Я весь был погружен в то время, когда здесь проживал Чехов. И вновь, как на Сапун-горе или на Малаховом кургане, будто «машиновременно» переносился сюда и мое воображение воспроизводило эффект полного присутствия... Следуя в группе последним, приостановился у лестницы, ведущей на второй этаж. «Ага, вот на этом самом месте актриса, как называл ее муж, особенно торопилась, чтобы не встретиться с матушкой писателя, – понял я. – И, как та «чайка», взлетала по ступенькам туда, где располагалась ее комната...» Впрочем, в комнату-спальню Книппер нашу группу почему-то не пустили...
Перед самой поездкой в Крым я перечитал всю переписку Антона Павловича с Ольгой Леонардовной, все 1030 писем. И буквально за неделю до сегодняшней экскурсии искренне радовался за писателя: с каким восторгом он сообщает жене о посадке кедра! Он мечтал о том, что однажды, через годы, какой-нибудь путник отдохнет под этим выросшим деревом...
Этим путником, попавшим в Ялту, сегодня ощущаю себя и я, спасаясь от всепожирающего пекла под великолепной изумрудной кроной кедра, посаженного самим Антоном Павловичем!
Перехожу на скамеечку возле дома, устраиваюсь на ней и вспоминаю чеховские слова из письма жене: «Сегодня делал лавочки, но не на массивных металлических ножках, а на деревянных, покрасил их в зеленый цвет. Есть теперь где тебе отдохнуть».
Я сижу и осматриваюсь вокруг. Конечно, такого пышного сада тогда еще не было, но дом-то стоял – последнее пристанище Антона Павловича, которое он приобрел под конец жизни.
А когда я зашел в гостиную, первым делом обратил внимание на камин, который никогда не мог согреть больного хозяина: то ли неправильно его сложили, то ли истопник был вечно пьян. А ведь при плюс 12 зимой даже здоровый человек будет мерзнуть. А у писателя туберкулез в последней стадии. И я думаю, что лучше бы он поселился где-нибудь в Бахчисарае, там местные жители в большинстве своем о такой болезни даже и не слыхивали. А если вдруг кто и заболевал ненароком, умели быстро излечить. Видимо, сам воздух был целебным в том местечке...
Сижу на лавочке и вспоминаю тех людей, кто гостил здесь и кто был нужен Антону Павловичу, как свежий воздух, чтобы он мог писать свои пьесы и рассказы.
И уже видится мне высокая фигура волжанина Максима Горького, вспоминавшего о хозяине дома: «Хороши у него бывали глаза, когда он смеялся, – какие-то женские, ласковые и нежно-мягкие. И смех его, почти что беззвучный, был как-то особенно хорош. Смеясь, он именно наслаждался смехом, ликовал; я не знаю, кто бы мог еще смеяться так – скажу – «духовно». Грубые анекдоты никогда не смешили его. Смеясь так мило и душевно, он рассказывал мне: «Знаете, почему Толстой относится к вам так неровно? Он ревнует, он думает, что Сулержицкий любит вас больше, чем его. Да, да. Вчера он говорил мне: «Не могу относиться к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу. Мне даже неприятно, что Сулер живет у него. Сулеру это вредно. Горький – злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на все. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает, обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб». Рассказывая это, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы, продолжал: «Я говорю: «Горький добрый». А он: «Нет, нет, я его знаю. У него утиный нос, такие носы бывают только у несчастных и злых людей. И женщины не любят его, а у женщин, как у собак, есть чутье к хорошему человеку. Вот Сулер – он обладает действительно драгоценной способностью бескорыстной любви к людям. В этом он – гениален. Уметь любить – значит все уметь...» А еще о Сулере Чехов сказал мне: «Это – мудрый ребенок». Очень хорошо сказал...»
Горький вообще любил вспоминать Антона Павловича. Говорил, что хорошо вспоминать о таком человеке: тот же час в жизнь твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл. «Человек – ось мира. А скажут: пороки, а недостатки его? Все мы голодны любовью к человеку, а при голоде и плохо выпеченный хлеб – сладко питает...» – так писал Горький спустя годы после кончины своего старшего товарища. И мне думается, очень хорошо он сказал! Видимо, не зря же и я, приехав сюда, почувствовал себя хоть на щепотку, а умнее. Парадоксально, но, может быть, именно потому, что стал меньше читать и размышлять над прочитанным?
А ведь когда-то... Будучи оператором котельной установки (а проще говоря, кочегаром), я, собрав волю в кулак, по своей инициативе решил пройти всю школьную программу по литературе! В школе-то ничего не читал из классиков, а, как все пацаны, списывал у добросовестных учениц-девочек, дабы получить вожделенный трояк, гарантирующий невызов родителей...
В котельной я проходил школьную программу и радовался, что все понимаю, потому что классика – для сорокалетних, а не для пятнадцатилетних юнцов... А когда уставал от такой учебы, разбивал вокруг своего здания сад. И однажды, к 140-летию любимого писателя, посадил 70 черенков вишни, и все они принялись! Сейчас, когда я уже давно на пенсии, встречаю порой бывших коллег и слышу от них, что на заводе люди радуются, собирая спелые вишневые ягоды с тех выросших деревьев. Думается, и Антон Павлович похвалил бы меня за тот сад. Ведь не зря же он сказал однажды Горькому, что если бы каждый человек посадил хотя бы по одному дереву, то какой сад расцвел бы на земле!
На лавочке чеховской усадьбы можно было целый день просидеть вот так в размышлениях. А экскурсионные группы, сменяя друг друга, все ходили и ходили в сопровождении гида-дамы. И она все так же одухотворенно рассказывала и рассказывала им о Чехове, его семье, его жизни здесь, причем не заученно-дежурными фразами, а импровизационно, профессионально.
И увиделся мне другой большой русский писатель – Иван Алексеевич Бунин, тоже бывавший здесь, у Чехова. Припомнился мне и их диалог:
– Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать...
– Знаю я эти юбилеи. Бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом дарят ему гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею...
А однажды, по своему обыкновению внезапно, Чехов сказал Бунину:
– Знаете, какая раз была история со мной? – и, посмотрев некоторое время через пенсне прямо в лицо, принялся хохотать: – Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице Московского благородного собрания, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Сумбатов-Южин, держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: «Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель России!» – И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: «И он...»
Сидя на лавочке, я представил себе этот эпизод так ярко, что и сам расхохотался. Потом спохватился, озираясь: не увидел ли кто одинокого туриста на скамейке, смеющегося над своими же мыслями? К счастью, очередная группа туристов в это время зашла за дом и меня не услышала. Да и слышимость здесь была не такая уж сильная – из-за оглушительного непрекращающегося естественного концерта цикад. И этот цикадный всепронизывающий свист, готовый перейти в ультразвук, был очень непривычен для сибирского уха. (Уже дома я попросил жену отыскать в интернете и показать мне на экране это насекомое. Оказывается, цикады весьма забавно трясут задницами при исполнении своих арий. Брачный период требует от них вибрировать всем телом и изо всех сил!)
В этой связи не удержусь привести здесь чеховские слова из записной книжки: «В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей – наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница...»
