Воходит Анохин. Прядь светлых волос прилипла ко лбу, но на лице никаких следов бессонной ночи – только несвойственная ему в обычное время хмурость, озабоченность.
– Доставил пропажу. Звать?
Каржавин сразу понял, о ком речь.
– Погоди. Что с ним?
Анохин провел ладонью по вспотевшему лбу, убирая волосы. Сказал со злой досадой:
– Пусть уж сам. Я не могу... Меня уже трясет от одного его вида. А отыскали гаишники. На въезде в город в шлагбаум врезался, стёкла поколотил. Как еще сам жив остался...
Каржавин откинулся в кресле, привычно потёр лицо.
– Ладно, зови, разбёремся.
Начальника цеха водоснабжения Куклина он лично знал плохо, даже не мог припомнить определенно, как тот выглядит – вроде бы средних лет, полноват. Но когда Куклин вошёл, Каржавин, взглянув только, вспомнил его. Лицо слегка одутловатое, с цепкими маленькими глазами, выпирающий из-под расстегнутого пиджака живот (а ведь сравнительно молод еще).
Кисть забинтована. Костюм – брюки, пиджак, даже рубашка в густых разводах уже подсохшей грязи.
И вообще – вид сильно ошарашенного и еще не пришедшего в себя человека.
Сделал три шага от двери, взглянул исподлобья на хозяина кабинета, стал вяло – больше машинально, чем осознанно – ловить перебинтованными пальцами пуговицу пиджака, застегиваться.
– Садись, – сказал Каржавин, не скрывая своего более чем неприятного удивления. Войти в таком виде в горком – ну и ну... – Что с тобой?
Куклин подошел к длинному вдоль стены столу заседаний, обставленному стульями с высокими прямыми спинками, повернул к себе крайний, тяжело сел.
– Со мной?.. Со мной-то лично – ничего.
– Ты что, пьян?
– Я не пью.
– А что за вид?
Куклин слабо махнул рукой.
– Э, вид... При чем тут вид...
Отвечал он рассеянно, как человек, который плохо слышит других, потому что его в эти минуты гнетёт какая-то тяжкая мысль или забота.
Анохин, отошедший в это время к окну и хмуро взиравший оттуда на Куклина, поторопил его:
– Ты рассказывай, рассказывай!
Тот сжал виски руками, качнулся, проговорил тихо:
– Труд стольких лет. Все отпуска, выходные... И в одну ночь – всё прахом...
Каржавин вдруг насторожился.
– Ты о чём?
– Если бы кто видел эту картину, – бормотал Куклин. – Только в кошмарном сне... Всё заломано, замыто, загажено. Пустыня. Сточная яма в пустыне! – Он выпрямился на стуле, быстро, нервно понюхал рукав, отворот пиджака.
– А запах... Вонища! Я угорел. Голова, как чурка... Можно воды?
В углу стояла тумбочка с бутылками минеральной. Анохин налил стакан, молча поставил перед Куклиным. Тот жадно, не отрываясь, выпил.
– Земля смыта. Подчистую. А я её багажником... за пятнадцать километров... – Рукой в грязном бинте, не выпуская пустого стакана, провёл по глазам. – Собака захлебнулась в будке. Наказывал жене: отвязывай на ночь. Так нет – «укусит еще кого». А кого ночью кусать? Бича?.. Да собака – что... Дом!.. Окна, веранда – всё выхлестнуто. Насквозь! Грязь шламовая – по колено. По всему этажу... – Вспомнив о платке, полез в карман брюк.
Каржавин:
– Что-то, Павел Иванович, я тебя не узнаю! Ты что, на Дамбе вовсе не был?
Тот тупо и удручённо смотрел на мокрый и грязный платок в руке, не решаясь, должно быть, поднести его к лицу.
– Да был он! – опять не выдержал Анохин. – Бегал там, суетился. Пока слух не прошел, что дачи залило. После этого его как корова языком...
– Что? – переспросил Каржавин. – Сбежал?
Куклин, видимо, нашёл всё-таки в платке сухой уголочек, приложил к носу, сказал:
– Когда я приехал... работы шли вовсю. Руководил главный инженер. И мое присутствие ничего не меняло...
– Присутствие? – перебил Каржавин. – Да, присутствие, возможно, не меняло. Но мы – об участии… Аварийная команда не могла найти планов, чертежей гидроотвала, паспорта Дамбы. Где, чёрт возьми, это всё у вас там похоронено?
– Ну ладно, – сказал Каржавин. – Достаточно. Мы ещё вернёмся к этому.
