-3-
Пронзительно цвиркнув, молнией сиганул от подножия кедёрки по ветвистому кусту черёмухи неугомонный полосатый заготовитель бурундучишка. Затаился, глядя на человека-пришельца. Проходя мимо, Каюмов задел неосторожно лицом ветку черёмухи с редкими смоляными бусинами ягод.
Сорвав на ходу пару кисточек, отправил ягоду в рот, отделив губами от плодоножек. Ягоды были уже созревшими, мясистыми, сладкими, чем-то напоминающими вкус заграничного ликёра «Амарето». А ещё он вспомнил, как в детстве бабушка пекла пироги с мелкопомолотой и круто-запаренной черёмуховой начинкой. В начинку она добавляла немного сахара. Но всё равно та похрустывала на зубах и терпковато горчила. Он хотел, было, выплюнуть косточки, но, вспомнив пироги, хрумко разжевал их, ощутив во рту вяжущую горечь.
Ему снова попался на пути пенёк с недавно срезанными грибами. И какое-то лёгкое беспокойство овладело им: да уж не вырезал ли кто за это время и предназначенную ему делянку? Ищи тогда по тайге новые, а время-то уходит… К предвечерним таёжным сумеркам глаза Серафима стали уже привыкать, однако ему казалось, что с каждой минутой в лесу становится всё темнее и темнее.
Наконец-то Серафим наткнулся на ту самую грибную валежину, к которой направлял его Андрей. Лет, должно быть, пять-семь назад ураганным ветром или грозовой молнией переломило постарелую берёзу – метрах в полутора от земли. Рухнув, она так и осталась лежать вершиной и ветвями уже на земле, а комлем ещё держалась за оставшийся стоять пень, как изогнутая рука в локтевом суставе. Её ветки позасохли, пообломались, почернели, торчали теперь обрубочно-сучковато. Берестяной ствол потемнел, покрываясь мелкими замшевыми мхами и лишайниками.
И вот теперь эта самая берёза на какое-то время дала новую жизнь, уже совершенно иным организмам – грибам опёнкам. Те, словно только вчера вылупившиеся желтобокие цыпушки, как наседку, облепили её почти по всему омертвелому стволу. Особенно у основания пня – будто сплошной лисий воротник женского пальто опоясывали они берёзовый комель.
Серафим повеселел: не успели ещё всякие там грибники опередить его. Достав из корзинки ветровку, натянул её на себя, шевельнул плечами – тесновата, неудобна. Снимать, однако, не стал, но и не застёгивал на молнию. Складной ножик привязал тесёмочкой к запястью правой руки. Выложив пакет, свернул, словно бумажный лист, сунул его в карман ветровки. И принялся аккуратно, и даже как-то любовно, срезать молоденькие грибочки. Те росли семейками, по четыре-пять штук от одной грибнички, сросшиеся у основания ножек. Иногда ему удавалось так и срезать их всем кустиком. Время от времени подносил к лицу эту прелесть, любуясь совершенством природы, потом опускал на дно корзины.
Грибы источали едва заметный специфический опёночный аромат, от которого у Серафима начиналось лёгкое головокружение. А, может, всё это было от чистого, напоенного озоном, лесного воздуха. У него всегда в лесу происходило блаженное помутнение в голове, как от бокала выпитого красного сухого вина или от кружки холодного, горьковато-резкого пива. Появлялся лёгкий шумок в ушах, переходящий и в голову. И становилось спокойно на душе, умиротворённо. Все бытовые проблемы и неурядицы отступали куда-то на задний план, временно забывались - как от хорошей музыки.
А ещё его частенько незвано посещала какая-то знакомая навязчивая мелодия. Она крутилась внутри его сознания, как испорченная старая заигранная пластинка, периодически соскакивая на два-три витка назад. Сначала эту мелодию даже развивал Серафим в своей музыкальной памяти, восстанавливая до самых мельчайших нюансов, доводя до абсолютного совершенства. Потом уже старался отделаться от неё, отгоняя всячески прочь, как приставучую брехливую собачонку, но уже иной мелодией. И порой это удавалось ему, но та назойливо возвращалась к нему снова и снова. А сейчас у него почему-то зазвучала в голове мелодия текущего тока, что появилась совсем недавно, при пересечении высоковольтной линии.
Опята были и впрямь едва проклюнувшимися, день-два от роду. И лишь редкие экземпляры достигали в шляпке размера старой пятикопеечной монеты. Больше было в «трёшку» или даже в «двушку» - ещё неразвернувшиеся, походившие на маленькие желтовато-коричневые шарики. У них и шейка-то ещё была прочно соединена белёсой плёночкой с упругой, ядрёной, чуть толще спички, коротенькой ножкой.
Серафим, срезая грибы, невольно поглядывал по сторонам. И примечал то там, то здесь очередные семейные желтоватые полянки. Не обрезав полностью «свою» наклонившуюся валежину, он перешёл дальше. Всего-то метров на десять-пятнадцать. Грибов было и впрямь много. Но из-за своего микроскопического размера, корзину наполняли они медленно. Гораздо медленнее, чем сгущались сумерки.
Серафим вошел в какой-то необъяснимый волнующий азарт грибника самозабвенно, как токующий глухарь. Он уже ничего не слышал и не замечал, кроме своей целенаправленной страсти. Срезал, опускал в корзину. Резал и складывал, резал и складывал. Наконец наполнив её до самых краёв, почти под плетёную рукоятку, он, передвигая в очередной раз, почувствовал приятную тяжесть. Попробовал слегка примять, утопить в корзине грибную массу – та упруго вернулась назад.
Достал из кармана ветровки полумешок – из чёрной полиэтиленовой глянцевой прочной плёнки. Стал наполнять и его. Чтобы не перетаскивать всякий раз отяжелевшую корзину, оставил её у обрезанного пенька. Заприметил вроде –как, где оставил. Перешёл дальше, ещё метров на десять, потом ещё. О том, что он собьётся с ориентира и с места оставленной корзины, ему даже и мысли в голову не приходило. К тому же, он не сомневался, что Андрей, оставшийся там, на разбитой дороге, перед высоковольткой, обязательно подаст ему сигнал. Как не услышать?!
Чем дальше удалялся Серафим от оставленной корзины, тем крупнее стали попадаться ему опята. И не так много, как поначалу. Он уже не резал их под самые замшелые ножки, а выбирал семейки, легонько захватывая в горсть левой руки, и срезал одни упругие ещё шляпки.
«Ну, ещё вон ту полянку обрежу – и назад. Хватит. И так до полночи возни с ними дома ещё … Хотя, эти можно и до утра на балконе оставить. Не успеют, поди, прелью пойти,- рассуждал Серафим.- Да и Андрей, должно быть, уже заждался его. Сейчас сигналить начнёт, на звук и подамся».
Наполнив наконец-то полумешок, Серафим распрямился. В спине заныло от наклонной работы. Он вынул из кармана ветровки какую-то тряпицу, должно быть, старый носовой платок, оторвал от него полоску и завязал полиэтиленовую тару с грибами. Огляделся. Кругом, куда ни брось свой взор, сплошная серость, пробивающаяся над потемневшей зеленью крон деревьев и кустарников.
«Так, что же это Андрей-то не сигналит?- озадачился Серафим.- Аккумулятор не должен бы подсесть, не так давно заряжал. Ну, да ладно… Сам выберусь. Та-ак. Значит, просека осталась позади меня. Стало быть, с северной стороны. Вот на север мне и нужно возвращаться. Где же у нас север-то? В том направлении. Туда, похоже. Там и корзинку я оставил. Ну, конечно, вон и пенёк мой предыдущий…»
И Серафим торопливо подался в обратный путь, зажав подмышкой разбухший, как небольшая подушка, мешок с грибами. Нести было не тяжело, хотя и не совсем удобно. Скользкий полиэтиленовый мешок всё время норовил сползти вниз. И тогда Серафим вновь поправлял его, возвращая на прежнее место.
