По оставшимся в закоулках души смутным ощущениям Гутяхин не смог бы вспомнить содержание сна, напоминавшего горячечный бред. До этого он не спал двое суток. И вот уснул и не мог проснуться. Кто-то долго тормошил его бесчувственное тело, пока один краешек мозга не очнулся, еще не поняв сути, но уловив тревогу в голосе: – Товарищ капитан! Немцы! Гутяхин открыл глаза, увидел над собой взволнованного ординарца Иванова и рывком поднялся, поставив разутые ноги на чисто вымытый деревянный пол. Иванов торопливо подавал портянки и хромовые сапоги. – Где немцы? – Идут в атаку, товарищ капитан! С танками! Снаружи грохотало, как в сильную грозу. Гутяхин вылетел из блиндажа, на ходу сбрасывая с себя остатки оцепенения. Ординарец бежал вместе с ним по узкой просеке. Множество звуков сливалось в единый гул боя. Вытье мин и раскаты взрывов, урчание танков, треск пулеметных очередей. Впереди открывалось широкое, залитое солнцем пространство, и виднелся окоп, в котором рассредоточились бойцы с винтовками. С биноклем в руках стоял крепкий, как бычок, лейтенант Волошин, единственный из комвзводов, оставшийся в живых после летних боев. Гутяхин схватил бинокль, поданный ординарцем, выглянул из-за бруствера и чуть не ахнул. Прямо на них клином катили три средних танка, а сзади длинными шеренгами двигалась пехота. Впереди вышагивал офицер с поразительно надменным выражением ястребиного лица, в фуражке с высокой тульей. Остальные немцы были в касках, с автоматами на груди, с закатанными до локтей рукавами серых мундиров и, судя по всему, вдрызг пьяные, потому что душераздирающим хором горланили песню. Гутяхин переглянулся с Волошиным и понял, что тот готов к приему гостей. Сержант Завьялов и боец Рытиков, сидя в давно оборудованном укрытии с двухметровой дудкой ПТР, выжидали приближения первого танка. А вдруг немцы отвлекают здесь, чтобы ударить на правом фланге? – Дай мне «третьего»! – кивнул Гутяхин телефонисту, жавшемуся в щели с аппаратом. – Как дела у тебя? – спросил Гутяхин в трубку. – У меня всё тихо... – услышал он бодрый голос старшего лейтенанта Гриневича. Капитан повернулся к танкам. Первый из них задымил и замер. Но другие два, изрыгая пушечный и пулеметный огонь, явно стремились с ходу вломиться на позицию. Один развернул башню по направлению к укрытию Завьялова и Рытикова. Земля за ними вздыбилась. Боец, залегший возле Гутяхина, охнул и скатился на дно окопа. К нему бросился санинструктор. Гутяхин снова посмотрел в бинокль. Психическая атака при всем ее безумии действительно давила на нервы. Он чувствовал, что кое у кого из красноармейской молодежи ноги так и просятся дать деру. Изредка фашисты как бы спотыкались и падали. Их подстреливали девушки-снайперы из неподвижно закрепленных под маскировкой винтовок. Немецкий офицер, очевидно, в прицел не попадал и продолжал вести за собой пьяную орду. – Огонь! – скомандовал Волошин. Ударил винтовочный залп, заработали два «Максима». Эффект получился неплохой. Пехота врага залегла. Танки затормозили, словно в раздумье. Из люка коптящего первого «панцера» выскочили двое и немедленно были сметены пулями. Если бы немцы преодолели ту сотню метров, что отделяла их от русских окопов, им ничего бы не стоило смять линию обороны. Но, отрезвленные огнем, они вразброд, вихляющими перебежками устремились назад, унося раненых и мертвых. Минометный обстрел прекратился. Туча