Куклин медленно пошёл к выходу. Заскорузлые от грязи брючины терлись одна о другую с картонным звуком... А ведь он сейчас по-настоящему несчастен, подумал вдруг Каржавин, глядя ему в спину, и что-то вроде сочувствия, лёгкой жалости к этому человеку шевельнулось в его груди.
Не дойдя до двери трёх шагов, Куклин нерешительно остановился. Какое-то внутреннее душевное колебание. А может, даже борьба. Мучительная переоценка ценностей. Никому ведь не дано познать до конца даже самого себя. Он обернулся.
– Меня там многие спрашивали... Дачи, сады... Должно же будет государство... возместить?..
Каржавин почувствовал, как в груди, в том самом месте, где только что затеплился огонек жалости, стало подыматься что-то тёмное, неуправляемое, подступило к горлу.
– О других не знаю... Что же касается тебя, то вот что... – Вероятно, в лице его и в голосе проявилось нечто такое, что не на шутку встревожило Анохина. Каржавин перехватил его обеспокоенный взгляд и, совершив над собой усилие, закончил: – Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы ущерб твой лично – не возмещался. Возьму грех на душу! Уходи же наконец! А то тут всё... провоняло...
Каржавин встал, прошёл вдоль стены – туда и обратно, то потирая руки, то забрасывая их за спину. Давно такого с ним не было, едва не сорвался, не заорал в бабьей истерике... Нервы... Еще эта подлая ночь... Он остановился у тумбочки с водой, стал, срываясь ключом, открывать бутылку.
Анохин следил за ним сосредоточенным взглядом.
– Удивительно! – Каржавин шумно, со звяком налил минералки, выпил. – Я же отлично вспомнил первую с ним встречу. Как образно тогда он обрисовал свое хозяйство. Сказал примерно так: «Всё, что видите на поверхности завода, – лес труб, джунгли коммуникаций, – опрокиньте мысленно вниз, под землю. Это и будет цех водоснабжения...» А? Здорово?.. Но ведь тут сейчас был не он... В какие закоулки души прячется всё то, что выплеснулось вдруг?.. Судя по возрасту, он родился после войны. Наверняка трудное детство – лишения, голодуха. А ведь собственные страдания обостряют боль чужой беды. Должны обострять!.. Чего, спрашиваю, молчишь, секретарь парткома?
– Но он на самом деле, когда на производстве – энергичный, знающий,– сказал Анохин.
– Да-да, вероятно, – Каржавин, поставил стакан на место, снова пошел вдоль стены. – Пригласил я его в машину, заговорили о том о сем, о заводских неполадках. Знаете, говорит, что самое трудное в нашем техническом деле? В жизни не догадаетесь! Определить истинную причину аварии. Каждый хитрит, темнит, выгораживается. Ищет или других виновных, или «объективные обстоятельства»... Что же он, выходит, – простак человек, самого себя вычислял? Или я уже ни хрена не стал понимать в людях!
– Одно время его даже в главные инженеры сватали, – проговорил Анохин. – Но тут Ротов вывернулся. И между ними с тех пор – узелок. Помню, на совещании Ротов выступил. И, как всегда, чем-то зацепил Куклина. По мелочи. Дела-то у того неплохо шли. Куклин встаёт и – представляешь? – на весь зал: «Глеб Александрыч! Когда у человека случится мелкий непорядок в костюме... ну, скажем, расстегнется, извините, ширинка. Ему же об этом не кричат через улицу. А ему деликатно, на ухо: «Застегни ширинку...» Веришь – в зале от хохота потолок посыпался. А Ротов на трибуне – аж сгорел!.. Реплика эта в наш заводской фольклор вошла... Он далеко не простачок.
– Может, зря я его этак-то, – засомневался Каржавин.
Анохин – с усмешкой:
– Наш наставник – помнишь? – любил повторять: чтобы человек прочувствовал, надо его долбануть малость сильней, чем он того заслуживает.
– Разве? Что-то не помню... – Каржавин сел в кресло, вздохнул. – Ладно, езжай. Сегодня сам побываю на Дамбе. Жди, подъеду.
12.
Далеко обогнав выброс, винтокрылая машина делала над тайгой широкий вираж, снова выходила на реку и шла уже навстречу ядовитому потоку.
Туман, сгущаясь с восходом солнца, то уползал на прибрежные склоны, и тогда Река открывалась вся, с лодочками островов и желтизной отмелей, с белыми пирамидками навигационных знаков, то молочной пеленой заволакивал пойму. И тогда Печорин, ругнувшись, начинал потягивать ручку на себя. Стрелка высотомера ползла вверх – триста, четыреста...
