Мы поболтали о том о сем. И, довольная собой, прилежно разгадавшей предложенную шараду и к тому же справившейся с искушением, я отправилась восвояси.
Но уснуть в ту ночь не смогла: вечерний красавчик, цепляясь пальцами за выступы скал, погружаясь в море и в небо, «пробивался вперед руками, ногами, крыльями, головой. Он плыл, нырял, пускался вброд, полз, летел» – и к рассвету окончательно меня измучил.
Не помню, что я ела днем и где была. Я вся превратилась в торопящееся ожидание заветной третьей встречи с Коллекционером.
Интересно, кто его будет играть? И кого он станет изображать? Но, толкая дверь квартиры № 50, я и не ожидала встретить внутри такого обидно обычного немолодого мужчину с сильной проседью в темных густых волосах и в клинышке подстриженной бородки.
Одет он был в мешковатый коричневый пиджак, изжеванную годами шею шиковато обматывал шарф. Руки безостановочно мяли мягкую белую шляпу. Выражение же лица (тоже мягкого и мятого) оказалось сладко-любезным. Будто единственной радостью всей его жизни было непременно мне угодить.
«Часов на нем не было, но был черепаховый лорнет на черной ленте. На среднем пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом».
Что за черт! Неужели тот самый? Мучитель Ивана Карамазова?
Только я это подумала, как что-то неодолимое стянуло мне руки и ноги – оплетающей муху паутиной. Попыталась шевельнуться – никак. В панике нашла вчерашнее кресло, плюхнулась туда.
Услужливый актер, игравший черта из моего любимого романа Достоевского, куда-то метнулся, принес чуть теплый чай с печеньками. Попросил разрешения называть меня Гретхен. Растерявшись, я кивнула.
Позабытое ласкательное «Гретхен» – уменьшительное от Греты – придумал папа, когда мне (его маленькой врубелевской пшеничноволосой Маргарите) было лет пять.
Раздухарившийся актер начал разглагольствовать. О том, что любит истину и искренно желает людям добра. О желании верить в Бога. О своей художественной восприимчивости. О тайных мечтаниях безвозвратно воплотиться в какой-нибудь безмозглой худосочной блогерше.
И мне казалось, что он говорит чистую правду. А в следующую секунду я видела, что он надо мною просто насмехается.
Обиженная, недоумевающая, я покинула третьего Коллекционера. Чертыхалась и клялась больше не участвовать в идиотском розыгрыше, но стоило мне получить четвертое приглашение – сразу же примчалась.
Тогда-то все и разрешилось.
В квартире никого не оказалось. Только под ногами крутилась собака – карликовый черный пудель. Он посверкивал чрезвычайно умными янтарными глазками-горошинами и явно напрашивался на ласку. Я наклонилась, чтобы почесать малыша за ушами. И вдруг!
Прямо на моих глазах собака превратилась в мужчину неопределенного возраста с заостренными чертами лица.
Он прихрамывал на одну ногу и опирался на шпагу. Вообще устроил невообразимый маскарад: красный камзол, шляпа с петушиным пером, золотые монетки в перебирающих пальцах. Зловещий смех. Пронзительный взгляд. В общем, «я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Естественно. Куда же без «Фауста» Гете!
Дух разрушения был ожидаемо красноречив и язвителен. То иронизировал, то балагурил, то презрительно и хладнокровно рассуждал о человеке и человечестве. Говорил: все зло на земле от людей.
И красочно живописал ожидающие меня удовольствия – надо только подписать договор.
А что я теряла? Не душу же! Всего лишь тринадцать сочиненных историй, которые в любом случае мало кто прочитал бы.
Мы обмываем договор из зеркалящих лафитных стаканчиков на носорожьих ножках. Шофер отвозит меня на частный аэродром, серебристый самолетик взмывает в небеса.
И я оказываюсь на необитаемом острове, где провожу незабываемые тринадцать месяцев и опять становлюсь пятнадцатилетней.
Вернувшись, я часто вспоминаю Коллекционера. Улыбаюсь собственной наивности. И как я могла вообразить, что меня водит за нос труппа актеров?
И вдруг получаю письмо от своего «издателя» и снова стою на пороге памятной квартиры.
Мой визави чем-то сильно смущен, отчего становится похожим на мальчика: взъерошенные невидимым ветром мягкие черные волосы, упрямые юношеские губы. Нечеловечески прекрасные (и печальные) глаза.
Опять дежавю! Неужели на этот раз врубелевский сидящий Демон? А не перебор?! Мне кажется или я слышу шелест готовых счастливо подняться крыльев?
Нет, этому парню уже не взлететь. Несмотря на кажущуюся юность. Коллекционер сидит в кресле, напряженно и рассеянно выворачивая кисти рук и не чувствуя боли.
Грустное зрелище: непокорный дух, навечно закованный в тело. Облитые закатом золотые бугры юных мышц. Сомкнутые колени. Согнутая спина. Отсвет хрустальной слезинки на щеке.
В квартире шевелящаяся фиолетово-сиреневая тьма. Везде цветы, каких я раньше здесь не видела. Они похожи на тревожно и загадочно переливающиеся гранями кристаллы. Они как упрямые драконьи слезы.
И тут меня ошпаривает неожиданная мысль. А с чего я взяла, что я единственная избранница Коллекционера? Да наверняка их тьмы и тьмы! Целая армия восторженных мальчиков. И среди них три нежных Михаила, летящие по небу облаками.
Я представляю мою любимую у Врубеля «Сирень» – гибельные душные мазки вокруг сверкания глаз – и окончательно убеждаюсь в своей правоте.
Любопытное совпадение: Михаил Александрович создавал своего «Демона сидящего» около тринадцати месяцев. Может, в те дни он просто бродил по волшебному острову?
Что же такое им всем обещал Коллекционер? И стоило ли оно уплаченной цены?
Знойно-белым пятигорским летом 1841 года в нелепой злой дуэли нечаянно, глупо застрелен в грудь двадцатишестилетний насмешливый поэт, очарованно воспевший духа полуночи.
А полвека спустя – тоже в июле – Винсент Ван Гог пишет полное ветра «Пшеничное поле с воронами», а затем приставляет револьвер к сердцу. Но по неопытности попадает ниже, скончавшись только через двадцать девять часов от медленной потери крови. Его последние слова: «La tristesse durera toujours» – «Печаль будет длиться вечно».
Ну, а Врубель... Он полностью теряет связь с реальностью: сначала сходит с ума, потом слепнет, навсегда погружаясь в нездешний мир. Наконец, доведя себя до воспаления легких и скоротечной чахотки, он захлебывается собственной кровью в психиатрической больнице.
Но со мной-то такого не произойдет никогда! В это просто невозможно поверить.
