, пережить их вновь.
Я поднялся, отыскал на полке под иконой книжицу с черным крестом на обложке, которую часто читал после смерти Саши, и поднес к лицу, вдыхая запах старых страниц. Но не стал открывать ее: мне не хотелось молиться, хотелось просто стоять так, ощущая теплую тишину на душе. Выцветший лик на иконе казался незыблемым, неизменным с самого моего детства, а может, даже с того времени, которое было задолго до моего рождения. Но я не боялся этой строгой древности, наоборот, мне хотелось как-то отблагодарить ее за свое неожиданное умиротворение. И тогда несерьезно, как бы для пробы, я опустился на колени, как делал это в школьные годы, все еще держа бабушкину книгу в руках. Было по-прежнему тихо, только где-то за стеной мерно капало из крана. Я недолго постоял так, ощущая неловкость, будто в этот момент кто-то обязательно должен был войти на кухню, а потом торопливо перекрестился и поднялся на ноги.
В следующие несколько дней я поднимался затемно и шел на кухню, чтобы постоять немного перед бабушкиной иконой, а после сразу же принимался за физические упражнения, испытывая отчаянное удовольствие от наказания своего молодого тела. Иногда еще я ходил в церковь, а когда возвращался домой, замечал, как выразительно переглядывались между собой мама и бабушка. Они почти ни о чем не расспрашивали меня и относились к моей неожиданной религиозности как к делу полезному, но странному. Бабушка изредка посмеивалась: «Какие у тебя грехи, ты жизнь еще не прожил», но махала рукой – ладно, мол, давай, молись...
Позавтракав, мы с мамой и бабушкой обычно шли в сад. Работы было мало, но я всякий раз радовался, если меня просили сделать что-нибудь тяжелое. Помню, как носил толстые золотые косицы лука на просушку и как нарочно брал по две, держа каждую онемевшей вытянутой рукой. В такие моменты мне было особенно весело, и тогда я старался развеселить и бабушку, добродушно ворчавшую в ответ на все мои попытки. Мама же как будто понимала мое состояние и только улыбалась, глядя на меня. А когда они уходили в другую часть сада, я ложился на теплую землю, с наслаждением погружая в нее пальцы, ощущая, как она сыплется сквозь них. А потом поспешно вставал, радуясь своей беззаботности, и принимался читать что-нибудь или учить молитвы из книжицы с черным крестом, как стихи, прохаживаясь вдоль пышных зеленых грядок.
По вечерам я порой звонил Жене, и мы разговаривали. Кажется, сначала она удивлялась этим моим звонкам, но вскоре привыкла и даже совсем перестала стесняться, взахлеб рассказывая о том, сколько набрала баллов за экзамены и как рада, что смогла поступить в Москву. А я только слушал ее голос и улыбался. И хотя она ни разу за это лето не сказала, как относится ко мне, не сказала даже, что рада моему звонку, я сам чувствовал это. Например, когда трубку брала Ольга Сергеевна и громко объявляла мое имя, я слышал, как Женя торопливо выбегает откуда-то из глубины квартиры – и торопливость эта значила гораздо больше любых признаний. После таких звонков я чувствовал прилив сил и торопился выйти на улицу. Мне мало было замкнутого пространства моей комнаты.
Я гулял по городу, наслаждаясь вечерней свежестью. Тем летом часто шли сильные дожди, город был залит водой, и ночные огни мерцали прямо из-под ног. Я шел медленно, ощущая переполняющий меня восторг. Мне хотелось молиться от переживания, что Женя есть на свете, что она сейчас, возможно, думает обо мне.
И когда в конце августа я уезжал из родного города, поезд тронулся, исчез за окном вокзал, замелькали деревья и в вагон ворвался смолистый запах леса, похожий на запах ладана, мне так ясно стало вдруг, что там, в Москве, ждет меня что-то необыкновенное и важное, а все прошлое было лишь подготовкой к нему.
– Ничего себе, Алешка, у тебя такие проблемы были! – удивился Шаманов. И с легкой обидой покачал головой: – А я даже не знал...
– Понимаешь, – торопился высказаться я. – Ведь все, о чем я просил тогда, исполнилось. Я встретил девушку, похожую на Сашу, как будто ее саму. И все могло бы быть хорошо, если бы я это не разрушил своими руками... И теперь мне нужно измениться. Мне нужно начать жить правильно – тогда, может быть, еще можно что-то исправить.
Шаманов слушал напряженно, стараясь подбодрить меня, но все никак не находя нужных слов.
– Тогда конечно, если так, – оживился он, зацепившись за мою последнюю мысль. – Давай, Лешка, мне всегда казалось, что у тебя все будет хорошо. И вот ты понял, что это твой человек, твоя любимая девушка, – борись, добивайся ее, ты прав!
В этот момент я почувствовал прежнюю общность, какая была между нами год назад, когда мы заканчивали школу. Но в то же время мне стало грустно, оттого что Шаманов не может понять меня до конца, что ему нельзя передать всех моих мыслей и чувств. Я не знал, что ответить, и медленно двинулся сквозь густую траву туда, где должна была быть река. Добрался до самой кромки берега и остановился, вдыхая запах сырости. Впереди земля уходила вниз, к воде, и дальше нельзя было ступить ни шагу.