Дойдя до того места, которое в сумерках Серафим принял за обрезанный им опёночный пень, к своему удивлению, он не обнаружил следов срезанных грибов. Да и пенёк был совсем иным, незнакомым ему. Не было тут, разумеется, и его наполненной корзины. «Надо же, как – обознался,- огорчился Серафим.- Что ж, бывает…»
Случалось, ох случалось ему, не раз ходившему в тайгу ещё пацаном с отцом поохотничать и за грибами, сбиваться с пути. Но всегда ненадолго. Полчаса, от силы час и теряли всего они. Потом непременно выходили в нужное место. Да и отец, в которого он безо всякого сомнения верил, был рядом. Ориентировались по солнышку. А ночью – по звёздам. Потом и один хаживал. А в последние годы не раз приходилось Серафиму водить в тайгу грибников или ягодников. Бывало, заплукают, а в тайге такое случается почти всегда, остановятся. Начинают совещаться: куда, в какую сторону выходить надо. И показывают – кто куда, до хрипоты споря… Чаще совсем в противоположную сторону. И тогда Серафим брал инициативу на себя. Вёл уверенно, интуитивно по каким-то своим внутренним приметам, как по хорошему компасу; как замысловатую мелодию, сквозь многочисленные вариации – от начала и к финалу. И выводил, победоносно поглядывая на тех, кто предлагал идти в ином направлении. Нет, совсем не зря слыл он и среди своих знакомых не только классным музыкантом, но и авторитетнейшим поводырём-таёжником.
Сегодня не было видно ни солнышка, ни звёзд. Солнце ещё днём упрятали облака. По тем же причинам не виднелись на небе и звёзды. Хотя и стемняло уже. Было бы чистое небо – враз отыскал бы он Полярную звезду – и на неё, на неё, на самый север. Не было и тех, с кем можно, остановившись, посоветоваться. Он шёл, натыкаясь на ветки и сучья. Снизу за ноги цеплялись какие-то корни. Он спотыкался, подаваясь по инерции вперёд. Пару раз уже едва не завалился, успев коснуться рукой замшелой земли. Нога подвёртывалась на невесть откуда взявшихся яминах и даже трясинках. И тогда сапоги начинали почавкивать, выжимая жижу.
Минут через двадцать, должно быть, им стала овладевать паника. «Да где же эта просека-то?! Ну, не мог же я так далеко отдалиться от неё?! - мелькало в голове Серафима. – Стоп! А не шпарю ли я вдоль профиля? Надо повернуть градусов на девяносто…»
Он и впрямь резко взял влево, шумно, напропалую продираясь, сквозь таёжные заросли. Прошло ещё минут пятнадцать. И – никаких признаков приближающейся высоковольтки. Тьма окончательно заполонила таёжное пространство. Уже ничего не было возможно различить и в каких-то десяти шагах, потом – в пяти. А он всё упрямо, панически брёл напропалую, как медведь-шатун.
Внезапно Серафим почувствовал острую пронзающую боль - от мякоти левой щеки, через выпирающую скулу, к глазу. В глазах потемнело. Он зажмурился. Потом инстинктивно схватился рукой за то место, где почувствовал боль. Открыл глаза. В левом была какая-то пелена, чувствовалась резь, как от сварочных «зайчиков». И под рукой заскользила тепловатая, липкая жидкость…
«Доходился, тудыт-твою…- Серафим даже матерно выругался.- Неужто, глаза ещё лишусь? Вот будет штуковина… Нарочно и не придумаешь… Под стать своему дружку Павлу, ещё по музыкальному училищу…»
Горько усмехнувшись, Серафим и впрямь припомнил своего закадычного друга Павла, с которым они вместе проучились четыре года, живя в одной комнате общежития. Высокий, красивый, с приятным чистым и поставленным за годы обучения тенором, Павел был любимчиком не только всех преподавателей, но и у сокурсников. А сколько девичьих сердечек томились по нему… Но выбрал одну. И навечно. Четверть века уже почти вместе, к серебряной свадьбе дело приближается. Квартиру новую получил Павел в новом микрорайоне – Шалготарьяне, лет десять тому назад. И радость, вроде: как же, отдельная, двухкомнатная. Сколько можно по общагам студенческим да малосемейным гостинкам мыкаться? Да только, как и в любом новом доме, недоделок и строительных безалаберностей – для новосёлов край непочатый. Зиму кое-как ещё одолели, в спальне температура выше тринадцати градусов не поднималась. Батареи – для южных городов – поставлены были махонькие, с тоненькими пластинами-рёбрышками. Труба – и та едва на ощупь отзывалась, какое тепло в комнате? Удумал летом Павел батарею поменять - на нашу, сибирскую, ребристо-чугунную. Пусть, и не так фасонно будет смотреться, зато тепло. И трубы – с обратки на прямую, перекинув, решил переварить. Заварил, вроде как. Да окалина от сварки осталась, свисала некрасивыми потёками, напоминающими детские сопли. Молотком окалину ту сбить собрался. Тюкнул раз, другой. Окалина отскочила – и прямо в глаз. Вот и ходит теперь Павел постоянно в тёмных очках, скрывая от посторонних свой дефект. На голос и музыку, правда, это никак не повлияло – и то, слава Богу.
Серафим остановился. Отыскал в кармане ветровки тряпицу, приложил к ране. Та сразу пропиталась кровью. Нашарил в темноте какие-то широкие листья, приложил их, холодящие, к горящей ране, поверх – всё той же тряпицей прижимал. Сменил один окровавленный лист, другой, третий. Постепенно кровь стала сочиться из раны медленнее, загустела. И с глаза пелена начинала спадать, хотя рези ещё полностью не проходили.
«Всё. Стоп! Хватит мыкаться в темноте да наобум. Чего доброго – ещё куда подалее нелегкая занесёт… Ночевать где-то надо устраиваться.
-4-
Приходилось Серафиму, и не раз, ночевать в тайге. Считай, под открытым небом. Хотя – как под открытым небом? Обычно заранее, ещё посветлу, выбирал он место для ночлега. Хорошо, если стожок какой сенной или скирда соломенная оказывались на случайной опушке или лесной полянке. Тут только нору в сухой слежалой траве проделать надо, натеребить тугих пучков. Потом, поглубже зарывшись, завалить вход всё той же травой. И – спи себе, пока не надоест, вдыхая разнотравный сухой аромат. Душновато только бывает. Труха сенная за шиворот непременно насыплется. И колется, как ни странно, со всех сторон. Да мышами попахивает. Зато – тепло!
Иное дело – в глухой тайге. Топориком или охотничьим ножом срубал Серафим несколько небольших берёзок или талинок. Ставил их под углом друг к дружке – в рогатки, сооружая подобие шалаша. Сверху наваливал веток, лапника, травы – какое-никакое укрытие да получалось. И на землю сырую никогда ложиться не приходилось. Тоже всегда подручную подстилку сооружал. Если и дождь случится, всё одно не промокнет, скатываться вода станет по веткам шалашика.
А ещё лучше, когда спать (ну, спать-то слишком громко сказано – ночь коротать в забытьи) приходилось на месте кострища. Распалит костёр, да пошире чтобы. Часа два возле него посидит, глядя на огонь, задумавшись о своём. Музыка, опять же, какая-нибудь прицепится – и уже веселее. Потом разбросает или перенесёт он головёшки в сторонку, а на место кострища траву подручную, или лапник пихтовый настелет – и ложись, как на духмяную печку. Так спину да бока греет, будто в детстве, в деревенской избе на русской печи полёживает. И запах от лапника, как в бане от пихтового распаренного веника… И по спине – испарина… Благодать! Хорошо, если и накрыться есть чем, брезентушкой какой или плёнкой.
