Ирина Прищепова
Катит Ангара свои холодные воды мимо несущихся машин, мимо высоких домов, мимо торговых рядов, мимо чадящих труб Иркутска. Но есть среди шума и суеты большого города тихие, укромные, спасительные островки, один из которых – Знаменский монастырь. Его ослепительной белизны храм с зелеными главами, увенчанными позолоченными крестами, в холода будто замирает на фоне снега и куржака, а в теплое время оживает вместе с деревьями и скромными цветами, выращенными рядом заботливой рукой. Удивительно хорош монастырь в осеннюю пору, когда золото на куполах сливается в небесной гармонии с золотом листвы высоких крон, его окружающих!
На обширной территории монастыря упокоились великие люди – такие непохожие, по-разному смотревшие на мир, жившие далеко друг от друга и в разные времена.
Устремлен в небеса беломраморный памятник Григорию Ивановичу Шелихову, купцу, мореходу, открывателю новых земель. Жизненный путь его не был гладким, пробивался Шелихов к своей цели сквозь океанские штормы и ледяные ветры. Не первым из русских купцов достиг он берегов американского континента: и до него находились смельчаки переплыть океан, дабы поохотиться в дальних краях и привезти домой богатую добычу; и до него отважные русские люди открывали новые земли и давали им свои имена. И многие заплатили за дерзость своими жизнями: тонуло каждое третье судно. А Григорий Иванович прославился своим размахом освоения Америки: он строил там церкви и школы, организовал первые русские колонии, он сумел присоединить большие территории к нашей державе. И повсюду устанавливал большие кресты в знак того, что места эти открыты русскими православными людьми. Его упорство, бесстрашие и талант мореплавателя дали возможность России закрепиться на севере далекого континента, и получила эта земля название Русская Америка. И владела когда-то Аляской Иркутская губерния. Но прошли те времена, давно продала Россия этот полуостров Соединенным Штатам, а вырученные деньги пустила на строительство железных дорог, в которых тогда остро нуждалась.
И сейчас, спустя много лет после того, как Аляска перестала быть российской, на ее территории, природа которой так похожа на русскую, осталось много православных храмов. Аборигены полуострова считают православие своей исконной религией. И до сих пор помнят имя Григория Ивановича Шелихова. Ведь он обучал их предков грамоте, счету, налаживал с ними торговлю, крестил их, учил молитвам...
За заслуги перед Отечеством Шелихов был награжден золотой медалью и серебряной шпагой. Его жена и дети были возведены в дворянское сословие. Город-спутник Иркутска носит его имя. А сам Григорий Иванович спит под высоким памятником у Знаменского собора.
На памятнике – возвышенные слова, описывающие его деяния. С одной стороны надгробия высечены на мраморе строки поэта Ивана Дмитриева:
Как царства падали к стопам Екатерины,
Росс Шелихов без войск, без громоносных сил
Притек в Америку чрез бурные пучины
И нову область ей и Богу покорил.
Не забывай, потомок,
Что росс, твой предок,
Был и на востоке громок.
С другой стороны памятника можно прочесть стихи Гаврилы Державина:
Колумб здесь росский погребен!
Преплыл моря, открыл страны безвестны
И, зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой
Во океан небесный
Искать сокровищ горних, неземных,
Сокровище благих.
Его Ты, Боже, душу упокой.
Есть на памятнике и другое высказывание Державина о таланте Шелихова, которое заканчивается так: «Христе Спасителю! Причти его к лику Благовестников, возжегших на земле свет Твой пред Человеки».
Плывет и будет плыть вечно душа российского Колумба средь высоких звезд над ангарскими водами...
В первой половине девятнадцатого века отправлялись в Сибирь декабристы, узники, коих наша земля еще не видывала. Они были образованны, гуманны, благородны. Но к ним был приставлен большой конвой, их заковывали в кандалы. Не потому, что они могли сбежать, а чтобы унизить. Декабристов хотели изолировать от общества, духовно поработить. Но они, работая в рудниках, живя в нечеловеческих условиях, находили силы на изучение нового края, писали книги. Они организовали каторжную академию. А впоследствии, находясь на поселении, щедро делились накопленными знаниями с местными жителями, помогали им выживать в суровых условиях, учили и воспитывали их детей.
Долгая, тяжелая выпала жизнь декабристам в Сибири. Некоторые остались здесь навечно.
Спит у южной стены Знаменского монастыря прапорщик Владимир Александрович Бечаснов, сын рязанского дворянина. Он являлся членом Общества соединенных славян. Не каждому известно это имя, хотя был Бечаснов одним из самых смелых и решительных декабристов. После восстания осудили его на вечную каторгу. Впоследствии срок наказания был сокращен до двадцати лет, потом – до пятнадцати. Содержался Владимир Александрович и в Свартгольмской крепости, и в Чите, и в Петровском заводе. Затем Бечаснова отправили на поселение в Смоленщину, основанную еще во времена освоения Сибири казаками. Теперь это большое село, и стоит оно всего в десяти километрах от Иркутска, в живописном месте слияния двух тихих
рек – Иркута и Олхи.
По воспоминаниям современников, Владимир Бечаснов был толстоват, неловок и рассеян, но очень подвижен. О неловкости его ходили анекдоты, которые он знал и над которыми громче всех смеялся. Вот как вспоминал о нем Николай Андреевич Белоголовый, врач, публицист, ученик декабристов Юшневского и Поджио: «Не подлежит сомнению одно, что и Бечаснов, при своей, общей со всеми декабристами, редкой мягкости характера, любви к народу и жажде труда и деятельности на пользу общественную, мог вносить только доброе, честное и прогрессивное в окружающую его обстановку, и хотя крестьяне деревни, где он жил, подчас подсмеивались над его неловкостью и рассеянностью, называя его, как говорят, то Бесчастным, то Несчастным, но любили и уважали его, как своего старшего брата, и в трудные минуты шли к нему за советом».
Владимир Александрович был очень близок крестьянам. Ему неоткуда было ждать помощи, он рассчитывал только на свои силы. И сумел организовать большое хозяйство, неутомимо занимался земледелием. Сеял, косил, собирал урожай и так же, как и крестьяне, выживал как мог в неурожайные годы. Именно он совместно с купцом А. П. Белоголовым, отцом Николая Андреевича, держал первую в Сибири маслобойню.
Образование Владимир Александрович получил не самое блестящее (окончил гимназию и кадетский корпус), зато велика была его доброта, о которой говорили многие, его знавшие. О большой любви к людям свидетельствуют и пять дошедших до нас писем, написанных Бечасновым семье Бестужевых. Трогательно оправдывается он перед друзьями за долгое молчание, поздравляя их с праздником: «С Новым годом, с новым счастием поздравляю, любезные друзья мои, вас и общих добрых наших знакомых. Знаю, что вы меня отругаете (на) порядках, за то что не получили письма ранее, которые я должен был бы и даже сбирался написать на последних днях праздника, но верьте, что, ей-богу, не до того было. Верьте, что совесть меня так мучила за это молчание, что отравляла иногда самые приятные минуты. Скажите, что вы поделывали в это время? Когда я с вами хоть с кем-нибудь увижусь? Не взыщите на меня, что ничего к вам не пишу – голова совсем пуста. Отдохну, оберусь силами и заглажу свой проступок».
В Смоленщине женился Владимир Александрович на крестьянке Анне Пахомовне Кичигиной. У них было семеро детей. Бечаснов очень любил свою семью. Вот как весело и душевно сообщает он в письме о воспитании детей: «Детишки мои растут, как грибы, здоровые, свежие, полные... Часто мне приходится заменять мать и няньку во всех их заботах, и тогда я проникаюсь удивлением к вновь открытым собственным моим качествам: изобретательный ум, чтобы забавлять, наставлять, прекратить слезы, маленькие услуги, терпение, нежность, благоразумие, подвижность – даже прыжки! – все нам нипочем, все можем... Какой хороший отец из меня вышел, это удивительно, черт возьми!» Или вот еще строки о времени, свободном от хлопот по хозяйству: «Свободное время всецело посвящаю чтению, сначала для самого себя, а потом все вечера для жены, ей редко удается найти время, чтоб читать самой».