Горная цепь на востоке темнела в контражуре солнца зубчатыми изломами. С северо-востока, еще дальше горной цепи, километрах в сорока, густо вспухали гейзеры облаков, наливаясь понизу тяжёлой чернотой. Изредка в этой черноте вспыхивали искры: там, без сомнения, формировался новый грозовой фронт.
Река на верхних километрах, где выброс проходил в самые ранние часы, оказалась к удивлению малолюдной. Это было в какой-то мере объяснимо. Горная тайга здесь, распластавшись по крутым, обрубистым берегам не давала подхода к воде автотранспорту. По самой Реке передвижение тоже практически замерло; даже у маломерных лодок на обмелевших перекатах «летели» винты. Пилоты успели заметить два-три туристских бревенчатых плота, застрявших в камнях и брошенных экипажами.
Когда случался разрыв в тумане-ползуне, летчики снижались и тщательно просматривали берега.
На полянке, среди прибрежных пихт, заметили лагерь из пяти палаток, довольно обжитой, с натоптанными тропами. Дымилась печь, кто-то копошился рядом. Предположили – изыскатели. Возможно, радиосвязи не имеют. Бросили им вымпел: чурбачок с длинным хвостом ленты и привязанной к нему предупредительной запиской.
Увидели одинокую палатку, две резиновые лодки. Никто не высунулся – спалось, должно быть, крепко. Пошли дальше. На перекате по колено в воде стоял рыбак с удочкой, на косе рядом дымился костерок. Полетел вниз, на косу, вымпел.
– Проследи, – сказал Печорин второму пилоту.
Тот откинул дверцу и, круто вывернул шею:
– Порядок, бредёт к косе.
В узкой, укрытой зарослями и затуманенной заводи двое, призрачные, как лешие, тащили бредень, третий шёл с ведёрком по берегу. Услышав низко летящий прямо на них вертолёт, все трое замерли, раскорячившись.
– Хоть и браконьеры, но в принципе люди, – усмехнулся Печорин. – Кидай!
Снова закувыркался самодельный вымпел, трепеща красным хвостиком.
– Эх, по башке бы одному, – мечтательно произнес второй пилот, задвигая дверцу.
– Почему одному? – серьезно спросил Печорин.
– Так один же чурбак!
– Понятно.
Целый рюкзак этих чурбачков и кусок полотнища от старого лозунга неожиданно притащил им к машине перед самым взлетом командир авиаотряда. Где они ему подвернулись, такие круглые да гладкие, – разбираться было некогда. Зато бортмеханику теперь было занятие: рвать полотнище на ленты и приматывать шпагатом к чурбачкам. А то летает почти что пассажиром – непорядок...
– Сейчас за поворотом Ивановка, – сказал второй пилот, взглянув на раскрытый на коленях планшет.
– Интересно, есть ли Бог? – спросил Печорин.
– По-моему, нету. – Второй покосился на стрелку высотомера: высота была на нижнем пределе.
– Ты думаешь? А вот проверим.
Туман по створу полёта почти исчез, отдельные клочья уползали в распадковые заросли. Тайга по берегу поредела, потом и вовсе сошла на нет. Зачернели домики посёлка – без дворов, без зелени под окнами, – разбрелись по разъезженному вдоль и поперек тракторными гусеницами косогору.
Только перескочили Ивановку, почти сразу на широкой, веселой от простора луговине лагерь: побелённые павильончики, спортивные площадки, мачта без флага, сгрудившиеся ближе к берегу хозяйственные постройки.
Тумана не было ни над луговиной, ни дальше, где на таёжных прогалинах яркой зеленью цвели травы.
– Ну вот, Саша, – подытожил укоризненно Печорин, – а ты утверждал: Бога нет. – Он до последней минуты боялся, что лагерь будет закрыт туманом, а они в отношении его имели категорический приказ: оповестить!
Лагерь дружно спал, ни одна труба над хозпостройками не дымилась.
И тут пискнула радиостанция, на связь вышел диспетчер авиаотряда, передал: будет говорить секретарь горкома.
– Где находитесь? – спросил Каржавин.
– Как раз над Ивановкой.
– Видимость?
– Сейчас терпимая.
– Оповестили?
– Нацеливаемся вот, грохочем во все лопатки. Спят ещё, как сурки.
– Как ведёт себя выброс?
– Держится в основном левого берега, будто намагниченный. Над горами с востока – грозовой фронт, как бы сюда не двинулся.
– Именно по левому начнутся турбазы, будьте внимательны.
– Есть, учтем! Юрий Иванович!.. – Не договорив, потому что разворот кончился, Печорин выровнял машину и повёл её совсем низко, над самыми крышами белых павильончиков.
