Скатилось солнце во слезе. Шахтёрская повесть ч. 5
* * *
Время подземное иной категории, чем там, где Солнце, оно течет по-другому или вообще стоит. Пружина в Пашином теле сжалась, звенела в напряжии, чуть ослабляясь моментами сидячего забытья. Товарищам то становилось хуже, то они забывались сном аль убегом сознания от боли, только Леха каменело лежал. Паша пытался лить ему чай в коросту на месте лица, чай стекал, и Леха молчал. Пробовал и кормить их из Лукичевой забутовки, с руки, давленой в пальцах котлетой, вкусной, домашней, не брали. Сам съел одну, силы нужны.
Теперь ты медбрат и не криви рожу, надо – и обихаживай жидко обмаравшегося Лукича, и Пете помогай справить нужду. Он ни о чем не думал: и некогда, и отключил думательный центр. Он просто был рядом со своими товарищами, они в беде, и он помогал им чем мог,
а мог мало. А вот артистом эстрады пришлось побыть. Очередное поение закончилось, даже у Лехи вода булькнула в трещину ниже засохло-черных сгустков, осталась последняя неполная фляжка. Паша уже боится касаться плечом чего-нибудь, когда присаживается, сознание может просто уйти из-под контроля, и тогда он уснет на сутки, на двое. А с ними что будет за время сна, ты подумал? Петю опять положил на бок, а тот неожиданно попросил:
– Паш, я раз слышал, ты пел какую-то песню, вроде «иду по дороге», че-то там блестит, я тогда не расслышал, че блестит, спой, а?
– А, наверное, «Выхожу один я на дорогу». Это романс на стихи Лермонтова.
– Во-во, про дорогу, спой.
– Ну, ладно, я сам его люблю.
Начал вполголоса, неуверенно:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Бессмертные строки, облеченные в звуки, заполняли замкнутое пространство закупоренной выработки. Мрак недр настороженно внимал, принимал в себя и сглатывал – эха не было. Но голос Павла креп, мужествен, переполнил чертог мрака… и темнота слабыми подголосками начала вторить окончаниям слов.
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу
И звезда с звездою говорит.
Картина жанра фантастики. Пять сотен метров в глубь земли, обваленный кротовый ход, на оставшемся аппендиксе лежат трое изувеченных людей, рядом с ними парнишка сидит, голый по пояс, уперся гаснущим светом фонаря в борт… и поет громко, с вызовом и не боится ни глубины, ни темноты, ничего, он поет.
Паша разошелся, спел потом «Я встретил Вас и все былое», «Вот мчится тройка почтовая» и есенинские романсы – когда еще доведется петь для столь благодарной аудитории. Вот такой сольный концерт «во глубине сибирских руд».
* * *
Не выдерживала пружина сжатия, сознание мерцало на угасании, когда он услышал шум или почудилось, стоял у погрузочной машины, повернул светильник с головой к завалу, обшарил все тусклым светом, нет, без изменений. Еще время прошло, опять шум, может, в ушах! да нет, железо о породу лязгает. И возник свет под кровлей, потом зашуршала породная масса, неужели опять высыпется, уже не верилось в хорошее. А свет чертил кровлю, множился. Паша сел прямо на грунт, но уснуть не дал голос:
– Эй, есть кто живой?
– Все, мужики, нас откопали, – сказал, хотя знал, что они в отключке все и вряд ли слышат, и пошел на голос. Грузная фигура скатывалась сверху, скальный обрубок челюсти под козырьком каски – Котов.
– Пашка! Зотов, живой, бродяга! А Лукич, мужики?
– Вон, за машиной лежат, живые, только поранены сильно. Скажите, Сергей Иванович, сколько мы здесь пробыли?
– Четвертые сутки доходят, Пашенька. Ты сам-то дойдешь? А ребят сейчас выносить будут.
– Я помогу.
– Иди-иди, помощник, на ногах еле стоишь. Хлопцы, помогите парню.
Сверху набегали светильники, скатывая осыпь, Пашку взяли двое под руки, потащили вверх.
– Мужики, да я сам в состоянии, я не ранен.
Но отпустили его уже по ту сторону завала. Много народу, техники, все гремит.
– Паша, ты дойдешь до ствола? – Знакомый кто-то, из спасателей, а мозг не узнает.
– Дойду.
На программе автопилота дошел, клеть ждала, клетевая смотрела скорбно, но ничего не спросила. Приехали, вышел Пашка из рудного двора. Шибко резок Божий свет для отвыкших глаз, он закрыл левый, а правый прикрыл. Пустынно, в щелочку глазную видно все прилегающее к руддвору пространство. Там что? Две «Скорые» стоят, а там? По широким ступеням лестницы от комбината бегут – Степановна, Лукичова супруга, за ней высокая полная молодка, не Света ли, вот Пете подарок. А за ними? Мама, мамочка, рядом Ленка, на руках его сын, в синих ползунках, видать, новые, таких не было…
Из-за облака выкатилось Солнышко, вошло в прищур глаза, плавя паучьи нити ресниц, заполнило глазницу и… покатилось со слезой, Павел закрыл и этот глаз. К нему бежали уже и от «Скорой», а он стоял с закрытыми глазами, и слезы выдавливались из-под век часто-часто.
От Солнышка слезы? А может? Может, Пашка, еще как может, и не надо стесняться. Это жизнь! Горькая и сладкая, но всегда прекрасная!