каркающего воронья поднялась над полем. Красноармейцы подносили к иссохшим ртам фляжки с водой, задымили махоркой. Волошин пристал к командиру роты с вопросом о патронах, начал скандалить. Обычно хладнокровный и приветливый, он сильно горячился, когда дело касалось боеприпасов. – Ну товарищ капитан! Ну поймите! Это же патронов только на то, чтобы застрелиться! Мне людям стыдно в глаза смотреть! Ну товарищ капитан, что это за проститутство! Оба по-боксерски крепко сбитые, они стояли, будто собирались бодаться лбами. Но Гутяхин любого мог осадить без крика. – Я тебя убедительно прошу, Волошин, выслушай меня! Я не хуже тебя понимаю круговорот вещей в природе. Ты думаешь, я так же, как ты сейчас, не умоляю в штабе полка дать патронов? Умоляю. Мне говорят: нет, жди. Нет, нет, нет! Понимаешь – нет! И точка! Так что всё, дорогой товарищ. И нечего демагогией заниматься. – Но товарищ капитан!.. – Всё, концерт окончен! В донесении для штаба полка Гутяхин вдвое увеличил количество убитых немцев, определенное на глазок. Вместо условных 12 он поставил 24. Вечером, когда из штаба полка вернулся находившийся там целый день заместитель командира роты старший лейтенант Озерцов, в блиндаже хорошо выпили, отметив победу отечественного оружия. Заедали спирт салом, обсуждали бой, беседовали о былом. Блаженное чувство испытывал Гутяхин, когда в кругу боевых товарищей отрешался от повседневных забот, не чувствовал ноющих старых ран. Он родился в Пензе через год после того, как его отец-солдат вернулся с русско-японской войны. Окончив пехотное училище, Гутяхин стал красным командиром. Политрук Блинов до войны занимался аграрной наукой, а на фронт попал как коммунист-доброволец. Он имел интеллигентно-штатский вид и несколько раздобревшую комплекцию. Маленький и легкий, как сухой стручок, Озерцов отличался личной ответственностью и требовательностью к бойцам. Второй заместитель командира роты Гриневич, внешне очень элегантный, имел репутацию смелого и весьма грамотного офицера с отличной геодезической подготовкой. Однако когда пьяный Гриневич выполз из командирского блиндажа, его было не узнать. Без гимнастерки и ремня, в выпущенной из галифе мятой нательной рубахе, он бродил по позиции, таращился в пространство бессмысленными глазами и палил из пистолета в пустоту.
2
Политрук Блинов задавал вопросы участливым тоном. Но глаза его смотрели строго и въедливо. Они обшаривали собеседника, стараясь проникнуть за его внешние покровы, туда, где в тихом дворике стояли под ветлами печальные старики-родители. А туда Синельский никого не пускал. Для родителей он давно погиб, пал смертью храбрых, согласно полученной ими похоронке. Его приняли за мертвого, когда он лежал в куче убитых, для которых рыли братскую могилу. Теперь ошибку не исправить, на оккупированную территорию письмо не пошлешь. – Что такой грустный, солдат, а? – Э-э... Так, товарищ политрук, приснилось что-то вчера... – Не болеешь? Вид у тебя какой-то... – Нет, не болею, товарищ политрук. – Горюешь о чем-то? Женат? Дети есть? – Нет, не женат... – Откуда ты родом? – Из Белоруссии... – До войны работал? – Работал учителем в начальной школе... – Ладно, держись! Немца мы еще будем бить! – Так точно, товарищ политрук! Будем! С винтовкой за спиной высокий и сутулый Синельский вяло брел к землянке, чтобы отоспаться за ночной караул. На его беду впереди мелькнула