Ну, гусеница – куда ни шло, размер ее невелик, и она быстро уползает из поля зрения. А вот когда однажды Ольга Леонардовна написала мужу: «Антошка, милый, выходи за калитку и почаще гуляй» – он ей ответил: «Да гулял бы с удовольствием, да вот только выйдешь за калитку, куда ни посмотришь – везде свиные рыла...»
Думается, что тут великий писатель слегка погорячился. Выходя за калитку, я попытался представить себя Антоном Павловичем и тоже взглянул по сторонам. Но не увидел вокруг ни одного «свиного рыла». Были исключительно красивые люди, фланировавшие налево и направо. Возможно, те, о которых говорил Чехов, сегодня уже все выродились, а бабочки уже не превращаются обратно в гусениц?
Между тем настоящие бабочки порхали вокруг меня, радуя глаз своей причудливой раскраской. И то, что осуществилась моя мечта побывать в доме замечательного человека и любимого писателя, переполняло меня небывалым восторгом! В таком состоянии совсем не хотелось возвращаться к автовокзалу. «Там хорошо, но мне туда не надо», – отозвалось во мне голосом Высоцкого, и я побрел по направлению к морю.
Чем примечательны приморские города, так это тем, что в них практически негде заблудиться. Все они располагаются на склонах: вниз пойдешь – непременно попадешь к морю, вверх подашься – упрешься в горы. Тротуар, по которому я шел, извивался по направлению к водной глади по склону между экзотических деревьев. И мне навстречу попадались исключительно красивые и жизнерадостные лица. «Раньше и девушки были красивее», – гундят выживающие из ума мои сверстники-маразматики. А мне попадались не то что девушки, но даже и старушки – исключительно привлекательной внешности, прекрасные ялтинки, ялтовочки, ялтульки (даже и не знаю, как их еще можно нежно и ласково называть). Выделялись они среди прочих неброской одеждой, загаром шестидесятилетней выдержки, спокойными несуетливыми движениями и, конечно же, сумками, авоськами, набитыми съестным. Даже окружающие домики, утопающие в зелени, были мило-уютными, и казалось, будто они улыбаются мне.
А мой тротуар-ручеек все стремительней стал набирать скорость к морю. И вот наконец оно заголубело вдали. «Какая красота! И какие должны быть тут люди – как продолжение природы...» – восклицал когда-то Чехов. И мне подумалось, что так оно и есть на самом деле. За тысячи километров люди стремятся сюда, чтобы отдохнуть. И почему бы им хотя бы на это время не быть красивыми?! И я пытаюсь в который раз сбавить шаг, вливаясь в эту красоту и сливаясь с ней. И на какое-то мгновение мне кажется, что это удается.
Волны морские – вот они, в двадцати метрах от меня. Я скидываю с себя рубашку, брюки, и Черное море уже обнимает, ласкает меня – все клетки моего организма. Нырнув, я погружаюсь в волны целиком. И хотя я целую минуту могу быть Ихтиандром, через секунду-другую приходится выныривать: гарантий сохранности моей одежды никто не давал. И очень не хочется остаться здесь в одеянии папуаса.
По громкоговорителю объявляют об очередной посадке туристов на прогулочный катер по морю. Но мне этот вид транспорта сейчас не нужен. Автобус мне, автобус! А он на автовокзале. И до него мне, искупавшемуся в такой ласковой и теплой воде, уже хочется воспарить чеховской чайкой или, как Ольга Леонардовна, по лесенке чеховского домика – молниеносно взлететь...
«Антончик, милый, почему твоя мамаша меня не любит?» – частенько задавала вопрос мужу актриса МХТ Ольга Книппер. На что писатель каждый раз отвечал почти одно и то же: «Как не любит? Да любит она тебя, дурочка ты моя!»
А в своих письмах называл он ее всякий раз по-разному, но чаще всего – «дусик» (так обычно институтки обращались к объектам своего обожания). И однажды Чехов рассмеялся в своем письме, откровенничая, что чуть было не написал вместо «дусика» – «дурик».
А разнообразие обращений к Ольге Леонардовне в письмах у Чехова просто фантастическое! И если бы я работал гидом в его доме-музее и мне нужно было потянуть экскурсионное время (как, например, в фильме «Корона Российской империи»), то справиться с такой задачей для меня бы не составило большого труда. И туристы, полагаю, от такого моего многословия вряд ли бы затосковали, потому что каждое «имя» у великого писателя звучит свежо, по-особенному – и остроумно, и ничуть не обидно. Да и мог ли Антон Павлович захотеть обидеть свою обожаемую жену и талантливейшую театральную актрису? Вот какие Чехов использовал к ней обращения:
Лошадка; Собака; Замухрышка; Актрисуля; Таракаша; Ангелочек; Бабуся; Бедная моя девчуша; Балериночка; Жидовочка; Немочка; Змееныш, нет – громадная змея; Супружница; Книпшиц; Мамуся; Эксплуататорша души моей; Деточка; Лютераночка; Мордочка; Крокодильчик души моей; Собака Олька; Голубчик; Балбесик мой; Милый мой песик; Светик мой; Пупсик милый; Птица моя; Милая воробьиха; Балбесик мой; Клопик мой; Мордуся моя; Моя философочка; Карапузик мой; Бабочка моя; Окунь мой; Милая старушка; Попугайчик; Каракуля моя; Олюха; Моя насекомая; Забулдыга; Женуля; Зюзик; Гургулька; Красавица; Венгерец; Суслик; Жена-цаца; Зузуля; Козявка; Кашалотик; Жулик; Зяблик; Палочка...
Именно «Палочка» особенно нравилась Ольге Леонардовне из всех имен. Сама же она чаще всего подписывалась – «Собака». Но однажды жена Чехова все же обиделась и написала: «Антоша, ведь ты меня ни разу по имени не назвал». На что он отреагировал: «Разве?! Ну, тогда называю: здравствуй, Оля».
...А ведь и мне нужно произнести то же по телефону – моей далекой жене (и тоже Оле), воюющей сейчас в нашем маленьком огородике с градом, внезапно напавшим на наш город таким, казалось бы, мирным августом. все наши посадки, нежно лелеемые с начала марта, погибли. А произошло это именно тогда, когда моя Оля осталась одна, так как все остальные близкие родичи уехали отдыхать на Байкал. Об этой неприятности и поведала жена по телефону мне – блаженствующему на берегу Черного моря. Вот такими новостями из дома и закончился мой сегодняшний праздник... Остаться без урожая и домашних заготовок на зиму? Да-а-с...
Ну что ж? Прощай, Ялта. Какими же скоротечными оказались твои ласки! Я ехал в автобусе обратно в Севастополь, глядел в последний раз на отдыхающих ялтинских туристов. И вдруг подумал: «Как же мы все похожи на мух, слетевшихся на сладкий пирог, которых скоро чья-то властная рука одним махом сгонит оттуда. И возможно, навсегда...»
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ,
или Как мне не удалось
войти в одно море дважды
Упорство, достойное осла, присуще мне, как никому другому. Найти друзей, потеряв их сорок лет назад, – этим я жил все последние годы. Просто в советское время часто видел кинофильмы, как встречались однополчане после войны – спустя 10, 20, даже 30 лет. Но не через 44 же года! Так долго не живут, а если и живут, уезжают в другие города и страны. Но, все это понимая, по наивности своей верю в чудеса: а вдруг я их все-таки встречу?