– Я знаю, что очень виноват, что я самый худший человек на свете, – заговорил я опять, чувствуя, что Шаманов уже стоит рядом и по-прежнему слушает меня. – Но, может, есть какая-то надежда, может, я смогу измениться ради нее... Взять себя в руки, стать таким, каким должен быть...
Потом я еще много и ожесточенно говорил о чем-то, обвинял себя, давал какие-то обещания, а туман тем временем ровными полосами спускался на реку, и было видно, как прозрачные белые волны растворяются на поверхности воды. Мне казалось, от моих слов какая-то невидимая связь устанавливается между мной и Женей. И то, что я сказал об этом Шаманову и он услышал меня, – это уже никогда не исчезнет из мира, навсегда останется в той напряженной цокающей тишине ночной реки, которая окружала нас сейчас.
Вернувшись домой, я осторожно проскользнул на кухню. Мама с бабушкой уже спали – во всей квартире было тихо, и это зыбкое ночное спокойствие так легко было разрушить одним неловким движением. Я налил себе некрепкого чая и сидел почти не шевелясь, время от времени делая несколько глотков, а потом осторожно опуская чашку. Прямо надо мной висела старая бабушкина икона. Она опять напомнила мне о Саше и моих ночных молитвах, но теперь я уже не чувствовал той горькой вины, как еще несколько дней назад. Наоборот, мне как будто приятно было прикоснуться к старым воспоминаниям, пережить их вновь.
Я поднялся, отыскал на полке под иконой книжицу с черным крестом на обложке, которую часто читал после смерти Саши, и поднес к лицу, вдыхая запах старых страниц. Но не стал открывать ее: мне не хотелось молиться, хотелось просто стоять так, ощущая теплую тишину на душе. Выцветший лик на иконе казался незыблемым, неизменным с самого моего детства, а может, даже с того времени, которое было задолго до моего рождения. Но я не боялся этой строгой древности, наоборот, мне хотелось как-то отблагодарить ее за свое неожиданное умиротворение. И тогда несерьезно, как бы для пробы, я опустился на колени, как делал это в школьные годы, все еще держа бабушкину книгу в руках. Было по-прежнему тихо, только где-то за стеной мерно капало из крана. Я недолго постоял так, ощущая неловкость, будто в этот момент кто-то обязательно должен был войти на кухню, а потом торопливо перекрестился и поднялся на ноги.
В следующие несколько дней я поднимался затемно и шел на кухню, чтобы постоять немного перед бабушкиной иконой, а после сразу же принимался за физические упражнения, испытывая отчаянное удовольствие от наказания своего молодого тела. Иногда еще я ходил в церковь, а когда возвращался домой, замечал, как выразительно переглядывались между собой мама и бабушка. Они почти ни о чем не расспрашивали меня и относились к моей неожиданной религиозности как к делу полезному, но странному. Бабушка изредка посмеивалась: «Какие у тебя грехи, ты жизнь еще не прожил», но махала рукой – ладно, мол, давай, молись...
Позавтракав, мы с мамой и бабушкой обычно шли в сад. Работы было мало, но я всякий раз радовался, если меня просили сделать что-нибудь тяжелое. Помню, как носил толстые золотые косицы лука на просушку и как нарочно брал по две, держа каждую онемевшей вытянутой рукой. В такие моменты мне было особенно весело, и тогда я старался развеселить и бабушку, добродушно ворчавшую в ответ на все мои попытки. Мама же как будто понимала мое состояние и только улыбалась, глядя на меня. А когда они уходили в другую часть сада, я ложился на теплую землю, с наслаждением погружая в нее пальцы, ощущая, как она сыплется сквозь них. А потом поспешно вставал, радуясь своей беззаботности, и принимался читать что-нибудь или учить молитвы из книжицы с черным крестом, как стихи, прохаживаясь вдоль пышных зеленых грядок.
По вечерам я порой звонил Жене, и мы разговаривали. Кажется, сначала она удивлялась этим моим звонкам, но вскоре привыкла и даже совсем перестала стесняться, взахлеб рассказывая о том, сколько набрала баллов за экзамены и как рада, что смогла поступить в Москву. А я только слушал ее голос и улыбался. И хотя она ни разу за это лето не сказала, как относится ко мне, не сказала даже, что рада моему звонку, я сам чувствовал это. Например, когда трубку брала Ольга Сергеевна и громко объявляла мое имя, я слышал, как Женя торопливо выбегает откуда-то из глубины квартиры – и торопливость эта значила гораздо больше любых признаний. После таких звонков я чувствовал прилив сил и торопился выйти на улицу. Мне мало было замкнутого пространства моей комнаты.
Я гулял по городу, наслаждаясь вечерней свежестью. Тем летом часто шли сильные дожди, город был залит водой, и ночные огни мерцали прямо из-под ног. Я шел медленно, ощущая переполняющий меня восторг. Мне хотелось молиться от переживания, что Женя есть на свете, что она сейчас, возможно, думает обо мне.
И когда в конце августа я уезжал из родного города, поезд тронулся, исчез за окном вокзал, замелькали деревья и в вагон ворвался смолистый запах леса, похожий на запах ладана, мне так ясно стало вдруг, что там, в Москве, ждет меня что-то необыкновенное и важное, а все прошлое было лишь подготовкой к нему.