Правда?!
Юноша как с картины бессмертного Михаила Александровича застенчиво улыбается: «Во-обще-то я ни для кого этого не делал, но вы, Грета Юрьевна, помогли мне завершить мою коллекцию. Хотите взглянуть?»
Кодовый замок, музыкально щелкнув дернувшим нервы «Le veau d'or est toujours debout» («На земле весь род людской»), открывает двери в колышущуюся тьму, где на бесконечных полках стоят испускающие чудный свет диковинные шары-уотерболлы.
Только внутри не снежинки и домики, а живые прекрасные миры!
Хозяин удивительной коллекции ловко достает самый верхний шарик: «Узнаете? Это вы написали».
На следующий день я проезжаю мимо – и впервые оказываюсь перед дверью Коллекционера без приглашения. Не иначе дернул черт!
Та только прикрыта – как всегда. Иду по длинному коридору, попадаю в красно-коричневую пустую темноту, намертво запечатанную складками чего-то душного, приторно пахну-
щего.
Зверски холодно, будто я на самом дне Дантова ада. Где сидит шестикрылый трехликий ангел, терзающий предателя и отцеубийцу.
Когда глаза привыкают, я вижу, что в комнате действительно кто-то есть.
Это невероятное существо – семиголовый обнаженный гигант с мощными колоннами ног и громадными спиралями рогов. Сияющая спина играет широкими мускулами. Из позвоночника рвется могучий хвост. Лучистые крылья возбужденно хлопают.
Великий Красный Дракон.
Он в ярости оборачивается. Я в ужасе бегу.
Еще одна личина! На этот раз созданная сумасшедшим Уильямом Блейком, считавшим, что видит рай наяву.
Малышу Уильяму не было и пяти, когда в окно детской просунул голову Некто, кого он принял за Бога (и завопил от ужаса). Позже, в саду, восторженному мальчику пригрезилось крылатое дерево, облепленное ангелами.
Он увлеченно рисовал «головы призраков», ему позировали являющиеся по ночам Вирсавия и Навуходоносор, Сократ и Христос.
В день смерти Блейк иллюстрировал Данте. Умирая, пел гимны и стихи. Его могила была утеряна. Многие работы так и не нашлись – будто кто-то забрал их себе.
Но почему Коллекционер выбрал нас?
Меня?
Виновата ли в том никем не видимая червоточина – печать неодолимого давнего проклятия? Горечь и свобода одиночества. Сны. Видения. Обостренное восприятие. Талант.
А может, и моя неспособность к обыкновенной беременности?
∞
И вот мне опять сорок один – хотя на самом деле шестьдесят семь. Прошло двадцать шесть лет. Да нет, не прошло – пролетело. Хотя грех жаловаться: моя жизнь все эти годы была максимально приятной. Я по камешку продавала алые «драконьи слезы» и наслаждалась исполнением любых желаний.
Единственное – Коллекционер меня об этом не предупреждал – я больше не смогла написать ни строчки. Как ни старалась и где только ни пыталась поймать вдохновение.
Словно в тех тринадцати романах, рассказах, повестях навечно остался мой писательский дар.
Моя душа.
Или я все-таки ее продала? За земное царство и хлеба, богатство и новую юность?
Вот только с юностью вышло не очень. Физически-то я стала пятнадцатилетней. Но невероятный свет и рождаемая им крылатость ко мне не вернулись – лишь подразнили издалека.
В общем, отец лжи и здесь меня обманул.
Поняв, чего я в итоге лишилась, я поехала к Коллекционеру... Чтобы что? Опротестовать наш договор? Еще раз подержать в руках нежную тяжесть странного уотерболла, в котором теперь заключена тринадцатая часть моей души, ставшая единственным и неповторимым миром?
Не знаю.
Только квартира № 50 была безнадежно закрыта. Я даже прижалась, прислушиваясь, к обшарпанной двери. Тишина.
Странно, но до встречи с Коллекционером я, сорокаоднолетняя, несмотря на нескончаемый душевный раздрай и общую тоску существования (сочинение идиотской рекламы, кредиты, к морю раз в год, купить туфли уже событие), была по-настоящему счастливой.
Потому что сдавала очередные «трусы» и, открыв еще пустой, гулкий файл, создавала новый прекрасный мир.
А сейчас, когда у меня есть так много (и деньги, чтобы в сорок один выглядеть максимум на тридцать), я уже давно ничего не хочу.
И даже купленный недавно домик, мой приют – с заснеженной крышей и в окружении подпирающих небо плечистых атлантов-деревьев, высоко в горах, куда уютным серпантином бежит тропинка, – нисколько меня не радует.
Только одно заставляет шевельнуться мои омертвевшие эмоции (удивление? испуг? любопытство?): я получила конверт от нотариуса с завещанием таинственного незнакомца. Лично знавшего Михаила Юрьевича, Михаила Александровича, Михаила Афанасьевича – и еще тьму очарованных и обманутых мальчиков (все-таки интересно, что же он им предложил?).
Этот документ сделал меня владелицей непредставимых богатств: новых красных бриллиантов, гигантских счетов в швейцарских банках, личного самолета с аэродромом, собственного острова – и квартиры № 50.
Нет, я не полетела тотчас туда, где можно снова стать пятнадцатилетней. Я живу в квартире Коллекционера (в ее пятом измерении) и уже навсегда останусь сорокаоднолетней.
Здесь будто нет времени, а пространство – и я сама – становится таким, как я пожелаю.
Я завела собаку (карликового черного пуделя). Она чрезвычайно умна – умеет ходить на задних лапах и приносит мне трость (ни с того ни с сего я иногда начинаю прихрамывать).
Еще я сменила идиотскую мелодию на кодовом замке, и, открываясь, он теперь поет щемящее «Michelle, ma belle».
Но за этими дверями пусто... пока.
Вся коллекция исчезла вместе с ее хозяином, придумавшим, как создать новую – свою – вселенную из чужих, выписанных текстов-душ, уловленных им в волшебные шары, которые стали живыми мирами.
Да, дьявол действительно сам не способен к творчеству. Но умело пользуется человеческими талантами и слабостями.
Последнее время (а теперь его и правда бесконечность) мне снятся тоскливые сны, где мечтаю остаться.
Я вижу – вернее, ощущаю – странное пространство. Оно плоское, как бумага, и играет изменчивыми гранями (как невообразимый кристалл). Тесное – и не имеющее края.
Ни света, ни звука. Тепло и пусто. Только в глубине, которой еще нет, шевелятся крылатые тени. Вроде бы их три. И одна из них я.
Мы возбужденно, нетерпеливо чего-то ждем. Как зрители на премьере. Может, Большого взрыва?!