А, если по таёжному, как отец учил, то на ночлег надо останавливаться всегда всерьёз. Осмотревшись, выбрав место повыше. Срубить сушину или сухую валежину отыскать. Раскряжевать её метра по два с половиной. Топором пройтись повдоль каждой, выбрав паз поглубже и пошире. Сложить эти две сушины друг к дружке, паз к пазу. А между ними хворост или те же щепки – на растопку. Бывалые таёжники такой костёр нодьёй называют. Разгорится – на всю ночь хватит. Пламени сильного не будет, а тепла достаточно. Над нодьёй котелочек какой приспособить у самого пламени, зачерпнув водицы. В него смородного листа или веточек бросить. Можно и чаги берёзовой кусочек – для цвета да навара опустить туда же. Белоголовник не повредит, или веточка душицы – смотря по сезону… Попил такого парящего взвару, и - как народился заново. Можно и расслабиться. Смотри только повнимательней, чтобы от искры не загореться самому, если сушина та пихтой или ёлкой окажется. Обязательно потрескивать станет, словно какой разговор с тобой ненароком учинит, да в дремоту тебя погрузит. И от тех щелчков – крупные искры стрелять начнут метра на полтора от костра. Тут уж – куда улетит… Бывает, и на одёжку угодит, до самой наготы ужалит.
Топора с собой Серафим сегодня никакого не взял. Он хватился ножика – на руке болтался лишь обрывок верёвочки, которой привязал свой складень. Когда потерял – и не обратил внимание.
Серафим с надеждой похлопал по карманам – не завалялся ли случайно коробок спичек или какая-нибудь зажигалка. Хотя, откуда там им было взяться? Сам он не курил. Да и Андрей при нём – тоже по каким-то старинным кержацким обычаям всё ещё дымить стеснялся. Не оказалось и спичек. А вот это – пожалуй, похуже, чем остаться в тайге на ночь без топора или ножа. И как это он так опростоволосился сегодня?!
Крупного зверя, вроде медведя-шатуна или рыскающего волка, Серафим не боялся. Не то пока ещё время. И без того в тайге есть кем зверью поживиться. А вот перспектива ночь коротать без огня – его мало привлекала. Однако, куда деваться? Были бы камни какие – можно ещё, отыскав на хвойных деревьях сухой бородой свисающий зеленоватый лишайник, попытаться высечь искру и раздуть её до пламени. Камней тут ему никаких никто не припас. А идею добыть огонь верченьем сухих палочек в ладонях он считал уж очень примитивной и дикарской. Не для доцента сие занятие.
Невдалеке, метрах в семи, просматривался в темноте силуэт дерева, похожего на кедр, а под ним – какая-то куча-копёшка. Поначалу Серафим хотел, было, устроиться под кедром, но около него не было такой травы, как там, где он остановился.
Положив на землю мешок с грибами, Серафим принялся рвать папоротник - высоченный, почти в его рост. Папоротник уже был жестковат, но всё ещё хрумко ломался, пучком в кистевом обхвате. Нарвав охапку, бросил её на землю, возле мешка. Потом ещё охапку, и ещё, и ещё. Складывал в ворох. Ему показалось, что нарвал с целый стол высотой. Разровняв, рухнул на кучу навзничь. Та как-то враз просела почти до самой земли. Нащупав руками мешок с грибами, Серафим поднял его и прижал к животу. Через минуту ему показалось, что от мешка, как от грелки стало сочиться тепло. Потом всё сильнее и сильнее.
«Надо же,- удивился он,- хоть тут повезло. Грибы-то, прижатые и размятые, преть начинают, выделяя тепло…И комарья никакого. А то бы заживо загрызли без костра да укрытия… »
В каком-то полузабытьи, отгоняя от себя мрачные и тяжелые мысли о том, что он так позорно заблудился, Каюмов как будто успокоился. И даже увидел сон. Словно со стороны, зная, что его там нет, наблюдал он заседание своей кафедры.
Собрались все преподаватели и даже концертмейстеры с лаборанткой. Расселись, в ожидании. Сначала тихо, потом загалдели. Принялись выяснять: где он, Каюмов? Почему до сих пор нет? Его стол и кресло занял Николай Царёв. Будто председатель профкома института, на своём заседании, держался уверенно и даже вызывающе. Требовал немедленно найти и привести сюда прогульщика и нарушителя трудовой дисциплины Каюмова.
- За грибами уехал,- шептал на ухо баянисту Задорожному Матвей Петин.- Это я его вчера туда отправил…
- Давайте распределять его нагрузку,- почему-то предложил восседавший за его столом старший преподаватель Николай Царёв. – Я оркестр возьму!
- А мне – его индивидуальные занятия, на полставки,- поддержала Царёва жена, аккордеонистка Наталья.
- Профессора ждём пятнадцать минут – и расходимся,- скороговоркой выпалил концертмейстер Женя Васенков и почему-то лихо заиграл на гармони «Цыганочку».
- Может, поищем всё же сходим нашего Серафима Петровича,- робко предложил Петин, поправляя очки с толстыми линзами.
- Зачем искать? Да я его за такие штучки…- заартачился баянист-композитор Задорожный и показал, как он уделает Каюмова приёмом у-шу. Но почему-то вместо обещанного приёма стал из огнетушителя пускать в угол комнаты клубы холода. И они каким-то образом достигали уже Серафима.
Каюмову сделалось студёно, и он задрожал, прикрываясь от клубов стужи своим мешком с грибами. И лишь там, куда он пытался пристроить этот спасительный мешок, становилось теплее. Он даже повернулся боком, потом скрючился калачиком, чтобы холод из огнетушителя меньше доставал его.
Пришла лаборантка Светлана и принялась поливать из садовой большой лейки цветы, что стояли у них на кафедре на подоконнике. Потом развернулась – и уже стала брызгать из лейки на него, Серафима Петровича.
«Я вам покажу, как распределять мою нагрузку,- негодующе возражал им Каюмов.- Подождите только, вот выберусь из этой чёртовой тайги… Да прекратите вы меня поливать, Светлана Семёновна! Я вам что – кактус?»
Барабанщик-преподаватель Митя Бузуйко напялил на голову красную пионерскую пилотку со свисающей на лоб кисточкой и стал выстукивать ритм мелодии «Полюшко-поле» на каких-то маленьких там-тамчиках.
На ксилофоне-колокольчиках подключился к нему и седовласый доцент Гаврила Лугаков. И почему-то оба они перешли на монотонный «Болеро» испанца Равеля, затем затеяли греческий «Сиртаки». Потом и вовсе в эту музыку вклинился всепроникающий шум-шелест, словно ток от высоковольтных проводов…
Серафим очнулся от спячки. Его и впрямь потряхивало в дрожи от пронизывающего холода. «Надо же, приснится ведь такое…». Откуда-то со всех сторон, и сверху доносился едва слышимый шумок, даже не шумок – шелест. А на своём лице он ощутил – будто меленькие мошки тычутся в него, не кусая.
«Дождь,- догадался он.- Дождался… Как бы не затяжной. Совсем тогда худо моё дело. Вот тебе и заседание кафедры. Ладно, что хоть меня там ещё, во сне, холодом да водичкой, а не грязью поливали. Могли бы и грязью… Хотя, за что? Ничего плохого никому не делал. Держался со всеми по-деловому, насколько предписывали этикет и учебный процесс. И требовал, что положено, от каждого. Даже помогал, особенно молодым, свой опыт передавал. Ненавязчиво, деликатно… Нет, так до утра мне тут не пролежать. Надо искать какое-то укрытие… Чего же меня это так колбасит-то, как собачонку шелудивую на морозе? Не заболеть бы… Тогда выберусь…»
Утихшая, было, с вечера тревога за своё неопределённое положение стала проявляться вновь, но уже с нарастающей силой. А от этого ещё пуще накатывал пронизывающий все его мышцы трясущий озноб. Неловко повернувшись, Серафим зацепил твёрдыми стеблями папоротника левую щеку – там, где была рана. Пелена с глаза постепенно спадала, а вот боль, по живому, опять отозвалась резью. И под ладонью снова он почувствовал липкую жижицу.