– Командир, плохо вас слышу... – Голос секретаря горкома в наушниках истончился и пропал.
– Бросай! – скомандовал второму пилоту Печорин, краем глаза увидев, как от грохота вертолета из дверей и даже кое-где из окон стали выбегать, выпрыгивать ребятишки. Показались и взрослые. Крикнул – и тут же взял ручку на себя, набирая резко высоту. Скоро голос Каржавина снова стал слышен.
– Юрий Иванович, – повторил Печорин, – нужно бы на борт громкоговоритель. А то никаких чурбачков не хватит.
– Не понял.
– Простите, это я так. Мегафон, говорю, нужен, а то чёрт знает, что получается.
– В авиаотряде есть?
– Нету. Но я вам подскажу, где есть наверняка. Вертолёт областной ГАИ этим матюгальником оборудован.
– Добро, командир. Ухожу со связи.
13.
Бабушкина, плывшего на подмытой с корнем пихте, вынесло в Реку и, покружив немного, бережно приткнуло к первой же отмели. Ослабевшими, ватными ногами он по мелководью выбрел к берегу, опустился на гальку. Потом лег на спину, лишённый сил – и физических, и душевных. Пелена тумана над ним то густела, то становилась прозрачной, сквозь неё проступали бледно-голубые, праздничные пятна дня.
Стоило ему чуть смежить глаза – мир вокруг начинал тихую тошнотворную карусель. Видение бушующей стихии, а с ним и ощущение её тупой, равнодушной силы, против которой он, Бабушкин, муравей, ничто, беспомощная козявка, охватывали его, кидали в нервную, обессиливающую дрожь.
Лишь сейчас, когда лежал он всем телом, от пяток до затылка, на земной надёжной тверди, стало до него доходить, как тонка, в сущности, ниточка жизни. «А ведь это всего-навсего ручей, не более», – думал он потрясённо.
Кое-как выкрутив мокрые брюки, рубашку, он снова оделся и в одних носках зашагал через тальниковые кусты на дорогу. До пионерлагеря, он помнил, оставалось тут километра четыре. Дорога пошла на подъем. По мере того как он подымался по ней, туман вокруг истаивал, пропадал. Вскоре он вышел на чистую луговину, где со стороны горного склона подступал хвойный лес, а по другую была Река. Сквозь редкие заросли березняков просвечивали белёные постройки пионерлагеря.
Бабушкин от неожиданности замер. Над лагерем, рокоча мотором, кружил вертолёт, и когда он оказывался против низкого – на самом восходе – солнца, хвостовой винт его превращался в сплошной матово-белый диск...
14.
Вика открыла глаза. Палатку заливал оранжевый свет. Через минуту померк, но вскоре снова вспыхнул – ярко, ослепительно, словно поблизости то разгорался, то притухал гигантский пожар. Она в предвкушении чего-то необыкновенного, какой-то нечаянной радости раздёрнула на входе «молнию».
Картина, открывшаяся ей, привела её в состояние тихого восторга. Над чуть дрожащей гладью плёса кувыркался туман. Сквозь живую толщу его, прозрачно-розоватую по краям, яростно прорывалось раскалённое ядро солнца. Оно-то время от времени и бил всплесками света в оранжевый полог, наполняя палатку трепетным сиянием волшебного фонаря.
– Ой, Лёшенька, утро-то какое! – проговорила она, оглядывая шевелящиеся на воде облака, тяжёлые от влаги кусты черёмушника, матово сверкающий в росе галечник. – Капли на паутине, как бусинки... Того берега и не видать. Вода дымится, как чай. Пошли искупаемся, пока никого. А то скоро эти противные моторки зашмыгают, загрохочут... А?.. Ну, не хочешь – как хочешь.
Вика нашарила в рюкзаке полотенце и, голенькая, выскользнула из спального мешка.
Сырая галька, обжегшая подошвы холодом, мягко хрустела, вдавливаясь в песок. Она спустилась к самой кромке воды. Кинула у ног полотенце. От свежести речного воздуха тело обнялось гусиной кожей.
…Золотой сон детства. Телесная радость первого прикосновения – к морозному узору окна, солнечному лучу, тёплому шарику одуванчика. Вика прижала к груди скрещённые руки, шагнула в воду. Серебром брызнула из-под ног стайка мальков. Забредя по пояс, боязливо-радостно охнула и поплыла – навстречу летящему сквозь редеющий туман раскалённому ядру...
15.