Или вот: я вижу, как на серой земле перекатываются мягкие волны травы. Чужой пустой мир. Робкая теплота ждущей жизни. Тишина.
Мне кажется, что я помню, или это просто приснилось: однажды в иной, непредставимой пустоте – не имевшей ни глубины, ни движения и даже ожидания, не знавшей, что такое тоскливая нить, вытягиваемая из теплого клубка уютного времени, – появился свет. Сначала как белая кипящая капля.
И я была его частью, удивленно раскрывающейся навстречу всему, что прямо сейчас неумолимо менялось. А все другие поступили точно так же.
Не было ничего, и вдруг стало так горячо и тесно, что я не могла даже вздохнуть (а ведь это был бы первый вздох во Вселенной!).
Свет взрывался и бил кипящими тысячецветными радугами, поднимался гигантскими башнями из переливающегося горячего газа. И те медленно плыли, заполняя собою новорожденное пространство, сталкивались и разрушались, колыхались, клубились, опять росли и снова па-дали.
Грохот стоял такой, что хотелось зажать уши, а лучше – куда-нибудь убежать. Но даже это не могло заглушить удивительное пение, тянущееся огромным чистым звуком, и звонкие голоса звезд (моих сестер), которые только что появились на свет и старались докричаться друг до друга.
Казалось, это так весело: грохот и пение рождающейся Вселенной, горячие башни из взрывающегося газа и невиданный разлетающийся свет, из которого можно было вылепить хоть что. Он продолжал расти, бешено раскручивая раскаленные газовые лучи. То одна, то другая сестра, оторвавшись, с криком куда-то уносились.
Я задрожала от ужаса, пытаясь удержаться под маминой защитой, но свет, ставший глубиной, движением и обещанием, дернул, оторвал, потащил и выбросил меня на пустой планете. И сначала я одиноко и вольно носилась над бескрайними тусклыми водами, которые покрывали землю, клубясь и тая, как темно-лиловый туман. Сколько времени это длилось? Я не помнила. Да и не было в мире никакого времени.
А потом мне стало скучно, и я придумала небо и землю, отделила свет от тьмы, создала твердь посреди воды. На планете заплескались моря, выросла трава, потянулись вверх высокие деревья.
Они звенели от невидимого дождя. А на месте моего падения блестело озеро. Оно не отражало высоко бегущего солнца из-за похожих на пуховые варежки облаков, которые закрывали небо, будто детские руки, закрывающие глаза маме, чтобы та рассмеялась. И все это было как дыхание и глубина прохладного древесного ствола, уже готовящегося вытолкнуть изнутри клейкую новорожденность жизни.
Иногда я опускалась на дно озера, чтобы вспомнить, кто я и как тут оказалась. Прикасалась к радужной шершавости своей сброшенной оболочки, ставшей твердым холодным железом, и улыбалась, думая о маме. Но однажды ошметки звезды полностью ушли под песок, хотя и продолжали подспудно светиться (как зеркало, погруженное в воду).
Тогда я поняла, что больше никогда не увижу сестер и, вдруг проснувшись, уже не почувствую маминой теплоты... И проснулась!
О, я всегда просыпаюсь. И вообще мало сплю. У меня появилась жуткая привычка сидеть в кресле, до боли выворачивая кисти рук. Но я не чувствую никакого дискомфорта, хотя по щекам бегут слезы.
Очнусь – взгляд упирается в Микеланджело. Как выяснилось, «Сотворение светил» и «Отделение тверди от воды» не копии, а эскизы, собственноручно сделанные мастером.
Творец там непостижим и грозен, почти измучен творческим актом и невероятно, светло умиротворен. Он – художник Вселенной – победил хаос, создал невиданный мир, населил его жизнью.
А я... я бессильно опускаю руки – и одну мгновенно подхватывает ласкающаяся, счастливая черная голова кудлатого янтарноглазого пуделька, привычно подлаживаясь под мою ладонь. Еле дождался, чтобы погладила!
Вторая моя рука успокаивающе ложится на бронированную спину печального чудища с торчащим изо лба бугристым рогом, с зазубренным гребнем, морщинистой мягкой мордой, робкими синими глазами. Он появился внезапно тоскливой лунной ночью и, кажется, поселился у меня навсегда. Мой верный паладин! Дюреровский носорог. Нежный гигант единорог Северного Возрождения. Грациозно ступавший чешуйчатыми тумбами-ножищами по мокрому песку моих сбывшихся детских снов.
Нам и сейчас здорово вместе молчится. Каждый думает о своем. В маленьких носорожьих глазках прячется несказанная грусть.
Когда я вглядываюсь в робкую синюю нежность, то понимаю: он, носорог, тоже это знает. Что все сотворенное конечно. О том и грустит.
И грустил всегда.
Я устало закрываю глаза, а складку губ, та-ящую печаль и одиночество, оберегаю поднятой рукой.
Рядом с микеланджеловскими днем третьим и днем четвертым Творения – его же «Страшный суд». А вот это действительно копия, правда, чрезвычайно талантливая.
Она величественная и пугающая. Запечатлевшая гнев и ужас последнего кипения людских страстей. В апатичном отчаянии хватается за лицо человеческая фигура; раздувает щеки надрывным трубным плачем провозвестник Апокалипсиса; кто-то пытается спастись, кто-то – спасти.
А это «Всемирный потоп»: мужчина терпеливо несет испуганную женщину (очевидно, любимую). Отчаявшаяся Она и продолжающий бороться Он, хоть и понимающий безнадежность своей борьбы. Хрупкостью и отвагой любви невозможно не восхищаться, юной радостной сосредоточенностью друг на друге, готовностью пожертвовать собой.
И, глядя на копию знаменитой фрески, я тоскую. Все глуше. Тише. Неизбывнее.
Еще одна копия, выполненная по моему заказу тем же даровитым, «всемирно» неизвестным художником, – «La creazione di Adamo»: только что сотворенный первый человек тянет к своему Творцу совершенную руку, будто мраморную и облитую масляно-желтым солнцем.
Чтобы извечное вселенское колесо повернулось по новой.
Я думаю, это лучшее, что вообще можно сказать о человеке. О юности. Об эгоистичной физической радости простых движений тебя в безостановочно движущемся мире. Когда внутри все пружинится, тянется, звенит. Когда очень приятно чувствовать свое тело полностью. Как сокращаются мышцы и бежит веселая кровь. Как кожей ощущается теплота и движение воздуха.
Сделай шаг – и все станет твоим. Все земные царства, что лягут у ног. Все плоды, что тебе предстоит вкусить.
Но всегда наступает вечер: круг замыкается.
А я теперь новый Коллекционер. Перебираю бесчисленную гальку на «Прозе.ру», хожу на художественные выставки.