Серафим поднялся с примятой папоротниковой подстилки, отыскал в темноте какой-то широкий лист травы и опять приложил его к кровоточащей ране. Желание его укрепилось: надо перебираться под кедр. Прихватив охапку слежавшегося папоротника, он подался к кедру. Метрах в трёх от его ствола, но всё ещё под кроной, он обнаружил какую-то округло-коническую кучу, высотой с полметра. Бросил на неё папоротник, вернулся назад, забрал остальное, потом своего спасителя – мешок с греющими грибами, натянул на голову отсыревший уже капюшон штормовки. И как с вечера, рухнул на изготовленное ложе. И так мягко и комфортно показалось ему теперь здесь, словно на кровати в своей спальне. А ещё ему почудилось, что откуда-то изнутри кучи исходит тепло.
В темноте он силился разглядеть на своих часах время – и никак не удавалось ему это сделать. На циферблате всё сливалось в единое тёмное пятно. «Должно быть, сейчас уже часа два ночи. До утра коротать придётся, пока не рассветает, - прикидывал он. О том, как и что он будет делать с рассветом, Серафиму думать не хотелось. А ещё, где-то под ложечкой, засосало от голода. - Этого только не хватало…»
Издавна внутри Каюмова будто раз и навсегда подключили какой-то невидимый хронометр. Поэтому во времени он ориентировался не хуже, чем в пространстве своей трёхкомнатной квартиры, в абсолютной темноте. Даже индивидуальные занятия-сорокапятиминутки он всегда распределял очень чётко, всё по тому же внутреннему хронометру. Редкий случай – когда не хватало каких-то трёх-пяти минут, чтобы завершить запланированное.
Под шелестящий, непрекращающийся дождь, успокоив себя и перестав дрожать, Каюмов снова провалился в небытие. И опять попал почти в тот же сон, что и получасом ранее. Снова шло заседание его кафедры. Только уже никто не играл ни на каких инструментах. Зато в руках барабанщика Мити Бузуйко вместо щёток-палочек появилась почему-то «болгарка». Он предлагал распилить учебную нагрузку Серафима Петровича на шесть равных частей, а зарплату за неё - ежемесячно пересылать президенту Борису Николаевичу Ельцину, с убедительной просьбой, чтобы тот не ложился своей головой на рельсы.
«Неужели и впрямь – распилят?- удивлялся Каюмов, но, почему-то заведомо зная, что спит.- Ума хватит – переслать и зарплату его этому златоусту-краснобаю, обещавшему народу всеобщее благо от приватизации. Только зарплата-то его, доцентская, смех один – голый четырнадцатый разряд ЕТС. Все надбавки за должности и звания сняли, перестали доплачивать за спецлитературу, несчастных мизерных льгот – и тех лишили. Вузовского преподавателя уподобили в зарплате пьянчужкам-вахтёршам. Даже и педстаж институтский не приравнивается к школьному или техникумовскому. Вон, Павел, в культпросвете преподаёт. Через два года на пенсию выйдет по выслуге лет. Ну, не на пенсию, допустим, - с пенсии той не протянешь, так хоть будет получать её… К тому же - проезд бесплатный по городу и на дачу. А тут, хочешь - не хочешь, а до шестидесяти лет «голяшку» дёргать придётся…»
А Митя Бузуйко уже приладился к какой-то медной трубе или валторне. Зачищает-шлифует визжащей «болгаркой» до невероятного блеска раструб инструмента. И искры, искры – так и летят веером! Да почему-то всё на Серафима! Опять достали – ведь его ж там и нет вовсе. Как с каплями от лейки Светланы. И уже эти самые искры начинают жечь лицо Серафима, потом руки, тело, даже в паху.
Серафим просыпается, а искры, что пригрезились, до сих пор и в самом деле продолжают ожигать всего его. Он вскакивает со своей лежанки и никак не может понять, что же происходит с ним. И тут до него доходит: муравьи это! А та мягкая и тёплая копёшка под кедром – самый настоящий муравейник! Вот угораздило, так угораздило! И впрямь, из огня да в полымя…
Уныло, в трясущемся ознобе Серафим отошёл от муравейной кучи. Привалился спиной к шершавому комлю кедра. Устроился на корневище. Правая рука непроизвольно соскользнула вниз, и наткнулась на что-то твёрдое. Он взял это в руку, поднёс к глазам. Оказалась шишка кедровая. Нынешняя, но уже подсохшая. Шишку эту бурундук полностью раздел от чешуи. Чуткими подушечками пальцев Серафим покрутил в руках шишку, пытаясь отыскать в ней хоть несколько орешков. Он наткнулся на один, вынул из гнездышка, раскусил – пусто. Други орешек – пусто, третий – пусто. Хотя и без того ему было прекрасно известно, что, выбирая из шишки орехи, и набивая ими свои защёчные мешочки, бурундук никогда не возьмёт пустой. Даже и не вынет из гнёздышка. Так, поочерёдно ощупывая пустые гнёздышки шишки, добрался он до самой её верхушки. Там, под оставленными мелкими чешуйками, он обнаружил четыре орешка. На сей раз – целых. Расщелкнул скорлупки по очереди, медленно разжевал сладковато-маслянистые ядрышки. И лишь раздразнил свой притухший голод.
От нечего делать, Серафим принялся на корточках ползать вокруг кедра, на ощупь выискивая случайные шишки. Они попадались ему. Сначала он ощупывал каждую найденную, потом стал собирать в горсти по три-четыре штуки и складывать их вместе около мешка с грибами. С каждым кругом он всё дальше отдалялся от ствола кедра. И, чем дальше он отходил, тем сырее становилось вокруг. Его брюки, выше голенищ сапог, уже стали намокать.
Вернувшись на место, Серафим присел. Скрупулёзно перебрал все собранные шишки. Вместе с пустыми набралась добрая горсточка целых орехов. Расщёлкивал не торопясь, всё одно спешить было некуда – до рассвета, по расчётам Серафима, оставалось ещё никак не менее трёх с половиною часов. Каждую порцию ядрышек разжевывал тщательно, как гурман-дегустатор.
«Сейчас бы хоть сухарь какой ржаной,- мечтательно размышлял Серафим.- Ну, как же это я так: в тайгу – и без спичек, без куска хлеба,- продолжал корить он самого себя.- И впрямь говорят: запас карман не тянет. А ещё не раз доводилось слышать ему наставления бывалых людей: «Идёшь в тайгу на день, бери запасов на трое суток». Всем этим так беспечно пренебрёг ещё вчера Серафим. За то и расплачивался теперь.
Брать с муравейника оставленный папоротник он не решился: непременно с травой перенёс бы и муравьёв. Идти в мокреть за новой порцией ему никак не хотелось. Зато взамен папоротника, он горстями сгребал прошлогоднюю хвою, вместе с мелкими веточками, до земли оголяя корни кедра. Хоть и бедновато, но получилась небольшая, зато сухая подстилочка. По-собачьи свернувшись в клубочек, натянув капюшон на голову, спрятав руки под мышки, улегся он на подстилку. Через каждые десять-пятнадцать минут он переворачивался – то на один бок, то на другой, то на спину, то на живот. Наплывала какая-то апатия. Становилось безвольно-безразлично. К тому же периодически, через минуту-другую, на него накатывала дрожь. Уже и зубы принимались мелко и ритмически клацать, как испанские кастаньеты.
Серафим принимался про себя считать сначала до шестидесяти, тем самым исключая из своей бесконечной ночи минуты. Потом это занятие он перенёс на сотни. Сотни складывались в тысячи. На какое-то время забывался, теряя точный счёт. Потом возобновлял заново. А ещё он попеременно прикладывал к замерзающему месту живородное тепло мешка. И так благодарен был он теперь этим преющим грибам – единственному своему верному сегодняшнему союзнику…
Пронзительно цвиркнув, молнией сиганул от подножия кедёрки по ветвистому кусту черёмухи неугомонный полосатый заготовитель бурундучишка. Затаился, глядя на человека-пришельца. Проходя мимо, Каюмов задел неосторожно лицом ветку черёмухи с редкими смоляными бусинами ягод.
