И почему в вашей дивизии оказался дезертир, а в каптерке среди портянок оказались книжки троцкистского толка? Чем занимались вы, начальник особого отдела, полковник Красной Армии?! Если бы я не знал вас как боевого красного командира, я бы мог открыто назвать вас «врагом народа»!.. Да сядьте, сядьте, Кузнецов, успокойтесь… Это не допрос, и конвоира за вашей спиной нет. Считайте, что это откровенный разговор коммунистов, офицеров, соратников по борьбе с общим врагом. Вы, конечно, вряд ли сможете внятно объяснить причины всех ваших…
м-м, ошибок… А я вам помогу с ответом: вы постарели, Кузнецов, ослабли, потеряли бдительность и зачастую проявляете непростительную мягкотелость! Вас можно было бы прямо сейчас отдать под суд!.. Но мы ценим все ваши предыдущие заслуги перед Советской властью, ваш боевой орден… Сам Василий Михайлович настоял, чтобы вас отправили в отставку по-доброму… без каких бы ни было мер воздействия за все ваши упущения последних лет. Как оказалось, маршал вас лично знает! Да-да, я знаю ту историю, когда в 29-м во время инспекторской проверки вашего полка на его машину напали диверсанты Чан Кай Ши, а машина с охраной застряла и не смогла вовремя ликвидировать бандитов... Тогда вы прикрывали отход командующего с одним ручным пулеметом до подхода охраны… Вам же за это, кажется, дали орден Красного Знамени? Ах, вам маузер тогда подарили? А ведь уже тогда этот факт можно было повернуть против вас… А почему на участке вашего полка хозяйничали вражеские диверсанты? То-то же… Да, товарищ Блюхер решил тогда вас наградить личным табельным оружием, а позднее и орденом... Что ж, похвально… Но мы не можем и дальше терпеть все ваши промахи и упущения, поэтому в управлении кадров принято решение о вашей отставке и высылке… да-да, я, конечно, оговорился, и отправке вас в родные края. Вы, кажется, из Сибири? Вам сейчас уже 65, не так ли? Пора, Федор Михайлович, пора давать дорогу молодым… Революции нужны сила и молодой задор!..
Хитрил Генрих Люшков: шел 1937 год. Позднее его назовут Годом Большого Террора. Его маховик был уже запущен, и одной из главных мишеней его были военные. Напитавшись кровью десятков, сотен тысяч советских людей Центральной полосы России, Кавказа, Средней Азии и Сибири, Верховная власть и ее верный страж – НКВД– бросали алчные взоры на восточную окраину страны, где гордым особняком и неприступной крепостью стояла Дальневосточная область, в недалеком прошлом – Дальневосточная Республика с ее легендарным маршалом Блюхером. НКВД давно раздражала обособленность этого региона, и потому под разными предлогами проверенные и лично преданные Блюхеру кадры отсылались в другие регионы, а их ротацию проводили за счет направления на Восток подготовленных и проверенных НКВД работников.
Не отказал себе в удовольствии Генрих Люшков и перечислил все огрехи полковника Федора Кузнецова, видимо, надеясь увидеть в его глазах страх и смятение. Не увидел, но и арестовать Кузнецова он не мог: крепка была сила авторитета маршала революции, известен и уважаем был Федор Кузнецов в военных кругах Дальневосточного гарнизона, и потому, объявив ему об отставке, комиссар государственной безопасности надеялся, что в Томске или в Новосибирске, где рано или поздно появится Кузнецов, его «возьмут» без лишних хлопот и огласки, а уж все зависящее от него ради такого события он, Люшков, сделает обязательно… И сделал, успел-таки, но уже вскоре после этого он сам, получив сигнал из центра о своем грядущем аресте, бежал в Маньчжурию и сдался японцам…
* * *
…Внезапное ночное появление Федора в доме Грини Павлова вызвало у хозяев такую же реакцию, как если бы на пороге у них появился ангел небесный, с крыльями и в белой рубашонке. Хозяин сразу не узнал в вошедшем Федора Кузнецова: все же разница в десять лет не давала им много поводов для встреч в молодые годы, а все последующие Федор обитал вдали от родного села. Жена же его, Евдокия Павлова, ни разу не встречавшая Федора в селе, вообще смотрела на него с удивлением и опаской: худощавый мужчина с изможденным лицом, в военной шинели и фуражке, в высоких офицерских сапогах да еще с чемоданом в руках, каких никто никогда в Урском не видывал. Уже присмотревшись повнимательнее и подойдя поближе, признал Гриня Федора и даже рукой отмашку сделал, словно от привидения:
– Кузнецов? Федор Михалыч, неужто ты?!.
И хоть не были они особо дружны в молодые года, а здесь обнялись, и не удержался Гриня, чтобы не пожаловаться новому человеку:
– Видишь, Федор Михалыч, каков я теперь, что из меня эта жизнь поганая сделала? – рванул на груди ветхую рубаху, обнажая впалую грудь и торчащие страшным образом концы ребер: оставалось удивляться, как они не повылазили наружу из- под дряблой и поврежденной многими шрамами кожи. – Видишь, Федор Михалыч, как мы тут живем?
Голос его был плаксив, а по легкому перегару Федор определил, что хозяин дома находился в легком подпитии. Его это даже немного успокоило: значит, его собственный хмель не так будет бросаться в глаза…
…Только час и посидели они за столом, а хозяйка успела накормить гостя вкусными щами, жареной рыбой и прочей снедью, чем была богата их семья. Гриня поделился своей трагедией, а Федор коротенько рассказал о своей жизни и службе на Дальнем Востоке. Невольно пришлось Федору еще раз выслушать рассказ о последних днях и смерти Гордея, о том, как хоронили его. Помянули, а когда принялись за закуску, Евдокия рассказала гостю о том, как весной этого года вода в Уре поднялась, как никогда ранее, подмыла берег, и по реке поплыли гробы с прогнившими крышками, пугая селян останками своих земляков.
– Ужас! Ужас! – подавленно приговаривала она.
– Но могилки твоих родичей, Федор Михалыч – отца, матери, Гордея – уцелели… Вода не дошла до них, а вот деда Андрея, видать, смыло – он же ближе к реке лежал… – словно извиняясь, сказал Павлов.
– А тут повадился было один злодей кресты на могилах ломать… Мокой его звали – сучье отродье он, а не человек! Проучили его братья Бронские, крепко ему бока намяли – сбег. Дак, жалко, Ваську-то посадили за это…
–… У нас тут поп приезжал и говорил, что конец света грядет… – переходя на шепот, проговорила хозяйка. – Черт-погубитель на землю пришел и всех заберет с собой!
– Неправда ваша, маманя,– вдруг раздался звонкий детский голос: из-за занавески, закрывавшей лаз на лежак русской печки, выглядывали две детские головенки, настолько похожие, что Федор сначала подумал, что у него в глазах двоится. – Бога нет и чертей нет – нам это учитель говорил…
–Вот-вот, вам учитель много что говорил, потому его и заарестовали…
– Это какого же учителя-то? Из Урского?– спросил Федор.
– Нет, Федор Михалыч, учителя у нас теперь нет, детишки за пять килОметров ходят в Барит… Аношин Иван Васильевич – так учителя звали… – пояснил Гриня. – С месяц, как взяли его… Хороший был мужик, детишков любил, да уж больно смелый в разговорах, за то, видно, и пропал человек…
– Как пропал, тятя?! Что ли, Ивана Васильевича убили? – русая голова старшего сына снова появилась из-за занавески.
– Это что такое? – Федор нарочито нахмурил брови и строго посмотрел на мальчишек. – Почему не спите до сих пор?
– А еще рано спать…
– Ну-ка, чтобы я вас не видела больше!.. – хозяйка подошла к печи и пыталась задернуть занавеску, но в ответ услышала громкий шепот:
– Маманя, мы хочем в уборную…– прошептал младший.
– А ну, марш в сени, там ведро стоит, и чтобы вас я больше не слышала!..
Один за другим мальчишки сползли с печи и, ступая на цыпочках, скользнули за дверь. Евдокия, взяв со стола одну из керосиновых ламп, вышла следом за детьми, приговаривая про себя:
– Как бы они там в потемках чего не натворили…
Воспользовавшись невольной паузой в трапезе и разговоре, Григорий потянулся за банкой с самогоном, но Федор его опередил:
– Тихо, тихо, Григорий Андреевич, я сам налью… А вот с разговорами надо быть поосторожнее: сейчас и за байку про сельского писаря можно срок получить… Такие вот времена наступили…
Выпили, молча закусили, проследив, как мальцы исчезли на печке, затем Гриня обернулся к жене:
– Дунь, ты чтой-то начала говорить, да тут эти разбойники!.. Это уже наши, Федор Михалыч, Мишка да Васька, озорники, каких мало в селе… Вдовые мы оба… У меня дочь замужем, в Кольчугино живет… А Дунина дочка, Татьяна – учится в Томске на медсестру…
– Медицина – это хорошее дело, Григорий Андреевич, она всегда людям нужна… А что, много ли могил вымыло из земли?