Зоя вступила в кабинет тихо, вкрадчиво – обе тамбурные двери не издали звука. Каржавин заканчивал телефонный разговор, глядя в окно, и когда повернулся, Зоя замедленными шажками уже шла по ковровой дорожке. Вельветовые серые брючки, небрежно обвисающий серебристо-серый блузон, на ногах побитые «адидасы». Через плечо мятая в гармошку сумочка. Симпатичная стройная девочка, одетая скромно, даже чуть аскетично. Ничем, пожалуй, не отличимая от своих сверстниц.
– Зойка? – Каржавин поднял брови. – Могла бы и позвонить...
Дочь его впервые пришла к нему сюда, в горком.
Зоя окинула взглядом деловую кабинетную обстановку, задержалась на блестящем, никелированном пульте переговорного устройства. Усмехнулась уголком губ:
– А что? Это обязательно?
Каржавин поднялся навстречу.
– Просто могла не застать. – Он всмотрелся в её лицо: глаза насторожённые, и вокруг глаз тени. Не косметические, а настоящие, от переутомления, конечно, – нелегко в девчонку идут науки. Кольнула жалость. Спросил: – Что с тобой? Что-то случилось? – И уже шутливо: – Сессию небось завалила?
Зоя – скупо, сдержанно:
– С сессией в порядке.
– Давно из дому? Как мама?
Зоя остановилась поодаль.
– Из дому давно. С самого утра. Мама ночь не спала, а ты не звякнешь даже.
Каржавин охотно покивал, принимая этот упрек.
– ЧП у нас серьёзное. Ты, конечно, знаешь. Весь город уже знает. И все мы тут вроде мобилизованных... Да ты что как бедная просительница? Проходи садись, садись. – Он выдвинул одно из кресел. – Молодец, что зашла. Сейчас чаю попрошу, попьём вместе. Когда уже вместе не пили!.. – Сам подсел рядом, наклонился к ней. – Вид мне твой, подружка, не глянется. Мама не спит, переживает – понятно, на то она и мама. А у тебя что, тоже бессонница? Или много зубрить приходится?
Дочь подняла на отца по-прежнему насторожённый, даже строгий взгляд. Взгляд этот озадачил Каржавина.
– Папа, – сказала она, – Андрей исчез.
Каржавин поколебался.
– Какой Андрей? – И тут же по её лицу понял: допустил оплошку. – А-а... – протянул он, – такой бровастый и продолговатый. Помню хорошо. Знакомились... Так что с ним?
Исчез, говоришь?
– Ты всё перепутал, – сказала Зоя. – Бровастый – это Игорь, бывший одноклассник. Он полгода как в армии. А это Андрей. Мы с ним как-то шли, а ты проезжал на своей «Волге». Увидел нас и предложил подбросить. А Андрей отказался.
– Теперь вспомнил! – Каржавин засмеялся оттого, что сумел действительно вспомнить этот мимолётный эпизод. – Гордый такой. Вихры дыбом. Заикается. Верно ведь?
– Да, гордый. Да, заикается, хоть и совсем немного, – вызывающе подтвердила Зоя. – Но разве сейчас это важно? Он исчез. Пропал. Его нигде нету, я везде обегала.
– Ты не волнуйся, ты же у нас тоже гордая… Давно исчез-то?
– Вчера вечером.
Ответом этим дочь слегка расстроила Каржавина. Мне бы твои заботы, подумал он.
Вошла секретарша, вся в светлом, лёгком, и показалась Зое моложе, чем в приёмной и до неприятного привлекательной. Несла на маленьком подносе два стакана с чаем, накрытые салфеткой, и две вазочки – с сахаром и печеньем. Поставив поднос, сказала уходя:
– Возьмите трубку, речная инспекция.
Тот взял, сказал «слушаю» и тут же оглянулся на карту, переспросил:
– Прошёл Златогорку? Хорошо. Что говорят посты?.. Еще ничего?.. Понятно. – Повернулся к дочери: – Так, говоришь, вчера? И уже такая паника?
– Но это очень серьёзно. Как ты не можешь понять? – Зоин голос дрогнул. – Звонила его сестрёнка. Он не пришёл ночевать.
– Да, действительно, – Каржавин, подавил шевельнувшееся было раздражение. – А не мог он... Андрей, говоришь? Не мог парень заночевать где-нибудь? У друга, например. Мне лично в студенческие времена частенько...
– Не мог! – отрезала Зоя.
«Гляди ты!» – неприятно удивился этой убежденности Каржавин, а вслух:
– Откуда такая завидная уверенность?
Тут снова зазуммерил один из аппаратов, и Каржавин привычно потянул к нему руку.
– Папа! – с тихим отчаянием, исказившим её губы, проговорила вдруг Зоя. – Ты можешь хотя бы на две минуты оставить в покое эти идиотские телефоны?!