После амнистии он остался верен Иркутской земле, на которой прожил половину жизни, к которой привязался. В эту землю он и лег навсегда.
Рядом стоят два беломраморных памятника, под которыми спят друзья-декабристы Петр Муханов и Николай Панов. Их могилы десятилетиями были заброшены, и даже отыскать их удалось с большим трудом (как, впрочем, и могилу Бечаснова).
Петр Муханов в восстании на Сенатской площади не участвовал, но до этого посещал собрания декабристов, призывал к активным действиям против царя. За что и был приговорен к двенадцати годам каторжных работ. И конечно, содержание в холодном, сыром каземате Свеаборгской крепости не могло не сказаться на его здоровье: Петр Александрович очень страдал от ревматизма ног.
Работал Муханов на Нерчинских рудниках, в Петровском заводе. Один из самых образованных людей своего времени, он был создателем острожной академии и душой литературного кружка. Там, в «каторжных норах», после многих часов тяжелейшего труда читались лекции и стихи, там родился замысел альманаха декабристов. Даже в самых, казалось бы, невыносимых условиях Петр Александрович продолжал занятия литературой, знакомил со своими работами товарищей, которые высоко их ценили.
После каторги Муханов находился на поселении в Братском остроге Иркутской губернии, о котором отзывался так: «Хуже Братского острога места я никогда не видел, несмотря на то что проехал Россию по обоим ее диаметрам. Всех поселенцев здесь пять или шесть старых, и те живут, чтобы не умереть с голоду. Здесь нет горизонту. Лес стоит вокруг, как живой частокол. Мужики почти ничего не сеют, ибо пашни нет; все они звероловы... Деревня эта навела на меня такое уныние, какого ни одна тюрьма еще не наводила на меня...»
С помощью наемных рабочих Петр Александрович все-таки стал выращивать хлеб. И хоть занятие это дохода давало мало, в труде Муханов видел большой смысл: «Бездействие для меня яд». Через век, во время строительства ГЭС, его пашня ушла под воду. А вот Братский острог дал начало городу Братску, где одна из улиц названа именем Петра Муханова.
Очень переживала за сына мать, заботилась о его здоровье, обращалась с просьбами к царю, пытаясь облегчить его участь. И Муханов, будучи очень больным, старался ее не огорчать. «В моих письмах к ней я всегда весел, всегда здоров», – писал он сестре. Говорил, что отдал бы жизнь, чтобы мать была спокойна и счастлива. При этом в одном из писем сын признался ей, что не только не произнес ни единого слова ропота против своей судьбы, но даже в сердце его не было слов сожаления.
В своих сибирских записках Муханов сетовал на то, что «все стеснительные меры исполняются в Сибири с большим рвением, благодетельством». Печалился, что в деревнях не было никакой возможности получить медицинскую помощь. Ходатайствовал о свободном занятии промыслами. Сожалел, что неблагоприятные условия, отдаленность и отсутствие хорошего образования приводят к тому, что службу здесь несут чиновники-туземцы. Говорил о необходимости хорошего образования в Сибирском краю.
Петр Александрович видел, что в этой холодной глуши более счастливы те, кто обзавелся семьями. Но его преследовало одиночество. Он любил княжну Варвару Михайловну Шаховскую, которая ради него была готова на многое: «Милый друг, ты знаешь, я ничего не страшусь и готова к любым испытаниям». Но ему было отказано в заключении брака с княжной, поскольку они состояли в родстве: брат Варвары Михайловны был мужем сестры Петра Александровича.
Через двадцать лет в Иркутске Муханов знакомится с начальницей Восточно-Сибирского института благородных девиц Марией Александровной Дороховой, человеком добрейшей души, личная жизнь которой также не сложилась. Он делает ей предложение. «Дело не в страсти пламенной, – писал он, – но в тихой, смирной жизни двух пожилых людей, в общем перенесении недуга и сердечном утешении». Но обвенчаться они не успели: в феврале 1854 года Петр Александрович скоропостижно умер.
В юные свои годы Муханов дружил с поэтом Рылеевым, жизнь которого потом оборвалась на виселице. Оба декабриста были увлечены историей. Рылеев посвятил Муханову стихотворение (думу) «Смерть Ермака» – об атамане, погибшем на Иртыше. Не знал поэт, что в скором времени и сам трагически уйдет из жизни, а его друг отправится в Сибирь, где проживет почти три десятка лет и навечно останется лежать в городе на Ангаре, у святого Байкала.
Молодой декабрист Николай Алексеевич Панов удостоился особого царского внимания. «Препровождаемого Панова содержать в заключении строжайше!» – такую записку отправил император Николай коменданту Петропавловской крепости.
Панов получил хорошее образование. Любил и знал математику, географию, немецкий и французский языки, но особое внимание уделял истории и военным наукам. Николай Алексеевич ненавидел крепостное право, мечтал о равенстве всех граждан перед законом, о более справедливой форме правления. На военную службу Панов был призван еще в семнадцатилетнем возрасте. А незадолго до восстания декабристов вступил в их тайное общество.
14 декабря 1825 года поручик Панов повел солдат своего полка к Зимнему дворцу. Колонна оттеснила караул, вступив в рукопашную схватку, пробилась через личную охрану царя и, по сути, завладела всеми входами во дворец. Затем, не имея приказа о дальнейших действиях, Николай Алексеевич повернул солдат на Сенатскую площадь. Однако все эти решительные и смелые шаги оказались бесполезными, восстание было обречено на провал: им никто не руководил...
15 декабря, узнав, что многие восставшие арестованы, Панов сам пришел в Петропавловскую крепость и сдался. На допросах вел себя вызывающе смело. Приговор поручику лейб-гвардии гренадерского полка был страшен: смертная казнь. Правда, потом «высшая мера» была заменена вечной каторгой...
Когда Панов, закованный в шестикилограммовые кандалы, отправился в Сибирь, ему было всего двадцать два. Долгие годы тянул он каторжную лямку. Работал на Благодатском руднике, названном так словно в насмешку над узниками: условия там были крайне тяжелыми. Вместе с другими каторжанами декабристы долбили руду и выносили ее из глубокой шахты. Позже им дали работу на свету, однако легче их жизнь не стала. Ведь трудиться приходилось на жестоком морозе в кандалах...
Нелегкой была и работа в Петровском заводе. Здесь декабристы строили свою будущую тюрьму. Жили они в двух домах в такой тесноте, что спать можно было только на боку. Но, несмотря на все выпавшие на их долю тяготы, «государственные преступники» занимались самообразованием, изучением Сибири, просвещением местного населения, обучали наукам и ремеслам детей.
Дочь декабриста Ивана Александровича Анненкова вспоминала: «Панов постоянно рассказывал мне басни и даже выписал для меня первое издание басен Крылова, которое теперь составляет библиографическую редкость. От него же я узнала первые сказки: «Красную Шапочку», «Спящую царевну» и другие».
Когда Панов уже жил на поселении под Иркутском, каторга не давала о себе забыть: он все время болел. Жена декабриста Алексея Юшневского так писала о Панове: «Ему сейчас всего лишь 36 лет, а он уже весь седой. Он небольшого роста, светлый. И как странно видеть человека с лицом молодого, а с головою 75-летнего старца. Впрочем, здесь у нас нет ни одного человека без седых волос».