Сорвав на ходу пару кисточек, отправил ягоду в рот, отделив губами от плодоножек. Ягоды были уже созревшими, мясистыми, сладкими, чем-то напоминающими вкус заграничного ликёра «Амарето». А ещё он вспомнил, как в детстве бабушка пекла пироги с мелкопомолотой и круто-запаренной черёмуховой начинкой. В начинку она добавляла немного сахара. Но всё равно та похрустывала на зубах и терпковато горчила. Он хотел, было, выплюнуть косточки, но, вспомнив пироги, хрумко разжевал их, ощутив во рту вяжущую горечь.
Ему снова попался на пути пенёк с недавно срезанными грибами. И какое-то лёгкое беспокойство овладело им: да уж не вырезал ли кто за это время и предназначенную ему делянку? Ищи тогда по тайге новые, а время-то уходит… К предвечерним таёжным сумеркам глаза Серафима стали уже привыкать, однако ему казалось, что с каждой минутой в лесу становится всё темнее и темнее.
Наконец-то Серафим наткнулся на ту самую грибную валежину, к которой направлял его Андрей. Лет, должно быть, пять-семь назад ураганным ветром или грозовой молнией переломило постарелую берёзу – метрах в полутора от земли. Рухнув, она так и осталась лежать вершиной и ветвями уже на земле, а комлем ещё держалась за оставшийся стоять пень, как изогнутая рука в локтевом суставе. Её ветки позасохли, пообломались, почернели, торчали теперь обрубочно-сучковато. Берестяной ствол потемнел, покрываясь мелкими замшевыми мхами и лишайниками.
И вот теперь эта самая берёза на какое-то время дала новую жизнь, уже совершенно иным организмам – грибам опёнкам. Те, словно только вчера вылупившиеся желтобокие цыпушки, как наседку, облепили её почти по всему омертвелому стволу. Особенно у основания пня – будто сплошной лисий воротник женского пальто опоясывали они берёзовый комель.
Серафим повеселел: не успели ещё всякие там грибники опередить его. Достав из корзинки ветровку, натянул её на себя, шевельнул плечами – тесновата, неудобна. Снимать, однако, не стал, но и не застёгивал на молнию. Складной ножик привязал тесёмочкой к запястью правой руки. Выложив пакет, свернул, словно бумажный лист, сунул его в карман ветровки. И принялся аккуратно, и даже как-то любовно, срезать молоденькие грибочки. Те росли семейками, по четыре-пять штук от одной грибнички, сросшиеся у основания ножек. Иногда ему удавалось так и срезать их всем кустиком. Время от времени подносил к лицу эту прелесть, любуясь совершенством природы, потом опускал на дно корзины.
Грибы источали едва заметный специфический опёночный аромат, от которого у Серафима начиналось лёгкое головокружение. А, может, всё это было от чистого, напоенного озоном, лесного воздуха. У него всегда в лесу происходило блаженное помутнение в голове, как от бокала выпитого красного сухого вина или от кружки холодного, горьковато-резкого пива. Появлялся лёгкий шумок в ушах, переходящий и в голову. И становилось спокойно на душе, умиротворённо. Все бытовые проблемы и неурядицы отступали куда-то на задний план, временно забывались - как от хорошей музыки.
А ещё его частенько незвано посещала какая-то знакомая навязчивая мелодия. Она крутилась внутри его сознания, как испорченная старая заигранная пластинка, периодически соскакивая на два-три витка назад. Сначала эту мелодию даже развивал Серафим в своей музыкальной памяти, восстанавливая до самых мельчайших нюансов, доводя до абсолютного совершенства. Потом уже старался отделаться от неё, отгоняя всячески прочь, как приставучую брехливую собачонку, но уже иной мелодией. И порой это удавалось ему, но та назойливо возвращалась к нему снова и снова. А сейчас у него почему-то зазвучала в голове мелодия текущего тока, что появилась совсем недавно, при пересечении высоковольтной линии.
Опята были и впрямь едва проклюнувшимися, день-два от роду. И лишь редкие экземпляры достигали в шляпке размера старой пятикопеечной монеты. Больше было в «трёшку» или даже в «двушку» - ещё неразвернувшиеся, походившие на маленькие желтовато-коричневые шарики. У них и шейка-то ещё была прочно соединена белёсой плёночкой с упругой, ядрёной, чуть толще спички, коротенькой ножкой.
Серафим, срезая грибы, невольно поглядывал по сторонам. И примечал то там, то здесь очередные семейные желтоватые полянки. Не обрезав полностью «свою» наклонившуюся валежину, он перешёл дальше. Всего-то метров на десять-пятнадцать. Грибов было и впрямь много. Но из-за своего микроскопического размера, корзину наполняли они медленно. Гораздо медленнее, чем сгущались сумерки.
Серафим вошел в какой-то необъяснимый волнующий азарт грибника самозабвенно, как токующий глухарь. Он уже ничего не слышал и не замечал, кроме своей целенаправленной страсти. Срезал, опускал в корзину. Резал и складывал, резал и складывал. Наконец наполнив её до самых краёв, почти под плетёную рукоятку, он, передвигая в очередной раз, почувствовал приятную тяжесть. Попробовал слегка примять, утопить в корзине грибную массу – та упруго вернулась назад.
Достал из кармана ветровки полумешок – из чёрной полиэтиленовой глянцевой прочной плёнки. Стал наполнять и его. Чтобы не перетаскивать всякий раз отяжелевшую корзину, оставил её у обрезанного пенька. Заприметил вроде –как, где оставил. Перешёл дальше, ещё метров на десять, потом ещё. О том, что он собьётся с ориентира и с места оставленной корзины, ему даже и мысли в голову не приходило. К тому же, он не сомневался, что Андрей, оставшийся там, на разбитой дороге, перед высоковольткой, обязательно подаст ему сигнал. Как не услышать?!
Чем дальше удалялся Серафим от оставленной корзины, тем крупнее стали попадаться ему опята. И не так много, как поначалу. Он уже не резал их под самые замшелые ножки, а выбирал семейки, легонько захватывая в горсть левой руки, и срезал одни упругие ещё шляпки.
«Ну, ещё вон ту полянку обрежу – и назад. Хватит. И так до полночи возни с ними дома ещё … Хотя, эти можно и до утра на балконе оставить. Не успеют, поди, прелью пойти,- рассуждал Серафим.- Да и Андрей, должно быть, уже заждался его. Сейчас сигналить начнёт, на звук и подамся».
Наполнив наконец-то полумешок, Серафим распрямился. В спине заныло от наклонной работы. Он вынул из кармана ветровки какую-то тряпицу, должно быть, старый носовой платок, оторвал от него полоску и завязал полиэтиленовую тару с грибами. Огляделся. Кругом, куда ни брось свой взор, сплошная серость, пробивающаяся над потемневшей зеленью крон деревьев и кустарников.
«Так, что же это Андрей-то не сигналит?- озадачился Серафим.- Аккумулятор не должен бы подсесть, не так давно заряжал. Ну, да ладно… Сам выберусь. Та-ак. Значит, просека осталась позади меня. Стало быть, с северной стороны. Вот на север мне и нужно возвращаться. Где же у нас север-то? В том направлении. Туда, похоже. Там и корзинку я оставил. Ну, конечно, вон и пенёк мой предыдущий…»
И Серафим торопливо подался в обратный путь, зажав подмышкой разбухший, как небольшая подушка, мешок с грибами. Нести было не тяжело, хотя и не совсем удобно. Скользкий полиэтиленовый мешок всё время норовил сползти вниз. И тогда Серафим вновь поправлял его, возвращая на прежнее место.