Каржавин с удивлением посмотрел на дочь: в её глазах блестели слезы! Он вернул трубку на аппарат, нажал клавишу переговорника.
– Рая, со мной никого не соединять.
Вышел из-за стола, подсел к дочери. Та отвернулась.
– Извини, – вздохнул он. – У нас в самом деле ЧП... Я слушаю.
Зоя помолчала, успокаиваясь. Каржавин ждал, смотрел на полудетский мягкий профиль дочери, на обвисающий, казавшийся ему мешковатым блузон, скрывавший малоразвитую ещё грудь, и какая-то неосознаваемая пока тревога за неё царапнула сердце.
– Когда поднялся ветер... гроза, Андрей сказал, что ему надо слетать на завод, срочно. Там у него лаборатория... Привязать её надо, что ли... закрепить. Она на каких-то трубах плавает...
– Плавает? – не понял Каржавин.
– По озеру. Ага... Рица они его называют... Для смеха, наверно. У Андрея дипломная работа... Я, честно, в этом мало что смыслю.
– А кто он?
– Инженер, химик. Будущий, конечно.
Каржавин встал.
– Погоди-ка. – Шагнул к пульту. – Рая, мне диспетчера завода. – В наступившую паузу оглянулся, пытливо посмотрел на дочь. – Так, говоришь, Рица?.. Но-но... – И уже в трубку:
– Диспетчерская? Прошу выяснить, что за лаборатория стояла на заводском гидроотвале... На понтонах, вероятно. И что с ней теперь? Я жду. – Вернулся к дочери, показал на чай.
– Пей, а то стынет. – Сам взял стакан, отхлебнул глоток. – Много осталось сдавать?
– Не очень, – сказала Зоя, не притрагиваясь к чаю.
– Что значит не очень? Один, два?
– Один.
– В стройотряд записалась?
– Попробуй не запишись.
Каржавин усмехнулся, позвенел ложечкой в стакане. Чего бы еще такого спросить – нейтрального, отвлекающего?
– Стипендию-то сберегаешь?
– Складываю.
– Умница, – похвалил Каржавин. – И в стройотряде заработаешь. Я, конечно, добавлю, сколько нужно будет, но основа чтобы была твоя, кровная... – Раздался звонок, он встал, быстро взял трубку. – Так... Понятно. Сведения точные? Смотрите мне! И главный инженер подтверждает?.. Хорошо. – Вернулся за столик с чаем. – На заводе одно лишь «озеро» – гидроотвал, – сказал он. – Это, да будет тебе известно, стоки всех промышленных отходов. Угрюмая клоака, никакой лаборатории там близко нету.
– Нету?..
– И сроду не было. Твой Андрей, по всему, великий фантазёр. Или примитивный, но с большим юмором конспиратор.
– Неправда это... – прошептала Зоя.
Каржавин отставил стакан, прошёл по дорожке до двери и обратно, остановился, руки за спину. Сказал жёстко, иронично, как он это умел в минуту, когда чувствовал, аргументы его уже отработали своё, а собеседник, подчиненный, просто упрям:
– Может, нам с тобой, подружка, лучше медвытрезвители обзвонить?..
Секретарша – в переговорник:
– К вам Перепёлкина.
– Приглашай! – Каржавин взглянул на дочь, развёл руками. – Извини, но мне, сама видишь, ужасно некогда. – Он указал в сторону узкой и малозаметной двери позади себя. – Там моя комната отдыха. Пройди, пожалуйста, в неё. Посиди пока, успокойся, чаю выпей... – Взял со столика поднос, протянул Зое.
На лице дочери проступила такая озлобленность, какой Каржавин никогда у нее не видел. Она вскочила с кресла.
– Да не надо мне твоего чаю, господи! – И так пиханула протянутый ей поднос, что с него полилось и посыпалось. – Врёте вы всё! И диспетчеры ваши врут! – Прижав ладонь ко рту, пробежала к комнатной двери, с гулким стуком скрылась за ней.
Каржавин был обескуражен, раздосадован. Несколько капель пролилось на костюм. Он машинально стряхнул. Потом – делать нечего! – наклонился, стал подбирать с ковра кусочки сахара, печенье, ложечку.
Вошла главврач санэпидслужбы Перепёлкина.
– Что опять стряслось? – спросил хмуро Каржавин, стоя посреди кабинета в нелепой, растерянной позе, с залитым подносом в руках. Но как он ни был обескуражен возмутительной выходкой дочери, он сумел все же заметить, сама Перепёлкина взволнована. Сумочку на длинном ремешке нервно комкали пальцы с розовым маникюром.