Из родных у Панова остался только брат Дмитрий, который поддерживал его и добрыми словами, и посылками, и деньгами. И Николай Алексеевич эту помощь очень ценил. Смерть Дмитрия в 1843 году стала для декабриста большим потрясением. Он писал Софье Александровне, жене любимого брата: «Это сообщение поразило меня будто гром. Первые минуты я не испытал скорби или страдания... Я не верил глазам своим, читал и не понимал, что читаю. Я все мучился, не мог ничего понять, не ошибся ли я. Но когда снова перечитал, только тогда понял весь ужас своей утраты, моя скорбь камнем легла на мое сердце». А Софья Александровна сообщила ему в ответном письме, что помощь теперь будет оказывать она. Панов поблагодарил ее искренне: «Благодарю Вас, моя подруга, что намерены продолжать его заботу обо мне. Утешает меня мысль, что недолго еще буду нуждаться в Вашей помощи, что наконец провидение смилостивится надо мной и подарит мне давно желаемый покой». Софья Александровна поддерживала Николая Алексеевича до самой его смерти, наступившей в 1850 году в Иркутске, где он находился на лечении.
Екатерина Трубецкая выехала в Сибирь 24 июля 1826 года. Она первая из женщин отправилась за ссыльным мужем. Ее примеру последовали многие другие жены декабристов. Потрясенный их подвигом, Николай Некрасов написал поэму «Русские женщины». И первая глава этого произведения посвящена Екатерине. Начинается действие с трогательной сцены прощания графа-отца с дочерью. Отец перед трудной дорогой осматривает «на диво слаженный возок», поправляет подушки, творит молитву, не сдерживая слез.
Екатерина с болью говорит отцу:
Благослови родную дочь
И с миром отпусти!
Бог весть, увидимся ли вновь.
Увы! надежды нет.
Прости и знай: твою любовь,
Последний твой завет
Я буду помнить глубоко
В далекой стороне...
Не плачу я, но нелегко
С тобой расстаться мне!
О, видит бог!.. Но долг другой,
И выше и трудней,
Меня зовет... Прости, родной!
Напрасных слез не лей!
Далек мой путь, тяжел мой путь,
Страшна судьба моя,
Но сталью я одела грудь...
Гордись – я дочь твоя!
Убитые горем родители, поддержавшие дочь в столь непростом выборе, видели ее в последний раз: навсегда уезжала Екатерина в незнакомую дальнюю даль. Они знали, что жизненный путь ее будет очень тяжел. И знали, что любовь ее к мужу сильна. А значит, она выдержит. Вот как написала Екатерина Ивановна о своих чувствах Сергею Петровичу, отправляющемуся в Сибирь: «Я, право, чувствую, что не смогу жить без тебя. Я все готова снести с тобою, не буду жалеть ни о чем, когда буду с тобой вместе. Меня будущее не страшит. Спокойно прощусь со всеми благами светскими. Одно меня может радовать: тебя видеть, делить твое горе и все минуты жизни своей тебе посвящать. Меня будущее иногда беспокоит на твой счет. Иногда страшусь, чтоб тяжкая твоя участь не показалась тебе свыше сил твоих... Мне же, друг мой, все будет легко переносить с тобою вместе, и чувствую, ежедневно сильнее чувствую, что, как бы худо нам ни было, от глубины души буду жребий свой благословлять, если буду я с тобою».
В Иркутске ждали ее серьезные испытания. Известно, что гражданский губернатор Иван Богданович Цейдлер, которого современники вспоминают как человека доброго и справедливого, по поручению императора чинил Трубецкой препятствия и задержал ее в городе на несколько месяцев, что доставляло ей большие страдания. Но Трубецкая была непреклонна. В письме она рассказала Цейдлеру о причинах своего решения поехать за мужем, где самой главной назвала вот эту: «Церковь наша почитает брак таинством, и союз брачный ничто не сильно разорвать. Жена должна делить участь своего мужа всегда и в счастии и в несчастии, и никакое обстоятельство не может служить ей поводом к неисполнению священнейшей для нее обязанности...» Она подписала бумаги об отречении от дворянских прав. Она согласилась идти пешком с заключенными по этапу. «Я готова преодолеть эти 700 верст, которые отделяют меня от мужа моего, этапным порядком, плечом к плечу с каторжниками, но только не будете больше задерживать меня, прошу Вас! Отправьте меня еще сегодня!» – умоляла она губернатора. И Цейдлер не выдержал. «Я мучил вас, но мучился и сам», – говорит он княгине в поэме «Русские женщины» и в порыве благородства приказывает немедленно дать ей лошадей.
Неласково встречала жен декабристов суровая Забайкальская земля. Но как рады были мужья и другие каторжники приезду Трубецкой и Волконской! Через женщин наладилась и связь с внешним миром, в том числе переписка с родными. «Я хотел бы лучше иметь дело с тремястами государственных преступников, чем с десятью их женами. Для них у меня нет закона, и я часто поступаю против инструкции...» – сетовал комендант Нерчинских рудников Лепарский.
Неподалеку от Благодатского рудника Трубецкая и Волконская сняли полуразвалившуюся хибарку со слюдяными оконцами и чадящей печью. Щели между бревнами делали это жилище зимой настолько холодным, что ночью волосы примерзали к бревнам. Женщины сами топили печь, носили воду, кололи дрова, готовили еду. А питались скудно. Порой съедали за день только по куску черного хлеба, чтобы было из чего приготовить горячий обед мужьям и их друзьям. И хоть были княгини не слишком искусны в приготовлении пищи, декабристы с большим удовольствием принимали их угощенье. Евгений Петрович Оболенский, называвший Екатерину Ивановну ангелом-хранителем, писал: «Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника, – плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике. Но мы были в восторге, и нам все казалось таким вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный княгиней Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника».
Женщины не могли покупать лекарства, одежду и обувь, так как у них не было денег. Княгиня Трубецкая, ходившая почти босиком, однажды сильно простудилась и слегла. Но самое горькое для Екатерины Ивановны было то, что редко можно было видеть мужа, да и эти короткие свидания проходили под надзором. Стремясь видеть его чаще, она поднималась на гору, откуда просматривался двор тюрьмы, и глядела на мужа издали, когда каторжан выводили на прогулки.
В Петровском заводе декабристкам пришлось жить и в тюремных камерах. «Я живу в очень маленькой комнатке... Темень в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей», – писала Трубецкая матери. Детей туда, в тюрьму, брать не разрешалось, и женщины могли их только навещать. Екатерина от этого очень страдала: «Физические страдания, которые может причинить эта тюрьма, кажутся мне ничтожными в сравнении с жестокой необходимостью быть разлученной со своим ребенком и с беспокойством, которое я испытываю все время, что я не вижу его».
Как только удавалось Екатерине стойко выносить все тяготы сибирской ссылки?! Ведь воспитывалась она в роскоши, окруженная заботой многочисленной прислуги. Особняк ее родителей был похож на дворец. В нем устраивались самые роскошные в Петербурге балы. Здесь проходили спектакли и праздники, здесь бывали Карамзин, Жуковский, Грибоедов, Пушкин. Среди гостей были император Александр I и великий князь Николай Павлович, будущий Николай I. Очарованный Екатериной, Николай скажет, что она «самая просвещенная девица высшего света». Екатерина часто бывала за границей, где и встретила свою настоящую любовь – князя Сергея Трубецкого, героя войны 1812 года. Венчание Екатерины и Сергея происходило в Париже. И вот беззаботная, счастливая жизнь осталась только в воспоминаниях. А в настоящем – необходимость выживать в суровом Забайкальском краю. Но и в каторжном аду осталась Екатерина добрейшим человеком, сострадающим людям, животным, птицам. Была она любящей женой и матерью, заботливо пестующей детей, вложившей в них всю свою большую душу.