Частенько пересматривал черно-белые фотографии и пытался мысленно нарисовать на молоденьких пацанах в солдатской форме седину и морщины. И понимал, что если чудо и совершится и я все же встречу армейских друзей, то смогу узнать их только по глазам, которые единственные в человеке не стареют. Они могут быть усталыми, печальными, но остаются вечно юными.
Фотографий Саньки, к которому я собрался нынче в Алушту, немного, потому что делались они в начале службы. И учебка в Самарканде не давала ни лишнего времени, ни фотоаппарата для съемок наших забавных лиц в выгоревших военных панамах.
Марш-бросок в ОЗК при 40 градусах жары в тени – и ни о какой «фотосессии» ни у кого из моего взвода даже в мыслях не было. После пробежки добраться б до арыка, размотать портянки, сунуть ноги в прохладную влагу, откинуться на спину, закрыть глаза и выслушивать в сотый раз от друзей, чего бы они сейчас холодненького выпили. И уже не до хорошего, не до пива – хотя бы заглянуть в кафешку и, если есть у кого мелочь, купить яблочного морса, стакан которого так мал, что жажда остается неутоленной...
В 1977 году сразу после демобилизации я махнул к моему другу Александру в его райскую Алушту. Впервые в жизни увидел море, когда из Симферополя троллейбус неспешно поднялся на перевал. Сердце едва не остановилось от этой бескрайней синевы, соединяющейся с небом.
От вокзала мой путь лежал через рынок к его улице Ленина, которую все знали, кого бы ни спросил. Я чуть ли не летел по ней со своей спортивной сумкой, слегка обросший после службы. А вот и крайняя пятиэтажка, подъезд и квартира на четвертом этаже – и объятия с ожидающим меня другом. Молодая еще Санина мама (нашим матерям в то время не было и пятидесяти) устраивает мне на лоджии место для ночлегов. И я, поставив сумку, прошу Сашу немедленно отправиться на море. Так мы и поступаем. Двигаемся по пологому спуску, не пропуская по дороге ни одной кафешки, в которых нам наливают по бокалу то красного, то белого крымского вкуснейшего вина, и наговориться никак не можем. На пляже, раздевшись, с разбега ныряем в набегавшую волну и потом лежим на спинах, укачиваемые Черным морем. После того как отдали долг Родине, большего блаженства я не испытывал никогда в жизни.
Морская вода так надежно держала, что я почти не двигал ни руками, ни ногами. Но течение небольшое все-таки присутствовало, и когда я поднял голову и взглянул на берег, он мне показался далекой узенькой полоской, на которой стоял Санек и махал мне руками: «Возвращайся!» Так я едва не уплыл в Турцию. Разворачиваюсь и гребу к берегу. Падаю животом на горячую мелкую гальку, греюсь на солнце. Вода в июне все-таки не такая, как в бархатный сезон. Моя бледная сибирская кожа быстро подгорает, и вот уже мы с Сашей на просторной веранде, вдающейся в море. В кафе заказываем пиво и шахматы. И под шум волн, бьющихся о берег, разыгрываем партии. Это сладкое слово – свобода! Все пропитано этим.
Рядом с пляжем кинотеатр, разнообразим наш отдых итальянской кинокомедией, фразы из которой, ухохатываясь, мы то и дело произносим по дороге домой, где добрейшей красавицей его матушкой накрыт праздничный стол в честь приезда соратника сына по защите Родины.
По пути к дому Саня мне рассказывает, кого из знаменитостей он здесь встречал:
– И артистов, и спортсменов великих видел я, Серега, как тебя.
И я начинаю перечислять всех, кто был на слуху в семидесятых: «А этого видел?» – «Видел... А этого видел вот на этом самом месте. А вот лестница, по которой спускалась Нина из «Кавказской пленницы». А вот здание Дворца бракосочетания, где разрезала ленточку она. А завтра покажу валун, на котором она исполняла песню «Где-то на белом свете».
– Сашка, ты живешь в раю! – восклицаю я.
На что он мне:
– А я этого не чувствую, я же родился здесь и живу уже 20 лет.
На закате южного солнца к подъезду моего друга стекается молодежь со всего дома, потому что мы на лавочке под гитару исполняем на два голоса любимые песни Юрия Антонова:
Море, море, мир бездонный,
Пенный шелест волн прибрежных...
Над тобой встают, как зори,
Нашей юности надежды.
И как же звонко нам подпевали в припеве девчонки, каждая из которых при свете звезд выглядела красавицей! Помнится, это были горнолыжницы на сборах, умудрявшиеся нарушать спортивный режим.
Где они, все эти наши бывшие подружки, нынче бабушки-старушки? Нянчат внуков, играющих их медалями? Вспоминают ли они двух бардов, поющих в раю? Поутру мы с ними катались в море на катере, фотографировали друг друга простенькими «Сменами» и «Чайками». И сейчас, через многие годы, возможно, чья-то морщинистая рука, перебирая черно-белые снимки, задержится на одном из них чуть дольше. Хочется верить, что это так...
Перед отправкой домой матушка моего друга спросила:
– Сережа, а что ты привезешь своим родным?
На этот вопрос я не мог ответить и попросил ее помочь мне выбрать подарки. Я протянул доброжелательной женщине остатки былых моих финансов. И Сашина мама, вернувшись под вечер, вынула из сумки три чудо-косынки разных расцветок, которые в то время считались модными и, помнится, назывались «газовыми».
– Это твоей маме, бабушке и сестренке, – сказала она, протягивая невесомые подарки и ласково улыбаясь. – А это твоему папе.
и она подала огромную коробку с набором крымских вин, названий которых я раньше не знал. Бутылочки были маленькие, стограммовые. Вспоминаю «Южную ночь», «Черные глаза», мускат «Коктебель»...
Когда я дома вынул крымские косынки, мои девочки сразу стали примерять их перед зеркалом и на глазах начали меняться. Младшая сестренка стала выглядеть как элегантная девушка. Бабушка помолодела. А мама, которая и так красавица, теперь была похожа на актрису из фильма «Моя любовь». Мама стала еще красивее.
Отцу я весь набор крымских вин не стал отдавать. Протянул лишь одну стограммовую бутылочку «Южной ночи», которую он опрокинул в граненый стакан, залпом выпил, поморщился и сказал: «Нет, наш «Агдам» все-таки посильней». Поэтому остальные пузырьки я красиво расставил в своем книжном шкафу, решив начать коллекционировать. Но это решение было перечеркнуто первым же приходом друзей, которые с порога заявили: «Серега, эту коллекцию надо продегустировать!» Что-что, а дегустировать мои кореша умели.
...С тех времен пронеслось сорок лет и четыре года. В сказках и былинах – обычно тридцать и три. Но все равно я решил вернуться в сказку. И никакие доводы о невозможности дважды войти в одну реку не остановили меня. Правда, базироваться я на сей раз решил не в Алуште, а в Севастополе. Тем более что героические места у меня были первыми по программе. И ничуть не пожалел об этом. И ничуть не прогадал. Подвиги, духом которых я наполнился на Сапун-горе и на Малаховом кургане, закалили весь мой организм и подготовили к любому повороту событий.