– Сам-то я не ходил… Куда мне на своих костылях-деревяшках, но люди бают, могил десять попортило… – ответил Григорий. – Не к добру, старики бают…
– Вот и я говорю, что Антихрист придет!.. – и Евдокия троекратно перекрестилась, обернувшись к божничке.
– Придет, Дуня, придет…– каким-то отрешенным голосом вторил ей муж, а потом вдруг бросил острый взгляд в сторону гостя и спросил шепотом:
– А может быть, он уже пришел, Федор Михалыч?! Может, уже прибирает людишек-то этот антихрист? Сколько их уже посажено да расстреляно?!
– Да вы что тут совсем страх потеряли?!– неожиданно резко оборвал его Кузнецов. – Только что Ванька Кочергин Бог весть что нес, теперь этот провоцирует! Я же упредил тебя, Гриш, а ты опять за свое? Не понимаешь, в какое время живем?! Да за эти слова тебя уже лет на пять в лагеря можно отправить!
– А ты меня не пугай, Федор Михалыч, мне уже жить осталось с гулькин
хрен! – в тон ему пьяным голосом возразил Гриня. – Сдохну скоро я!.. Не довезут меня до лагеря-то твоего!..
Жена со слезами бросилась к Грине, стараясь погасить его хмельной запал, а с русской печи из-за занавески снова высунулись перепуганные мордашки их сыновей. Слезы женщины и увеличенные страхом глаза мальчишек быстро остудили Федора. Он подсел на сундук к Грине, приобнял его и легонько потряс за плечи:
– Да не пугаю я тебя, Гриня. Ты вон их пожалей да жену свою Дуню. Возьмут тебя за такие разговоры, а с кем они останутся?
– Эх, Федор Михалыч! Я ведь сам у нее на шее сижу заместо третьего ребятенка! Проку-то с меня в доме совсем ничего… Дармоед! Только и хватает сил, что чашки помыть да кур покормить… Уже и корове сена задать не могу – все она, моя Дуняшка! Да как же мне это пережить-то? – и он в голос зарыдал, не стесняясь своих сыновей.
– Гриша! Гриша! Перестань, успокойся… Детей вон испугал да гостя обидел…
– Не в госте дело, Евдокия …Григорьевна… Неужели ты думаешь, что я доносить на твоего мужа побегу: не было у нас в родне таких гадов!.. Знаю, что он любому в глаза может бросить резкое слово, еще пацаном был такой же ершистый… Да только время сейчас такое, что нельзя болтать бездумно. Посторожись, Гриня!..
… Гнетущая тишина надолго воцарилась в горнице. На мягких кошачьих лапках вошла она в избу и заполонила все пространство. Вскоре ее стало так много, что всем сделалось страшно: хотелось говорить, кричать, плакать, биться головой о стену, только бы разорвать ее гнетущие тенета…
– Ну, граждане-товарищи мужчины, пора и на покой…– решительно нарушила затянувшуюся паузу Евдокия. – Завтра договорите. Мне
вставать рано, да и мальцы не спят, глядя на вас. Я вам, Федор Михалыч, на сундуке постелю, в углу…
Неспокойно спалось Федору Кузнецову на новом месте. Уже сквозь утреннюю дрему он слышал, как по избе, словно дуновение ветерка, передвигалась хозяйка. Чиркнула спичка, и неверным светом керосиновой лампы озарился бабий кут, но ни стука тебе, ни звона. Хлопнула дверь – знать, ушла корову доить Евдокия, а его снова сон сморил. Сколько длилось это забытье – может, полчаса, может быть, час, да только теперь снова хлопнула дверь на входе, а потом легонько отзвонила ручка ведра: хозяйка парное молоко принесла в дом, чтобы детишек накормить-напоить, мужа с гостем. Глаз не хотелось открывать, но в голове, еще не освободившейся ото сна и вчерашнего хмеля, уже шевелились мысли нового дня. Не желая привлекать к себе внимания, Федор, отвернувшись к стене, лежал с открытыми глазами, восстанавливая события дня минувшего…
Тяжелым он выдался для него. Одно дело – дорога дальняя, сначала на поезде, затем – на повозке, а тут еще столько водки выпили да самогона! Державший себя в строгости – военная служба обязывала, да и здоровье удерживало – Федор никогда не злоупотреблял спиртным, но вчера, оказавшись в родном селе среди старых товарищей, оглушенный горькими вестями о судьбе родных, и, словно отгоняя от себя острую боль утраты, и пил много, и говорил много… Сейчас Федор попытался вспомнить свои слова, но потом отступился: не те люди Иван да Гриня, кого следовало бояться ему, полковнику-особисту, пусть и отставному уже… Тут его мысли вернулись к Гордею, Алене, к сыну, который, наверное, уже никогда не узнает его, своего кровного отца, и от того у него так защемило сердце, что он на какое-то время впал в забытье…
Когда сознание вновь вернулось к нему, он услышал, как негромко переговариваются Евдокия с Гриней, как о чем-то шушукаются за столом их сыновья… Уже не раз ловил себя Федор на том, что сознание его иной раз отключается на какое-то время: он перестает слышать, видеть все, что его окружает. А врачи в госпитале, обследовав его перед выходом в отставку, только руками развели: может быть, это последствия одной из трех его контузий, а может, просто в силу возрастных изменений наступает кратковременный спазм сосудов и человек теряет сознание. Окажись он в эту пору на коне или на танке – последствия могли быть самые трагичные. Уже сам для себя Федор додумал: а если в бою так отключился бы и… в плен попал?! Ведь не докажешь потом, что спазм случился… Послушал он врачей, прикинул, чем эта странная болезнь ему грозит, и написал рапорт о выходе на пенсию… Разговор с Люшковым только ускорил принятие этого решения…
Все события вчерашнего дня воскресил в своей памяти Федор, пора и вставать, а тут и голос нового гостя услышал – Ивана Кочергина:
– Здорово ночевали, хозяева дорогие! Куда гостя подевали, сознавайтесь!?.
– Да тут я, Иван, тут, не сбежал еще… – Федор сел на своей постели, вытянул вперед босые ноги и потянулся. – Думал, со службы уйду – отосплюсь, да куда там!..
– Да вы спите, Федор Михалыч, спите еще, – заботливо проговорила Евдокия. – Куда вам спешить-то… А я сейчас покушать приготовлю…
– Вот, единственно добрая душа здесь – не то что вы…– Федор, который спал в брюках и белой нательной рубахе, подошел к столу и пожал руки мужчинам, а потом извинился, – не судите за такой вид, сейчас приведем себя в порядок и – в дорогу…
– Давай, Федор Михалыч, – сказал Иван.– брейся, мойся, снедай, чем бог послал, а потом поедем в Гурьевск… У нас тут оказия со Спирей подвернулась – на базу поедем за товаром да тебя, Федор Михалыч, отвезем…
– Годится, Иван Иваныч, только у меня просьба будет: заедем на кладбище наше – хочу родню свою навестить… Как знать, может в другой раз уже не придется здесь оказаться…
Глава 6
В кабинете начальника Гурьевского районного отделения НКВД Кравцова было душно и сильно накурено. Он только что закончил утреннюю оперативку. Угрюмые, молчаливые, его сотрудники называли только цифры, названия деревень и сел района: Апрелька, Салаир, Гурьевск, Барит, Красное... По первой категории – 3, по второй категории – 11, в разработке и на дополнительной проверке находятся 37 человек... Уже месяц, как они приступили к исполнению оперативного приказа наркома СССР от 30 июля 1937 года, и целый месяц весь Гурьевский район, Западно-Сибирский край, а, похоже, и весь Советский Союз замерли в каком-то страшном оцепенении и ожидании конца света. И если днем это еще как-то скрашивалось общей рабочей суетой, то ночь оставалась за чекистами: десятки повозок разъезжались в вечерних сумерках по деревням и селам, чтобы по заранее определенным адресам бесцеремонно вламываться в жилища мирно спящих крестьян и рабочих, проводить повальные обыски и свозить к утру в городской отдел НКВД ошалевших от страха и грубости конвоиров арестованных, где их допрашивали следователи и уполномоченные на то лица. Как и предполагалось заранее, редко, кто из арестованных возвращался домой. Иначе быть не могло, потому что за годы советской власти в сознание каждого гражданина Советского Союза было твердо вбито одно непререкаемое правило: НКВД ошибаться не может! НКВД никого зря не берет!