Перепёлкина сделала несколько шагов, остановилась.
– Ой, Юрий Иванович, кажется, беда.
– Присядьте, – подсказал Каржавин, ища глазами, куда бы сунуть чёртов поднос. – Что ещё за беда?
– Не знаю, как и сказать. Но обязана поставить в известность... – Перепёлкина послушно села – бочком на ближайший к ней стул, но тут же встала.
– Не тяните, говорите как есть... Да сядьте вы наконец!
Перепёлкина села.
– Дело в том, что потоком с гидроотвала залило хозяйство пригородного свинокомплекса...
– Знаю, – перебил Каржавин, сунул наконец поднос за штору окна, вернулся к столу.
– Ой, вы не всё знаете, – тихо, панически воскликнула Перепелкина. – Залило пруд, переполнило, и часть воды выплеснулась в Реку.
– Так. И что?
– Очистные весной не справлялись с нагрузкой. И они часть стоков спустили в пруд.
– Ну и что? Что? – Каржавин начал уже терять терпение. Эта женщина с аккуратным маникюром на худых длинных пальцах и блёклой на губах краской вызвала в нем лёгкое раздражение – тем, что ходит вокруг да около, что ли?
– Май стоял жаркий, в пруду была обнаружена лептоспира... возбудитель опасного заболевания… смертельно опасного, – сказала она.
Каржавин на секунду прикрыл глаза.
– Куда смотрела ваша служба?!
– Мы не смотрели! Мы еще в марте дали предписание приостановить комплекс.
– Дали предписание! Но там же десятки тысяч голов. Как вы себе представляли – «приостановить»? А?.. Как, спрашиваю? Не поить, не кормить, что ли?
Перепёлкина молчала.
– «Приостановить»... «закрыть», – повторил Каржавин – только это и знаете. Других мер нету. Что теперь?
– Есть угроза эпидемии.
– Это я уже сам понял. Реальность – большая?
Та полезла в сумочку за платком;
– Кто контактировал в Реке с... загрязнённой водой, надо на месте госпитализировать, изолировать... Ну, до выяснения... – пробормотала она.
Каржавин даже привстал.
– Да вы сознаёте хоть, что говорите?
– Мы взяли несколько проб из Реки, пока чистые… – заторопилась санврач, справившись в конце концов с растерянностью, выбивавшую её из колеи.
– Пробы чистые, без особенностей. Но этого мало. Выплеск-то был. Брать надо постоянно, по всему ходу волны.
– Так и берите!
– Мы стараемся. Все на ногах. По Реке создаём карантины. Но нашей лаборатории нужен катер с мелкой посадкой... Глиссер. Хорошо бы с радиостанцией.
– Катера есть у гидрогеологов, у лесобазы. Рацию в геологоуправлении попросите.
– Юрий Иванович, – Перепелкина посмотрела на него умоляющими глазами, – нужна команда сверху. Так не дадут.
– Анна Сергеевна, – проговорил Каржавин сдержанно-укоризненно, – какая команда, с какого верху?
– Понимаете...
– Не понимаю! Вы член штаба, у вас права. Пользуйтесь ими, действуйте, а не хнычьте! И установите опредёленно – да или нет. – Он замолчал, с силой провёл ладонью по глазам, добавил: – Предупреждаю: пропустите... провороните... мы вас под суд отдадим! Вместе с дирекцией комплекса.
Он встал, давая понять, что разговор окончен. Перепёлкина медленно пошла к выходу. Едва за ней закрылась дверь, из комнаты позади Каржавина быстро вышла Зоя.
– Папа, я тебя никогда ни о чём не просила, – сказала она умоляюще, прижимая к груди сжатые в кулачки руки. – Первый раз пришла к тебе. Больше мне идти некуда. С Андреем несчастье. Я чувствую. Не мог он так вот, не позвонив домой. Понимаешь?.. Тебе неправду сказали. Он больше полугода ездит в эту лабораторию. Он мне рассказывал. Как собирал по кусочкам...
Вспомнив гримасу озлобленности на её лице, поразившую его, Каржавин взял дочь за плечи и вполуобнимку повёл назад в комнату. Силой усадил на кушетку, пружины пискнули.
– Ну вот что, подружка... Я знал, вернее, догадывался про твои... увлечения. Но не знал, что ты с ними стала истеричкой... Откуда в тебе? – крикнул он, не сдержавшись,– что ты себе тут позволяешь?!
Зоя вся напряглась, ощетинилась.
– А что ты вообще про меня знал? И знаешь? – Взгляд её снизу вверх стал презрительно-вызывающ, насмешлив. – Про нас с мамой... Что?!
