"Большой террор" был объективно предопределен логикой государственного строительства. Революционные кадры оказывались лишними в постреволюционную эпоху. По мере укрепления государственности все более обнаруживался их антагонизм по отношению к формируемой государственной системе. Победив в 1917 году, они по-прежнему отождествляли себя с революционной властью и отказывались признавать новые реалии. Сам переход от революционной эпохи к государственной предопределил, таким образом, их истребление. В. В. Кожинов приписывал авторство данного концепта Георгию Гачеву. Сходные мысли обнаруживались им и в дневнике М. С. Пришвина зй 1935 г. : "Несколько дней занимает меня мысль о том, что (всякая мораль имеет внутреннее стремление превратиться в учреждение. Замечательный пример конец Горького: превратился в учреждение… Так всё движение интеллигенции, даже и анархистское, таило в себе государство, и умерла интеллигенция, и государство стало могилой интеллигенции". (…)
(…)
МОДЕЛЬ "ПРЕДВОЕННОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙЩИНЫ"
(…)Характерно, что именно к такому объяснению тридцать седьмого года склонялся посвященный во многие закулисные стороны политики того времени В. М. Молотов: "1937 год, говорил он в беседе с Ф. Чуевым, был необходим. Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны. (…)
МОДЕЛЬ "ЕВРЕЙСКОГО ПОГРОМА В ПАРТИИ"
(…)Сам Сталин являлся убежденным юдофобом. В кулуарных беседах он характеризовал партаппарат как "синагогу", а партийную чистку уподоблял "еврейскому погрому". Для его ближайшего единомышленника А. А. Жданова настольной книгой служили "Протоколы сионских мудрецов". На эзоповом языке идеологических дискуссий под троцкизмом подразумевалось еврейское крыло партии. Популярностью в околополитических кругах пользовалась шутка следующего содержания. Вопрос: Чем Сталин отличается от Моисея? Ответ: Моисей вывел евреев из пустыни, Сталин из Политбюро. (…)
МОДЕЛЬ ЦИВИЛИЗОВАННОГО ОТТОРЖЕНИЯ
(…) Кто же оказал наибольшее персональное влияние на идейную эволюцию Сталина в направлении национал-большевизма? Р. А. Медведев отводил эту роль А. Н. Толстому. Вернувшись на Родину, писатель якобы пытался раздуть царистские настроения у генсека. Автор "Петра Первого" внушал Сталину мысль своего статусного преемства от русских монархов.
Чаще всего вектор идеологической переориентации режима связывается с фигурой А. А. Жданова. А. М. Иванов идентифицирует его в качестве лидера "русской партии" внутри ВКП(б). Напротив, в либеральной историографии Жданов изображается одним из столпов советского тоталитаризма. В перестроечные годы он более других представителей сталинского окружения (за исключением, пожалуй, руководителей НКВД) подвергался осуждению со стороны демократической публицистики. Впрочем, даже противники не отрицали высокого ждановского профессионализма. Так, к примеру, Р. Конквест ставил Жданову в заслугу восстановление основательности и эффективности, старой русской системы образования, наложение вето на пагубные для нее эксперименты.
Война явилась фиксированным рубежом идеологической трансформации, советской системы. Речь И. В. Сталина на параде 7 ноября 1941 г. ознаменовала выдвижение взамен революционно-интернационалистских государственно-патриотических идеологем. Отнюдь не всеми в партии лейтмотив Сталинского выступления был воспринят позитивно. В опубликованном Р. А. Медведевым "Политическом дневнике" приводится письмо некого ортодоксально мыслящего большевика, выражавшего недоумение, почему генеральный секретарь в годовщину Октябрьской революции говорил не о Марксе и Либкнехте, а об Александре Невском, Суворове.
(…)
Контрреволюцией, осуществляемой по-революционному, характеризовал события 1937 г. В. В. Кожинов. Логика цивилизационного отката обнаруживалась им и в других европейских революциях. В этом смысле сталинский поворот середины 1930-х годов оценивался как объективная реакция российской цивилизации на вызов космополитических инноваций. В отличие от многих исследователей сталинской тематики неоконсервативного направления, В. В. Кожинов не склонен был видеть в Сталине потаенного патриота. Личностная эволюция вождя укладывалась в формат объективной трансформации режима.