Кравцов с мрачным выражением лица сидел и тупо смотрел на кипу документов, все лето пролежавших у него в сейфе, а теперь занимавших на столе целый угол. Где-то там, среди этих бумаг, лежит этот страшный приказ. Только месяц прошел под его диктовку, а впереди еще целых три! Опытный чекист, он понимал, что в мире идет классовая борьба, что враги не оставят его страну в покое, и потому их надо нещадно уничтожать, но почему этих врагов так много?! А с кем же мы будем строить светлое будущее, если всех расстреляем и посадим в лагеря? Кравцов резко тряхнул бритой наголо головой, взял из коробки папиросу и нервно закурил: стоп! хватит рассусоливать, как кисейная барышня! Ты офицер, старший лейтенант госбезопасности, и потому эти сантименты ни к чему!
Глубоко затянувшись, начмил выпустил густую струю дыма через нос, а затем, щурясь, взял сверху бумажной стопы лежащий вниз текстом документ и пробежал глазами: оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР от 11 августа 1937 года: "...Рассылаемое вместе с настоящим приказом закрытое письмо о фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР, а также материалы следствия по делу "ПОВ" вскрывают картину долголетней и относительно безнаказанной диверсионно-шпионской работы польской разведки на территории Союза... что можно объяснить только плохой работой органов ГУГБ и беспечностью чекистов... В Западной Сибири из находящихся на ее территории около 5 тысяч перебежчиков учтено не более 1 тысячи, такое же положение с учетом политэмигрантов из Польши..."
– Господи! Да где же искать эти 4 тысячи поляков? Где они тут растворились? В Салаире, в Красном, в Урском? Сущая ерунда! Новосибирск, Томск, Щегловск, Сталинск – это еще понятно, но здесь, в глуши?!. Мы не знаем, как выполнить эти спущенные сверху нормативы, а товарищ Эйхе просит ЦК увеличить квоту как по первой категории, так и по второй... Сумасшествие!..
Кравцов отложил приказ и принялся торопливо просматривать остальные бумаги, мысленно ругая себя за то, что скопил такую груду документов: "Идиот! Расслабился, как гнилой интеллигент! Тут такая метла метет по стране, что и тебя, начальника горотделения, смахнет, не глядя, как случилось с Паршиным, секретарем Беловского райкома ВКП(б), а вслед за ним, похоже, пойдет и его родственник Качуровский, начальник Киселевского горотделения НКВД... А сколько уже голов полетело!.."
Размышляя так, он продолжал просматривать залежавшиеся у него в сейфе документы, откладывая в сторону исполненные, а некоторые черновые записи рвал на мелкие кусочки и складывал в просторную чугунную пепельницу, собираясь потом их сжечь, как уже не раз бывало. С некоторых пор он перестал доверять уничтожение секретных документов даже своему секретчику, решив, что будет надежнее, если он сам лично сожжет их. Едва ли не в самом низу кипы документов он нашел телеграмму с грифом "Секретно" за подписью начальника Дальневосточного УНКВД Люшкова: " Настоящим уведомляю, что в июле-августе сего года намеревается отбыть на родину в село Урское Гурьевского района Западно-Сибирского края начальник особого отдела N-ской дивизии Дальневосточной Красной Армии полковник Кузнецов Федор Михайлович. В связи с имеющимся на него компроматом считаем необходимым его задержать, дополнительно проверить на причастность к фактам, указанным в приложении к настоящей телеграмме и нейтрализовать. Конфиденциальная информация в отношении Кузнецова Ф.М. направляется спецсвязью под грифом "Совершенно секретно" в УНКВД ЗСК. Начальник Дальневосточного УНКВД Г.С. Люшков".
Кравцов удрученно повертел в руках телеграмму, вспоминая обстоятельства, при которых он ее получил, и почему не отписал на исполнение… В первых числах июля поступила она из Владивостока непосредственно в их райотделение, но к тому времени в газете "Правда" и по служебным каналам уже прошла информация, что полковник госбезопасности Люшков переметнулся на сторону врага и, оказавшись в Харбине, попросил политического убежища в у властей Маньжчоу-Го. Уже позднее, находясь в Новосибирске, Кравцов поинтересовался наличием секретных материалов на Кузнецова, которые должны были поступить из Дальневосточного УНКВД, на что ему был дан ответ: в связи с тем, что Люшков Г.С. изменил Родине, эмигрировав в Маньчжурию, все документы за его подписью аннулированы и исполнение их остановлено. Поскольку о телеграмме, пришедшей к ним из Дальневосточного УНКВД в Управлении его не спросили, он решил, что сам спишет ее в архив, но что-то тогда ему помешало это выполнить... Да-да, сначала у него была длительная командировка в Москву, потом он лечился две недели... Вспомнился эпизод с Кутько: тот находился у него в кабинете, когда он, вернувшись из Новосибирска, перечитал телеграмму и хотел списать в архив, но Кутько успел-таки через плечо ознакомиться с ее содержанием и посоветовал не торопиться с архивом, а если вдруг этот Кузнецов появится здесь, то можно будет среагировать должным образом и обезвредить тайного врага... И он в красках рассказал ему тогда о "бесчинствах" Кузнецова в 22-году, когда он командовал отрядом ЧОН и спас своего брата, кулака Кузнецова Гордея от тюрьмы. А в подтверждении своих аргументов он принес и предъявил ему тогда решение Урского сельсовета о раскулачивании Кузнецова Гордея в мае 1934 года, справки о его смерти и высылке семьи Кузнецовых в Нарымский округ Западно-Сибирского края...
Отложив тогда телеграмму в сторону, Кравцов позже хотел вернуться к ней и даже дал команду Кутько держать вопрос на контроле. Два месяца прошло с тех пор, но, похоже, Кузнецов так и не появился в родном селе, поскольку Кутько к нему не обращался. И только тут он вспомнил, что Кутько не был на совещании. Секретарь Нина Петровна, женщина лет сорока, с аскетичным и некрасивым лицом, как и многие работники отделения, ходившая строго в форме и хромовых сапогах, была в курсе всех вопросов, решавшихся в отделе. Она-то и пояснила ему, что Кутько накануне выезжал в Красное и не успел вернуться к совещанию. Поручив секретарю, чтобы Кутько по приезде сразу же зашел к нему, Кравцов положил злополучную телеграмму Люшкова к себе в стол, а остальные документы определил по месту их назначения: исполненные – в архив, а находящиеся в исполнении – в свой металлический сейф…
...За дверью кабинета, в приемной, раздались громкие голоса – женский и мужской. Следуя своему принципу, Нина Петровна никого не допускала в кабинет начальника милиции, предварительно не справившись у него лично, примет ли он того или иного посетителя. Кравцову это не совсем нравилось, ибо он считал, что такая форма общения с народом излишне бюрократизирует его, но, устав бороться со своей железной секретаршей, он смирился с ее диктатом.
Дверь кабинета открылась, явив взору начальника милиции пожилого мужчину в длинной военной шинели.
– Ну, куда же вы, гражданин... Я же просила вас... – голос Нины Петровны раздавался из-за спины вошедшего. Не обращая никакого внимания на ее причитания, мужчина плотно прикрыл дверь за собой и прошел к столу.
– Извините за бесцеремонность вторжения, но мне сказали, что здесь совещание и продлится оно до обеда, после чего вы уедете в Белово... Видимо, ваш секретарь излишне заботится о здоровье своего начальника?..
– Ну-у... это ее волюнтаризм... – под пристальным взглядом колючих серых глаз военного Кравцов смутился и что-то проговорил в свое оправдание, затем предложил сесть.
– Кузнецов Федор Михайлович, начальник особого отдела дивизии, полковник... Нахожусь в отпуске по случаю реабилитации после ранения и потому прибыл на родину...
Едва услышав первые слова гостя, Кравцов невольно вздрогнул и сильно побледнел, что не ускользнуло от внимания военного. Тем не менее, он продолжал говорить ровным и спокойным голосом, еще больше ввергая начальника отдела в психологический ступор. Кравцов слушал полковника, но одна его рука непроизвольно приоткрыла ящик стола, где лежала телеграмма бывшего начальника УНКВД, и теперь нервно теребила ее, другая рука уже была готова потянуться к кобуре с пистолетом, и только усилием воли он остановил себя.
– ... Моя семья жила в селе Урском, но в 1934 году ее раскулачили и выслали на Север. Считаю, что это было ошибочное решение, и потому я хотел бы узнать, кем принималось это решение, кем утверждалось и какое участие в этом принял Кутько Богдан Иванович?
Кравцов уже немного успокоился и потому смог дать обстоятельный ответ:
– Решение, как я полагаю, принималось сельским советом села... м-м... Урское. Решение утверждалось райисполкомом... Какое участие принимал во всем этом товарищ Кутько, мне неизвестно, поскольку в то время я здесь еще не работал, а все документы о раскулачивании, видимо, находятся в архиве.