Дойдя до того места, которое в сумерках Серафим принял за обрезанный им опёночный пень, к своему удивлению, он не обнаружил следов срезанных грибов. Да и пенёк был совсем иным, незнакомым ему. Не было тут, разумеется, и его наполненной корзины. «Надо же, как – обознался,- огорчился Серафим.- Что ж, бывает…»
Случалось, ох случалось ему, не раз ходившему в тайгу ещё пацаном с отцом поохотничать и за грибами, сбиваться с пути. Но всегда ненадолго. Полчаса, от силы час и теряли всего они. Потом непременно выходили в нужное место. Да и отец, в которого он безо всякого сомнения верил, был рядом. Ориентировались по солнышку. А ночью – по звёздам. Потом и один хаживал. А в последние годы не раз приходилось Серафиму водить в тайгу грибников или ягодников. Бывало, заплукают, а в тайге такое случается почти всегда, остановятся. Начинают совещаться: куда, в какую сторону выходить надо. И показывают – кто куда, до хрипоты споря… Чаще совсем в противоположную сторону. И тогда Серафим брал инициативу на себя. Вёл уверенно, интуитивно по каким-то своим внутренним приметам, как по хорошему компасу; как замысловатую мелодию, сквозь многочисленные вариации – от начала и к финалу. И выводил, победоносно поглядывая на тех, кто предлагал идти в ином направлении. Нет, совсем не зря слыл он и среди своих знакомых не только классным музыкантом, но и авторитетнейшим поводырём-таёжником.
Сегодня не было видно ни солнышка, ни звёзд. Солнце ещё днём упрятали облака. По тем же причинам не виднелись на небе и звёзды. Хотя и стемняло уже. Было бы чистое небо – враз отыскал бы он Полярную звезду – и на неё, на неё, на самый север. Не было и тех, с кем можно, остановившись, посоветоваться. Он шёл, натыкаясь на ветки и сучья. Снизу за ноги цеплялись какие-то корни. Он спотыкался, подаваясь по инерции вперёд. Пару раз уже едва не завалился, успев коснуться рукой замшелой земли. Нога подвёртывалась на невесть откуда взявшихся яминах и даже трясинках. И тогда сапоги начинали почавкивать, выжимая жижу.
Минут через двадцать, должно быть, им стала овладевать паника. «Да где же эта просека-то?! Ну, не мог же я так далеко отдалиться от неё?! - мелькало в голове Серафима. – Стоп! А не шпарю ли я вдоль профиля? Надо повернуть градусов на девяносто…»
Он и впрямь резко взял влево, шумно, напропалую продираясь, сквозь таёжные заросли. Прошло ещё минут пятнадцать. И – никаких признаков приближающейся высоковольтки. Тьма окончательно заполонила таёжное пространство. Уже ничего не было возможно различить и в каких-то десяти шагах, потом – в пяти. А он всё упрямо, панически брёл напропалую, как медведь-шатун.
Внезапно Серафим почувствовал острую пронзающую боль - от мякоти левой щеки, через выпирающую скулу, к глазу. В глазах потемнело. Он зажмурился. Потом инстинктивно схватился рукой за то место, где почувствовал боль. Открыл глаза. В левом была какая-то пелена, чувствовалась резь, как от сварочных «зайчиков». И под рукой заскользила тепловатая, липкая жидкость…
«Доходился, тудыт-твою…- Серафим даже матерно выругался.- Неужто, глаза ещё лишусь? Вот будет штуковина… Нарочно и не придумаешь… Под стать своему дружку Павлу, ещё по музыкальному училищу…»
Горько усмехнувшись, Серафим и впрямь припомнил своего закадычного друга Павла, с которым они вместе проучились четыре года, живя в одной комнате общежития. Высокий, красивый, с приятным чистым и поставленным за годы обучения тенором, Павел был любимчиком не только всех преподавателей, но и у сокурсников. А сколько девичьих сердечек томились по нему… Но выбрал одну. И навечно. Четверть века уже почти вместе, к серебряной свадьбе дело приближается. Квартиру новую получил Павел в новом микрорайоне – Шалготарьяне, лет десять тому назад. И радость, вроде: как же, отдельная, двухкомнатная. Сколько можно по общагам студенческим да малосемейным гостинкам мыкаться? Да только, как и в любом новом доме, недоделок и строительных безалаберностей – для новосёлов край непочатый. Зиму кое-как ещё одолели, в спальне температура выше тринадцати градусов не поднималась. Батареи – для южных городов – поставлены были махонькие, с тоненькими пластинами-рёбрышками. Труба – и та едва на ощупь отзывалась, какое тепло в комнате? Удумал летом Павел батарею поменять - на нашу, сибирскую, ребристо-чугунную. Пусть, и не так фасонно будет смотреться, зато тепло. И трубы – с обратки на прямую, перекинув, решил переварить. Заварил, вроде как. Да окалина от сварки осталась, свисала некрасивыми потёками, напоминающими детские сопли. Молотком окалину ту сбить собрался. Тюкнул раз, другой. Окалина отскочила – и прямо в глаз. Вот и ходит теперь Павел постоянно в тёмных очках, скрывая от посторонних свой дефект. На голос и музыку, правда, это никак не повлияло – и то, слава Богу.
Серафим остановился. Отыскал в кармане ветровки тряпицу, приложил к ране. Та сразу пропиталась кровью. Нашарил в темноте какие-то широкие листья, приложил их, холодящие, к горящей ране, поверх – всё той же тряпицей прижимал. Сменил один окровавленный лист, другой, третий. Постепенно кровь стала сочиться из раны медленнее, загустела. И с глаза пелена начинала спадать, хотя рези ещё полностью не проходили.
«Всё. Стоп! Хватит мыкаться в темноте да наобум. Чего доброго – ещё куда подалее нелегкая занесёт… Ночевать где-то надо устраиваться.
-4-
Приходилось Серафиму, и не раз, ночевать в тайге. Считай, под открытым небом. Хотя – как под открытым небом? Обычно заранее, ещё посветлу, выбирал он место для ночлега. Хорошо, если стожок какой сенной или скирда соломенная оказывались на случайной опушке или лесной полянке. Тут только нору в сухой слежалой траве проделать надо, натеребить тугих пучков. Потом, поглубже зарывшись, завалить вход всё той же травой. И – спи себе, пока не надоест, вдыхая разнотравный сухой аромат. Душновато только бывает. Труха сенная за шиворот непременно насыплется. И колется, как ни странно, со всех сторон. Да мышами попахивает. Зато – тепло!
Иное дело – в глухой тайге. Топориком или охотничьим ножом срубал Серафим несколько небольших берёзок или талинок. Ставил их под углом друг к дружке – в рогатки, сооружая подобие шалаша. Сверху наваливал веток, лапника, травы – какое-никакое укрытие да получалось. И на землю сырую никогда ложиться не приходилось. Тоже всегда подручную подстилку сооружал. Если и дождь случится, всё одно не промокнет, скатываться вода станет по веткам шалашика.
А ещё лучше, когда спать (ну, спать-то слишком громко сказано – ночь коротать в забытьи) приходилось на месте кострища. Распалит костёр, да пошире чтобы. Часа два возле него посидит, глядя на огонь, задумавшись о своём. Музыка, опять же, какая-нибудь прицепится – и уже веселее. Потом разбросает или перенесёт он головёшки в сторонку, а на место кострища траву подручную, или лапник пихтовый настелет – и ложись, как на духмяную печку. Так спину да бока греет, будто в детстве, в деревенской избе на русской печи полёживает. И запах от лапника, как в бане от пихтового распаренного веника… И по спине – испарина… Благодать! Хорошо, если и накрыться есть чем, брезентушкой какой или плёнкой.