Либо упрямство, либо настырность говорит мне: «Ну, если нельзя в одну реку войти дважды, попытайся тогда войти хотя бы в одно море, с которым чувствуешь родство». И вот оно, море, опять за окном автобуса не отпускает моего взгляда. Доезжаю до горы, похожей на гигантского медведя, и предвкушаю встречу со старым другом. Мечтаю, как отыщу на улице Ленина его пятиэтажку, пройдя от автовокзала сначала через центральный рынок, как я проделал это 44 года назад. Предпоследний подъезд. Думаю, теперь он снабжен домофоном. Раньше-то я сразу, толкнув дверь, взбежал на четвертый этаж. Если друг-однополчанин где-то трудится на пенсии, его на той лавочке можно будет подождать, где мы пели под гитару. А вдруг мне повезет и Саня дома? Позвоню, он откроет – седой поджарый старик – и, озорными глазами глядя на меня, станет соображать: кто такой? А я его немного помучаю, растягивая предвкушение крепких объятий...
В домофон я звонил долго. Потом догадался постучать в окно в этом же подъезде. Оно отворилось, и выглянула бабушка.
– Выходит, вы спрашиваете про Сашу Виноградова? – наконец поняла она. – Так он продал квартиру и уехал на Украину...
Развернувшись, иду к автовокзалу, как всегда, напевая услужливо подвернувшуюся песню: «Куда уехал цирк, он был еще вчера? И ветер не успел со стен сорвать афиши. Куда ушли слоны, в какие города?..»
Ну правильно, мечта не осуществилась – так мне об этом все заранее твердили. Выходит, что и в одно море нельзя войти дважды.
А что ты хотел? Чтобы он стоял и ждал тебя на своей лоджии все сорок четыре года? Или часто выходил на дорогу встречать тебя в своем супермодном шушуне? Дай бог, чтобы на Украине ему жилось сытнее, чем в родной Алуште. И чтобы Санькеý там кто-нибудь исполнил песню так же душевно, как исполнял его армейский друг Серега.
Теперь на автовокзал и в Симферополь. Остается, к счастью, запасной вариант – это Генка. С ним я познакомился в школе прапорщиков, где пришлось продолжать службу после Самарканда и где Геннадий, отслужив срочную, осваивал особенно ему приглянувшуюся профессию прапорщика. Который настоящий «отец каждому солдату»: оденет, и обует, и в баню сводит, и кальсоны с портянками поменяет.
Я служил в этой школе каптенармусом. И курсанты меня уважали – за то, что каптерку я открывал в любое время суток по первому требованию. Хотя работа моего склада была строго регламентирована, во всяком случае, табличка с часами открытия и закрытия на дверях висела. Но мне не было лень открывать эти двери для парней. Тем более что у курсантов водился хороший кофе или чай и мы частенько чаевничали или кофейничали, коротая суровые армейские будни.
К тому же в каптерке я баловал товарищей песнями под гитару на любой вкус. Особенно легким на подъем был Генка. Спеть ли, станцевать, взять ли гармошку и, играя на ней, одновременно проходить полосу препятствий – для него не составляло труда. Геннадия я называл тогда Генка Теркин.
Вот его-то мне и довелось снимать на фотопленку чаще других своим фотоаппаратом «Чайка». Этот фотик замечателен был тем, что пленка вмещала не 36, а 72 кадра. Поэтому я больше служил не каптерщиком, а фотографом и гитаристом-аккомпаниатором.
Если бы мы с Генкой встретились и начали вспоминать, ухахатываясь, все анекдотические случаи на нашей батарее, не хватило бы и недели. Недаром говорят: кто в армии служил, тот в цирке не смеется.
В Симферополе я пожалел свои ноги и сел в такси.
– Вы знаете, что проезд по городу стоит 400 рублей? – буркнул водитель.
И я ответил ему, что теперь буду знать.
Тронувшись от автовокзала и переехав дорогу, такси остановилось на первой же следующей улице – Кондукторской. И первый же дом на ней оказался домом моего друга. Вся моя поездка в такси длилась три минуты. Бомбила потребовал 400 рублей, и я безропотно их ему отдал. Чувствуя, что слишком уж быстро заработал деньги, таксист для очистки совести бросил мне сквозь окно: «Может, подождать?» Но я махнул рукой, дескать, нет, спасибо, не надо, и он уехал.
Помня, как в Алуште я слишком расчувствовался, ожидая дружеских объятий, здесь не стал себя тешить иллюзиями. Постучал в окно, спросил. На что выглянувшая старушка ответила, что Гена Шубин здесь не живет. Есть телефон, но он никогда не поднимает трубку. Я попросил ее позвонить, никто не ответил. И мне ничего не оставалось, как брести на ЖД-вокзал. На автобусах и такси я сегодня уже накатался, решил вернуться в Севастополь на электричке. Ну что ж, остается запомнить этот день 5 августа и ввести себе в календарь как праздник прощания с иллюзиями и в дальнейшем отмечать его каждый год. Он этого стоит. Я немало заплатил сегодня – и в моральном, и в материальном плане.
На электричку я садился опустошенным и в то же время наполненным. Этот парадокс я надеялся разрешить во время поездки на своем любимом транспорте: в плюсе я все-таки или в минусе?
Прижавшись головой к окну, с облегчением вздохнув, я задумался. Но думы мои прервала вошедшая в вагон семья необъятных размеров. Проигнорировав остальные пустые места, все трое – папа, мама и дочка – сев рядом, буквально вдавили меня в стекло окна. Жизнерадостные, как все полные люди, они как будто не замечали меня – и разговаривали, и резвились как у себя дома.
Сидевшая напротив дочка (по возрасту ученица первого класса, но по комплекции старшеклассница) то и дело надувала жевательную резинку и лопала пузыри мне прямо в лицо. Ее мама тоже попросила у мужа жвачку, и девочки стали надувать пузыри синхронно, тут же лопать их и при этом задорно смеяться.
Размышляя поначалу о плюсах и минусах сегодняшнего дня, теперь я поменял задачу. Захотел испытать силу воли: выдержу я или нет таких соседей до Севастополя? Половину дороги хвалил себя, свою стойкость, применяя подзабытые тренировки по хатха-йоге и моля только об одном: чтобы папа – этот гигант Пантагрюэль – не начал так же лопать пузыри мне в ухо, потому как сидел он сбоку.
Очередной лопнувший мне в физиономию пузырь оказался последней каплей. Интеллигентно извинившись, я с трудом выбрался из-под горы этой «теплой» семейки и пересел на другое место. Но все же целых два часа мне удавалось сохранять стойкость!
Добрался до своего жилья – и еще раз пришлось опечалиться: узнал, что мои добрые друзья Наташа и Пашка, с которыми я делил и кров и стол, завтра уезжают в Евпаторию.
Так закончился мой четвертый день в Крыму – день разочарований и утраченных иллюзий с многолетними мечтаниями.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Бахчисарай,
или Фонтан сувениров
Ненужных вещей, как называет их моя жена, я притащил из поездки пропасть. И в основном бахчисарайских...