фигурка старшего лейтенанта Озерцова. А с тропы уже не увернуться. Когда Синельский услышал знакомое: «А вот идет военный – красивый здоровенный!», он всем своим вспотевшим нутром ощутил нескладность собственного тела. Судя по быстрому, почти бегущему шагу, Озерцов куда-то спешил. Тем не менее, он не преминул задержаться возле растерянно козырявшего бойца. – Что за расхристанный вид?! Ты откуда идешь? – Э-э, с поста, товарищ старший лейтенант. – Так от бабы возвращаются, а не с поста! И сколько раз я тебе говорил, баранье ты племя, перестань экать! С неожиданной силой он двинул Синельского кулаком под дых: – Не экай! Шагом марш на работу! Спать после войны будешь! Под карканье вспугнутых ворон Озерцов, не оглядываясь, полетел дальше. Все бойцы роты боялись его тигриного нрава. Два отделения пилили ели на окраине леска, очищали стволы от веток, относили их к открытому полю и вкапывали противотанковые надолбы. Солнце, всходившее с тыла, прямо на глазах испаряло густой слой низинного тумана, из которого, как издали виделось, торчали одни головы работающих. Синельский трудился вместе с совсем зеленым напарником. Тот молча и как-то с любопытством взглядывал на него. Монотонно растягивая пилу-двуручку, Синельский даже задремал, некоторое время, быть может, работая во сне. Тяжко, раскатисто громыхнуло. Бойцы бросились в укрытия. Немецкая артиллерия в этот раз била необычайно плотно, с методичным изуверством уничтожая всю лесную защиту позиции и тех, кто за ней прятался. Гигантский молот крошил деревья в щепу. Каждое из человеческих существ, забившихся в норки щелей, испытывало чувство провала в бездну. Земля качалась, прыгала, тоннами проносилась над головой и кучами осыпалась. Грохот до предела напрягал барабанные перепонки, у кого-то их разрывая. Тела людей разлетались на куски. Свет заволокло сплошной тучей дыма, который не давал дышать. Это адское испытание длилось нестерпимо долго. Живые уже не надеялись услышать тишины. Множество взрывов слились в один нескончаемый сверхчеловеческий гул. Никто не видел, как из дымного смерча выполз человеческий силуэт, распрямился и шаткой походкой побрел в тыл. Идущий в никуда не помнил, как его зовут. Но он сознавал, что его накрыло огромным валом отчаяния. На душу оседала горечь, что не хватило мужества умереть. Его вытолкнуло на воздух, как пробку. Он пошел вдаль, как в немом сне своей матери. Что-то внутри него ясно говорило, что все равно он погиб. Окружающий мир больше не имел значения. Ни открывающиеся впереди дали, ни сверкающие рельсы железной дороги, ни домишки с прозябающим в них населением. Задержали его в первом же поселке, куда он добрался. Сначала в него, как в странного пришельца, вглядывались пожилые женщины в платках и телогрейках. А вскоре появились люди в форме. Молодой лейтенант быстро оценил взглядом чумазого бойца без винтовки и хотел было лихо выхватить из кобуры ТТ, но передумал. – Пошли, герой! На допросе Синельский не отрицал, что дезертировал с позиции из трусости. Затем он стоял босиком, в кальсонах и рваной гимнастерке, на краю сырой ямы с метр глубиной. Жалкая улыбка-оскал, которой он прощался с миром, – всё, что от него осталось. Напротив маячили живые, бодрые лица солдат и дула нацеленных винтовок. – По дезертиру и трусу... Огонь! Труп закопали. Взвод строем прошел по холмику, чтобы сровнять его с поверхностью земли.