А, если по таёжному, как отец учил, то на ночлег надо останавливаться всегда всерьёз. Осмотревшись, выбрав место повыше. Срубить сушину или сухую валежину отыскать. Раскряжевать её метра по два с половиной. Топором пройтись повдоль каждой, выбрав паз поглубже и пошире. Сложить эти две сушины друг к дружке, паз к пазу. А между ними хворост или те же щепки – на растопку. Бывалые таёжники такой костёр нодьёй называют. Разгорится – на всю ночь хватит. Пламени сильного не будет, а тепла достаточно. Над нодьёй котелочек какой приспособить у самого пламени, зачерпнув водицы. В него смородного листа или веточек бросить. Можно и чаги берёзовой кусочек – для цвета да навара опустить туда же. Белоголовник не повредит, или веточка душицы – смотря по сезону… Попил такого парящего взвару, и - как народился заново. Можно и расслабиться. Смотри только повнимательней, чтобы от искры не загореться самому, если сушина та пихтой или ёлкой окажется. Обязательно потрескивать станет, словно какой разговор с тобой ненароком учинит, да в дремоту тебя погрузит. И от тех щелчков – крупные искры стрелять начнут метра на полтора от костра. Тут уж – куда улетит… Бывает, и на одёжку угодит, до самой наготы ужалит.
Топора с собой Серафим сегодня никакого не взял. Он хватился ножика – на руке болтался лишь обрывок верёвочки, которой привязал свой складень. Когда потерял – и не обратил внимание.
Серафим с надеждой похлопал по карманам – не завалялся ли случайно коробок спичек или какая-нибудь зажигалка. Хотя, откуда там им было взяться? Сам он не курил. Да и Андрей при нём – тоже по каким-то старинным кержацким обычаям всё ещё дымить стеснялся. Не оказалось и спичек. А вот это – пожалуй, похуже, чем остаться в тайге на ночь без топора или ножа. И как это он так опростоволосился сегодня?!
Крупного зверя, вроде медведя-шатуна или рыскающего волка, Серафим не боялся. Не то пока ещё время. И без того в тайге есть кем зверью поживиться. А вот перспектива ночь коротать без огня – его мало привлекала. Однако, куда деваться? Были бы камни какие – можно ещё, отыскав на хвойных деревьях сухой бородой свисающий зеленоватый лишайник, попытаться высечь искру и раздуть её до пламени. Камней тут ему никаких никто не припас. А идею добыть огонь верченьем сухих палочек в ладонях он считал уж очень примитивной и дикарской. Не для доцента сие занятие.
Невдалеке, метрах в семи, просматривался в темноте силуэт дерева, похожего на кедр, а под ним – какая-то куча-копёшка. Поначалу Серафим хотел, было, устроиться под кедром, но около него не было такой травы, как там, где он остановился.
Положив на землю мешок с грибами, Серафим принялся рвать папоротник - высоченный, почти в его рост. Папоротник уже был жестковат, но всё ещё хрумко ломался, пучком в кистевом обхвате. Нарвав охапку, бросил её на землю, возле мешка. Потом ещё охапку, и ещё, и ещё. Складывал в ворох. Ему показалось, что нарвал с целый стол высотой. Разровняв, рухнул на кучу навзничь. Та как-то враз просела почти до самой земли. Нащупав руками мешок с грибами, Серафим поднял его и прижал к животу. Через минуту ему показалось, что от мешка, как от грелки стало сочиться тепло. Потом всё сильнее и сильнее.
«Надо же,- удивился он,- хоть тут повезло. Грибы-то, прижатые и размятые, преть начинают, выделяя тепло…И комарья никакого. А то бы заживо загрызли без костра да укрытия… »
В каком-то полузабытьи, отгоняя от себя мрачные и тяжелые мысли о том, что он так позорно заблудился, Каюмов как будто успокоился. И даже увидел сон. Словно со стороны, зная, что его там нет, наблюдал он заседание своей кафедры.
Собрались все преподаватели и даже концертмейстеры с лаборанткой. Расселись, в ожидании. Сначала тихо, потом загалдели. Принялись выяснять: где он, Каюмов? Почему до сих пор нет? Его стол и кресло занял Николай Царёв. Будто председатель профкома института, на своём заседании, держался уверенно и даже вызывающе. Требовал немедленно найти и привести сюда прогульщика и нарушителя трудовой дисциплины Каюмова.
- За грибами уехал,- шептал на ухо баянисту Задорожному Матвей Петин.- Это я его вчера туда отправил…
- Давайте распределять его нагрузку,- почему-то предложил восседавший за его столом старший преподаватель Николай Царёв. – Я оркестр возьму!
- А мне – его индивидуальные занятия, на полставки,- поддержала Царёва жена, аккордеонистка Наталья.
- Профессора ждём пятнадцать минут – и расходимся,- скороговоркой выпалил концертмейстер Женя Васенков и почему-то лихо заиграл на гармони «Цыганочку».
- Может, поищем всё же сходим нашего Серафима Петровича,- робко предложил Петин, поправляя очки с толстыми линзами.
- Зачем искать? Да я его за такие штучки…- заартачился баянист-композитор Задорожный и показал, как он уделает Каюмова приёмом у-шу. Но почему-то вместо обещанного приёма стал из огнетушителя пускать в угол комнаты клубы холода. И они каким-то образом достигали уже Серафима.
Каюмову сделалось студёно, и он задрожал, прикрываясь от клубов стужи своим мешком с грибами. И лишь там, куда он пытался пристроить этот спасительный мешок, становилось теплее. Он даже повернулся боком, потом скрючился калачиком, чтобы холод из огнетушителя меньше доставал его.
Пришла лаборантка Светлана и принялась поливать из садовой большой лейки цветы, что стояли у них на кафедре на подоконнике. Потом развернулась – и уже стала брызгать из лейки на него, Серафима Петровича.
«Я вам покажу, как распределять мою нагрузку,- негодующе возражал им Каюмов.- Подождите только, вот выберусь из этой чёртовой тайги… Да прекратите вы меня поливать, Светлана Семёновна! Я вам что – кактус?»
Барабанщик-преподаватель Митя Бузуйко напялил на голову красную пионерскую пилотку со свисающей на лоб кисточкой и стал выстукивать ритм мелодии «Полюшко-поле» на каких-то маленьких там-тамчиках.
На ксилофоне-колокольчиках подключился к нему и седовласый доцент Гаврила Лугаков. И почему-то оба они перешли на монотонный «Болеро» испанца Равеля, затем затеяли греческий «Сиртаки». Потом и вовсе в эту музыку вклинился всепроникающий шум-шелест, словно ток от высоковольтных проводов…
Серафим очнулся от спячки. Его и впрямь потряхивало в дрожи от пронизывающего холода. «Надо же, приснится ведь такое…». Откуда-то со всех сторон, и сверху доносился едва слышимый шумок, даже не шумок – шелест. А на своём лице он ощутил – будто меленькие мошки тычутся в него, не кусая.
«Дождь,- догадался он.- Дождался… Как бы не затяжной. Совсем тогда худо моё дело. Вот тебе и заседание кафедры. Ладно, что хоть меня там ещё, во сне, холодом да водичкой, а не грязью поливали. Могли бы и грязью… Хотя, за что? Ничего плохого никому не делал. Держался со всеми по-деловому, насколько предписывали этикет и учебный процесс. И требовал, что положено, от каждого. Даже помогал, особенно молодым, свой опыт передавал. Ненавязчиво, деликатно… Нет, так до утра мне тут не пролежать. Надо искать какое-то укрытие… Чего же меня это так колбасит-то, как собачонку шелудивую на морозе? Не заболеть бы… Тогда выберусь…»
Утихшая, было, с вечера тревога за своё неопределённое положение стала проявляться вновь, но уже с нарастающей силой. А от этого ещё пуще накатывал пронизывающий все его мышцы трясущий озноб. Неловко повернувшись, Серафим зацепил твёрдыми стеблями папоротника левую щеку – там, где была рана. Пелена с глаза постепенно спадала, а вот боль, по живому, опять отозвалась резью. И под ладонью снова он почувствовал липкую жижицу.