Но вначале, ранним утром этого дня, я провожал на железнодорожный вокзал своих соседей – Наташу и ее сына Пашку. Они уезжали в Евпаторию продолжать лечение мальчишки.
Родив его шестимесячным, мать прилагает героические усилия, чтобы парень не отставал от своих сверстников. И почти добилась этого. Осталась одна математика, из-за которой сына грозились перевести в школу для отстающих. И я уверен, что Наташа справится и подтянет пацана до нужного уровня. Не зря же она бросила хорошо оплачиваемую работу, достала свой первый диплом учителя начальных классов и устроилась в школу, чтобы не дать сына в обиду.
Однажды я вернулся с экскурсии рано и стал свидетелем того, с каким трудом им двоим – маме и сыну – приходилось решать простейшую задачу. И с каким упорством Наталья все же добилась понимания.
И вот сегодня, оставив мне адреса и телефоны мест, где они раньше отдыхали и где намного дешевле стоит проживание, мои соседи уезжали. Всего 4 дня мы провели под одной крышей, но успели привыкнуть друг к другу, делясь пережитым ежедневно. Это пережитое стоило того, чтобы его кому-нибудь излить. Им непременно стоило поделиться.
Провожать друзей всегда грустно, но сейчас мы втроем бодро двигаемся на остановку, обдуваемые ласковым ветерком. Солнце на утренней заре – сама нежность. И тяжелые сумки на колесиках поют свою вечную дорожную песню. Путь идет под гору, где остановка ожидает своих первых ранних путешествующих пташек.
А потом просторный троллейбус катит нас в центр, к памятнику капитану Казарскому Александру Ивановичу – герою Русско-турецкой войны, который в 1829 году, 26 мая, командуя бригом «Меркурий», одержал победу над двумя самыми быстроходными линейными кораблями турецкого флота.
Это произошло на Босфоре. Турки догоняли нашу маленькую бригантину – по сути, лодку. Это когда она поднимала паруса, то становилась похожа на корабль. А без парусов – лодка, которая и уходила-то от врага на веслах.
Но как бы слаженно наши матросы ни гребли, расстояние между ними и неприятелем быстро сокращалось. И какой был выход из этого положения? Когда на тебя несутся эти два монстра – два огромных корабля, на палубах которых 200 пушек, и турки веселятся, предвкушая легкую забаву с русским суденышком с 18 пушками. Превосходство в 10 раз!
Перед самой поездкой в Крым я перечитал всю переписку Антона Павловича с Ольгой Леонардовной, все 1030 писем. И буквально за неделю до сегодняшней экскурсии искренне радовался за писателя: с каким восторгом он сообщает жене о посадке кедра! Он мечтал о том, что однажды, через годы, какой-нибудь путник отдохнет под этим выросшим деревом...
Этим путником, попавшим в Ялту, сегодня ощущаю себя и я, спасаясь от всепожирающего пекла под великолепной изумрудной кроной кедра, посаженного самим Антоном Павловичем!
Перехожу на скамеечку возле дома, устраиваюсь на ней и вспоминаю чеховские слова из письма жене: «Сегодня делал лавочки, но не на массивных металлических ножках, а на деревянных, покрасил их в зеленый цвет. Есть теперь где тебе отдохнуть».
Я сижу и осматриваюсь вокруг. Конечно, такого пышного сада тогда еще не было, но дом-то стоял – последнее пристанище Антона Павловича, которое он приобрел под конец жизни.
А когда я зашел в гостиную, первым делом обратил внимание на камин, который никогда не мог согреть больного хозяина: то ли неправильно его сложили, то ли истопник был вечно пьян. А ведь при плюс 12 зимой даже здоровый человек будет мерзнуть. А у писателя туберкулез в последней стадии. И я думаю, что лучше бы он поселился где-нибудь в Бахчисарае, там местные жители в большинстве своем о такой болезни даже и не слыхивали. А если вдруг кто и заболевал ненароком, умели быстро излечить. Видимо, сам воздух был целебным в том местечке...
Сижу на лавочке и вспоминаю тех людей, кто гостил здесь и кто был нужен Антону Павловичу, как свежий воздух, чтобы он мог писать свои пьесы и рассказы.
И уже видится мне высокая фигура волжанина Максима Горького, вспоминавшего о хозяине дома: «Хороши у него бывали глаза, когда он смеялся, – какие-то женские, ласковые и нежно-мягкие. И смех его, почти что беззвучный, был как-то особенно хорош. Смеясь, он именно наслаждался смехом, ликовал; я не знаю, кто бы мог еще смеяться так – скажу – «духовно». Грубые анекдоты никогда не смешили его. Смеясь так мило и душевно, он рассказывал мне: «Знаете, почему Толстой относится к вам так неровно? Он ревнует, он думает, что Сулержицкий любит вас больше, чем его. Да, да. Вчера он говорил мне: «Не могу относиться к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу. Мне даже неприятно, что Сулер живет у него. Сулеру это вредно. Горький – злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на все. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает, обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб». Рассказывая это, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы, продолжал: «Я говорю: «Горький добрый». А он: «Нет, нет, я его знаю. У него утиный нос, такие носы бывают только у несчастных и злых людей. И женщины не любят его, а у женщин, как у собак, есть чутье к хорошему человеку. Вот Сулер – он обладает действительно драгоценной способностью бескорыстной любви к людям. В этом он – гениален. Уметь любить – значит все уметь...» А еще о Сулере Чехов сказал мне: «Это – мудрый ребенок». Очень хорошо сказал...»
Горький вообще любил вспоминать Антона Павловича. Говорил, что хорошо вспоминать о таком человеке: тот же час в жизнь твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл. «Человек – ось мира. А скажут: пороки, а недостатки его? Все мы голодны любовью к человеку, а при голоде и плохо выпеченный хлеб – сладко питает...» – так писал Горький спустя годы после кончины своего старшего товарища. И мне думается, очень хорошо он сказал! Видимо, не зря же и я, приехав сюда, почувствовал себя хоть на щепотку, а умнее. Парадоксально, но, может быть, именно потому, что стал меньше читать и размышлять над прочитанным?
А ведь когда-то... Будучи оператором котельной установки (а проще говоря, кочегаром), я, собрав волю в кулак, по своей инициативе решил пройти всю школьную программу по литературе! В школе-то ничего не читал из классиков, а, как все пацаны, списывал у добросовестных учениц-девочек, дабы получить вожделенный трояк, гарантирующий невызов родителей...
В котельной я проходил школьную программу и радовался, что все понимаю, потому что классика – для сорокалетних, а не для пятнадцатилетних юнцов... А когда уставал от такой учебы, разбивал вокруг своего здания сад. И однажды, к 140-летию любимого писателя, посадил 70 черенков вишни, и все они принялись! Сейчас, когда я уже давно на пенсии, встречаю порой бывших коллег и слышу от них, что на заводе люди радуются, собирая спелые вишневые ягоды с тех выросших деревьев. Думается, и Антон Павлович похвалил бы меня за тот сад. Ведь не зря же он сказал однажды Горькому, что если бы каждый человек посадил хотя бы по одному дереву, то какой сад расцвел бы на земле!