– Я могу узнать, куда направили этих спецпоселенцев?..
– Скорее всего, в Нарымский край, более точные сведения надо искать в архиве либо в спецкомендатуре по Нарымскому округу, что находится в Колпашево, впрочем, эту информацию вы, наверное, сможете узнать в Томске, в ГОНКВД...
– А самого Кутько я могу видеть?
– К сожалению, он в данное время находится в служебной командировке... – только сейчас вконец успокоившийся Кравцов вспомнил, что он даже не проверил документы посетителя. – Простите, товарищ Кузнецов, позвольте ознакомиться с вашими документами...
Легкая насмешливая улыбка тенью промелькнула по лицу военного (вспомнил, наконец-то!), но, тем не менее, он без возражения протянул начальнику отдела свое служебное удостоверение.
– Спасибо, Федор Михайлович, – произнес Кравцов, возвращая документы. – Чем еще могу быть вам полезен?
– Как я уже понял – ничем... Кутько в отделе нет, документы в данный момент недоступны, обжаловать решение сельсовета и райисполкома местный прокурор вряд ли решится, да и время меня поджимает... Спасибо за внимание. Отметить командировочное удостоверение я должен, видимо, у той суровой женщины, что вас охраняет?
– Да-да, Нина Петровна – замечательный работник и очень душевный человек...
– Я это уже заметил, благодарю... Прощайте...
Только оставшись в кабинете один, Кравцов облегченно перевел дух и, вынув из стола телеграмму и снова ее перечитал: прав или не прав был Люшков, отправляя эту телеграмму? Но в одном он был уверен: Федор Кузнецов – человек решительный, и, несмотря на возраст, арестовать его было бы непросто, тем более, у него на боку под шинелью, наверное, висит кобура с наганом... Нет, он был прав, отпустив Кузнецова – ведь нельзя на основании информации военного дезертира арестовывать действующего полковника, а Кутько? Там тоже еще не все ясно – и он в задумчивости затянулся новой папироской...
Прошло около часа, в течение которого начальник милиции готовил отчет в управление о ходе выполнения июльского оперативного приказа. Не первый год он работал в органах, но таких документов, о результатах исполнения которых предстояло докладывать "наверх" каждые пять дней, было немного на его памяти. Это говорило о его особой важности. Впрочем, более поздний приказ о польских перебежчиках требовал такого же отчета... И вышли-то они почти одновременно, вроде как, в поддержку друг друга.
– Похоже наверху серьезно взялись закручивать гайки, а раз так – полетят головы, а сколько там будет виновных и невиновных – один черт знает! И как же выжить в этой мясорубке, где и у кого искать совета и поддержки? Как в сжатые сроки выполнить такой объем работы да при этом дров не наломать? – и тут его словно озарила светлая мысль: надо позвонить кому-то из начальства, с кем сложились хорошие отношения, и прояснить, как действовать в данной ситуации... Но, продолжая развивать эту мысль дальше, он понял, что звонить-то ему не кому. Нет у него таких задушевных друзей, а любой такой звонок в Новосибирске могут принять за слабость, а то, не дай бог, за политическую незрелость... Жаль, очень жаль!..
Не успел он по-настоящему загрустить, как уже следующая мысль его
обнадежила: а у Кутько в Томском ГО НКВД работает старый дружок – Карманов. Не раз он хвалился дружбой с ним, звонил ему по телефону из его кабинета. Работал когда-то Карманов здесь, а потом пошел на повышение... Так, опять нужен Кутько, но где его черти носят?!.
Только успел подумать он так, как дверь кабинета распахнулась настежь – и на пороге стоял Кутько...
– Здравствуй, Антон Иванович! Не успел я к совещанию... дела!
– Это что же за дела такие? За день не справился в Красном?
– От агента информацию получил, что в Урском должен появился один контрик... Кузнецов Федор, тот самый родственник раскулаченных Кузнецовых...
– Это который полковник-особист?! Эк ты его окрестил – контрик! Не боишься ошибиться?
– Знаешь, Антон Иваныч, как старые чекисты говаривали? Контру бояться – в ЧК не ходить!
– Ну, и к чему ты все это?..
– Да к тому, товарищ начальник, что время сейчас такое: кто первый громче гавкнет, тот и наверху, а кто запоздал или сопли жует – того и к стенке! Ты почитай последние оперативные приказы наркома НКВД! Чтобы их выполнить правильно и в срок, нужны решительность и оперативность... Они же – "оперативные" приказы-то!..
– Ты так думаешь, Богдан Иванович? Или ты уже прозвонил наверх своему дружку Карманову, а?
– Да пока не звонил... А если надо – позвоню...
– Вот и позвони...
– И позвоню... – Кутько говорил уже с вызовом в голосе. Он давно понял, что Кравцов побаивается вышестоящее начальство и знает о его прия-тельских отношениях с Кармановым, и потому раз за разом пытается извлечь из этого выгоду для себя. А раз так, то и ему, Кутько, тоже нужно поиметь для себя какую-то пользу в данной ситуации. Впрочем, все в отделении уже давно отметили тот особый статус, который имел Кутько, и потому старались с ним не связываться.
– Вот и позвони, позвони, Богдан Иваныч, и спроси у своего дружка, как нам выполнять приказ о польских перебежчиках, когда от нас до Польши
несколько тысяч верст, а отчеты подавай каждые пять дней...
– М-да, много поляков мы тут, конечно, не найдем, но одного можно взять уже сегодня...
– Да ну?!
– Да... В Урском живет некто Богдан Лукашевич... Чем не поляк?
– А он что, на самом деле поляк?
– Да какая разница, Антон Иванович! Откуда-то с Запада приехал сюда лет двадцать-тридцать назад, но фамилия подходящая: то ли поляк, то ли еврей, то ли белоросс... Кто там проверять будет, а отчет закрыть можно даже одной фамилией... Материалы на "тройку" оформить по первой категории и отправить в Новосибирск... Их же туда никто не возит. Пришлют выписку из решения "тройки" – "расстрелять" – и концы в воду!
– Да-а, лихо у тебя все получается, Богдан Иваныч! И не жалко тебе их, таких вот контриков?
– Наш вождь и учитель товарищ Сталин сказал: лес рубят – щепки летят! Тебе этого мало? Впрочем, Антон Иванович, если у тебя такая жалость проснулась к врагам народа, то ищи пшеков в Салаирском кряже... Повезет – найдешь одного-другого, а нет – только ноги собьешь да еще от начальства нагоняй получишь... А за невыполнение таких приказов можно и самому к стенке встать...
– М-да... Однако убедил – готовь группу для ареста... И не жалко тебе тезку-то? Тоже Богданом кличут?
– Да, сам-то Богдан погиб в гражданскую, но у него жена осталась, сын, внуки...
– Ну, тогда включи их во вторую категорию...
– Как скажешь, Антон Иваныч, можно и во вторую, только я сам съезжу за ними...
– Что так? Не наездился, что ли?
– Хочу заглянуть в Урское... Я там уже одного доходягу пошерстил, у кого ночевал Кузнецов... Он сказал, что уехал Кузнецов, но мне кажется, что он врет: что же, Кузнецов только на одну ночь приехал с Дальнего Востока? Объявится там еще, как пить дать!
– И зачем он тебе?
– Ну, как же? А приказ выполнять надо? А компромат на него где-то в Новосибирске... Его и поднять можно. А те документы, что ты показывал мне летом, где они?
– Да здесь они, здесь та телеграмма, – и он вытащил из ящика стола бланк с текстом. – Черт с тобой! Только тебе не надо никуда ехать... Час назад он был здесь... В Томск он собирался ехать, своих выручать...
– Вот оно как!.. Иваныч, дай людей, может, я его перехвачу на вокзале... Если что, дам шифрограмму в Томск...
– Зачем шифрограмму – звони своему дружку Карманову, да не забудь спросить по приказам-то... Поедешь вдогонку на вокзал – поостерегись: мужик он, похоже, бывалый, решительный, при оружии... Он вас там всех положит, коли что...
– Ну, ты хоть команду-то дай... не мне же...
– А что? Ты – офицер... бери двух милиционеров, повозку – и вперед... Оружие не забудьте... А лучше езжай сразу в Белово – там его перехватишь... Поезда-то нынче медленно ходят... Он расслабится, пока едет до Белова, может, уснет, а тут и ты с ребятами, да еще беловчан подключи...
– Ну, ладно, я поехал...
– Да, возьми-ка на всякий случай телеграмму Люшкова... Не все же знают, что он дезертир... Пока то, да сё – глядишь, и дело сделаешь...