Привередливо ищу первую прекрасную жемчужину, с которой начнется моя коллекция.
Какая форма у мира? Диковинной призмы детского калейдоскопа, полного беспрестанно сменяющих друг друга чудес? Манящего лабиринта? Выставки картин, играющей культурными сюжетами, выдуманными историями, возвращающимся неприкаянным временем, моими погасшими чувствами?
Постижение искусства – это вообще нескончаемое схватывание и ускользание. Путешествие по лабиринту. Любование.
Я брожу по развилкам светлого и легкого выставочного пространства. Они обещают начало удивительных путей, цель которых – разгадать неподступную тайну бытия.
И вдруг набредаю на чудо: прическа разлетающегося летнего одуванчика, восторженные синие глаза.
За спиной забавного незнакомца – его картины. Они чудесные. Будто выступающие из тумана небытия. Где персонажам словно не хватает места в рамах, и поэтому они пытаются выбраться оттуда, из сотворенных художником длины, ширины, высоты и времени, – в реальные.
Это почти пугающее ощущение – экспансии, вторжения, попрания личных границ. Вполне вещественного присутствия чужой души внутри
тебя.
Позже, когда мы познакомились (Улыбка. Взгляд. Вечный безмолвный вопрос... Мой лукавый полуответ...), я поняла: так Миша выражает мир, человечество, себя.
Все то, что помогает людям одолеть проклятие Адамова одиночества.
И вот я открываю глаза. Прямо в нереально яркий свет, заливший пустую Мишину мастерскую холодом и трепетом наступившего дня.
Такие прозрачные дни, делающие все предметы четкими и плоскими, лишенными объема и тени, бывают в самом начале осени, когда густой туман исчезает единым неуловимым мановением, унося из вселенной суть вещей. Точно творец, мучимый болью ностальгии, ставит на дряхлый проигрыватель любимую пластинку, и в волнах дребезжащих гармоник колышется сумрачное, рыхлое, полное неясной жизни Ничто, а потом вдруг включается свет, и наступает оглушительная тишина, и в теле Хаоса вырастает стальной скелет Порядка.
Это будет потом, а может, и никогда – визг падающей с ледяных высот Утренней звезды, несущей боль и смерть, и тень. Но пока вся вселенная заполнена только режущим светом Первого Дня – трепещущего, прозрачного и ломкого, как осенний лист.
Я лежу на шершавошкуром скрипучем диване. Он и продавленное, обожженное десятками случайных курильщиков кресло, пара пластиковых стульев, шатающийся древний стол – это все, что заполняет пустоту Мишиного жилища. Ах да! Еще картины. Невероятные. Нездешние. Выворачивающие наизнанку. Являющие незнакомые дивные миры.
Ясное утро ранней осени. Окна в небо. Холодно.
И вдруг я кажусь себе жалкой, пугающе старой. Вовсе не тридцатилетней – какой выгляжу. И не сорокаоднолетней – каков физический возраст моего тела. И даже не шестидесятисемилетней – какою реально являюсь. А крошечным первобытным насекомым, застывшим в твердом янтаре неправдоподобного света.
Время вместе с объемом куда-то исчезли, и мир заполнила протяжная тишина. Это длилось и длилось, как вкус прилипшего к зубам мятного леденца.
От яркого света заболели глаза и пересохло горло. И будто въяве слышался шепоток ненавистных, крылатых, наблюдающих извне то, что происходит внутри. Я упрямо усмехнулась.
Впрочем, додумывать эту мысль было лень, да и невозможно. Свет не просто давил – он выдавливал меня из реальности, будто косточку из вишни. Я снова закрыла глаза, но веки были слишком слабой защитой от немыслимого света, и под ними все равно клокотала и взрывалась пылающая вселенная.
Правда, окружающий мир все-таки исчез, и я, оставшись без зрительной пищи, вся превратилась в слух, который послушно принес звуки льющейся воды, фырканье и даже какие-то смешные рулады, выводимые довольным юным голосом.
Двадцатишестилетний синеглазый мальчик, препоясанный большим махровым полотенцем, горячий и влажный, счастливый, сияющий, вышел из душа и весело, как избалованный щенок, прыгнул на диван. Тот жалобно взвизгнул!
Наклонившийся Миша коснулся моей кожи мокрыми волосами. И, замерев, я всем телом впитывала тихие быстрые поцелуи в уголок опущенных век, в мочку уха, в шею. А где-то далеко, за гранью ощущений, в теплом космосе ленивой истомы, дрейфовала приятная мысль, что так можно целовать только бабочку, боясь стряхнуть с невесомого крылышка золотую пыльцу, делающую ее способной летать.
А еще он шептал мне нежное, вечное: «La Belle Dame sans Merci».
Мы попали в Мишину мастерскую ближе к полуночи. Почему-то свет не зажгли, и молодой неизвестный художник, с которым я только что познакомилась на выставке, все время обо что-то стукаясь, искал в кромешной тьме свечи, спички, чайник.
Пили чай. Миша захлебывался разговорами ни о чем и своим взволнованным, уже почти волнующим меня дыханием. По стенам метались тени от вставшей за окном луны и щелкающего и шуршащего сине-оранжевого свечного огня. И вдруг мне нестерпимо захотелось нежности, до боли закушенных губ, теплоты чужого тела, бездумья.
И когда в пустынных окнах забрезжил осенний туман, мы как-то незаметно перебрались на диван. Лежали, обнявшись, сначала одетыми, а потом абсолютно естественно случилось то, что, в общем-то, и должно было случиться.
От всепроникающего света, физически давящего на каждый сантиметр кожи, я ничего не ощущала – даже своей обнаженности. Будто он, свет, уничтожил все мои оболочки, оставив лишь некое живущее собственной жизнью Нечто, созданное именно для этого мальчика, который прямо сейчас заполнял меня без остатка.
Проголодавшись, мы нашли в холодильнике половинку вареной курицы и вскрытый пакет дешевого вина. Валяясь на диване и смеясь, ели руками и пили из коробки. А утолив голод и жажду, снова потянулись друг к другу.
Чтобы на какое-то безмерное мгновение стать совершенным восьмикрылым существом.
Мне даже показалось... О, я отчетливо почувствовала внутри какое-то незнакомое, сладкое, родное шевеление – чье-то, кого-то?!
Я тогда заказала Мише копии бессмертных фресок Микеланджело. И осталась с ним. На единственную ночь.
И с тех пор он повсюду меня ищет. Преследует счастливыми синими глазами, жадно впитывающими красоту.
Молодой талант, Буонарроти, мальчик с горячими губами и золотой июньской головой.
Мое смятение.
Я ведь все-таки женщина (Гретхен) и поэтому продолжаю надеяться на спасение.