На лавочке чеховской усадьбы можно было целый день просидеть вот так в размышлениях. А экскурсионные группы, сменяя друг друга, все ходили и ходили в сопровождении гида-дамы. И она все так же одухотворенно рассказывала и рассказывала им о Чехове, его семье, его жизни здесь, причем не заученно-дежурными фразами, а импровизационно, профессионально.
И увиделся мне другой большой русский писатель – Иван Алексеевич Бунин, тоже бывавший здесь, у Чехова. Припомнился мне и их диалог:
– Антон Павлович, вот скоро и юбилей ваш будем праздновать...
– Знаю я эти юбилеи. Бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом дарят ему гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею...
А однажды, по своему обыкновению внезапно, Чехов сказал Бунину:
– Знаете, какая раз была история со мной? – и, посмотрев некоторое время через пенсне прямо в лицо, принялся хохотать: – Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице Московского благородного собрания, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Сумбатов-Южин, держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: «Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель России!» – И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: «И он...»
Сидя на лавочке, я представил себе этот эпизод так ярко, что и сам расхохотался. Потом спохватился, озираясь: не увидел ли кто одинокого туриста на скамейке, смеющегося над своими же мыслями? К счастью, очередная группа туристов в это время зашла за дом и меня не услышала. Да и слышимость здесь была не такая уж сильная – из-за оглушительного непрекращающегося естественного концерта цикад. И этот цикадный всепронизывающий свист, готовый перейти в ультразвук, был очень непривычен для сибирского уха. (Уже дома я попросил жену отыскать в интернете и показать мне на экране это насекомое. Оказывается, цикады весьма забавно трясут задницами при исполнении своих арий. Брачный период требует от них вибрировать всем телом и изо всех сил!)
В этой связи не удержусь привести здесь чеховские слова из записной книжки: «В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей – наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница...»
Ну, гусеница – куда ни шло, размер ее невелик, и она быстро уползает из поля зрения. А вот когда однажды Ольга Леонардовна написала мужу: «Антошка, милый, выходи за калитку и почаще гуляй» – он ей ответил: «Да гулял бы с удовольствием, да вот только выйдешь за калитку, куда ни посмотришь – везде свиные рыла...»
Думается, что тут великий писатель слегка погорячился. Выходя за калитку, я попытался представить себя Антоном Павловичем и тоже взглянул по сторонам. Но не увидел вокруг ни одного «свиного рыла». Были исключительно красивые люди, фланировавшие налево и направо. Возможно, те, о которых говорил Чехов, сегодня уже все выродились, а бабочки уже не превращаются обратно в гусениц?
Между тем настоящие бабочки порхали вокруг меня, радуя глаз своей причудливой раскраской. И то, что осуществилась моя мечта побывать в доме замечательного человека и любимого писателя, переполняло меня небывалым восторгом! В таком состоянии совсем не хотелось возвращаться к автовокзалу. «Там хорошо, но мне туда не надо», – отозвалось во мне голосом Высоцкого, и я побрел по направлению к морю.
Чем примечательны приморские города, так это тем, что в них практически негде заблудиться. Все они располагаются на склонах: вниз пойдешь – непременно попадешь к морю, вверх подашься – упрешься в горы. Тротуар, по которому я шел, извивался по направлению к водной глади по склону между экзотических деревьев. И мне навстречу попадались исключительно красивые и жизнерадостные лица. «Раньше и девушки были красивее», – гундят выживающие из ума мои сверстники-маразматики. А мне попадались не то что девушки, но даже и старушки – исключительно привлекательной внешности, прекрасные ялтинки, ялтовочки, ялтульки (даже и не знаю, как их еще можно нежно и ласково называть). Выделялись они среди прочих неброской одеждой, загаром шестидесятилетней выдержки, спокойными несуетливыми движениями и, конечно же, сумками, авоськами, набитыми съестным. Даже окружающие домики, утопающие в зелени, были мило-уютными, и казалось, будто они улыбаются мне.
А мой тротуар-ручеек все стремительней стал набирать скорость к морю. И вот наконец оно заголубело вдали. «Какая красота! И какие должны быть тут люди – как продолжение природы...» – восклицал когда-то Чехов. И мне подумалось, что так оно и есть на самом деле. За тысячи километров люди стремятся сюда, чтобы отдохнуть. И почему бы им хотя бы на это время не быть красивыми?! И я пытаюсь в который раз сбавить шаг, вливаясь в эту красоту и сливаясь с ней. И на какое-то мгновение мне кажется, что это удается.
Волны морские – вот они, в двадцати метрах от меня. Я скидываю с себя рубашку, брюки, и Черное море уже обнимает, ласкает меня – все клетки моего организма. Нырнув, я погружаюсь в волны целиком. И хотя я целую минуту могу быть Ихтиандром, через секунду-другую приходится выныривать: гарантий сохранности моей одежды никто не давал. И очень не хочется остаться здесь в одеянии папуаса.
По громкоговорителю объявляют об очередной посадке туристов на прогулочный катер по морю. Но мне этот вид транспорта сейчас не нужен. Автобус мне, автобус! А он на автовокзале. И до него мне, искупавшемуся в такой ласковой и теплой воде, уже хочется воспарить чеховской чайкой или, как Ольга Леонардовна, по лесенке чеховского домика – молниеносно взлететь...
«Антончик, милый, почему твоя мамаша меня не любит?» – частенько задавала вопрос мужу актриса МХТ Ольга Книппер. На что писатель каждый раз отвечал почти одно и то же: «Как не любит? Да любит она тебя, дурочка ты моя!»
А в своих письмах называл он ее всякий раз по-разному, но чаще всего – «дусик» (так обычно институтки обращались к объектам своего обожания). И однажды Чехов рассмеялся в своем письме, откровенничая, что чуть было не написал вместо «дусика» – «дурик».
А разнообразие обращений к Ольге Леонардовне в письмах у Чехова просто фантастическое! И если бы я работал гидом в его доме-музее и мне нужно было потянуть экскурсионное время (как, например, в фильме «Корона Российской империи»), то справиться с такой задачей для меня бы не составило большого труда. И туристы, полагаю, от такого моего многословия вряд ли бы затосковали, потому что каждое «имя» у великого писателя звучит свежо, по-особенному – и остроумно, и ничуть не обидно. Да и мог ли Антон Павлович захотеть обидеть свою обожаемую жену и талантливейшую театральную актрису? Вот какие Чехов использовал к ней обращения:
Лошадка; Собака; Замухрышка; Актрисуля; Таракаша; Ангелочек; Бабуся; Бедная моя девчуша; Балериночка; Жидовочка; Немочка; Змееныш, нет – громадная змея; Супружница; Книпшиц; Мамуся; Эксплуататорша души моей; Деточка; Лютераночка; Мордочка; Крокодильчик души моей; Собака Олька; Голубчик; Балбесик мой; Милый мой песик; Светик мой; Пупсик милый; Птица моя; Милая воробьиха; Балбесик мой; Клопик мой; Мордуся моя; Моя философочка; Карапузик мой; Бабочка моя; Окунь мой; Милая старушка; Попугайчик; Каракуля моя; Олюха; Моя насекомая; Забулдыга; Женуля; Зюзик; Гургулька; Красавица; Венгерец; Суслик; Жена-цаца; Зузуля; Козявка; Кашалотик; Жулик; Зяблик; Палочка...