Не был избалован судьбой Федор Кузнецов. Много лиха хватил за свои шестьдесят с небольшим лет, но здесь она словно смилостивилась и отправила врагов по ложному пути: пока Кутько, пустившийся за ним в погоню с милиционерами, добирался до Белова, Федор, наняв, как в былые времена извозчика, ехал по Крестьянскому тракту в противоположную сторону, в Сталинск, где жила его племянница Мария Гордеевна Барбашова...
м-м, ошибок… А я вам помогу с ответом: вы постарели, Кузнецов, ослабли, потеряли бдительность и зачастую проявляете непростительную мягкотелость! Вас можно было бы прямо сейчас отдать под суд!.. Но мы ценим все ваши предыдущие заслуги перед Советской властью, ваш боевой орден… Сам Василий Михайлович настоял, чтобы вас отправили в отставку по-доброму… без каких бы ни было мер воздействия за все ваши упущения последних лет. Как оказалось, маршал вас лично знает! Да-да, я знаю ту историю, когда в 29-м во время инспекторской проверки вашего полка на его машину напали диверсанты Чан Кай Ши, а машина с охраной застряла и не смогла вовремя ликвидировать бандитов... Тогда вы прикрывали отход командующего с одним ручным пулеметом до подхода охраны… Вам же за это, кажется, дали орден Красного Знамени? Ах, вам маузер тогда подарили? А ведь уже тогда этот факт можно было повернуть против вас… А почему на участке вашего полка хозяйничали вражеские диверсанты? То-то же… Да, товарищ Блюхер решил тогда вас наградить личным табельным оружием, а позднее и орденом... Что ж, похвально… Но мы не можем и дальше терпеть все ваши промахи и упущения, поэтому в управлении кадров принято решение о вашей отставке и высылке… да-да, я, конечно, оговорился, и отправке вас в родные края. Вы, кажется, из Сибири? Вам сейчас уже 65, не так ли? Пора, Федор Михайлович, пора давать дорогу молодым… Революции нужны сила и молодой задор!..
Хитрил Генрих Люшков: шел 1937 год. Позднее его назовут Годом Большого Террора. Его маховик был уже запущен, и одной из главных мишеней его были военные. Напитавшись кровью десятков, сотен тысяч советских людей Центральной полосы России, Кавказа, Средней Азии и Сибири, Верховная власть и ее верный страж – НКВД– бросали алчные взоры на восточную окраину страны, где гордым особняком и неприступной крепостью стояла Дальневосточная область, в недалеком прошлом – Дальневосточная Республика с ее легендарным маршалом Блюхером. НКВД давно раздражала обособленность этого региона, и потому под разными предлогами проверенные и лично преданные Блюхеру кадры отсылались в другие регионы, а их ротацию проводили за счет направления на Восток подготовленных и проверенных НКВД работников.
Не отказал себе в удовольствии Генрих Люшков и перечислил все огрехи полковника Федора Кузнецова, видимо, надеясь увидеть в его глазах страх и смятение. Не увидел, но и арестовать Кузнецова он не мог: крепка была сила авторитета маршала революции, известен и уважаем был Федор Кузнецов в военных кругах Дальневосточного гарнизона, и потому, объявив ему об отставке, комиссар государственной безопасности надеялся, что в Томске или в Новосибирске, где рано или поздно появится Кузнецов, его «возьмут» без лишних хлопот и огласки, а уж все зависящее от него ради такого события он, Люшков, сделает обязательно… И сделал, успел-таки, но уже вскоре после этого он сам, получив сигнал из центра о своем грядущем аресте, бежал в Маньчжурию и сдался японцам…
* * *
…Внезапное ночное появление Федора в доме Грини Павлова вызвало у хозяев такую же реакцию, как если бы на пороге у них появился ангел небесный, с крыльями и в белой рубашонке. Хозяин сразу не узнал в вошедшем Федора Кузнецова: все же разница в десять лет не давала им много поводов для встреч в молодые годы, а все последующие Федор обитал вдали от родного села. Жена же его, Евдокия Павлова, ни разу не встречавшая Федора в селе, вообще смотрела на него с удивлением и опаской: худощавый мужчина с изможденным лицом, в военной шинели и фуражке, в высоких офицерских сапогах да еще с чемоданом в руках, каких никто никогда в Урском не видывал. Уже присмотревшись повнимательнее и подойдя поближе, признал Гриня Федора и даже рукой отмашку сделал, словно от привидения:
– Кузнецов? Федор Михалыч, неужто ты?!.
И хоть не были они особо дружны в молодые года, а здесь обнялись, и не удержался Гриня, чтобы не пожаловаться новому человеку:
– Видишь, Федор Михалыч, каков я теперь, что из меня эта жизнь поганая сделала? – рванул на груди ветхую рубаху, обнажая впалую грудь и торчащие страшным образом концы ребер: оставалось удивляться, как они не повылазили наружу из- под дряблой и поврежденной многими шрамами кожи. – Видишь, Федор Михалыч, как мы тут живем?
Голос его был плаксив, а по легкому перегару Федор определил, что хозяин дома находился в легком подпитии. Его это даже немного успокоило: значит, его собственный хмель не так будет бросаться в глаза…
…Только час и посидели они за столом, а хозяйка успела накормить гостя вкусными щами, жареной рыбой и прочей снедью, чем была богата их семья. Гриня поделился своей трагедией, а Федор коротенько рассказал о своей жизни и службе на Дальнем Востоке. Невольно пришлось Федору еще раз выслушать рассказ о последних днях и смерти Гордея, о том, как хоронили его. Помянули, а когда принялись за закуску, Евдокия рассказала гостю о том, как весной этого года вода в Уре поднялась, как никогда ранее, подмыла берег, и по реке поплыли гробы с прогнившими крышками, пугая селян останками своих земляков.
– Ужас! Ужас! – подавленно приговаривала она.
– Но могилки твоих родичей, Федор Михалыч – отца, матери, Гордея – уцелели… Вода не дошла до них, а вот деда Андрея, видать, смыло – он же ближе к реке лежал… – словно извиняясь, сказал Павлов.
– А тут повадился было один злодей кресты на могилах ломать… Мокой его звали – сучье отродье он, а не человек! Проучили его братья Бронские, крепко ему бока намяли – сбег. Дак, жалко, Ваську-то посадили за это…
–… У нас тут поп приезжал и говорил, что конец света грядет… – переходя на шепот, проговорила хозяйка. – Черт-погубитель на землю пришел и всех заберет с собой!
– Неправда ваша, маманя,– вдруг раздался звонкий детский голос: из-за занавески, закрывавшей лаз на лежак русской печки, выглядывали две детские головенки, настолько похожие, что Федор сначала подумал, что у него в глазах двоится. – Бога нет и чертей нет – нам это учитель говорил…
–Вот-вот, вам учитель много что говорил, потому его и заарестовали…
– Это какого же учителя-то? Из Урского?– спросил Федор.
– Нет, Федор Михалыч, учителя у нас теперь нет, детишки за пять килОметров ходят в Барит… Аношин Иван Васильевич – так учителя звали… – пояснил Гриня. – С месяц, как взяли его… Хороший был мужик, детишков любил, да уж больно смелый в разговорах, за то, видно, и пропал человек…
– Как пропал, тятя?! Что ли, Ивана Васильевича убили? – русая голова старшего сына снова появилась из-за занавески.
– Это что такое? – Федор нарочито нахмурил брови и строго посмотрел на мальчишек. – Почему не спите до сих пор?
– А еще рано спать…
– Ну-ка, чтобы я вас не видела больше!.. – хозяйка подошла к печи и пыталась задернуть занавеску, но в ответ услышала громкий шепот:
– Маманя, мы хочем в уборную…– прошептал младший.
– А ну, марш в сени, там ведро стоит, и чтобы вас я больше не слышала!..
Один за другим мальчишки сползли с печи и, ступая на цыпочках, скользнули за дверь. Евдокия, взяв со стола одну из керосиновых ламп, вышла следом за детьми, приговаривая про себя:
– Как бы они там в потемках чего не натворили…
Воспользовавшись невольной паузой в трапезе и разговоре, Григорий потянулся за банкой с самогоном, но Федор его опередил:
– Тихо, тихо, Григорий Андреевич, я сам налью… А вот с разговорами надо быть поосторожнее: сейчас и за байку про сельского писаря можно срок получить… Такие вот времена наступили…
Выпили, молча закусили, проследив, как мальцы исчезли на печке, затем Гриня обернулся к жене:
– Дунь, ты чтой-то начала говорить, да тут эти разбойники!.. Это уже наши, Федор Михалыч, Мишка да Васька, озорники, каких мало в селе… Вдовые мы оба… У меня дочь замужем, в Кольчугино живет… А Дунина дочка, Татьяна – учится в Томске на медсестру…
– Медицина – это хорошее дело, Григорий Андреевич, она всегда людям нужна… А что, много ли могил вымыло из земли?