И на то, что печаль не будет длиться вечно.
Но уснуть в ту ночь не смогла: вечерний красавчик, цепляясь пальцами за выступы скал, погружаясь в море и в небо, «пробивался вперед руками, ногами, крыльями, головой. Он плыл, нырял, пускался вброд, полз, летел» – и к рассвету окончательно меня измучил.
Не помню, что я ела днем и где была. Я вся превратилась в торопящееся ожидание заветной третьей встречи с Коллекционером.
Интересно, кто его будет играть? И кого он станет изображать? Но, толкая дверь квартиры № 50, я и не ожидала встретить внутри такого обидно обычного немолодого мужчину с сильной проседью в темных густых волосах и в клинышке подстриженной бородки.
Одет он был в мешковатый коричневый пиджак, изжеванную годами шею шиковато обматывал шарф. Руки безостановочно мяли мягкую белую шляпу. Выражение же лица (тоже мягкого и мятого) оказалось сладко-любезным. Будто единственной радостью всей его жизни было непременно мне угодить.
«Часов на нем не было, но был черепаховый лорнет на черной ленте. На среднем пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом».
Что за черт! Неужели тот самый? Мучитель Ивана Карамазова?
Только я это подумала, как что-то неодолимое стянуло мне руки и ноги – оплетающей муху паутиной. Попыталась шевельнуться – никак. В панике нашла вчерашнее кресло, плюхнулась туда.
Услужливый актер, игравший черта из моего любимого романа Достоевского, куда-то метнулся, принес чуть теплый чай с печеньками. Попросил разрешения называть меня Гретхен. Растерявшись, я кивнула.
Позабытое ласкательное «Гретхен» – уменьшительное от Греты – придумал папа, когда мне (его маленькой врубелевской пшеничноволосой Маргарите) было лет пять.
Раздухарившийся актер начал разглагольствовать. О том, что любит истину и искренно желает людям добра. О желании верить в Бога. О своей художественной восприимчивости. О тайных мечтаниях безвозвратно воплотиться в какой-нибудь безмозглой худосочной блогерше.
И мне казалось, что он говорит чистую правду. А в следующую секунду я видела, что он надо мною просто насмехается.
Обиженная, недоумевающая, я покинула третьего Коллекционера. Чертыхалась и клялась больше не участвовать в идиотском розыгрыше, но стоило мне получить четвертое приглашение – сразу же примчалась.
Тогда-то все и разрешилось.
В квартире никого не оказалось. Только под ногами крутилась собака – карликовый черный пудель. Он посверкивал чрезвычайно умными янтарными глазками-горошинами и явно напрашивался на ласку. Я наклонилась, чтобы почесать малыша за ушами. И вдруг!
Прямо на моих глазах собака превратилась в мужчину неопределенного возраста с заостренными чертами лица.
Он прихрамывал на одну ногу и опирался на шпагу. Вообще устроил невообразимый маскарад: красный камзол, шляпа с петушиным пером, золотые монетки в перебирающих пальцах. Зловещий смех. Пронзительный взгляд. В общем, «я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Естественно. Куда же без «Фауста» Гете!
Дух разрушения был ожидаемо красноречив и язвителен. То иронизировал, то балагурил, то презрительно и хладнокровно рассуждал о человеке и человечестве. Говорил: все зло на земле от людей.
И красочно живописал ожидающие меня удовольствия – надо только подписать договор.
А что я теряла? Не душу же! Всего лишь тринадцать сочиненных историй, которые в любом случае мало кто прочитал бы.
Мы обмываем договор из зеркалящих лафитных стаканчиков на носорожьих ножках. Шофер отвозит меня на частный аэродром, серебристый самолетик взмывает в небеса.
И я оказываюсь на необитаемом острове, где провожу незабываемые тринадцать месяцев и опять становлюсь пятнадцатилетней.
Вернувшись, я часто вспоминаю Коллекционера. Улыбаюсь собственной наивности. И как я могла вообразить, что меня водит за нос труппа актеров?
И вдруг получаю письмо от своего «издателя» и снова стою на пороге памятной квартиры.
Мой визави чем-то сильно смущен, отчего становится похожим на мальчика: взъерошенные невидимым ветром мягкие черные волосы, упрямые юношеские губы. Нечеловечески прекрасные (и печальные) глаза.
Опять дежавю! Неужели на этот раз врубелевский сидящий Демон? А не перебор?! Мне кажется или я слышу шелест готовых счастливо подняться крыльев?
Нет, этому парню уже не взлететь. Несмотря на кажущуюся юность. Коллекционер сидит в кресле, напряженно и рассеянно выворачивая кисти рук и не чувствуя боли.
Грустное зрелище: непокорный дух, навечно закованный в тело. Облитые закатом золотые бугры юных мышц. Сомкнутые колени. Согнутая спина. Отсвет хрустальной слезинки на щеке.
В квартире шевелящаяся фиолетово-сиреневая тьма. Везде цветы, каких я раньше здесь не видела. Они похожи на тревожно и загадочно переливающиеся гранями кристаллы. Они как упрямые драконьи слезы.
И тут меня ошпаривает неожиданная мысль. А с чего я взяла, что я единственная избранница Коллекционера? Да наверняка их тьмы и тьмы! Целая армия восторженных мальчиков. И среди них три нежных Михаила, летящие по небу облаками.
Я представляю мою любимую у Врубеля «Сирень» – гибельные душные мазки вокруг сверкания глаз – и окончательно убеждаюсь в своей правоте.
Любопытное совпадение: Михаил Александрович создавал своего «Демона сидящего» около тринадцати месяцев. Может, в те дни он просто бродил по волшебному острову?
Что же такое им всем обещал Коллекционер? И стоило ли оно уплаченной цены?
Знойно-белым пятигорским летом 1841 года в нелепой злой дуэли нечаянно, глупо застрелен в грудь двадцатишестилетний насмешливый поэт, очарованно воспевший духа полуночи.
А полвека спустя – тоже в июле – Винсент Ван Гог пишет полное ветра «Пшеничное поле с воронами», а затем приставляет револьвер к сердцу. Но по неопытности попадает ниже, скончавшись только через двадцать девять часов от медленной потери крови. Его последние слова: «La tristesse durera toujours» – «Печаль будет длиться вечно».
Ну, а Врубель... Он полностью теряет связь с реальностью: сначала сходит с ума, потом слепнет, навсегда погружаясь в нездешний мир. Наконец, доведя себя до воспаления легких и скоротечной чахотки, он захлебывается собственной кровью в психиатрической больнице.
Но со мной-то такого не произойдет никогда! В это просто невозможно поверить.
Правда?!