Именно в переходе от ориентированной на личность вождя интерпретации 1937 года к рассмотрению "этого периода в контексте объективизированной заданности исторического процесса видится перспектива дальнейшей разработки версии "большого террора". "Поворот", начавшийся в середине 1930-х годов, – писал В. В. Кожинов, – был всецело закономерным явлением: после любой революции через некоторое время совершается реставрация, как бы восстановление утраченного прошлого, – правда, именно "как бы", поскольку реально восстановить прошлое невозможно, и дело идет, выражаясь точно, о восстановлении не прошлого, а связи с ним, о продолжении того ценного, что развивалось в прошлом".
В целом кожиновские работы знаменуют собой начало преодоления установившегося в историографии с XX съезда хрущевского синдрома, методологически сводящего мегаисторическую парадигму осмысления генезиса сталинизма к банальному феномену «культа личности». Впрочем, официальная историческая наука по-прежнему оперирует в основном упрощенным представлением о личностных мотивах сталинских репрессий. Теория В. В. Кожинова игнорируется и замалчивается с позиций академического снобизма. Предпочтение в плане "научной раскрутки" отдается трудам, акцентированным на частных сюжетах кремлевской хроники.
***
Несмотря на декларируемый историографический плюрализм, тематика "большого террора" остается очерчена рамками идеологических табу. Ряд реконструированных объяснительных моделей тридцать седьмого года попросту не допущены в поле академической науки. Нет уверенности, что при очередной идеологической инверсии не произойдет смены приоритетного концепта. Необходима широкая полемика о сущности сталинизма, а не проводимые до сих пор под видом "дискуссии" пропагандистские кампании.
Наш современник, №4, 2008.
НАТАЛИЯ НАРОЧНИЦКАЯ, доктор исторических наук, президент Фонда исторической перспектив (Москва), руководитель Института демократии и сотрудничества (Париж)
РЕКА ВСЕЛЕНСКОЙ ИСТОРИИ
(…)
Из сознания человека изъято вселенское значение Византийского наследия. И потому современнику кажется таким удивительным и неправдоподобным, что в течение полутора тысяч лет Византия была культурной метрополией мира, а Запад его задворками, где царили грубость нравов, грязь, вонь, а нечистоты плыли прямо по улицам. Но это было так. Дочь византийского императора Комнина Анна описывала западных варваров так, как в XIX веке выглядело бы нашествие ковбоев в изысканный парижский салон. А европейские короли еще во времена д'Артаньяна мылись дважды в жизни: при рождении и положении во гроб. Но не только Константинов град был солнцем культуры, но и киевско-русская культура, вопреки скепсису наших западников, была куда выше западной. Древний Киев был одним из самых богатых и культурных городов Европы, на западе которой, по словам крупнейшего французского историка школы Анналов Жака Ле Гоффа, "варвары вели убогую жизнь в примитивных и жалких местечках (западные "города" насчитывали лишь несколько тысяч жителей, и городская цивилизация была там неизвестна)". Дочь Ярослава Мудрого Анна, выданная замуж за французского короля, до конца своих дней была при французском дворе единственной персоной, умевшей читать и писать. Ее супруг король ставил крестик, а киевская царевна знала греческий, славянский и латынь и подписывалась Anna.
(…)
Всплеск науки, техники, мысли на Западе связан действительно с бегством из разрушенной Византии образованного слоя.
Это для многих неудобная правда, как и резкое невиданное обогащение Запада в результате ограбления Византии. До сих пор недооценивается масштаб вывозимых "караванами" из Византии, и затем "каравеллами" из Южной Америки в период Конкисты богатств, равных трудам поколений за несколько веков.
Два тысячелетия христианства не породили в западном сознании универсализма, свойственного столь разным размышлениям В. Соловьева и А. Хомякова. В мировой европоцентристской общественной мысли титаны только западноевропейского Возрождения и Просвещения представлены выразителями и двигателями общечеловеческого начала. Но они оказывались исполнены нигилизма ко всему неевропейскому. Архетипическое пренебрежение к "восточным варварам", перенесенное на соперничающий образ в христианской истории (Византию и ее наследников) питало идеологию не только в период натиска на Восток Священной Римской империи. Мыслители Возрождения, когда речь заходила о сопернике, также теряли вселенский подход. Гуманист и поэт Франческо Петрарка поздравляет "Дожа и Совет Генуи" после очередного разграбления Византии купцами-пиратами, высказывая свое удовлетворение погромом "лукавых малодушных гречишек", выражая пожелания, чтобы "позорная их империя и гнездо заблуждений были выкорчеваны" генуэзцами через "возмездие, не к добру затянутое всем католическим народом". У него можно обнаружить и некоторые настроения, вовсе не приличные для "столпа" общечеловеческих ценностей: Петрарка выражает отвращение к "скифским мордам, наводнившим его родной город" христианам славянам, проданным турками в рабство. Как блистательно ответил Петрарке русский поэт Юрий Кузнецов!