И вот каторга позади. В 1839 году Сергей Петрович перебрался на поселение в Оёк под Иркутском. А в 1845-м Трубецким было позволено жить в Иркутске. Графиня-мать выслала дочери денег, и семья купила красивый просторный дом, принадлежавший ранее губернатору Цейдлеру.
Екатерина Ивановна, сполна познавшая лишения, помогала нуждающимся, была щедра на пожертвования Знаменскому монастырю, прихожанкой которого стала. Ее любил весь город. И весь город потом хоронил, оплакивал эту замечательную женщину, творившую добро и раздававшую его людям.
Через два года после ее смерти пришло известие об амнистии. Безутешный Трубецкой жил в осиротевшем доме и не хотел уезжать из Иркутска. Ему пришлось согласиться на отъезд только из-за тринадцатилетнего сына Ивана, которому нужно было дать хорошее образование. С трудом оторвали Сергея Петровича от могилы жены, которая значила в его жизни так много. И отзывался о ней Трубецкой только с благоговением: «Жена моя была не просто женщина, которая соединила судьбу свою с моей судьбой для прохождения жизни по одному общему пути. Она слила все существование свое с моим; мысли, чувства, правила, желания, надежды – все, одним словом, все было у нас общее. Она не жила для себя, она жила единственно для меня и детей; и это не на словах, а на деле, все поступки ее, все помышления ее не имели предметами ничего другого. В отношении самой себя она старания прилагала единственно о том, чтобы исправить все недостатки, которые в себе замечала, и приобрести все христианские добродетели, которых исполнение требует от нас Спаситель... Тридцать четыре года мы прожили вместе, и прожили их, как один день».
Умер Сергей Петрович Трубецкой в Москве в возрасте семидесяти лет. А Екатерина Ивановна, несмотря на нелегкую жизнь, была счастлива рядом с мужем, с детьми, с друзьями. «Если бы мне было суждено пережить все снова, я поступила бы точно так же», – признавалась она в письме Николаю I.
У главного входа в Знаменский монастырь видно мраморное надгробие, надпись на котором гласит, что здесь похоронена Трубецкая Екатерина Ивановна. А рядом другой памятник. Под ним лежат ее дети: Никита, Владимир, София.
В марте 2015 года у Знаменского монастыря нашел свой последний приют один из лучших писателей и сынов Отечества нашего – Валентин Григорьевич Распутин. Для него Сибирская земля – лучшая в мире, потому что родная. Она вдохновляла его на творчество. А он воспевал ее, жил ее жизнью, болел ее болью. И спасал ее от рукотворных бед как мог.
Первые детские воспоминания Валентина Распутина связаны с Ангарой. «Сколько ни веду я в себе раскопки, ничего прежде Ангары не нахожу», – удивлялся сам писатель. Вся его жизнь связана с этой рекой, полной красоты и животворной силы. Будучи уже немолодым человеком, Валентин Григорьевич с благодарностью скажет: «Ангара, Ангара! – изумрудная наша красавица, еще и теперь протекающая по моему сердцу, – сколь многим она меня напоила и накормила!»
Далекая ангарская деревня Аталанка, где Распутин родился и вырос, дала ему нескончаемую пищу для размышлений, для творчества, дала силы для борьбы за природу, которая, как был уверен писатель, стоит между человеком и Богом, и нужно соединиться с нею, чтобы идти к Творцу всего сущего. Сжимали сердце коренного сибиряка страдания любимой реки, коих выпало ей немало.
На ангарских берегах впервые услышал он живое народное слово, которое считал главнейшим нашим богатством. А когда открыл «Словарь говоров русских старожилов Байкальской Сибири», составлявшийся по крупицам четверть века, то не мог от него оторваться. «Так бы слушал и слушал, так бы пил и пил из этого глубинного самотканого источника! – восторгался писатель. – До чего же звучно и красиво здесь слово, как радужно оно переливается, приобнимается с другими, чтобы сказать тепло и живо, трепещет крылышками, взлетая в замысловатых формах с каких-то таинственных гнездовий, почти песенно выговаривая душу...»
Валентин Григорьевич очень переживал из-за того, что вольную реку сломили плотинами, заставили ее затопить свои же берега. С глубоким сожалением говорит он о больной реке: «Не стало Ангары, молодой, быстрой и завораживающей, в которую я беспрестанно заглядывался в детстве. Теперь она, обузданная плотинами, изъезженная, распухшая, гнилая, лежит в беспамятстве, теряя свое имя. Надо ли гордиться, что я, кажется, последним пропел ей сыновью песню со словами, которые она в меня наплескала?! И, быть может, в вечное утешение за благодарную мою память сталось так, что бабушка и дедушка, а также отец лежат вместе в сухой земле, а не под водой, как их бабушки и дедушки».
Страшно, когда уходит под воду обжитая предками земля, жутко видеть, как топит вода все родное с детства: поляны, леса, огороды, могилы... Ушла под воду Аталанка. И только Распутин, переживший трагедию гибели матери-земли, мог создать книгу, никого не оставляющую равнодушным. И даже если бы написал он лишь одну повесть «Прощание с Матёрой», его имя осталось бы в веках.
Как-то, находясь на ангарском истоке, любовался писатель величавой картиной рождения реки, которая только здесь еще и оставалась собой и текла в своих берегах. Видел темнеющую макушку Шаман-камня, которым, как гласит легенда, отец пытался укротить и остановить своенравную дочь. «Не от этой ли судьбы Шаман-камень, легший поперек ее русла, пытался преградить беглянке путь?!» – с грустью спрашивает Валентин Григорьевич.
Не раз пришлось отстаивать Распутину и отца Ангары – великий Байкал. Трудно ему было поверить, что может подняться у кого-то рука на такую чудесную святыню мира, пред которой «обмирает в глубоком обмороке душа». Он говорил, что, если бы не могучие белоголовые Саяны под стать Байкалу, не красавицы-реки Лена и Ангара, можно подумать, что Байкальское море упало с какой-то более радостной и богатой планеты. «Господи, вразуми нас, неразумных, убивающих то, в чем неистощимо можем мы черпать и силы, и вдохновение, и возвышение!» – призывал Распутин.
Побывав на мысе Саган-Хушун, в святом месте, Валентин Григорьевич записал взволнованно: «Сюда бы и приводил я грешников всякого рода, чтобы видели они, против какого мира идут войной; здесь находить слабым душам утешение, больным – выздоровление, чрезмерно здоровым гордыней и самомнением – усекновение».
Валентин Распутин жалел не только природу, но и человека, дух которого ослаблен темными силами нашего смутного времени. Укрепить дух человека – такова была цель его произведений.
Город Иркутск, где Распутин учился, работал, дружил, любил, создавал свои произведения, крепко связан и с Ангарой, и с Байкалом. Валентин Григорьевич любил этот город, изучал его историю. В книге «Сибирь, Сибирь...» он увлекательно рассказал об Иркутске, о его домах, улицах, храмах, интересных людях. «Каким-то вседержительным оком, тревожным и внимательным, всматривается Иркутск в нас: какие бы вы ни были, все вы мои, – замечает писатель. – Этим оберегом и вздохнем утешенно: Иркутск с нами».
Лежит Валентин Распутин недалеко от Ангары, несущей байкальские воды. Живут за писателя его книги. Дышат они теплом и добром, дают веру в людей, наполняют гордостью за Сибирскую землю, защищают ее.
Золотится осенней листвой тихий монастырь. Доцветают скромные цветы. Стоит неподалеку в тишине памятник Колчаку, земной путь которого оборвался здесь же: у стен монастыря он и был расстрелян.