Юноша как с картины бессмертного Михаила Александровича застенчиво улыбается: «Во-обще-то я ни для кого этого не делал, но вы, Грета Юрьевна, помогли мне завершить мою коллекцию. Хотите взглянуть?»
Кодовый замок, музыкально щелкнув дернувшим нервы «Le veau d'or est toujours debout» («На земле весь род людской»), открывает двери в колышущуюся тьму, где на бесконечных полках стоят испускающие чудный свет диковинные шары-уотерболлы.
Только внутри не снежинки и домики, а живые прекрасные миры!
Хозяин удивительной коллекции ловко достает самый верхний шарик: «Узнаете? Это вы написали».
На следующий день я проезжаю мимо – и впервые оказываюсь перед дверью Коллекционера без приглашения. Не иначе дернул черт!
Та только прикрыта – как всегда. Иду по длинному коридору, попадаю в красно-коричневую пустую темноту, намертво запечатанную складками чего-то душного, приторно пахну-
щего.
Зверски холодно, будто я на самом дне Дантова ада. Где сидит шестикрылый трехликий ангел, терзающий предателя и отцеубийцу.
Когда глаза привыкают, я вижу, что в комнате действительно кто-то есть.
Это невероятное существо – семиголовый обнаженный гигант с мощными колоннами ног и громадными спиралями рогов. Сияющая спина играет широкими мускулами. Из позвоночника рвется могучий хвост. Лучистые крылья возбужденно хлопают.
Великий Красный Дракон.
Он в ярости оборачивается. Я в ужасе бегу.
Еще одна личина! На этот раз созданная сумасшедшим Уильямом Блейком, считавшим, что видит рай наяву.
Малышу Уильяму не было и пяти, когда в окно детской просунул голову Некто, кого он принял за Бога (и завопил от ужаса). Позже, в саду, восторженному мальчику пригрезилось крылатое дерево, облепленное ангелами.
Он увлеченно рисовал «головы призраков», ему позировали являющиеся по ночам Вирсавия и Навуходоносор, Сократ и Христос.
В день смерти Блейк иллюстрировал Данте. Умирая, пел гимны и стихи. Его могила была утеряна. Многие работы так и не нашлись – будто кто-то забрал их себе.
Но почему Коллекционер выбрал нас?
Меня?
Виновата ли в том никем не видимая червоточина – печать неодолимого давнего проклятия? Горечь и свобода одиночества. Сны. Видения. Обостренное восприятие. Талант.
А может, и моя неспособность к обыкновенной беременности?
∞
И вот мне опять сорок один – хотя на самом деле шестьдесят семь. Прошло двадцать шесть лет. Да нет, не прошло – пролетело. Хотя грех жаловаться: моя жизнь все эти годы была максимально приятной. Я по камешку продавала алые «драконьи слезы» и наслаждалась исполнением любых желаний.
Единственное – Коллекционер меня об этом не предупреждал – я больше не смогла написать ни строчки. Как ни старалась и где только ни пыталась поймать вдохновение.
Словно в тех тринадцати романах, рассказах, повестях навечно остался мой писательский дар.
Моя душа.
Или я все-таки ее продала? За земное царство и хлеба, богатство и новую юность?
Вот только с юностью вышло не очень. Физически-то я стала пятнадцатилетней. Но невероятный свет и рождаемая им крылатость ко мне не вернулись – лишь подразнили издалека.
В общем, отец лжи и здесь меня обманул.
Поняв, чего я в итоге лишилась, я поехала к Коллекционеру... Чтобы что? Опротестовать наш договор? Еще раз подержать в руках нежную тяжесть странного уотерболла, в котором теперь заключена тринадцатая часть моей души, ставшая единственным и неповторимым миром?
Не знаю.
Только квартира № 50 была безнадежно закрыта. Я даже прижалась, прислушиваясь, к обшарпанной двери. Тишина.
Странно, но до встречи с Коллекционером я, сорокаоднолетняя, несмотря на нескончаемый душевный раздрай и общую тоску существования (сочинение идиотской рекламы, кредиты, к морю раз в год, купить туфли уже событие), была по-настоящему счастливой.
Потому что сдавала очередные «трусы» и, открыв еще пустой, гулкий файл, создавала новый прекрасный мир.
А сейчас, когда у меня есть так много (и деньги, чтобы в сорок один выглядеть максимум на тридцать), я уже давно ничего не хочу.
И даже купленный недавно домик, мой приют – с заснеженной крышей и в окружении подпирающих небо плечистых атлантов-деревьев, высоко в горах, куда уютным серпантином бежит тропинка, – нисколько меня не радует.
Только одно заставляет шевельнуться мои омертвевшие эмоции (удивление? испуг? любопытство?): я получила конверт от нотариуса с завещанием таинственного незнакомца. Лично знавшего Михаила Юрьевича, Михаила Александровича, Михаила Афанасьевича – и еще тьму очарованных и обманутых мальчиков (все-таки интересно, что же он им предложил?).
Этот документ сделал меня владелицей непредставимых богатств: новых красных бриллиантов, гигантских счетов в швейцарских банках, личного самолета с аэродромом, собственного острова – и квартиры № 50.
Нет, я не полетела тотчас туда, где можно снова стать пятнадцатилетней. Я живу в квартире Коллекционера (в ее пятом измерении) и уже навсегда останусь сорокаоднолетней.
Здесь будто нет времени, а пространство – и я сама – становится таким, как я пожелаю.
Я завела собаку (карликового черного пуделя). Она чрезвычайно умна – умеет ходить на задних лапах и приносит мне трость (ни с того ни с сего я иногда начинаю прихрамывать).
Еще я сменила идиотскую мелодию на кодовом замке, и, открываясь, он теперь поет щемящее «Michelle, ma belle».
Но за этими дверями пусто... пока.
Вся коллекция исчезла вместе с ее хозяином, придумавшим, как создать новую – свою – вселенную из чужих, выписанных текстов-душ, уловленных им в волшебные шары, которые стали живыми мирами.
Да, дьявол действительно сам не способен к творчеству. Но умело пользуется человеческими талантами и слабостями.
Последнее время (а теперь его и правда бесконечность) мне снятся тоскливые сны, где мечтаю остаться.
Я вижу – вернее, ощущаю – странное пространство. Оно плоское, как бумага, и играет изменчивыми гранями (как невообразимый кристалл). Тесное – и не имеющее края.
Ни света, ни звука. Тепло и пусто. Только в глубине, которой еще нет, шевелятся крылатые тени. Вроде бы их три. И одна из них я.
Мы возбужденно, нетерпеливо чего-то ждем. Как зрители на премьере. Может, Большого взрыва?!
Или вот: я вижу, как на серой земле перекатываются мягкие волны травы. Чужой пустой мир. Робкая теплота ждущей жизни. Тишина.