ПЕТРАРКА
И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худою и бледною Нуждой среди каменистого поля, где ее (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы скудные растения. Впрочем, об этом довольно.
Петрарка. Из письма Квидо Сетте, архиепископу Генуи. 1367 г. Венеция.
Так писал он за несколько лет
До священной грозы Куликова.
Как бы он поступил не секрет,
Будь дана ему власть, а не слово.
Так писал он заветным стилом,
Так глядел он на нашего брата.
Поросли б эти встречи быльем,
Что его омрачали когда-то.
Как-никак, шесть веков пронеслось
Над небесным и каменным сводом.
Но в душе гуманиста возрос
Смутный страх перед скифским разбродом.
Как магнит, потянул горизонт,
Где чужие горят Палестины.
Он попал на Воронежский фронт
И бежал за дворы и овины.
В сорок третьем на лютом ветру
Итальянцы шатались, как тени,
Обдирая ногтями кору
Из-под снега со скудных растений.
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух
Он узнал эти скифские лица.
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал.
Но узнал. И довольно об этом.
Можно было бы счесть расизм Петрарки случайным проявлением сугубо личных склонностей, однако в эпоху Просвещения И. Г. Гердер, представитель немецкого идеализма, вскользь всегда вскользь! пишет об "омерзительной византийской истории". Гегель, венчая западноевропейскую философскую мысль, в своей "Философии истории" наделяет лишь Запад правом "свободно творить в мире на основе субъективного сознания", не найдя кроме него "всемирно-исторических народов". Если не враждебность, то равнодушие к иным культурам, незнание культурного наследия внутри самого христианства пронизывают западноевропейское историческое мышление и сегодня.
(…)
Россия должна знать, что Византия наша праматерь. А потому правда о величии и движении к упадку должна быть нам дана во всем объеме не только ради праздного любопытства. (…)
(…)
"Византийский урок" в том, что побуждает задуматься не только о России и Европе, но и глубже о России и мipe. Противостояние XX века перешло в XXI век, не только обнажив и обострив преемственные геополитические противоборства. Дилемма "Россия и Европа" не преодолена именно самой Европой, которая построила свой рай на земле, но так и не избавилась от нигилизма к русской истории, неуверенности перед громадностью, потенциальной самодостаточностью России, а главное, перед ее вечно самостоятельным поиском универсального смысла бытия.
(…)
Грустно ощущать себя в Совете Европы единственной, еще знающей баллады Шиллера наизусть, и слушать истматовское доктринерство комических лордов про троцкистские "соединенные штаты Европы" и мира. Это ли не нигилистическая пародия на Европу Петра, которая возрастала и являла миру великие державы и культуру, когда вера, отечество, честь, долг, любовь были выше жизни. (…)
(…)
Хотя в 1917 году Православие в России попытались распять и заковать в цепи, оковы рухнули, и оскудевший, но живой его дух высвободился. Вот и идет все еще в России единственной во всей Европе подлинно исторический спор, живем ли для того, чтобы есть, или едим, чтобы жить, и зачем живем… Пока это волнует, не будет конца истории. А будущее России это будущее Европы. Но, похоже, Европа, как и во времена Пушкина, "в отношении России столь же невежественна, сколь и неблагодарна".
Наш современник, 5, 2008
Михаил Леонтьев. Большая игра.
(…)
4 марта 1819 года в Тегеран прибывает Грибоедов, бывший до того секретарём Ермолова. Кстати, чтобы понять отношение Грибоедова к мятежу декабристов, – вспомним его известную цитату:
«Сто прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России. Я говорил им, что они дураки».
(Смирнов Д. А. Рассказы об А. С. Грибоедове, записанные со слов его друзей \\ Исторический Вестник. 1909. )
Казалось бы, откуда такое презрение к декабристам у автора "Горя от ума", либерала, прогрессиста? Понять это довольно просто, если вспомнить, что Грибоедов – игрок той самой Большой Игры. Не последний игрок. Для него акция его петербургских знакомцев – это удар в спину в той войне, холодной и горячей, которую Россия вела со своим смертельным врагом.