Сколько судеб сошлось в этом месте! Таких непохожих. Но есть во всех одно общее начало, роднящее их, – Россия, Русь наша. Из этих разных судеб и соткана наша история, в ней кровь, страдания, боль, успехи и победы людей русских.
Мир и покой тебе, Знаменский монастырь, частичка души огромной Сибири, бескрайней России...
На обширной территории монастыря упокоились великие люди – такие непохожие, по-разному смотревшие на мир, жившие далеко друг от друга и в разные времена.
Устремлен в небеса беломраморный памятник Григорию Ивановичу Шелихову, купцу, мореходу, открывателю новых земель. Жизненный путь его не был гладким, пробивался Шелихов к своей цели сквозь океанские штормы и ледяные ветры. Не первым из русских купцов достиг он берегов американского континента: и до него находились смельчаки переплыть океан, дабы поохотиться в дальних краях и привезти домой богатую добычу; и до него отважные русские люди открывали новые земли и давали им свои имена. И многие заплатили за дерзость своими жизнями: тонуло каждое третье судно. А Григорий Иванович прославился своим размахом освоения Америки: он строил там церкви и школы, организовал первые русские колонии, он сумел присоединить большие территории к нашей державе. И повсюду устанавливал большие кресты в знак того, что места эти открыты русскими православными людьми. Его упорство, бесстрашие и талант мореплавателя дали возможность России закрепиться на севере далекого континента, и получила эта земля название Русская Америка. И владела когда-то Аляской Иркутская губерния. Но прошли те времена, давно продала Россия этот полуостров Соединенным Штатам, а вырученные деньги пустила на строительство железных дорог, в которых тогда остро нуждалась.
И сейчас, спустя много лет после того, как Аляска перестала быть российской, на ее территории, природа которой так похожа на русскую, осталось много православных храмов. Аборигены полуострова считают православие своей исконной религией. И до сих пор помнят имя Григория Ивановича Шелихова. Ведь он обучал их предков грамоте, счету, налаживал с ними торговлю, крестил их, учил молитвам...
За заслуги перед Отечеством Шелихов был награжден золотой медалью и серебряной шпагой. Его жена и дети были возведены в дворянское сословие. Город-спутник Иркутска носит его имя. А сам Григорий Иванович спит под высоким памятником у Знаменского собора.
На памятнике – возвышенные слова, описывающие его деяния. С одной стороны надгробия высечены на мраморе строки поэта Ивана Дмитриева:
Как царства падали к стопам Екатерины,
Росс Шелихов без войск, без громоносных сил
Притек в Америку чрез бурные пучины
И нову область ей и Богу покорил.
Не забывай, потомок,
Что росс, твой предок,
Был и на востоке громок.
С другой стороны памятника можно прочесть стихи Гаврилы Державина:
Колумб здесь росский погребен!
Преплыл моря, открыл страны безвестны
И, зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой
Во океан небесный
Искать сокровищ горних, неземных,
Сокровище благих.
Его Ты, Боже, душу упокой.
Есть на памятнике и другое высказывание Державина о таланте Шелихова, которое заканчивается так: «Христе Спасителю! Причти его к лику Благовестников, возжегших на земле свет Твой пред Человеки».
Плывет и будет плыть вечно душа российского Колумба средь высоких звезд над ангарскими водами...
* * *
В первой половине девятнадцатого века отправлялись в Сибирь декабристы, узники, коих наша земля еще не видывала. Они были образованны, гуманны, благородны. Но к ним был приставлен большой конвой, их заковывали в кандалы. Не потому, что они могли сбежать, а чтобы унизить. Декабристов хотели изолировать от общества, духовно поработить. Но они, работая в рудниках, живя в нечеловеческих условиях, находили силы на изучение нового края, писали книги. Они организовали каторжную академию. А впоследствии, находясь на поселении, щедро делились накопленными знаниями с местными жителями, помогали им выживать в суровых условиях, учили и воспитывали их детей.
Долгая, тяжелая выпала жизнь декабристам в Сибири. Некоторые остались здесь навечно.
Спит у южной стены Знаменского монастыря прапорщик Владимир Александрович Бечаснов, сын рязанского дворянина. Он являлся членом Общества соединенных славян. Не каждому известно это имя, хотя был Бечаснов одним из самых смелых и решительных декабристов. После восстания осудили его на вечную каторгу. Впоследствии срок наказания был сокращен до двадцати лет, потом – до пятнадцати. Содержался Владимир Александрович и в Свартгольмской крепости, и в Чите, и в Петровском заводе. Затем Бечаснова отправили на поселение в Смоленщину, основанную еще во времена освоения Сибири казаками. Теперь это большое село, и стоит оно всего в десяти километрах от Иркутска, в живописном месте слияния двух тихих
рек – Иркута и Олхи.
По воспоминаниям современников, Владимир Бечаснов был толстоват, неловок и рассеян, но очень подвижен. О неловкости его ходили анекдоты, которые он знал и над которыми громче всех смеялся. Вот как вспоминал о нем Николай Андреевич Белоголовый, врач, публицист, ученик декабристов Юшневского и Поджио: «Не подлежит сомнению одно, что и Бечаснов, при своей, общей со всеми декабристами, редкой мягкости характера, любви к народу и жажде труда и деятельности на пользу общественную, мог вносить только доброе, честное и прогрессивное в окружающую его обстановку, и хотя крестьяне деревни, где он жил, подчас подсмеивались над его неловкостью и рассеянностью, называя его, как говорят, то Бесчастным, то Несчастным, но любили и уважали его, как своего старшего брата, и в трудные минуты шли к нему за советом».
Владимир Александрович был очень близок крестьянам. Ему неоткуда было ждать помощи, он рассчитывал только на свои силы. И сумел организовать большое хозяйство, неутомимо занимался земледелием. Сеял, косил, собирал урожай и так же, как и крестьяне, выживал как мог в неурожайные годы. Именно он совместно с купцом А. П. Белоголовым, отцом Николая Андреевича, держал первую в Сибири маслобойню.
Образование Владимир Александрович получил не самое блестящее (окончил гимназию и кадетский корпус), зато велика была его доброта, о которой говорили многие, его знавшие. О большой любви к людям свидетельствуют и пять дошедших до нас писем, написанных Бечасновым семье Бестужевых. Трогательно оправдывается он перед друзьями за долгое молчание, поздравляя их с праздником: «С Новым годом, с новым счастием поздравляю, любезные друзья мои, вас и общих добрых наших знакомых. Знаю, что вы меня отругаете (на) порядках, за то что не получили письма ранее, которые я должен был бы и даже сбирался написать на последних днях праздника, но верьте, что, ей-богу, не до того было. Верьте, что совесть меня так мучила за это молчание, что отравляла иногда самые приятные минуты. Скажите, что вы поделывали в это время? Когда я с вами хоть с кем-нибудь увижусь? Не взыщите на меня, что ничего к вам не пишу – голова совсем пуста. Отдохну, оберусь силами и заглажу свой проступок».
В Смоленщине женился Владимир Александрович на крестьянке Анне Пахомовне Кичигиной. У них было семеро детей. Бечаснов очень любил свою семью. Вот как весело и душевно сообщает он в письме о воспитании детей: «Детишки мои растут, как грибы, здоровые, свежие, полные... Часто мне приходится заменять мать и няньку во всех их заботах, и тогда я проникаюсь удивлением к вновь открытым собственным моим качествам: изобретательный ум, чтобы забавлять, наставлять, прекратить слезы, маленькие услуги, терпение, нежность, благоразумие, подвижность – даже прыжки! – все нам нипочем, все можем... Какой хороший отец из меня вышел, это удивительно, черт возьми!» Или вот еще строки о времени, свободном от хлопот по хозяйству: «Свободное время всецело посвящаю чтению, сначала для самого себя, а потом все вечера для жены, ей редко удается найти время, чтоб читать самой».