Мне кажется, что я помню, или это просто приснилось: однажды в иной, непредставимой пустоте – не имевшей ни глубины, ни движения и даже ожидания, не знавшей, что такое тоскливая нить, вытягиваемая из теплого клубка уютного времени, – появился свет. Сначала как белая кипящая капля.
И я была его частью, удивленно раскрывающейся навстречу всему, что прямо сейчас неумолимо менялось. А все другие поступили точно так же.
Не было ничего, и вдруг стало так горячо и тесно, что я не могла даже вздохнуть (а ведь это был бы первый вздох во Вселенной!).
Свет взрывался и бил кипящими тысячецветными радугами, поднимался гигантскими башнями из переливающегося горячего газа. И те медленно плыли, заполняя собою новорожденное пространство, сталкивались и разрушались, колыхались, клубились, опять росли и снова па-дали.
Грохот стоял такой, что хотелось зажать уши, а лучше – куда-нибудь убежать. Но даже это не могло заглушить удивительное пение, тянущееся огромным чистым звуком, и звонкие голоса звезд (моих сестер), которые только что появились на свет и старались докричаться друг до друга.
Казалось, это так весело: грохот и пение рождающейся Вселенной, горячие башни из взрывающегося газа и невиданный разлетающийся свет, из которого можно было вылепить хоть что. Он продолжал расти, бешено раскручивая раскаленные газовые лучи. То одна, то другая сестра, оторвавшись, с криком куда-то уносились.
Я задрожала от ужаса, пытаясь удержаться под маминой защитой, но свет, ставший глубиной, движением и обещанием, дернул, оторвал, потащил и выбросил меня на пустой планете. И сначала я одиноко и вольно носилась над бескрайними тусклыми водами, которые покрывали землю, клубясь и тая, как темно-лиловый туман. Сколько времени это длилось? Я не помнила. Да и не было в мире никакого времени.
А потом мне стало скучно, и я придумала небо и землю, отделила свет от тьмы, создала твердь посреди воды. На планете заплескались моря, выросла трава, потянулись вверх высокие деревья.
Они звенели от невидимого дождя. А на месте моего падения блестело озеро. Оно не отражало высоко бегущего солнца из-за похожих на пуховые варежки облаков, которые закрывали небо, будто детские руки, закрывающие глаза маме, чтобы та рассмеялась. И все это было как дыхание и глубина прохладного древесного ствола, уже готовящегося вытолкнуть изнутри клейкую новорожденность жизни.
Иногда я опускалась на дно озера, чтобы вспомнить, кто я и как тут оказалась. Прикасалась к радужной шершавости своей сброшенной оболочки, ставшей твердым холодным железом, и улыбалась, думая о маме. Но однажды ошметки звезды полностью ушли под песок, хотя и продолжали подспудно светиться (как зеркало, погруженное в воду).
Тогда я поняла, что больше никогда не увижу сестер и, вдруг проснувшись, уже не почувствую маминой теплоты... И проснулась!
О, я всегда просыпаюсь. И вообще мало сплю. У меня появилась жуткая привычка сидеть в кресле, до боли выворачивая кисти рук. Но я не чувствую никакого дискомфорта, хотя по щекам бегут слезы.
Очнусь – взгляд упирается в Микеланджело. Как выяснилось, «Сотворение светил» и «Отделение тверди от воды» не копии, а эскизы, собственноручно сделанные мастером.
Творец там непостижим и грозен, почти измучен творческим актом и невероятно, светло умиротворен. Он – художник Вселенной – победил хаос, создал невиданный мир, населил его жизнью.
А я... я бессильно опускаю руки – и одну мгновенно подхватывает ласкающаяся, счастливая черная голова кудлатого янтарноглазого пуделька, привычно подлаживаясь под мою ладонь. Еле дождался, чтобы погладила!
Вторая моя рука успокаивающе ложится на бронированную спину печального чудища с торчащим изо лба бугристым рогом, с зазубренным гребнем, морщинистой мягкой мордой, робкими синими глазами. Он появился внезапно тоскливой лунной ночью и, кажется, поселился у меня навсегда. Мой верный паладин! Дюреровский носорог. Нежный гигант единорог Северного Возрождения. Грациозно ступавший чешуйчатыми тумбами-ножищами по мокрому песку моих сбывшихся детских снов.
Нам и сейчас здорово вместе молчится. Каждый думает о своем. В маленьких носорожьих глазках прячется несказанная грусть.
Когда я вглядываюсь в робкую синюю нежность, то понимаю: он, носорог, тоже это знает. Что все сотворенное конечно. О том и грустит.
И грустил всегда.
Я устало закрываю глаза, а складку губ, та-ящую печаль и одиночество, оберегаю поднятой рукой.
Рядом с микеланджеловскими днем третьим и днем четвертым Творения – его же «Страшный суд». А вот это действительно копия, правда, чрезвычайно талантливая.
Она величественная и пугающая. Запечатлевшая гнев и ужас последнего кипения людских страстей. В апатичном отчаянии хватается за лицо человеческая фигура; раздувает щеки надрывным трубным плачем провозвестник Апокалипсиса; кто-то пытается спастись, кто-то – спасти.
А это «Всемирный потоп»: мужчина терпеливо несет испуганную женщину (очевидно, любимую). Отчаявшаяся Она и продолжающий бороться Он, хоть и понимающий безнадежность своей борьбы. Хрупкостью и отвагой любви невозможно не восхищаться, юной радостной сосредоточенностью друг на друге, готовностью пожертвовать собой.
И, глядя на копию знаменитой фрески, я тоскую. Все глуше. Тише. Неизбывнее.
Еще одна копия, выполненная по моему заказу тем же даровитым, «всемирно» неизвестным художником, – «La creazione di Adamo»: только что сотворенный первый человек тянет к своему Творцу совершенную руку, будто мраморную и облитую масляно-желтым солнцем.
Чтобы извечное вселенское колесо повернулось по новой.
Я думаю, это лучшее, что вообще можно сказать о человеке. О юности. Об эгоистичной физической радости простых движений тебя в безостановочно движущемся мире. Когда внутри все пружинится, тянется, звенит. Когда очень приятно чувствовать свое тело полностью. Как сокращаются мышцы и бежит веселая кровь. Как кожей ощущается теплота и движение воздуха.
Сделай шаг – и все станет твоим. Все земные царства, что лягут у ног. Все плоды, что тебе предстоит вкусить.
Но всегда наступает вечер: круг замыкается.
А я теперь новый Коллекционер. Перебираю бесчисленную гальку на «Прозе.ру», хожу на художественные выставки.
Привередливо ищу первую прекрасную жемчужину, с которой начнется моя коллекция.