– Сам-то я не ходил… Куда мне на своих костылях-деревяшках, но люди бают, могил десять попортило… – ответил Григорий. – Не к добру, старики бают…
– Вот и я говорю, что Антихрист придет!.. – и Евдокия троекратно перекрестилась, обернувшись к божничке.
– Придет, Дуня, придет…– каким-то отрешенным голосом вторил ей муж, а потом вдруг бросил острый взгляд в сторону гостя и спросил шепотом:
– А может быть, он уже пришел, Федор Михалыч?! Может, уже прибирает людишек-то этот антихрист? Сколько их уже посажено да расстреляно?!
– Да вы что тут совсем страх потеряли?!– неожиданно резко оборвал его Кузнецов. – Только что Ванька Кочергин Бог весть что нес, теперь этот провоцирует! Я же упредил тебя, Гриш, а ты опять за свое? Не понимаешь, в какое время живем?! Да за эти слова тебя уже лет на пять в лагеря можно отправить!
– А ты меня не пугай, Федор Михалыч, мне уже жить осталось с гулькин
хрен! – в тон ему пьяным голосом возразил Гриня. – Сдохну скоро я!.. Не довезут меня до лагеря-то твоего!..
Жена со слезами бросилась к Грине, стараясь погасить его хмельной запал, а с русской печи из-за занавески снова высунулись перепуганные мордашки их сыновей. Слезы женщины и увеличенные страхом глаза мальчишек быстро остудили Федора. Он подсел на сундук к Грине, приобнял его и легонько потряс за плечи:
– Да не пугаю я тебя, Гриня. Ты вон их пожалей да жену свою Дуню. Возьмут тебя за такие разговоры, а с кем они останутся?
– Эх, Федор Михалыч! Я ведь сам у нее на шее сижу заместо третьего ребятенка! Проку-то с меня в доме совсем ничего… Дармоед! Только и хватает сил, что чашки помыть да кур покормить… Уже и корове сена задать не могу – все она, моя Дуняшка! Да как же мне это пережить-то? – и он в голос зарыдал, не стесняясь своих сыновей.
– Гриша! Гриша! Перестань, успокойся… Детей вон испугал да гостя обидел…
– Не в госте дело, Евдокия …Григорьевна… Неужели ты думаешь, что я доносить на твоего мужа побегу: не было у нас в родне таких гадов!.. Знаю, что он любому в глаза может бросить резкое слово, еще пацаном был такой же ершистый… Да только время сейчас такое, что нельзя болтать бездумно. Посторожись, Гриня!..
… Гнетущая тишина надолго воцарилась в горнице. На мягких кошачьих лапках вошла она в избу и заполонила все пространство. Вскоре ее стало так много, что всем сделалось страшно: хотелось говорить, кричать, плакать, биться головой о стену, только бы разорвать ее гнетущие тенета…
– Ну, граждане-товарищи мужчины, пора и на покой…– решительно нарушила затянувшуюся паузу Евдокия. – Завтра договорите. Мне
вставать рано, да и мальцы не спят, глядя на вас. Я вам, Федор Михалыч, на сундуке постелю, в углу…
Неспокойно спалось Федору Кузнецову на новом месте. Уже сквозь утреннюю дрему он слышал, как по избе, словно дуновение ветерка, передвигалась хозяйка. Чиркнула спичка, и неверным светом керосиновой лампы озарился бабий кут, но ни стука тебе, ни звона. Хлопнула дверь – знать, ушла корову доить Евдокия, а его снова сон сморил. Сколько длилось это забытье – может, полчаса, может быть, час, да только теперь снова хлопнула дверь на входе, а потом легонько отзвонила ручка ведра: хозяйка парное молоко принесла в дом, чтобы детишек накормить-напоить, мужа с гостем. Глаз не хотелось открывать, но в голове, еще не освободившейся ото сна и вчерашнего хмеля, уже шевелились мысли нового дня. Не желая привлекать к себе внимания, Федор, отвернувшись к стене, лежал с открытыми глазами, восстанавливая события дня минувшего…
Тяжелым он выдался для него. Одно дело – дорога дальняя, сначала на поезде, затем – на повозке, а тут еще столько водки выпили да самогона! Державший себя в строгости – военная служба обязывала, да и здоровье удерживало – Федор никогда не злоупотреблял спиртным, но вчера, оказавшись в родном селе среди старых товарищей, оглушенный горькими вестями о судьбе родных, и, словно отгоняя от себя острую боль утраты, и пил много, и говорил много… Сейчас Федор попытался вспомнить свои слова, но потом отступился: не те люди Иван да Гриня, кого следовало бояться ему, полковнику-особисту, пусть и отставному уже… Тут его мысли вернулись к Гордею, Алене, к сыну, который, наверное, уже никогда не узнает его, своего кровного отца, и от того у него так защемило сердце, что он на какое-то время впал в забытье…
Когда сознание вновь вернулось к нему, он услышал, как негромко переговариваются Евдокия с Гриней, как о чем-то шушукаются за столом их сыновья… Уже не раз ловил себя Федор на том, что сознание его иной раз отключается на какое-то время: он перестает слышать, видеть все, что его окружает. А врачи в госпитале, обследовав его перед выходом в отставку, только руками развели: может быть, это последствия одной из трех его контузий, а может, просто в силу возрастных изменений наступает кратковременный спазм сосудов и человек теряет сознание. Окажись он в эту пору на коне или на танке – последствия могли быть самые трагичные. Уже сам для себя Федор додумал: а если в бою так отключился бы и… в плен попал?! Ведь не докажешь потом, что спазм случился… Послушал он врачей, прикинул, чем эта странная болезнь ему грозит, и написал рапорт о выходе на пенсию… Разговор с Люшковым только ускорил принятие этого решения…
Все события вчерашнего дня воскресил в своей памяти Федор, пора и вставать, а тут и голос нового гостя услышал – Ивана Кочергина:
– Здорово ночевали, хозяева дорогие! Куда гостя подевали, сознавайтесь!?.
– Да тут я, Иван, тут, не сбежал еще… – Федор сел на своей постели, вытянул вперед босые ноги и потянулся. – Думал, со службы уйду – отосплюсь, да куда там!..
– Да вы спите, Федор Михалыч, спите еще, – заботливо проговорила Евдокия. – Куда вам спешить-то… А я сейчас покушать приготовлю…
– Вот, единственно добрая душа здесь – не то что вы…– Федор, который спал в брюках и белой нательной рубахе, подошел к столу и пожал руки мужчинам, а потом извинился, – не судите за такой вид, сейчас приведем себя в порядок и – в дорогу…
– Давай, Федор Михалыч, – сказал Иван.– брейся, мойся, снедай, чем бог послал, а потом поедем в Гурьевск… У нас тут оказия со Спирей подвернулась – на базу поедем за товаром да тебя, Федор Михалыч, отвезем…
– Годится, Иван Иваныч, только у меня просьба будет: заедем на кладбище наше – хочу родню свою навестить… Как знать, может в другой раз уже не придется здесь оказаться…
Глава 6
В кабинете начальника Гурьевского районного отделения НКВД Кравцова было душно и сильно накурено. Он только что закончил утреннюю оперативку. Угрюмые, молчаливые, его сотрудники называли только цифры, названия деревень и сел района: Апрелька, Салаир, Гурьевск, Барит, Красное... По первой категории – 3, по второй категории – 11, в разработке и на дополнительной проверке находятся 37 человек... Уже месяц, как они приступили к исполнению оперативного приказа наркома СССР от 30 июля 1937 года, и целый месяц весь Гурьевский район, Западно-Сибирский край, а, похоже, и весь Советский Союз замерли в каком-то страшном оцепенении и ожидании конца света. И если днем это еще как-то скрашивалось общей рабочей суетой, то ночь оставалась за чекистами: десятки повозок разъезжались в вечерних сумерках по деревням и селам, чтобы по заранее определенным адресам бесцеремонно вламываться в жилища мирно спящих крестьян и рабочих, проводить повальные обыски и свозить к утру в городской отдел НКВД ошалевших от страха и грубости конвоиров арестованных, где их допрашивали следователи и уполномоченные на то лица. Как и предполагалось заранее, редко, кто из арестованных возвращался домой. Иначе быть не могло, потому что за годы советской власти в сознание каждого гражданина Советского Союза было твердо вбито одно непререкаемое правило: НКВД ошибаться не может! НКВД никого зря не берет!
