И разгулялось же сердце у каждого солдата, когда эшелон. перевалив пограничный рубеж, помчался по родной земле! Сгрудившись у открытых дверей, солдаты, молча глядели на израненные войною поля. Синий дымок вился за дальним лесом, редкие сизые облака ползли на запад, багровея в лучах заходящего солнца.
Каждый вдруг понял, что давно в его жизни не было и таких обыкновенных туч, и такого розового заката и кудрявых дымочков за лесом. Родина!
Сколько истосковавшихся по тебе людей не вернулось в твои просторы!..
– Заяц! Смотрите, заяц! — Кричит сержант Данилов и, сорвав с головы пилотку, показывает на серый прыгающий по зеленому полю комочек... Обыкновенный заяц. Но все почему-то вытягивали шеи и возбужденно заговорили, загудели, переглядываясь «но, точно появление зайца имело какой-то скрытый смысл.
Долго в этот вечер не ложились спать. Сперва беседовали под торопливый перестук колес, потом в несколько голосов пели: «Шумел камыш, деревья гнулись». И про Ермака пели и про Волгу, разом за все: и за то, что некогда было петь, когда уходили с боями за рубежи, и за то тяжелое и великое, что осталось теперь позади. Пели, томимые ожиданием скорых встреч.
Дверъ не закрывали, и в ее проеме до поздней ночи маячила небольшая фигурка Степана Данилова. Этот парень с беленьким вихорком упрямо торчащим из-под пилотки, отличался удивительной непоседливостыо. Стоило поезду остановиться, будь то рано утром или глубокой ночью, как он прыгал с подножки и сразу же исчезал. Зато в вагоне все точно знали фамилию паровозного машиниста (37 лет стажа!), знали, что у этого старика есть племянница в Москве которая учится в театральной школе, а кроме племянницы никого нет – всех немцы порешили. Данилов же сообщил, что первая узловая станция после границы будет утром;
На этой-то станции он вдруг исчез. Сначала этому не прили значения. Ну нет и нет человека, едет, значит, в соседнем или на тормозе. Но к вечеру всем стало немного не по себе аккордеон молчал, новостей не было.
– Вот, якорь-те, отстал парень, — сокрушённо посетовал старый солдат Алексеев.
— Наведаяка влюбился, — полушутя сказал Григорий Вощин.
— Помните, когда еще из Германии тронулись, он заявил: «Как перееду,—говорит, — границу — в первую же девчонку влюблюсь.
Только через двое суток, уже в Смоленске, Данилов явился в вагон и, ни слова не говоря, завалился на верхние нары. Выспавшись, он не торопясь съел котелок колхозного варенца, вытер губы, отряхнулся и потянул к себе, аккордеон. Но после бойкого перебора вдруг остановился и задумчиво пригладил белый непокорный вихор.
— Был в Овражках, — сказал он негромко. — В сорок первом меня там так гвоздануло — полгода валялся в госпитале, до пролежней.
— Ну, и как? —. насторожился Алексеев.
— Что как? До пролежней валялся, вот как. Во мне и сейчас ещё железа сколько угодно.
— Я не о том, — поморщился старый солдат. — Чудак человек, нашел, чем хвастать. Я спрашиваю, как Овражки?
— Окоп своего отделения нашел... — Данилов растерянно улыбнулся, словно испугавшись, что его уличат в мальчишеском легкомыслии. Но солдаты выжидающе молчали.
— Там, где первое отделение воевало, картошку посадили, а у самого моего окопа сад разводят. Домов ещё нет, в землянках живут, а сад разводят... Вот люди! — Данилов помолчал и задумчиво добавил: — Жарко там было, чорт!
На лицах демобилизованных появились несмелые улыбки.
— Видал ты... — Удивился, Алексеев. — Сад!
Но Данилов уже встряхнулся и широко развел меха аккордеона.
В Москве эшелон расформировали. Дальше тронулись в разные стороны пассажирскими поездами. Однако, пятерых из передряга не разлучила. Четверо из них — сапер Моисеев, два пожилых пехотинца Молостов и Черепанов, похожие друг на друга, как родные братья, да ещё Вощин— рыжий медлительный связист — ехали в Кузбасс; Данилов же был родом из Новосибирска.
Проворный маленький сержант захватил верхнюю полку и залег там. Теперь он не бегал, а лежал чуть ли не по целым суткам, хотя духота в вагоне была нестерпимая.
За Уралом распахнулась необъятная сибирская ширь. Зелёные степи, с голубыми осколками озер, медленными кругами поворачивались за окном вагона. Солдаты построжели и стали молчаливее.
Перепечатано из первого номера альманаха «Сталинский Кузбасс», 1949 год.