После амнистии он остался верен Иркутской земле, на которой прожил половину жизни, к которой привязался. В эту землю он и лег навсегда.
* * *
Рядом стоят два беломраморных памятника, под которыми спят друзья-декабристы Петр Муханов и Николай Панов. Их могилы десятилетиями были заброшены, и даже отыскать их удалось с большим трудом (как, впрочем, и могилу Бечаснова).
Петр Муханов в восстании на Сенатской площади не участвовал, но до этого посещал собрания декабристов, призывал к активным действиям против царя. За что и был приговорен к двенадцати годам каторжных работ. И конечно, содержание в холодном, сыром каземате Свеаборгской крепости не могло не сказаться на его здоровье: Петр Александрович очень страдал от ревматизма ног.
Работал Муханов на Нерчинских рудниках, в Петровском заводе. Один из самых образованных людей своего времени, он был создателем острожной академии и душой литературного кружка. Там, в «каторжных норах», после многих часов тяжелейшего труда читались лекции и стихи, там родился замысел альманаха декабристов. Даже в самых, казалось бы, невыносимых условиях Петр Александрович продолжал занятия литературой, знакомил со своими работами товарищей, которые высоко их ценили.
После каторги Муханов находился на поселении в Братском остроге Иркутской губернии, о котором отзывался так: «Хуже Братского острога места я никогда не видел, несмотря на то что проехал Россию по обоим ее диаметрам. Всех поселенцев здесь пять или шесть старых, и те живут, чтобы не умереть с голоду. Здесь нет горизонту. Лес стоит вокруг, как живой частокол. Мужики почти ничего не сеют, ибо пашни нет; все они звероловы... Деревня эта навела на меня такое уныние, какого ни одна тюрьма еще не наводила на меня...»
С помощью наемных рабочих Петр Александрович все-таки стал выращивать хлеб. И хоть занятие это дохода давало мало, в труде Муханов видел большой смысл: «Бездействие для меня яд». Через век, во время строительства ГЭС, его пашня ушла под воду. А вот Братский острог дал начало городу Братску, где одна из улиц названа именем Петра Муханова.
Очень переживала за сына мать, заботилась о его здоровье, обращалась с просьбами к царю, пытаясь облегчить его участь. И Муханов, будучи очень больным, старался ее не огорчать. «В моих письмах к ней я всегда весел, всегда здоров», – писал он сестре. Говорил, что отдал бы жизнь, чтобы мать была спокойна и счастлива. При этом в одном из писем сын признался ей, что не только не произнес ни единого слова ропота против своей судьбы, но даже в сердце его не было слов сожаления.
В своих сибирских записках Муханов сетовал на то, что «все стеснительные меры исполняются в Сибири с большим рвением, благодетельством». Печалился, что в деревнях не было никакой возможности получить медицинскую помощь. Ходатайствовал о свободном занятии промыслами. Сожалел, что неблагоприятные условия, отдаленность и отсутствие хорошего образования приводят к тому, что службу здесь несут чиновники-туземцы. Говорил о необходимости хорошего образования в Сибирском краю.
Петр Александрович видел, что в этой холодной глуши более счастливы те, кто обзавелся семьями. Но его преследовало одиночество. Он любил княжну Варвару Михайловну Шаховскую, которая ради него была готова на многое: «Милый друг, ты знаешь, я ничего не страшусь и готова к любым испытаниям». Но ему было отказано в заключении брака с княжной, поскольку они состояли в родстве: брат Варвары Михайловны был мужем сестры Петра Александровича.
Через двадцать лет в Иркутске Муханов знакомится с начальницей Восточно-Сибирского института благородных девиц Марией Александровной Дороховой, человеком добрейшей души, личная жизнь которой также не сложилась. Он делает ей предложение. «Дело не в страсти пламенной, – писал он, – но в тихой, смирной жизни двух пожилых людей, в общем перенесении недуга и сердечном утешении». Но обвенчаться они не успели: в феврале 1854 года Петр Александрович скоропостижно умер.
В юные свои годы Муханов дружил с поэтом Рылеевым, жизнь которого потом оборвалась на виселице. Оба декабриста были увлечены историей. Рылеев посвятил Муханову стихотворение (думу) «Смерть Ермака» – об атамане, погибшем на Иртыше. Не знал поэт, что в скором времени и сам трагически уйдет из жизни, а его друг отправится в Сибирь, где проживет почти три десятка лет и навечно останется лежать в городе на Ангаре, у святого Байкала.
* * *
Молодой декабрист Николай Алексеевич Панов удостоился особого царского внимания. «Препровождаемого Панова содержать в заключении строжайше!» – такую записку отправил император Николай коменданту Петропавловской крепости.
Панов получил хорошее образование. Любил и знал математику, географию, немецкий и французский языки, но особое внимание уделял истории и военным наукам. Николай Алексеевич ненавидел крепостное право, мечтал о равенстве всех граждан перед законом, о более справедливой форме правления. На военную службу Панов был призван еще в семнадцатилетнем возрасте. А незадолго до восстания декабристов вступил в их тайное общество.
14 декабря 1825 года поручик Панов повел солдат своего полка к Зимнему дворцу. Колонна оттеснила караул, вступив в рукопашную схватку, пробилась через личную охрану царя и, по сути, завладела всеми входами во дворец. Затем, не имея приказа о дальнейших действиях, Николай Алексеевич повернул солдат на Сенатскую площадь. Однако все эти решительные и смелые шаги оказались бесполезными, восстание было обречено на провал: им никто не руководил...
15 декабря, узнав, что многие восставшие арестованы, Панов сам пришел в Петропавловскую крепость и сдался. На допросах вел себя вызывающе смело. Приговор поручику лейб-гвардии гренадерского полка был страшен: смертная казнь. Правда, потом «высшая мера» была заменена вечной каторгой...
Когда Панов, закованный в шестикилограммовые кандалы, отправился в Сибирь, ему было всего двадцать два. Долгие годы тянул он каторжную лямку. Работал на Благодатском руднике, названном так словно в насмешку над узниками: условия там были крайне тяжелыми. Вместе с другими каторжанами декабристы долбили руду и выносили ее из глубокой шахты. Позже им дали работу на свету, однако легче их жизнь не стала. Ведь трудиться приходилось на жестоком морозе в кандалах...
Нелегкой была и работа в Петровском заводе. Здесь декабристы строили свою будущую тюрьму. Жили они в двух домах в такой тесноте, что спать можно было только на боку. Но, несмотря на все выпавшие на их долю тяготы, «государственные преступники» занимались самообразованием, изучением Сибири, просвещением местного населения, обучали наукам и ремеслам детей.
Дочь декабриста Ивана Александровича Анненкова вспоминала: «Панов постоянно рассказывал мне басни и даже выписал для меня первое издание басен Крылова, которое теперь составляет библиографическую редкость. От него же я узнала первые сказки: «Красную Шапочку», «Спящую царевну» и другие».
Когда Панов уже жил на поселении под Иркутском, каторга не давала о себе забыть: он все время болел. Жена декабриста Алексея Юшневского так писала о Панове: «Ему сейчас всего лишь 36 лет, а он уже весь седой. Он небольшого роста, светлый. И как странно видеть человека с лицом молодого, а с головою 75-летнего старца. Впрочем, здесь у нас нет ни одного человека без седых волос».