Грибоедов полагал, что его долг – помогать армянам, которые стали теперь российскими подданными. И когда из шахского гарема сбежал евнух с двумя армянскими девушками, Грибоедов предоставил им убежище. Это решение, мягко говоря, спорное с точки зрения дипломатии, стало роковым. Посольство было взято штурмом, Грибоедов погиб с оружием в руках, а уличный торговец кебабами отрубил ему голову и, к восторгу толпы, выставил её вместе с очками на своём прилавке.
(…)
"Я думаю, что Крымская война, в первую очередь, была французской войной. Она была развязана Наполеоном III ради внутриполитических интересов. Он хотел обосновать легитимность своего режима, восстановить престиж Франции и вернуть русским долг за 1812 год" (22).
Доминик Ливен
Провидец Тютчев и куриная слепота
Фёдор Иванович Тютчев, который был не только великим поэтом, но еще и великим государственным чиновником, писал жене:
"Мы приближаемся к одной из тех исторических катастроф, которые запоминаются навеки. Невозможно, чтобы было иначе; невозможно, чтобы приступ бешенства, обуявший целую страну, целый мир, каким является Англия, не привёл к чему-нибудь ужасному" (23).
(…)
"Бывают мгновения, когда я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения… Более пятнадцати лет я постоянно предчувствовал эту страшную катастрофу – к ней неизбежно должны были привести вся эта глупость и всё это недомыслие".
"Перед Россией стоит нечто более грозное, чем восемьсот двенадцатый год… Россия опять одна против всей враждебной Европы, потому что мнимый нейтралитет Австрии и Пруссии есть только переходная ступень к открытой вражде. Иначе и не могло быть; только глупцы и изменники этого не предвидели" (25).
Фёдор Тютчев
(…)
Дело в том, что Николай I не доверял русским дворянам, особенно с фамилиями Тютчев или Горчаков… (…) Горчаков – друг Пущина. Тютчев – \ вообще брат декабриста. Это недоверие государя – политическая контузия, следствие декабристского мятежа.
"Смотрите, с какой безрассудной поспешностью мы хлопочем о примирении держав, которые могут прийти к соглашению лишь для того, чтобы обратиться против нас. А почему такая оплошность? Потому что до сих пор мы не научились отличать наше Я от нашего не-Я…" (27).
"Впрочем, я всё более и более убеждаюсь, что всё, что могло сделать и могло дать нам мирное подражание Европе, – всё это мы уже получили… Нужна была эта с каждым днём всё более явная враждебность, чтобы заставить нас осознать себя. А для общества, так же как и для отдельной личности, – первое условие всякого прогресса есть самопознание. Есть, я знаю, между нами люди, которые говорят, что в нас нет ничего, что стоило бы познавать. Но в таком случае единственное, что следовало бы предпринять, – это перестать существовать, а между тем, я думаю, никто не придерживается такого мнения" (28).
Фёдор Тютчев
(…)
11 ноября эскадра Нахимова заблокировала в Синопской бухте стоявшую под прикрытием береговых батарей турецкую эскадру. Турки пошли на прорыв и были полностью уничтожены. На следующий день генерал Бебутов разгромил турецкую армию при Башкадыкларе – недалеко от Карса.
"Наши последние успехи могли быть очень обидными для них (имеются ввиду англичане и французы. – Ред ), но они останутся бесплодными для нас. Здесь так много людей, которые могли бы дать им полное удовлетворение в этом отношении. И могут сделать России гораздо больше вреда благодаря своему положению" (30).
Фёдор Тютчев
(…)
"Давно уже можно было предугадывать, что эта бешеная ненависть, которая с каждым годом всё сильнее и сильнее разжигалась на Западе против России, сорвётся когда-нибудь с цепи. Этот миг и настал… Это весь Запад пришёл выказать своё отрицание России и преградить ей путь в будущее" (33).
Фёдор Тютчев
22 Ливен Д. Итервью Первому каналу М. 2004. Июль.
23 Ф. И. Тютчев – Э. Ф. Тютчевой. 1854. 10 марта.
25 Ф. И. Тютчев – Э. Ф. Тютчевой. 1854. 18 марта.
27 Тютчев Ф. И. – Самарину Ю. Ф. 1867. 15 мая.
28 Ф. И. Тютчев – Вяземскому П. А. 1848. 12 марта.
30 Тютчев Ф. И. – Тютчевой Э. Ф. 1853. 10 декабря.