Кравцов с мрачным выражением лица сидел и тупо смотрел на кипу документов, все лето пролежавших у него в сейфе, а теперь занимавших на столе целый угол. Где-то там, среди этих бумаг, лежит этот страшный приказ. Только месяц прошел под его диктовку, а впереди еще целых три! Опытный чекист, он понимал, что в мире идет классовая борьба, что враги не оставят его страну в покое, и потому их надо нещадно уничтожать, но почему этих врагов так много?! А с кем же мы будем строить светлое будущее, если всех расстреляем и посадим в лагеря? Кравцов резко тряхнул бритой наголо головой, взял из коробки папиросу и нервно закурил: стоп! хватит рассусоливать, как кисейная барышня! Ты офицер, старший лейтенант госбезопасности, и потому эти сантименты ни к чему!
Глубоко затянувшись, начмил выпустил густую струю дыма через нос, а затем, щурясь, взял сверху бумажной стопы лежащий вниз текстом документ и пробежал глазами: оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР от 11 августа 1937 года: "...Рассылаемое вместе с настоящим приказом закрытое письмо о фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР, а также материалы следствия по делу "ПОВ" вскрывают картину долголетней и относительно безнаказанной диверсионно-шпионской работы польской разведки на территории Союза... что можно объяснить только плохой работой органов ГУГБ и беспечностью чекистов... В Западной Сибири из находящихся на ее территории около 5 тысяч перебежчиков учтено не более 1 тысячи, такое же положение с учетом политэмигрантов из Польши..."
– Господи! Да где же искать эти 4 тысячи поляков? Где они тут растворились? В Салаире, в Красном, в Урском? Сущая ерунда! Новосибирск, Томск, Щегловск, Сталинск – это еще понятно, но здесь, в глуши?!. Мы не знаем, как выполнить эти спущенные сверху нормативы, а товарищ Эйхе просит ЦК увеличить квоту как по первой категории, так и по второй... Сумасшествие!..
Кравцов отложил приказ и принялся торопливо просматривать остальные бумаги, мысленно ругая себя за то, что скопил такую груду документов: "Идиот! Расслабился, как гнилой интеллигент! Тут такая метла метет по стране, что и тебя, начальника горотделения, смахнет, не глядя, как случилось с Паршиным, секретарем Беловского райкома ВКП(б), а вслед за ним, похоже, пойдет и его родственник Качуровский, начальник Киселевского горотделения НКВД... А сколько уже голов полетело!.."
Размышляя так, он продолжал просматривать залежавшиеся у него в сейфе документы, откладывая в сторону исполненные, а некоторые черновые записи рвал на мелкие кусочки и складывал в просторную чугунную пепельницу, собираясь потом их сжечь, как уже не раз бывало. С некоторых пор он перестал доверять уничтожение секретных документов даже своему секретчику, решив, что будет надежнее, если он сам лично сожжет их. Едва ли не в самом низу кипы документов он нашел телеграмму с грифом "Секретно" за подписью начальника Дальневосточного УНКВД Люшкова: " Настоящим уведомляю, что в июле-августе сего года намеревается отбыть на родину в село Урское Гурьевского района Западно-Сибирского края начальник особого отдела N-ской дивизии Дальневосточной Красной Армии полковник Кузнецов Федор Михайлович. В связи с имеющимся на него компроматом считаем необходимым его задержать, дополнительно проверить на причастность к фактам, указанным в приложении к настоящей телеграмме и нейтрализовать. Конфиденциальная информация в отношении Кузнецова Ф.М. направляется спецсвязью под грифом "Совершенно секретно" в УНКВД ЗСК. Начальник Дальневосточного УНКВД Г.С. Люшков".
Кравцов удрученно повертел в руках телеграмму, вспоминая обстоятельства, при которых он ее получил, и почему не отписал на исполнение… В первых числах июля поступила она из Владивостока непосредственно в их райотделение, но к тому времени в газете "Правда" и по служебным каналам уже прошла информация, что полковник госбезопасности Люшков переметнулся на сторону врага и, оказавшись в Харбине, попросил политического убежища в у властей Маньжчоу-Го. Уже позднее, находясь в Новосибирске, Кравцов поинтересовался наличием секретных материалов на Кузнецова, которые должны были поступить из Дальневосточного УНКВД, на что ему был дан ответ: в связи с тем, что Люшков Г.С. изменил Родине, эмигрировав в Маньчжурию, все документы за его подписью аннулированы и исполнение их остановлено. Поскольку о телеграмме, пришедшей к ним из Дальневосточного УНКВД в Управлении его не спросили, он решил, что сам спишет ее в архив, но что-то тогда ему помешало это выполнить... Да-да, сначала у него была длительная командировка в Москву, потом он лечился две недели... Вспомнился эпизод с Кутько: тот находился у него в кабинете, когда он, вернувшись из Новосибирска, перечитал телеграмму и хотел списать в архив, но Кутько успел-таки через плечо ознакомиться с ее содержанием и посоветовал не торопиться с архивом, а если вдруг этот Кузнецов появится здесь, то можно будет среагировать должным образом и обезвредить тайного врага... И он в красках рассказал ему тогда о "бесчинствах" Кузнецова в 22-году, когда он командовал отрядом ЧОН и спас своего брата, кулака Кузнецова Гордея от тюрьмы. А в подтверждении своих аргументов он принес и предъявил ему тогда решение Урского сельсовета о раскулачивании Кузнецова Гордея в мае 1934 года, справки о его смерти и высылке семьи Кузнецовых в Нарымский округ Западно-Сибирского края...
Отложив тогда телеграмму в сторону, Кравцов позже хотел вернуться к ней и даже дал команду Кутько держать вопрос на контроле. Два месяца прошло с тех пор, но, похоже, Кузнецов так и не появился в родном селе, поскольку Кутько к нему не обращался. И только тут он вспомнил, что Кутько не был на совещании. Секретарь Нина Петровна, женщина лет сорока, с аскетичным и некрасивым лицом, как и многие работники отделения, ходившая строго в форме и хромовых сапогах, была в курсе всех вопросов, решавшихся в отделе. Она-то и пояснила ему, что Кутько накануне выезжал в Красное и не успел вернуться к совещанию. Поручив секретарю, чтобы Кутько по приезде сразу же зашел к нему, Кравцов положил злополучную телеграмму Люшкова к себе в стол, а остальные документы определил по месту их назначения: исполненные – в архив, а находящиеся в исполнении – в свой металлический сейф…
...За дверью кабинета, в приемной, раздались громкие голоса – женский и мужской. Следуя своему принципу, Нина Петровна никого не допускала в кабинет начальника милиции, предварительно не справившись у него лично, примет ли он того или иного посетителя. Кравцову это не совсем нравилось, ибо он считал, что такая форма общения с народом излишне бюрократизирует его, но, устав бороться со своей железной секретаршей, он смирился с ее диктатом.
Дверь кабинета открылась, явив взору начальника милиции пожилого мужчину в длинной военной шинели.
– Ну, куда же вы, гражданин... Я же просила вас... – голос Нины Петровны раздавался из-за спины вошедшего. Не обращая никакого внимания на ее причитания, мужчина плотно прикрыл дверь за собой и прошел к столу.
– Извините за бесцеремонность вторжения, но мне сказали, что здесь совещание и продлится оно до обеда, после чего вы уедете в Белово... Видимо, ваш секретарь излишне заботится о здоровье своего начальника?..
– Ну-у... это ее волюнтаризм... – под пристальным взглядом колючих серых глаз военного Кравцов смутился и что-то проговорил в свое оправдание, затем предложил сесть.
– Кузнецов Федор Михайлович, начальник особого отдела дивизии, полковник... Нахожусь в отпуске по случаю реабилитации после ранения и потому прибыл на родину...
Едва услышав первые слова гостя, Кравцов невольно вздрогнул и сильно побледнел, что не ускользнуло от внимания военного. Тем не менее, он продолжал говорить ровным и спокойным голосом, еще больше ввергая начальника отдела в психологический ступор. Кравцов слушал полковника, но одна его рука непроизвольно приоткрыла ящик стола, где лежала телеграмма бывшего начальника УНКВД, и теперь нервно теребила ее, другая рука уже была готова потянуться к кобуре с пистолетом, и только усилием воли он остановил себя.
– ... Моя семья жила в селе Урском, но в 1934 году ее раскулачили и выслали на Север. Считаю, что это было ошибочное решение, и потому я хотел бы узнать, кем принималось это решение, кем утверждалось и какое участие в этом принял Кутько Богдан Иванович?
Кравцов уже немного успокоился и потому смог дать обстоятельный ответ:
– Решение, как я полагаю, принималось сельским советом села... м-м... Урское. Решение утверждалось райисполкомом... Какое участие принимал во всем этом товарищ Кутько, мне неизвестно, поскольку в то время я здесь еще не работал, а все документы о раскулачивании, видимо, находятся в архиве.
– Я могу узнать, куда направили этих спецпоселенцев?..
– Скорее всего, в Нарымский край, более точные сведения надо искать в архиве либо в спецкомендатуре по Нарымскому округу, что находится в Колпашево, впрочем, эту информацию вы, наверное, сможете узнать в Томске, в ГОНКВД...