3
После этого небывалого по шквальной мощи артобстрела полковой санбат пополнился большой партией раненых бойцов, вместе с которыми привезли Гриневича с мелким осколком в груди и контузией. Каждый из раненых неожиданно для себя мог насладиться тишиной и заботливым женским уходом. Кормили вовремя и сытно, но весивший центнера полтора башкир Фекоев никогда не наедался. – У тебя еще девять пальцев на руках, – шутили бойцы. – С голоду не умрешь! Шутка была жестокой, но и отчасти правдивой. Сжавшись там, в щели, под грохотом разрывов, Фекоев не получил ни одной царапины. Зато откусил себе большой палец, который держал во рту, перемогая ужас. Особисты едва не отдали его под трибунал за членовредительство, однако врач дал заключение, что палец был откушен на почве психического перенапряжения. Гриневич чаще всего наедался одной миской супа. И, если приходилось есть за одним столом с Фекоевым, он небрежным толчком ладони отправлял ему свою порцию каши. – Спасибо, товарищ старший лейтенант! – Кушайте на здоровье. Кто-кто, а уж Гриневич знал, что такое голод. Он рос в поволжской деревне. Когда начался мор 1921 года, они с дружком Гошкой пошли побираться. Умерли родители, братья и сестры. Всё это было слишком дико. Жизнь казалась невзаправдашней, куда-то плыла, удалялась и уменьшалась. Мир заволакивался слабостью и безразличием. Их с Гошкой не очень даже и удивило, когда одна умиравшая девочка сказала, как боится, что ее потом съедят. Им уже приходилось видеть заросшего чернющей бородой мужичка, который проводил их таким взглядом, что стало не по себе. Пришло время, когда оба уже лежали в избе без сил, словно бесплотные тени. Спасли их американцы, организация которых приехала в Россию. Ожившие, но еще слабые и легкие, они с Гошкой спустились во двор на блиставшее солнышко. Оно лежало на бревнах старого купеческого дома и гладко выметенной земле двора. И тут они увидели, как из двери вывалилась гурьба баб и мужиков, провожаемых поджарым американцем в черных брюках и пиджаке. Сойдя с крыльца, крестьяне все как один упали на колени, крестясь и благодаря за спасение. Смущенный спаситель помахал рукой и скрылся за дверью. Крестьяне пошли к воротам... Гриневич разыскал в Ярославле двоюродную тетку, которая приютила обоих сирот. Они были, как братья. Оба тощие, с большими русыми головами. Но Гошка повыше, с мелкими чертами лица, маленьким, скорбно вялым ртом. В мальчишеских драках они стояли плечом к плечу, резко двигая сухими мослами. В юношеские годы друзья часто спорили. О троцкизме, коллективизации, танках и самолетах, женщинах и других мирах. Однажды Егор зло сощурился: – Да пошел ты! Гриневич пытался доказать ему, что наверняка есть жизнь на Марсе. Наверняка! Ему хотелось знать мнение Егора. А тот оказался равнодушен и груб: – Не верю, что на планетах есть жизнь! – Да это же наука говорит! Астрономия! И писатели пишут! – Да пошел ты со своими планетами и писателями!.. Пораженный несоответствием этой оскорбительной интонации всей предыдущей сердечности их отношений, Гриневич умолк. Затем всё пошло по-прежнему, но чем-то чужим повеивало от Егора, словно он только притворяется тем, кем был раньше. Свои мысли он скрывал и носил глубоко в себе. Позже Гриневич пришел к мнению, что виной всему болезненное самолюбие Гошки, страх унижения и потребность отплачивать за него. Они вместе окончили пехотное училище и начали служить на Дальнем Востоке младшими лейтенантами. Вскоре произошел случай, когда унижение наглядно отпечаталось на физиономии Гошки, превратив ее в маску горького страдания. – Вы меня засношали, товарищ младший лейтенант! – хлестко высказался комполка по поводу того, что бойцы взвода Егора стреляли хуже всех в полку. – Командир роты докладывал о вас, как о брюхатой бабе. Приказываю не быть бабой! Месяц на подтягивание взвода! Взвод подтянулся за три недели. В то время Гриневич женился на хорошенькой комсомолке Тае. Смешливая, юркая, как мальчик, с товарищеской верностью в глазах, она наполняла съемную квартирку чувством радости. Но всё вокруг тогда, как оказалось, кишело врагами. «Смерть гадинам!» – вопили газеты. Ядовитые змеюки ползали по всей стране и в армии, вредили, шпионили, устраивали заговоры. Их беспощадно расстреливали. И в этот смертельный бред попал отец Таи, комбат. – Теперь тебе надо развестись со мной, – сказала Тая с хриплым металлом в голосе, глубоко втягивая в себя папиросный дым (в те дни она особенно много курила). – Никогда! – последовал пылкий ответ. А через год Тая ушла от Гриневича. Случилось это неожиданно. Он пережил два шока сразу. Один из-за того, что жена ушла. Второй из-за того, что ушла к Егору. Не один раз Гриневич приставлял дуло «ТТ» к виску. Оставалось осмыслить последний миг. Как вдруг невыносимость страдания отступала, и жаркое желание жить заливало мозг. Решение откладывалось. Со временем боль притупилась. Да и началась война. Гриневич знал, что ему не суждено выжить на передовой. Последний поворот событий вновь поднял в нем бурю чувств. Он получил от тетки письмо. В нем сообщалось, что к Тае пришли из НКВД и дали 48 часов, чтобы собраться в ссылку, – как жене командира-предателя, перебежавшего к врагу. По Указу 227. А сын остается у тетки. Свою историю Гриневич никому не рассказывал, держа ее взаперти, как злого волка в железной клетке.