Какая форма у мира? Диковинной призмы детского калейдоскопа, полного беспрестанно сменяющих друг друга чудес? Манящего лабиринта? Выставки картин, играющей культурными сюжетами, выдуманными историями, возвращающимся неприкаянным временем, моими погасшими чувствами?
Постижение искусства – это вообще нескончаемое схватывание и ускользание. Путешествие по лабиринту. Любование.
Я брожу по развилкам светлого и легкого выставочного пространства. Они обещают начало удивительных путей, цель которых – разгадать неподступную тайну бытия.
И вдруг набредаю на чудо: прическа разлетающегося летнего одуванчика, восторженные синие глаза.
За спиной забавного незнакомца – его картины. Они чудесные. Будто выступающие из тумана небытия. Где персонажам словно не хватает места в рамах, и поэтому они пытаются выбраться оттуда, из сотворенных художником длины, ширины, высоты и времени, – в реальные.
Это почти пугающее ощущение – экспансии, вторжения, попрания личных границ. Вполне вещественного присутствия чужой души внутри
тебя.
Позже, когда мы познакомились (Улыбка. Взгляд. Вечный безмолвный вопрос... Мой лукавый полуответ...), я поняла: так Миша выражает мир, человечество, себя.
Все то, что помогает людям одолеть проклятие Адамова одиночества.
И вот я открываю глаза. Прямо в нереально яркий свет, заливший пустую Мишину мастерскую холодом и трепетом наступившего дня.
Такие прозрачные дни, делающие все предметы четкими и плоскими, лишенными объема и тени, бывают в самом начале осени, когда густой туман исчезает единым неуловимым мановением, унося из вселенной суть вещей. Точно творец, мучимый болью ностальгии, ставит на дряхлый проигрыватель любимую пластинку, и в волнах дребезжащих гармоник колышется сумрачное, рыхлое, полное неясной жизни Ничто, а потом вдруг включается свет, и наступает оглушительная тишина, и в теле Хаоса вырастает стальной скелет Порядка.
Это будет потом, а может, и никогда – визг падающей с ледяных высот Утренней звезды, несущей боль и смерть, и тень. Но пока вся вселенная заполнена только режущим светом Первого Дня – трепещущего, прозрачного и ломкого, как осенний лист.
Я лежу на шершавошкуром скрипучем диване. Он и продавленное, обожженное десятками случайных курильщиков кресло, пара пластиковых стульев, шатающийся древний стол – это все, что заполняет пустоту Мишиного жилища. Ах да! Еще картины. Невероятные. Нездешние. Выворачивающие наизнанку. Являющие незнакомые дивные миры.
Ясное утро ранней осени. Окна в небо. Холодно.
И вдруг я кажусь себе жалкой, пугающе старой. Вовсе не тридцатилетней – какой выгляжу. И не сорокаоднолетней – каков физический возраст моего тела. И даже не шестидесятисемилетней – какою реально являюсь. А крошечным первобытным насекомым, застывшим в твердом янтаре неправдоподобного света.
Время вместе с объемом куда-то исчезли, и мир заполнила протяжная тишина. Это длилось и длилось, как вкус прилипшего к зубам мятного леденца.
От яркого света заболели глаза и пересохло горло. И будто въяве слышался шепоток ненавистных, крылатых, наблюдающих извне то, что происходит внутри. Я упрямо усмехнулась.
Впрочем, додумывать эту мысль было лень, да и невозможно. Свет не просто давил – он выдавливал меня из реальности, будто косточку из вишни. Я снова закрыла глаза, но веки были слишком слабой защитой от немыслимого света, и под ними все равно клокотала и взрывалась пылающая вселенная.
Правда, окружающий мир все-таки исчез, и я, оставшись без зрительной пищи, вся превратилась в слух, который послушно принес звуки льющейся воды, фырканье и даже какие-то смешные рулады, выводимые довольным юным голосом.
Двадцатишестилетний синеглазый мальчик, препоясанный большим махровым полотенцем, горячий и влажный, счастливый, сияющий, вышел из душа и весело, как избалованный щенок, прыгнул на диван. Тот жалобно взвизгнул!
Наклонившийся Миша коснулся моей кожи мокрыми волосами. И, замерев, я всем телом впитывала тихие быстрые поцелуи в уголок опущенных век, в мочку уха, в шею. А где-то далеко, за гранью ощущений, в теплом космосе ленивой истомы, дрейфовала приятная мысль, что так можно целовать только бабочку, боясь стряхнуть с невесомого крылышка золотую пыльцу, делающую ее способной летать.
А еще он шептал мне нежное, вечное: «La Belle Dame sans Merci».
Мы попали в Мишину мастерскую ближе к полуночи. Почему-то свет не зажгли, и молодой неизвестный художник, с которым я только что познакомилась на выставке, все время обо что-то стукаясь, искал в кромешной тьме свечи, спички, чайник.
Пили чай. Миша захлебывался разговорами ни о чем и своим взволнованным, уже почти волнующим меня дыханием. По стенам метались тени от вставшей за окном луны и щелкающего и шуршащего сине-оранжевого свечного огня. И вдруг мне нестерпимо захотелось нежности, до боли закушенных губ, теплоты чужого тела, бездумья.
И когда в пустынных окнах забрезжил осенний туман, мы как-то незаметно перебрались на диван. Лежали, обнявшись, сначала одетыми, а потом абсолютно естественно случилось то, что, в общем-то, и должно было случиться.
От всепроникающего света, физически давящего на каждый сантиметр кожи, я ничего не ощущала – даже своей обнаженности. Будто он, свет, уничтожил все мои оболочки, оставив лишь некое живущее собственной жизнью Нечто, созданное именно для этого мальчика, который прямо сейчас заполнял меня без остатка.
Проголодавшись, мы нашли в холодильнике половинку вареной курицы и вскрытый пакет дешевого вина. Валяясь на диване и смеясь, ели руками и пили из коробки. А утолив голод и жажду, снова потянулись друг к другу.
Чтобы на какое-то безмерное мгновение стать совершенным восьмикрылым существом.
Мне даже показалось... О, я отчетливо почувствовала внутри какое-то незнакомое, сладкое, родное шевеление – чье-то, кого-то?!
Я тогда заказала Мише копии бессмертных фресок Микеланджело. И осталась с ним. На единственную ночь.
И с тех пор он повсюду меня ищет. Преследует счастливыми синими глазами, жадно впитывающими красоту.
Молодой талант, Буонарроти, мальчик с горячими губами и золотой июньской головой.
Мое смятение.
Я ведь все-таки женщина (Гретхен) и поэтому продолжаю надеяться на спасение.
И на то, что печаль не будет длиться вечно.
Назад |