Из родных у Панова остался только брат Дмитрий, который поддерживал его и добрыми словами, и посылками, и деньгами. И Николай Алексеевич эту помощь очень ценил. Смерть Дмитрия в 1843 году стала для декабриста большим потрясением. Он писал Софье Александровне, жене любимого брата: «Это сообщение поразило меня будто гром. Первые минуты я не испытал скорби или страдания... Я не верил глазам своим, читал и не понимал, что читаю. Я все мучился, не мог ничего понять, не ошибся ли я. Но когда снова перечитал, только тогда понял весь ужас своей утраты, моя скорбь камнем легла на мое сердце». А Софья Александровна сообщила ему в ответном письме, что помощь теперь будет оказывать она. Панов поблагодарил ее искренне: «Благодарю Вас, моя подруга, что намерены продолжать его заботу обо мне. Утешает меня мысль, что недолго еще буду нуждаться в Вашей помощи, что наконец провидение смилостивится надо мной и подарит мне давно желаемый покой». Софья Александровна поддерживала Николая Алексеевича до самой его смерти, наступившей в 1850 году в Иркутске, где он находился на лечении.
* * *
Екатерина Трубецкая выехала в Сибирь 24 июля 1826 года. Она первая из женщин отправилась за ссыльным мужем. Ее примеру последовали многие другие жены декабристов. Потрясенный их подвигом, Николай Некрасов написал поэму «Русские женщины». И первая глава этого произведения посвящена Екатерине. Начинается действие с трогательной сцены прощания графа-отца с дочерью. Отец перед трудной дорогой осматривает «на диво слаженный возок», поправляет подушки, творит молитву, не сдерживая слез.
Екатерина с болью говорит отцу:
Благослови родную дочь
И с миром отпусти!
Бог весть, увидимся ли вновь.
Увы! надежды нет.
Прости и знай: твою любовь,
Последний твой завет
Я буду помнить глубоко
В далекой стороне...
Не плачу я, но нелегко
С тобой расстаться мне!
О, видит бог!.. Но долг другой,
И выше и трудней,
Меня зовет... Прости, родной!
Напрасных слез не лей!
Далек мой путь, тяжел мой путь,
Страшна судьба моя,
Но сталью я одела грудь...
Гордись – я дочь твоя!
Убитые горем родители, поддержавшие дочь в столь непростом выборе, видели ее в последний раз: навсегда уезжала Екатерина в незнакомую дальнюю даль. Они знали, что жизненный путь ее будет очень тяжел. И знали, что любовь ее к мужу сильна. А значит, она выдержит. Вот как написала Екатерина Ивановна о своих чувствах Сергею Петровичу, отправляющемуся в Сибирь: «Я, право, чувствую, что не смогу жить без тебя. Я все готова снести с тобою, не буду жалеть ни о чем, когда буду с тобой вместе. Меня будущее не страшит. Спокойно прощусь со всеми благами светскими. Одно меня может радовать: тебя видеть, делить твое горе и все минуты жизни своей тебе посвящать. Меня будущее иногда беспокоит на твой счет. Иногда страшусь, чтоб тяжкая твоя участь не показалась тебе свыше сил твоих... Мне же, друг мой, все будет легко переносить с тобою вместе, и чувствую, ежедневно сильнее чувствую, что, как бы худо нам ни было, от глубины души буду жребий свой благословлять, если буду я с тобою».
В Иркутске ждали ее серьезные испытания. Известно, что гражданский губернатор Иван Богданович Цейдлер, которого современники вспоминают как человека доброго и справедливого, по поручению императора чинил Трубецкой препятствия и задержал ее в городе на несколько месяцев, что доставляло ей большие страдания. Но Трубецкая была непреклонна. В письме она рассказала Цейдлеру о причинах своего решения поехать за мужем, где самой главной назвала вот эту: «Церковь наша почитает брак таинством, и союз брачный ничто не сильно разорвать. Жена должна делить участь своего мужа всегда и в счастии и в несчастии, и никакое обстоятельство не может служить ей поводом к неисполнению священнейшей для нее обязанности...» Она подписала бумаги об отречении от дворянских прав. Она согласилась идти пешком с заключенными по этапу. «Я готова преодолеть эти 700 верст, которые отделяют меня от мужа моего, этапным порядком, плечом к плечу с каторжниками, но только не будете больше задерживать меня, прошу Вас! Отправьте меня еще сегодня!» – умоляла она губернатора. И Цейдлер не выдержал. «Я мучил вас, но мучился и сам», – говорит он княгине в поэме «Русские женщины» и в порыве благородства приказывает немедленно дать ей лошадей.
Неласково встречала жен декабристов суровая Забайкальская земля. Но как рады были мужья и другие каторжники приезду Трубецкой и Волконской! Через женщин наладилась и связь с внешним миром, в том числе переписка с родными. «Я хотел бы лучше иметь дело с тремястами государственных преступников, чем с десятью их женами. Для них у меня нет закона, и я часто поступаю против инструкции...» – сетовал комендант Нерчинских рудников Лепарский.
Неподалеку от Благодатского рудника Трубецкая и Волконская сняли полуразвалившуюся хибарку со слюдяными оконцами и чадящей печью. Щели между бревнами делали это жилище зимой настолько холодным, что ночью волосы примерзали к бревнам. Женщины сами топили печь, носили воду, кололи дрова, готовили еду. А питались скудно. Порой съедали за день только по куску черного хлеба, чтобы было из чего приготовить горячий обед мужьям и их друзьям. И хоть были княгини не слишком искусны в приготовлении пищи, декабристы с большим удовольствием принимали их угощенье. Евгений Петрович Оболенский, называвший Екатерину Ивановну ангелом-хранителем, писал: «Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника, – плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике. Но мы были в восторге, и нам все казалось таким вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный княгиней Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника».
Женщины не могли покупать лекарства, одежду и обувь, так как у них не было денег. Княгиня Трубецкая, ходившая почти босиком, однажды сильно простудилась и слегла. Но самое горькое для Екатерины Ивановны было то, что редко можно было видеть мужа, да и эти короткие свидания проходили под надзором. Стремясь видеть его чаще, она поднималась на гору, откуда просматривался двор тюрьмы, и глядела на мужа издали, когда каторжан выводили на прогулки.
В Петровском заводе декабристкам пришлось жить и в тюремных камерах. «Я живу в очень маленькой комнатке... Темень в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей», – писала Трубецкая матери. Детей туда, в тюрьму, брать не разрешалось, и женщины могли их только навещать. Екатерина от этого очень страдала: «Физические страдания, которые может причинить эта тюрьма, кажутся мне ничтожными в сравнении с жестокой необходимостью быть разлученной со своим ребенком и с беспокойством, которое я испытываю все время, что я не вижу его».
Как только удавалось Екатерине стойко выносить все тяготы сибирской ссылки?! Ведь воспитывалась она в роскоши, окруженная заботой многочисленной прислуги. Особняк ее родителей был похож на дворец. В нем устраивались самые роскошные в Петербурге балы. Здесь проходили спектакли и праздники, здесь бывали Карамзин, Жуковский, Грибоедов, Пушкин. Среди гостей были император Александр I и великий князь Николай Павлович, будущий Николай I. Очарованный Екатериной, Николай скажет, что она «самая просвещенная девица высшего света». Екатерина часто бывала за границей, где и встретила свою настоящую любовь – князя Сергея Трубецкого, героя войны 1812 года. Венчание Екатерины и Сергея происходило в Париже. И вот беззаботная, счастливая жизнь осталась только в воспоминаниях. А в настоящем – необходимость выживать в суровом Забайкальском краю. Но и в каторжном аду осталась Екатерина добрейшим человеком, сострадающим людям, животным, птицам. Была она любящей женой и матерью, заботливо пестующей детей, вложившей в них всю свою большую душу.
И вот каторга позади. В 1839 году Сергей Петрович перебрался на поселение в Оёк под Иркутском. А в 1845-м Трубецким было позволено жить в Иркутске. Графиня-мать выслала дочери денег, и семья купила красивый просторный дом, принадлежавший ранее губернатору Цейдлеру.