4
Дятлов начал служить до войны ездовым артполка в Забайкальском военном округе. Служба оказалась совсем не такой, как представлялась ему в детстве. Солдафонство, произвол начальства и беспардонная грубость возмущали его душу. И все же его первая любовь – армия – не совсем разочаровала Дятлова. Армия защищала Родину, это главное. Когда их дивизию отправили на фронт, бойцы ехали с волнительным ознобом и всматривались из вагонов в огневые зарева, в свет ракетных вспышек, перекрестья прожекторных лучей. Прислушивались к далеким раскатам и жаждали поскорее вступить в победный героический бой. Первая же бомбежка после выгрузки из эшелона потрепала их так жестоко, что сразу заставила изменить понятия о войне. Начались фронтовые будни, санные поездки за снарядами, жизнь по трое суток без сна. Однажды вечером четверо ездовых, растянувшись цепочкой, повели коней на водопой к проруби под мостом. – Воздух! Самолет со свастикой на крыльях пролетел низко и аккурат над головой Дятлова выпустил бомбу, которая с воем падала на него. Вся прожитая жизнь пронеслась в мозгу. Люди, пережившие такое, не врут. Дальше взрыв и мрак, больше ничего. Бурят Довлатов, друг Дятлова, откопал его из-под снега. С ранением и контузией Виктор Дятлов пролежал в госпитале, а после получил направление на курсы младших политруков. Его поразило, что там учились люди, совершенно тугие на прохождение наук и тут же забывающие объяснения преподавателя, а то и вовсе безграмотные, как тот воин-старичок, который не умел ни читать, ни писать и сладко засыпал на занятиях. Новоиспеченного младшего политрука Дятлова отправили на Волховский фронт. И теперь на скамье под маскировочным навесом перед ним с простодушными физиономиями сидели в рядок бойцы орудийного расчета, а он стоял и шелестел дивизионной газетой с портретом человека на первой странице, который был роднее отца. Казалось, что теплые лучи исходят от лица вождя, исполненного суровой, неколебимой правоты, и что вся добрая сила мира следует за ним с красными знаменами. – Наша задача сейчас – оборона, – разъяснял Виктор. – Но и в обороне мы не должны забывать о наступлении. И в обороне мы должны верить в победу. Враг будет разбит... – Виноват, товарищ политрук! – торопливо подтрусил наводчик Гдемыло. Усы его росли пышной подковой. – Разрешите обратиться! Вас командование кличуть до блиндажу. Срочно, кажуть. К тэлефону! Дятлов побежал на КП. В полутемени блиндажа на него пахнуло кислятиной табачного перегара. Прижав к уху трубку, он услышал: – Комиссар полка Зверев. Дятлов, знаешь расположение второй роты? – Да, знаю, товарищ комиссар. – Идешь туда политруком. – Товарищ комиссар, я же кадровый артиллерист! – Политработа везде одна, – пресек Зверев его жалобный возглас, – в артиллерии, пехоте и авиации. Знай, что приказы не обсуждаются, а выполняются. Через сорок минут позвонишь мне с телефона второй роты. Всё. Выйдя из оторопи, Дятлов начал собираться. Сборы были недолги. – Ну, ни пуха! – пожал ему на прощание руку командир полковой батареи майор Козловитин, выражая душевность всей сетью мелких морщин длинного лица. Виктор пошел низинками, среди торчащих палок, бывших когда-то стволиками берез. Пули профилактических пулеметных очередей струйками зарывались в мох, вздымали фонтанчики в болотных канавках, с хрустом секли кору пней. Немцы патронов не экономили. Выждав момент, Дятлов стреканул сквозь зону обстрела и рухнул животом в сохнущую грязь, едва не ужаленный цвиркающим ветерком. Перевел дыхание и пополз по-пластунски, а