– А самого Кутько я могу видеть?
– К сожалению, он в данное время находится в служебной командировке... – только сейчас вконец успокоившийся Кравцов вспомнил, что он даже не проверил документы посетителя. – Простите, товарищ Кузнецов, позвольте ознакомиться с вашими документами...
Легкая насмешливая улыбка тенью промелькнула по лицу военного (вспомнил, наконец-то!), но, тем не менее, он без возражения протянул начальнику отдела свое служебное удостоверение.
– Спасибо, Федор Михайлович, – произнес Кравцов, возвращая документы. – Чем еще могу быть вам полезен?
– Как я уже понял – ничем... Кутько в отделе нет, документы в данный момент недоступны, обжаловать решение сельсовета и райисполкома местный прокурор вряд ли решится, да и время меня поджимает... Спасибо за внимание. Отметить командировочное удостоверение я должен, видимо, у той суровой женщины, что вас охраняет?
– Да-да, Нина Петровна – замечательный работник и очень душевный человек...
– Я это уже заметил, благодарю... Прощайте...
Только оставшись в кабинете один, Кравцов облегченно перевел дух и, вынув из стола телеграмму и снова ее перечитал: прав или не прав был Люшков, отправляя эту телеграмму? Но в одном он был уверен: Федор Кузнецов – человек решительный, и, несмотря на возраст, арестовать его было бы непросто, тем более, у него на боку под шинелью, наверное, висит кобура с наганом... Нет, он был прав, отпустив Кузнецова – ведь нельзя на основании информации военного дезертира арестовывать действующего полковника, а Кутько? Там тоже еще не все ясно – и он в задумчивости затянулся новой папироской...
Прошло около часа, в течение которого начальник милиции готовил отчет в управление о ходе выполнения июльского оперативного приказа. Не первый год он работал в органах, но таких документов, о результатах исполнения которых предстояло докладывать "наверх" каждые пять дней, было немного на его памяти. Это говорило о его особой важности. Впрочем, более поздний приказ о польских перебежчиках требовал такого же отчета... И вышли-то они почти одновременно, вроде как, в поддержку друг друга.
– Похоже наверху серьезно взялись закручивать гайки, а раз так – полетят головы, а сколько там будет виновных и невиновных – один черт знает! И как же выжить в этой мясорубке, где и у кого искать совета и поддержки? Как в сжатые сроки выполнить такой объем работы да при этом дров не наломать? – и тут его словно озарила светлая мысль: надо позвонить кому-то из начальства, с кем сложились хорошие отношения, и прояснить, как действовать в данной ситуации... Но, продолжая развивать эту мысль дальше, он понял, что звонить-то ему не кому. Нет у него таких задушевных друзей, а любой такой звонок в Новосибирске могут принять за слабость, а то, не дай бог, за политическую незрелость... Жаль, очень жаль!..
Не успел он по-настоящему загрустить, как уже следующая мысль его
обнадежила: а у Кутько в Томском ГО НКВД работает старый дружок – Карманов. Не раз он хвалился дружбой с ним, звонил ему по телефону из его кабинета. Работал когда-то Карманов здесь, а потом пошел на повышение... Так, опять нужен Кутько, но где его черти носят?!.
Только успел подумать он так, как дверь кабинета распахнулась настежь – и на пороге стоял Кутько...
– Здравствуй, Антон Иванович! Не успел я к совещанию... дела!
– Это что же за дела такие? За день не справился в Красном?
– От агента информацию получил, что в Урском должен появился один контрик... Кузнецов Федор, тот самый родственник раскулаченных Кузнецовых...
– Это который полковник-особист?! Эк ты его окрестил – контрик! Не боишься ошибиться?
– Знаешь, Антон Иваныч, как старые чекисты говаривали? Контру бояться – в ЧК не ходить!
– Ну, и к чему ты все это?..
– Да к тому, товарищ начальник, что время сейчас такое: кто первый громче гавкнет, тот и наверху, а кто запоздал или сопли жует – того и к стенке! Ты почитай последние оперативные приказы наркома НКВД! Чтобы их выполнить правильно и в срок, нужны решительность и оперативность... Они же – "оперативные" приказы-то!..
– Ты так думаешь, Богдан Иванович? Или ты уже прозвонил наверх своему дружку Карманову, а?
– Да пока не звонил... А если надо – позвоню...
– Вот и позвони...
– И позвоню... – Кутько говорил уже с вызовом в голосе. Он давно понял, что Кравцов побаивается вышестоящее начальство и знает о его прия-тельских отношениях с Кармановым, и потому раз за разом пытается извлечь из этого выгоду для себя. А раз так, то и ему, Кутько, тоже нужно поиметь для себя какую-то пользу в данной ситуации. Впрочем, все в отделении уже давно отметили тот особый статус, который имел Кутько, и потому старались с ним не связываться.
– Вот и позвони, позвони, Богдан Иваныч, и спроси у своего дружка, как нам выполнять приказ о польских перебежчиках, когда от нас до Польши
несколько тысяч верст, а отчеты подавай каждые пять дней...
– М-да, много поляков мы тут, конечно, не найдем, но одного можно взять уже сегодня...
– Да ну?!
– Да... В Урском живет некто Богдан Лукашевич... Чем не поляк?
– А он что, на самом деле поляк?
– Да какая разница, Антон Иванович! Откуда-то с Запада приехал сюда лет двадцать-тридцать назад, но фамилия подходящая: то ли поляк, то ли еврей, то ли белоросс... Кто там проверять будет, а отчет закрыть можно даже одной фамилией... Материалы на "тройку" оформить по первой категории и отправить в Новосибирск... Их же туда никто не возит. Пришлют выписку из решения "тройки" – "расстрелять" – и концы в воду!
– Да-а, лихо у тебя все получается, Богдан Иваныч! И не жалко тебе их, таких вот контриков?
– Наш вождь и учитель товарищ Сталин сказал: лес рубят – щепки летят! Тебе этого мало? Впрочем, Антон Иванович, если у тебя такая жалость проснулась к врагам народа, то ищи пшеков в Салаирском кряже... Повезет – найдешь одного-другого, а нет – только ноги собьешь да еще от начальства нагоняй получишь... А за невыполнение таких приказов можно и самому к стенке встать...
– М-да... Однако убедил – готовь группу для ареста... И не жалко тебе тезку-то? Тоже Богданом кличут?
– Да, сам-то Богдан погиб в гражданскую, но у него жена осталась, сын, внуки...
– Ну, тогда включи их во вторую категорию...
– Как скажешь, Антон Иваныч, можно и во вторую, только я сам съезжу за ними...
– Что так? Не наездился, что ли?
– Хочу заглянуть в Урское... Я там уже одного доходягу пошерстил, у кого ночевал Кузнецов... Он сказал, что уехал Кузнецов, но мне кажется, что он врет: что же, Кузнецов только на одну ночь приехал с Дальнего Востока? Объявится там еще, как пить дать!
– И зачем он тебе?
– Ну, как же? А приказ выполнять надо? А компромат на него где-то в Новосибирске... Его и поднять можно. А те документы, что ты показывал мне летом, где они?
– Да здесь они, здесь та телеграмма, – и он вытащил из ящика стола бланк с текстом. – Черт с тобой! Только тебе не надо никуда ехать... Час назад он был здесь... В Томск он собирался ехать, своих выручать...
– Вот оно как!.. Иваныч, дай людей, может, я его перехвачу на вокзале... Если что, дам шифрограмму в Томск...
– Зачем шифрограмму – звони своему дружку Карманову, да не забудь спросить по приказам-то... Поедешь вдогонку на вокзал – поостерегись: мужик он, похоже, бывалый, решительный, при оружии... Он вас там всех положит, коли что...
– Ну, ты хоть команду-то дай... не мне же...
– А что? Ты – офицер... бери двух милиционеров, повозку – и вперед... Оружие не забудьте... А лучше езжай сразу в Белово – там его перехватишь... Поезда-то нынче медленно ходят... Он расслабится, пока едет до Белова, может, уснет, а тут и ты с ребятами, да еще беловчан подключи...
– Ну, ладно, я поехал...
– Да, возьми-ка на всякий случай телеграмму Люшкова... Не все же знают, что он дезертир... Пока то, да сё – глядишь, и дело сделаешь...
Не был избалован судьбой Федор Кузнецов. Много лиха хватил за свои шестьдесят с небольшим лет, но здесь она словно смилостивилась и отправила врагов по ложному пути: пока Кутько, пустившийся за ним в погоню с милиционерами, добирался до Белова, Федор, наняв, как в былые времена извозчика, ехал по Крестьянскому тракту в противоположную сторону, в Сталинск, где жила его племянница Мария Гордеевна Барбашова...