Екатерина Ивановна, сполна познавшая лишения, помогала нуждающимся, была щедра на пожертвования Знаменскому монастырю, прихожанкой которого стала. Ее любил весь город. И весь город потом хоронил, оплакивал эту замечательную женщину, творившую добро и раздававшую его людям.
Через два года после ее смерти пришло известие об амнистии. Безутешный Трубецкой жил в осиротевшем доме и не хотел уезжать из Иркутска. Ему пришлось согласиться на отъезд только из-за тринадцатилетнего сына Ивана, которому нужно было дать хорошее образование. С трудом оторвали Сергея Петровича от могилы жены, которая значила в его жизни так много. И отзывался о ней Трубецкой только с благоговением: «Жена моя была не просто женщина, которая соединила судьбу свою с моей судьбой для прохождения жизни по одному общему пути. Она слила все существование свое с моим; мысли, чувства, правила, желания, надежды – все, одним словом, все было у нас общее. Она не жила для себя, она жила единственно для меня и детей; и это не на словах, а на деле, все поступки ее, все помышления ее не имели предметами ничего другого. В отношении самой себя она старания прилагала единственно о том, чтобы исправить все недостатки, которые в себе замечала, и приобрести все христианские добродетели, которых исполнение требует от нас Спаситель... Тридцать четыре года мы прожили вместе, и прожили их, как один день».
Умер Сергей Петрович Трубецкой в Москве в возрасте семидесяти лет. А Екатерина Ивановна, несмотря на нелегкую жизнь, была счастлива рядом с мужем, с детьми, с друзьями. «Если бы мне было суждено пережить все снова, я поступила бы точно так же», – признавалась она в письме Николаю I.
У главного входа в Знаменский монастырь видно мраморное надгробие, надпись на котором гласит, что здесь похоронена Трубецкая Екатерина Ивановна. А рядом другой памятник. Под ним лежат ее дети: Никита, Владимир, София.
* * *
В марте 2015 года у Знаменского монастыря нашел свой последний приют один из лучших писателей и сынов Отечества нашего – Валентин Григорьевич Распутин. Для него Сибирская земля – лучшая в мире, потому что родная. Она вдохновляла его на творчество. А он воспевал ее, жил ее жизнью, болел ее болью. И спасал ее от рукотворных бед как мог.
Первые детские воспоминания Валентина Распутина связаны с Ангарой. «Сколько ни веду я в себе раскопки, ничего прежде Ангары не нахожу», – удивлялся сам писатель. Вся его жизнь связана с этой рекой, полной красоты и животворной силы. Будучи уже немолодым человеком, Валентин Григорьевич с благодарностью скажет: «Ангара, Ангара! – изумрудная наша красавица, еще и теперь протекающая по моему сердцу, – сколь многим она меня напоила и накормила!»
Далекая ангарская деревня Аталанка, где Распутин родился и вырос, дала ему нескончаемую пищу для размышлений, для творчества, дала силы для борьбы за природу, которая, как был уверен писатель, стоит между человеком и Богом, и нужно соединиться с нею, чтобы идти к Творцу всего сущего. Сжимали сердце коренного сибиряка страдания любимой реки, коих выпало ей немало.
На ангарских берегах впервые услышал он живое народное слово, которое считал главнейшим нашим богатством. А когда открыл «Словарь говоров русских старожилов Байкальской Сибири», составлявшийся по крупицам четверть века, то не мог от него оторваться. «Так бы слушал и слушал, так бы пил и пил из этого глубинного самотканого источника! – восторгался писатель. – До чего же звучно и красиво здесь слово, как радужно оно переливается, приобнимается с другими, чтобы сказать тепло и живо, трепещет крылышками, взлетая в замысловатых формах с каких-то таинственных гнездовий, почти песенно выговаривая душу...»
Валентин Григорьевич очень переживал из-за того, что вольную реку сломили плотинами, заставили ее затопить свои же берега. С глубоким сожалением говорит он о больной реке: «Не стало Ангары, молодой, быстрой и завораживающей, в которую я беспрестанно заглядывался в детстве. Теперь она, обузданная плотинами, изъезженная, распухшая, гнилая, лежит в беспамятстве, теряя свое имя. Надо ли гордиться, что я, кажется, последним пропел ей сыновью песню со словами, которые она в меня наплескала?! И, быть может, в вечное утешение за благодарную мою память сталось так, что бабушка и дедушка, а также отец лежат вместе в сухой земле, а не под водой, как их бабушки и дедушки».
Страшно, когда уходит под воду обжитая предками земля, жутко видеть, как топит вода все родное с детства: поляны, леса, огороды, могилы... Ушла под воду Аталанка. И только Распутин, переживший трагедию гибели матери-земли, мог создать книгу, никого не оставляющую равнодушным. И даже если бы написал он лишь одну повесть «Прощание с Матёрой», его имя осталось бы в веках.
Как-то, находясь на ангарском истоке, любовался писатель величавой картиной рождения реки, которая только здесь еще и оставалась собой и текла в своих берегах. Видел темнеющую макушку Шаман-камня, которым, как гласит легенда, отец пытался укротить и остановить своенравную дочь. «Не от этой ли судьбы Шаман-камень, легший поперек ее русла, пытался преградить беглянке путь?!» – с грустью спрашивает Валентин Григорьевич.
Не раз пришлось отстаивать Распутину и отца Ангары – великий Байкал. Трудно ему было поверить, что может подняться у кого-то рука на такую чудесную святыню мира, пред которой «обмирает в глубоком обмороке душа». Он говорил, что, если бы не могучие белоголовые Саяны под стать Байкалу, не красавицы-реки Лена и Ангара, можно подумать, что Байкальское море упало с какой-то более радостной и богатой планеты. «Господи, вразуми нас, неразумных, убивающих то, в чем неистощимо можем мы черпать и силы, и вдохновение, и возвышение!» – призывал Распутин.
Побывав на мысе Саган-Хушун, в святом месте, Валентин Григорьевич записал взволнованно: «Сюда бы и приводил я грешников всякого рода, чтобы видели они, против какого мира идут войной; здесь находить слабым душам утешение, больным – выздоровление, чрезмерно здоровым гордыней и самомнением – усекновение».
Валентин Распутин жалел не только природу, но и человека, дух которого ослаблен темными силами нашего смутного времени. Укрепить дух человека – такова была цель его произведений.
Город Иркутск, где Распутин учился, работал, дружил, любил, создавал свои произведения, крепко связан и с Ангарой, и с Байкалом. Валентин Григорьевич любил этот город, изучал его историю. В книге «Сибирь, Сибирь...» он увлекательно рассказал об Иркутске, о его домах, улицах, храмах, интересных людях. «Каким-то вседержительным оком, тревожным и внимательным, всматривается Иркутск в нас: какие бы вы ни были, все вы мои, – замечает писатель. – Этим оберегом и вздохнем утешенно: Иркутск с нами».
Лежит Валентин Распутин недалеко от Ангары, несущей байкальские воды. Живут за писателя его книги. Дышат они теплом и добром, дают веру в людей, наполняют гордостью за Сибирскую землю, защищают ее.
Золотится осенней листвой тихий монастырь. Доцветают скромные цветы. Стоит неподалеку в тишине памятник Колчаку, земной путь которого оборвался здесь же: у стен монастыря он и был расстрелян.
Сколько судеб сошлось в этом месте! Таких непохожих. Но есть во всех одно общее начало, роднящее их, – Россия, Русь наша. Из этих разных судеб и соткана наша история, в ней кровь, страдания, боль, успехи и победы людей русских.
Мир и покой тебе, Знаменский монастырь, частичка души огромной Сибири, бескрайней России...
г. Иркутск