через подернутую ряской лужу прокултыхал на карачках. Находясь еще в этой собачьей позе, он поднял голову и осмотрелся. Бегущие по синеве облака в который раз заслонили солнце. На землю упала холодная тень. Поражала безлюдная тишина среди разбросанных великаньей лапой стволов, еловых ветвей и белеющих свежими расщепами обрубков. За несколько километров отсюда слышался вчера неистовый рев артналета. Да... Большого леса как не бывало! Дятлов встал и отер рукавом ватника потное, грязное лицо. И тут заметил, что в него с безмерным удивлением вглядывается солдатик. С достоинством Виктор приблизился к нему. – А, товарищ политрук! – приветливо сказал боец. – О вас звонил комиссар Зверев. А жить вам у нас только шесть дней! Дятлов смерил его взбешенным взглядом. Росточка широкоплечий герой был малого, метра полтора с каской, возраста отеческого, за сорок. На щеке его под ремешком багровела царапина. Он якобы и шутил, но выглядел затравленно, словно молил о помиловании. – Как шесть дней?! – рявкнул Дятлов. – Из чего ваши заключения? Вы что, оракул? – Оракул не оракул, а вот за 18 дней двух политруков убило, а вчера политрука Блинова ранило. Вот и считайте! Что получается? – Паникер ты, а не солдат! Вот что получается! Как ваша фамилия? – Я телефонист Глушков. – Так вот, телефонист Глушков, за панику ты мне ответишь! – пригрозил донельзя возмущенный Дятлов. – Соедините меня со Зверевым! Они спустились в берлогу КП – лаз под еловыми корнями. Глушков засуетился, долго зуммерил, но связь дал хорошую. – Товарищ сорок четвертый?.. Я во втором хозяйстве. Приступаю к работе. – Не горячись, один по обороне не ходи, – посоветовал Зверев с теплой хрипотцой в голосе. – Но, пока светло, обойди все огневые точки. Подумайте с командирами, что делать. А утром к десяти ноль-ноль явишься ко мне с политдонесением. Осваивайся. – Есть осваиваться!
5
Прежде всего политрук познакомился с Гутяхиным и Озерцовым, который не стеснялся распохабистой речи, словно заправский колхозный конюх. При этом его свежезабинтованная голова соображала дельно. И в трусости его не упрекнешь: с осколком, задевшим кость черепа, он не покинул позицию, пережив пекло артобстрела, после которого восемь человек похоронили, семнадцать было ранено, один дезертировал. Озерцов построил роту и представил ей Дятлова. В строю стояли 57 человек – негусто, если знать, что штатным расписанием подразумевается 250. Румяная молодежь чередовалась с матерыми дядьками. На всех насчитывались 32 винтовки, восемь ручных пулеметов, одно противотанковое ружье, двести «лимонок», 42 осветительные ракеты и боезапас на полчаса интенсивного боя. Распорядительный, быстро разбирающийся в обстановке капитан Гутяхин попросил у командира батальона выставить дополнительно пять расчетов с пулеметами «Максим» и усилить дневную оборону снайперами. На всем протяжении фронта немцев сдерживали за водной преградой. И лишь здесь, близ Новгорода, противник захватил небольшой по стратегическим меркам плацдарм на восточном берегу Волхова и закрепился на нем силами трех дивизий. В этом углу приходилось их блокировать, сталкиваясь лицом к лицу. Жизнь роты сосредоточилась в прямоугольнике длиной в километр и шириной метров двести. Дятлов увидел, как трудно приходится бойцам, живущим в полуголоде, завшивленности, слякоти землянок. Теоретически рота могла бы занять позицию чуть дальше и повыше, на пригорке, но приказ «ни пяди родной земли врагу» заставлял сидеть в сырой низине. Немцы устроились гораздо комфортнее, заняв жилые домики. Их