Именно «Палочка» особенно нравилась Ольге Леонардовне из всех имен. Сама же она чаще всего подписывалась – «Собака». Но однажды жена Чехова все же обиделась и написала: «Антоша, ведь ты меня ни разу по имени не назвал». На что он отреагировал: «Разве?! Ну, тогда называю: здравствуй, Оля».
...А ведь и мне нужно произнести то же по телефону – моей далекой жене (и тоже Оле), воюющей сейчас в нашем маленьком огородике с градом, внезапно напавшим на наш город таким, казалось бы, мирным августом. все наши посадки, нежно лелеемые с начала марта, погибли. А произошло это именно тогда, когда моя Оля осталась одна, так как все остальные близкие родичи уехали отдыхать на Байкал. Об этой неприятности и поведала жена по телефону мне – блаженствующему на берегу Черного моря. Вот такими новостями из дома и закончился мой сегодняшний праздник... Остаться без урожая и домашних заготовок на зиму? Да-а-с...
Ну что ж? Прощай, Ялта. Какими же скоротечными оказались твои ласки! Я ехал в автобусе обратно в Севастополь, глядел в последний раз на отдыхающих ялтинских туристов. И вдруг подумал: «Как же мы все похожи на мух, слетевшихся на сладкий пирог, которых скоро чья-то властная рука одним махом сгонит оттуда. И возможно, навсегда...»
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ,
или Как мне не удалось
войти в одно море дважды
Упорство, достойное осла, присуще мне, как никому другому. Найти друзей, потеряв их сорок лет назад, – этим я жил все последние годы. Просто в советское время часто видел кинофильмы, как встречались однополчане после войны – спустя 10, 20, даже 30 лет. Но не через 44 же года! Так долго не живут, а если и живут, уезжают в другие города и страны. Но, все это понимая, по наивности своей верю в чудеса: а вдруг я их все-таки встречу?
Частенько пересматривал черно-белые фотографии и пытался мысленно нарисовать на молоденьких пацанах в солдатской форме седину и морщины. И понимал, что если чудо и совершится и я все же встречу армейских друзей, то смогу узнать их только по глазам, которые единственные в человеке не стареют. Они могут быть усталыми, печальными, но остаются вечно юными.
Фотографий Саньки, к которому я собрался нынче в Алушту, немного, потому что делались они в начале службы. И учебка в Самарканде не давала ни лишнего времени, ни фотоаппарата для съемок наших забавных лиц в выгоревших военных панамах.
Марш-бросок в ОЗК при 40 градусах жары в тени – и ни о какой «фотосессии» ни у кого из моего взвода даже в мыслях не было. После пробежки добраться б до арыка, размотать портянки, сунуть ноги в прохладную влагу, откинуться на спину, закрыть глаза и выслушивать в сотый раз от друзей, чего бы они сейчас холодненького выпили. И уже не до хорошего, не до пива – хотя бы заглянуть в кафешку и, если есть у кого мелочь, купить яблочного морса, стакан которого так мал, что жажда остается неутоленной...
В 1977 году сразу после демобилизации я махнул к моему другу Александру в его райскую Алушту. Впервые в жизни увидел море, когда из Симферополя троллейбус неспешно поднялся на перевал. Сердце едва не остановилось от этой бескрайней синевы, соединяющейся с небом.
От вокзала мой путь лежал через рынок к его улице Ленина, которую все знали, кого бы ни спросил. Я чуть ли не летел по ней со своей спортивной сумкой, слегка обросший после службы. А вот и крайняя пятиэтажка, подъезд и квартира на четвертом этаже – и объятия с ожидающим меня другом. Молодая еще Санина мама (нашим матерям в то время не было и пятидесяти) устраивает мне на лоджии место для ночлегов. И я, поставив сумку, прошу Сашу немедленно отправиться на море. Так мы и поступаем. Двигаемся по пологому спуску, не пропуская по дороге ни одной кафешки, в которых нам наливают по бокалу то красного, то белого крымского вкуснейшего вина, и наговориться никак не можем. На пляже, раздевшись, с разбега ныряем в набегавшую волну и потом лежим на спинах, укачиваемые Черным морем. После того как отдали долг Родине, большего блаженства я не испытывал никогда в жизни.
Морская вода так надежно держала, что я почти не двигал ни руками, ни ногами. Но течение небольшое все-таки присутствовало, и когда я поднял голову и взглянул на берег, он мне показался далекой узенькой полоской, на которой стоял Санек и махал мне руками: «Возвращайся!» Так я едва не уплыл в Турцию. Разворачиваюсь и гребу к берегу. Падаю животом на горячую мелкую гальку, греюсь на солнце. Вода в июне все-таки не такая, как в бархатный сезон. Моя бледная сибирская кожа быстро подгорает, и вот уже мы с Сашей на просторной веранде, вдающейся в море. В кафе заказываем пиво и шахматы. И под шум волн, бьющихся о берег, разыгрываем партии. Это сладкое слово – свобода! Все пропитано этим.
Рядом с пляжем кинотеатр, разнообразим наш отдых итальянской кинокомедией, фразы из которой, ухохатываясь, мы то и дело произносим по дороге домой, где добрейшей красавицей его матушкой накрыт праздничный стол в честь приезда соратника сына по защите Родины.
По пути к дому Саня мне рассказывает, кого из знаменитостей он здесь встречал:
– И артистов, и спортсменов великих видел я, Серега, как тебя.
И я начинаю перечислять всех, кто был на слуху в семидесятых: «А этого видел?» – «Видел... А этого видел вот на этом самом месте. А вот лестница, по которой спускалась Нина из «Кавказской пленницы». А вот здание Дворца бракосочетания, где разрезала ленточку она. А завтра покажу валун, на котором она исполняла песню «Где-то на белом свете».
– Сашка, ты живешь в раю! – восклицаю я.
На что он мне:
– А я этого не чувствую, я же родился здесь и живу уже 20 лет.
На закате южного солнца к подъезду моего друга стекается молодежь со всего дома, потому что мы на лавочке под гитару исполняем на два голоса любимые песни Юрия Антонова:
Море, море, мир бездонный,
Пенный шелест волн прибрежных...
Над тобой встают, как зори,
Нашей юности надежды.
И как же звонко нам подпевали в припеве девчонки, каждая из которых при свете звезд выглядела красавицей! Помнится, это были горнолыжницы на сборах, умудрявшиеся нарушать спортивный режим.
Где они, все эти наши бывшие подружки, нынче бабушки-старушки? Нянчат внуков, играющих их медалями? Вспоминают ли они двух бардов, поющих в раю? Поутру мы с ними катались в море на катере, фотографировали друг друга простенькими «Сменами» и «Чайками». И сейчас, через многие годы, возможно, чья-то морщинистая рука, перебирая черно-белые снимки, задержится на одном из них чуть дольше. Хочется верить, что это так...
Перед отправкой домой матушка моего друга спросила:
– Сережа, а что ты привезешь своим родным?