Серафим поднялся с примятой папоротниковой подстилки, отыскал в темноте какой-то широкий лист травы и опять приложил его к кровоточащей ране. Желание его укрепилось: надо перебираться под кедр. Прихватив охапку слежавшегося папоротника, он подался к кедру. Метрах в трёх от его ствола, но всё ещё под кроной, он обнаружил какую-то округло-коническую кучу, высотой с полметра. Бросил на неё папоротник, вернулся назад, забрал остальное, потом своего спасителя – мешок с греющими грибами, натянул на голову отсыревший уже капюшон штормовки. И как с вечера, рухнул на изготовленное ложе. И так мягко и комфортно показалось ему теперь здесь, словно на кровати в своей спальне. А ещё ему почудилось, что откуда-то изнутри кучи исходит тепло.
В темноте он силился разглядеть на своих часах время – и никак не удавалось ему это сделать. На циферблате всё сливалось в единое тёмное пятно. «Должно быть, сейчас уже часа два ночи. До утра коротать придётся, пока не рассветает, - прикидывал он. О том, как и что он будет делать с рассветом, Серафиму думать не хотелось. А ещё, где-то под ложечкой, засосало от голода. - Этого только не хватало…»
Издавна внутри Каюмова будто раз и навсегда подключили какой-то невидимый хронометр. Поэтому во времени он ориентировался не хуже, чем в пространстве своей трёхкомнатной квартиры, в абсолютной темноте. Даже индивидуальные занятия-сорокапятиминутки он всегда распределял очень чётко, всё по тому же внутреннему хронометру. Редкий случай – когда не хватало каких-то трёх-пяти минут, чтобы завершить запланированное.
Под шелестящий, непрекращающийся дождь, успокоив себя и перестав дрожать, Каюмов снова провалился в небытие. И опять попал почти в тот же сон, что и получасом ранее. Снова шло заседание его кафедры. Только уже никто не играл ни на каких инструментах. Зато в руках барабанщика Мити Бузуйко вместо щёток-палочек появилась почему-то «болгарка». Он предлагал распилить учебную нагрузку Серафима Петровича на шесть равных частей, а зарплату за неё - ежемесячно пересылать президенту Борису Николаевичу Ельцину, с убедительной просьбой, чтобы тот не ложился своей головой на рельсы.
«Неужели и впрямь – распилят?- удивлялся Каюмов, но, почему-то заведомо зная, что спит.- Ума хватит – переслать и зарплату его этому златоусту-краснобаю, обещавшему народу всеобщее благо от приватизации. Только зарплата-то его, доцентская, смех один – голый четырнадцатый разряд ЕТС. Все надбавки за должности и звания сняли, перестали доплачивать за спецлитературу, несчастных мизерных льгот – и тех лишили. Вузовского преподавателя уподобили в зарплате пьянчужкам-вахтёршам. Даже и педстаж институтский не приравнивается к школьному или техникумовскому. Вон, Павел, в культпросвете преподаёт. Через два года на пенсию выйдет по выслуге лет. Ну, не на пенсию, допустим, - с пенсии той не протянешь, так хоть будет получать её… К тому же - проезд бесплатный по городу и на дачу. А тут, хочешь - не хочешь, а до шестидесяти лет «голяшку» дёргать придётся…»
А Митя Бузуйко уже приладился к какой-то медной трубе или валторне. Зачищает-шлифует визжащей «болгаркой» до невероятного блеска раструб инструмента. И искры, искры – так и летят веером! Да почему-то всё на Серафима! Опять достали – ведь его ж там и нет вовсе. Как с каплями от лейки Светланы. И уже эти самые искры начинают жечь лицо Серафима, потом руки, тело, даже в паху.
Серафим просыпается, а искры, что пригрезились, до сих пор и в самом деле продолжают ожигать всего его. Он вскакивает со своей лежанки и никак не может понять, что же происходит с ним. И тут до него доходит: муравьи это! А та мягкая и тёплая копёшка под кедром – самый настоящий муравейник! Вот угораздило, так угораздило! И впрямь, из огня да в полымя…
Уныло, в трясущемся ознобе Серафим отошёл от муравейной кучи. Привалился спиной к шершавому комлю кедра. Устроился на корневище. Правая рука непроизвольно соскользнула вниз, и наткнулась на что-то твёрдое. Он взял это в руку, поднёс к глазам. Оказалась шишка кедровая. Нынешняя, но уже подсохшая. Шишку эту бурундук полностью раздел от чешуи. Чуткими подушечками пальцев Серафим покрутил в руках шишку, пытаясь отыскать в ней хоть несколько орешков. Он наткнулся на один, вынул из гнездышка, раскусил – пусто. Други орешек – пусто, третий – пусто. Хотя и без того ему было прекрасно известно, что, выбирая из шишки орехи, и набивая ими свои защёчные мешочки, бурундук никогда не возьмёт пустой. Даже и не вынет из гнёздышка. Так, поочерёдно ощупывая пустые гнёздышки шишки, добрался он до самой её верхушки. Там, под оставленными мелкими чешуйками, он обнаружил четыре орешка. На сей раз – целых. Расщелкнул скорлупки по очереди, медленно разжевал сладковато-маслянистые ядрышки. И лишь раздразнил свой притухший голод.
От нечего делать, Серафим принялся на корточках ползать вокруг кедра, на ощупь выискивая случайные шишки. Они попадались ему. Сначала он ощупывал каждую найденную, потом стал собирать в горсти по три-четыре штуки и складывать их вместе около мешка с грибами. С каждым кругом он всё дальше отдалялся от ствола кедра. И, чем дальше он отходил, тем сырее становилось вокруг. Его брюки, выше голенищ сапог, уже стали намокать.
Вернувшись на место, Серафим присел. Скрупулёзно перебрал все собранные шишки. Вместе с пустыми набралась добрая горсточка целых орехов. Расщёлкивал не торопясь, всё одно спешить было некуда – до рассвета, по расчётам Серафима, оставалось ещё никак не менее трёх с половиною часов. Каждую порцию ядрышек разжевывал тщательно, как гурман-дегустатор.
«Сейчас бы хоть сухарь какой ржаной,- мечтательно размышлял Серафим.- Ну, как же это я так: в тайгу – и без спичек, без куска хлеба,- продолжал корить он самого себя.- И впрямь говорят: запас карман не тянет. А ещё не раз доводилось слышать ему наставления бывалых людей: «Идёшь в тайгу на день, бери запасов на трое суток». Всем этим так беспечно пренебрёг ещё вчера Серафим. За то и расплачивался теперь.
Брать с муравейника оставленный папоротник он не решился: непременно с травой перенёс бы и муравьёв. Идти в мокреть за новой порцией ему никак не хотелось. Зато взамен папоротника, он горстями сгребал прошлогоднюю хвою, вместе с мелкими веточками, до земли оголяя корни кедра. Хоть и бедновато, но получилась небольшая, зато сухая подстилочка. По-собачьи свернувшись в клубочек, натянув капюшон на голову, спрятав руки под мышки, улегся он на подстилку. Через каждые десять-пятнадцать минут он переворачивался – то на один бок, то на другой, то на спину, то на живот. Наплывала какая-то апатия. Становилось безвольно-безразлично. К тому же периодически, через минуту-другую, на него накатывала дрожь. Уже и зубы принимались мелко и ритмически клацать, как испанские кастаньеты.
Серафим принимался про себя считать сначала до шестидесяти, тем самым исключая из своей бесконечной ночи минуты. Потом это занятие он перенёс на сотни. Сотни складывались в тысячи. На какое-то время забывался, теряя точный счёт. Потом возобновлял заново. А ещё он попеременно прикладывал к замерзающему месту живородное тепло мешка. И так благодарен был он теперь этим преющим грибам – единственному своему верному сегодняшнему союзнику…