позиция отстояла совсем недалеко от русской и легко просматривалась невооруженным глазом, можно было наблюдать, как из печных труб вились уютные дымки... Нейтральной полосой служил обширный луг, на котором до войны колхозники косили траву, а теперь изрытый снарядами. Кое-где на нем торчали молодые березки и жались к земле кусты ползучего орешника. В воздухе же господствовал надоедливый вороний грай. Порою стаи этих черных птиц затмевали солнце. Вечером Дятлов вместе с лейтенантом Волошиным и старшиной Костей Агаповым буквально на животе облазил двенадцать огневых точек. Ночью саперная рота перепроверила минные поля и подновила их, заминировала с трех сторон подбитый немецкий танк. Спал Дятлов плохо. В его возбужденной голове мешались впечатления прошедшего дня и новые заботы. Его страшила предстоящая встреча со Зверевым, которого раньше он не видел. Зверев слыл душой полка, его любили и отзывались о нем очень уважительно. И как такой человек, бывший ленинградский партийный работник, знавший в свое время Кирова, отнесется к нему, Дятлову? Не будет ли он, Виктор, выглядеть в его глазах глупым сибирским валенком? Утром он тщательно привел себя в порядок и отправился в штаб полка. До раскидистой березы с тремя стволами, растущими из одного корня, тропинка вела сначала через еловый бурелом, ходить по которому было опасно: всё это пространство простреливалось. Далее шли спокойные лужочки и березовые околки, горевшие желтым великолепием бабьего лета. Сентябрь 1942 года выдался жаркий. Волнение Виктора улеглось, как только он открыл толстую дверь блиндажа. Внутри чисто и просторно, хоть танцы устраивай. Навстречу поднялся стройный человек лет тридцати пяти, русый, безупречно аккуратный – от прически, волосок к волоску, до начищенных и пахнувших свежей ваксой сапог. Зверев поздоровался с гостем за руку, усадил к накрытому белой скатеркой столу и сел напротив. За ширмой из простыни кто-то монотонно храпел, быть может, сам Батя, командир полка. – Боевые средства ты, я вижу, уже изучил. И что думаешь? – Думаю, товарищ комиссар, что роту необходимо усилить личным составом. Она на бойком месте, а немец не дремлет. И боеприпасов бы побольше. – При первой же возможности усилим роту и личным составом, и патронов дадим. – Комиссар смотрел на Виктора с одобрительной улыбкой, от которой углублялись приятные ямочки на щеках. – Но пока надо обходиться тем, что есть. Страна, тыл и товарищ Сталин о нас думают. Сейчас надо усилить обороноспособность за счет маскировки, создания ложных огневых точек и использования кочующих пулеметов «Максим». Твоя задача – помогать комсоставу роты. – Понимаю, товарищ комиссар. – Береги людей. Заботься о них. Люди – это наша главная сила, главное богатство. Прояви любознательность: все ли бойцы пишут домой письма? Какое у них физическое и психическое состояние? Жадно и благодарно слушал младший политрук наставления комиссара, которые ободряли и давали ясность. – А что у тебя с рукой? – неожиданно спросил Зверев, заметив, что его собеседник машинально растирает пальцами левую кисть. – Ранение? – Нет, товарищ комиссар, это у меня с детства, – признался Дятлов со стеснительной деревенской улыбкой. – Родимчиком болел, от испуга... – Ах, родимчиком... – кивнул Зверев. И хотел, видимо, спросить что-то еще (мол, а как же ты в армию попал?), но из деликатности закруглил беседу: – Всё, Дятлов, можешь идти. В роту Виктор возвращался окрыленный, чувствуя личную значимость для Родины. «Страна, тыл и товарищ Сталин думают о нас...»