– Всё. Что следует знать человеку о своей семье, – отрезал Каржавин.
– А что – следует?! – крикнула Зоя.
– Ты чего орёшь?
– А ты чего орёшь?!
«Что это с нами?» – мелькнуло у Каржавина. С тяжёлым чувством он отошёл к окну, обернулся на дочь. Она уже сидела, откинувшись на спинку, в небрежной позе, нога на ногу – перемена в ней происходила на глазах, мгновенно. Он постарался сказать тихо, убеждённо:
– Не хочу слов, но если бы вас с мамой у меня не было... мне было бы очень плохо. Поверь.
– Ха! – вскинулась Зоя. – А вот если бы тебя у нас не было, нам с мамой было бы всё равно!
– Ты серьезно?
– Вполне!
– Ну, дочь, ну, спасибо...
Каржавин с минуту смотрел в окно. Эту неожиданную обиду он скрыть не мог. Девчонка развинтилась, точно... «Нам с мамой»!.. Вот они, плоды материнского либерализма...
Зоя на кушетке за его спиной завозилась вдруг, завздыхала. Сказала сникшим голосом:
– Дура я набитая. Идиотка. Ненавижу себя. Прости...
Каржавин – сухо:
– Сейчас я вызову машину, отправишься домой. У тебя же сессия. Тебе отдохнуть надо. Смотри, на кого ты стала похожа. Глаза, как в яме.
Зоя – в ответ:
– Я ушла из института!
Каржавин обернулся. Он сразу поверил. В эти минуты он поверил бы чему угодно.
– Та-ак. Уже забавно. И давно?
– Не имеет значения. Порядочно.
– И мать не догадывается?
– Мама-то догадывается...
«Либерализм, либерализм... Далеко, однако, зашел. Где же она время проводит?» – Спросил холодно:
– Чем собираешься заняться? Если не секрет, конечно.
Дочь, склонившись, угрюмо молчала, тщательно изучая носки своих плотно сдвинутых адидасов. Эта её манера была Каржавину, слава богу, хорошо знакома и сейчас, как ни странно, даже вроде успокаивала. Он покачал головой:
– Знаешь, подружка, мы с мамой в твои годы,..
Зою на диванных подушках аж подбросило:
– Знаю! Полком командовали! Надоело! И не зови меня подружкой!.. – Она обернулась к нему, снова умоляюще прижала к груди руки. – Прошу тебя, запроси ещё раз. Это какая-то ужасная ошибка. Они там всё перепутали.
Ее упрямство переходило уже, кажется, всякие границы. Но сейчас не время и – главное – не место заниматься терпеливым исправлением её характера.
– Не ставь меня в глупое положение, – сказал он. – Дважды одного и того же вопроса я не задаю. Все знают.
Зоя заплакала:
– Умоляю тебя, измени своему правилу. Ради меня. С Андреем беда. Употреби всю свою власть – у тебя же её здесь больше всех! Я для тебя всё сделаю... В институт вернусь...
Каржавин направился к двери.
– Мне надо идти, – сказал он холодно. – Работа.
Уже вслед ему Зоя крикнула:
– Ну хочешь?.. Хочешь, я на колени перед тобой встану?.. Твоя гордая дочь!..
У порога он всё же оглянулся. Зоя действительно стояла на коленях. Тонкие руки в складчатых, вздернутых рукавах блузона висели, как пощипанные крылья.
По лицу текли молчаливые слёзы, она их даже не вытирала.
– Без Андрея мне не жить, – прошептала она.
Каржавину в мгновенье вспомнился эпизод детства. Они с матерью едут к отцу в отдаленный гарнизон. Морозный вечер, степь. Они стоят на обочине, голосуют редким машинам. Ни одна не тормозит. Если их никто не подберёт, им просто околевать здесь, в этой пустыне. Но вдали ещё фары. Последние? И тут мать опускается на колени – заставляет и сына. Он упрямится. Мать сперва зло дёргает его за рукав, потом умоляет. И вот они – коленками в снег и оба плачут. Мать – от последней надежды на человеческую порядочность, а сын – от унижения (на груди у него под ватной фуфаечкой – пионерский галстук...).
И водитель, узрев посреди дороги две коленопреклонённые фигурки, дрогнул, притормозил...
Но тогда речь шла о жизни. О жизни двух! А тут-то чего?..
– Проживешь, – сказал он. – И в институт вернёшься. Как миленькая. Я за тебя возьмусь. Встань немедленно, дрянь такая! Умывальник – там! Приведи себя в человеческий вид... Машина будет ждать внизу.