На этот вопрос я не мог ответить и попросил ее помочь мне выбрать подарки. Я протянул доброжелательной женщине остатки былых моих финансов. И Сашина мама, вернувшись под вечер, вынула из сумки три чудо-косынки разных расцветок, которые в то время считались модными и, помнится, назывались «газовыми».
– Это твоей маме, бабушке и сестренке, – сказала она, протягивая невесомые подарки и ласково улыбаясь. – А это твоему папе.
и она подала огромную коробку с набором крымских вин, названий которых я раньше не знал. Бутылочки были маленькие, стограммовые. Вспоминаю «Южную ночь», «Черные глаза», мускат «Коктебель»...
Когда я дома вынул крымские косынки, мои девочки сразу стали примерять их перед зеркалом и на глазах начали меняться. Младшая сестренка стала выглядеть как элегантная девушка. Бабушка помолодела. А мама, которая и так красавица, теперь была похожа на актрису из фильма «Моя любовь». Мама стала еще красивее.
Отцу я весь набор крымских вин не стал отдавать. Протянул лишь одну стограммовую бутылочку «Южной ночи», которую он опрокинул в граненый стакан, залпом выпил, поморщился и сказал: «Нет, наш «Агдам» все-таки посильней». Поэтому остальные пузырьки я красиво расставил в своем книжном шкафу, решив начать коллекционировать. Но это решение было перечеркнуто первым же приходом друзей, которые с порога заявили: «Серега, эту коллекцию надо продегустировать!» Что-что, а дегустировать мои кореша умели.
...С тех времен пронеслось сорок лет и четыре года. В сказках и былинах – обычно тридцать и три. Но все равно я решил вернуться в сказку. И никакие доводы о невозможности дважды войти в одну реку не остановили меня. Правда, базироваться я на сей раз решил не в Алуште, а в Севастополе. Тем более что героические места у меня были первыми по программе. И ничуть не пожалел об этом. И ничуть не прогадал. Подвиги, духом которых я наполнился на Сапун-горе и на Малаховом кургане, закалили весь мой организм и подготовили к любому повороту событий.
Либо упрямство, либо настырность говорит мне: «Ну, если нельзя в одну реку войти дважды, попытайся тогда войти хотя бы в одно море, с которым чувствуешь родство». И вот оно, море, опять за окном автобуса не отпускает моего взгляда. Доезжаю до горы, похожей на гигантского медведя, и предвкушаю встречу со старым другом. Мечтаю, как отыщу на улице Ленина его пятиэтажку, пройдя от автовокзала сначала через центральный рынок, как я проделал это 44 года назад. Предпоследний подъезд. Думаю, теперь он снабжен домофоном. Раньше-то я сразу, толкнув дверь, взбежал на четвертый этаж. Если друг-однополчанин где-то трудится на пенсии, его на той лавочке можно будет подождать, где мы пели под гитару. А вдруг мне повезет и Саня дома? Позвоню, он откроет – седой поджарый старик – и, озорными глазами глядя на меня, станет соображать: кто такой? А я его немного помучаю, растягивая предвкушение крепких объятий...
В домофон я звонил долго. Потом догадался постучать в окно в этом же подъезде. Оно отворилось, и выглянула бабушка.
– Выходит, вы спрашиваете про Сашу Виноградова? – наконец поняла она. – Так он продал квартиру и уехал на Украину...
Развернувшись, иду к автовокзалу, как всегда, напевая услужливо подвернувшуюся песню: «Куда уехал цирк, он был еще вчера? И ветер не успел со стен сорвать афиши. Куда ушли слоны, в какие города?..»
Ну правильно, мечта не осуществилась – так мне об этом все заранее твердили. Выходит, что и в одно море нельзя войти дважды.
А что ты хотел? Чтобы он стоял и ждал тебя на своей лоджии все сорок четыре года? Или часто выходил на дорогу встречать тебя в своем супермодном шушуне? Дай бог, чтобы на Украине ему жилось сытнее, чем в родной Алуште. И чтобы Санькеý там кто-нибудь исполнил песню так же душевно, как исполнял его армейский друг Серега.
Теперь на автовокзал и в Симферополь. Остается, к счастью, запасной вариант – это Генка. С ним я познакомился в школе прапорщиков, где пришлось продолжать службу после Самарканда и где Геннадий, отслужив срочную, осваивал особенно ему приглянувшуюся профессию прапорщика. Который настоящий «отец каждому солдату»: оденет, и обует, и в баню сводит, и кальсоны с портянками поменяет.
Я служил в этой школе каптенармусом. И курсанты меня уважали – за то, что каптерку я открывал в любое время суток по первому требованию. Хотя работа моего склада была строго регламентирована, во всяком случае, табличка с часами открытия и закрытия на дверях висела. Но мне не было лень открывать эти двери для парней. Тем более что у курсантов водился хороший кофе или чай и мы частенько чаевничали или кофейничали, коротая суровые армейские будни.
К тому же в каптерке я баловал товарищей песнями под гитару на любой вкус. Особенно легким на подъем был Генка. Спеть ли, станцевать, взять ли гармошку и, играя на ней, одновременно проходить полосу препятствий – для него не составляло труда. Геннадия я называл тогда Генка Теркин.
Вот его-то мне и довелось снимать на фотопленку чаще других своим фотоаппаратом «Чайка». Этот фотик замечателен был тем, что пленка вмещала не 36, а 72 кадра. Поэтому я больше служил не каптерщиком, а фотографом и гитаристом-аккомпаниатором.
Если бы мы с Генкой встретились и начали вспоминать, ухахатываясь, все анекдотические случаи на нашей батарее, не хватило бы и недели. Недаром говорят: кто в армии служил, тот в цирке не смеется.
В Симферополе я пожалел свои ноги и сел в такси.
– Вы знаете, что проезд по городу стоит 400 рублей? – буркнул водитель.
И я ответил ему, что теперь буду знать.
Тронувшись от автовокзала и переехав дорогу, такси остановилось на первой же следующей улице – Кондукторской. И первый же дом на ней оказался домом моего друга. Вся моя поездка в такси длилась три минуты. Бомбила потребовал 400 рублей, и я безропотно их ему отдал. Чувствуя, что слишком уж быстро заработал деньги, таксист для очистки совести бросил мне сквозь окно: «Может, подождать?» Но я махнул рукой, дескать, нет, спасибо, не надо, и он уехал.
Помня, как в Алуште я слишком расчувствовался, ожидая дружеских объятий, здесь не стал себя тешить иллюзиями. Постучал в окно, спросил. На что выглянувшая старушка ответила, что Гена Шубин здесь не живет. Есть телефон, но он никогда не поднимает трубку. Я попросил ее позвонить, никто не ответил. И мне ничего не оставалось, как брести на ЖД-вокзал. На автобусах и такси я сегодня уже накатался, решил вернуться в Севастополь на электричке. Ну что ж, остается запомнить этот день 5 августа и ввести себе в календарь как праздник прощания с иллюзиями и в дальнейшем отмечать его каждый год. Он этого стоит. Я немало заплатил сегодня – и в моральном, и в материальном плане.
На электричку я садился опустошенным и в то же время наполненным. Этот парадокс я надеялся разрешить во время поездки на своем любимом транспорте: в плюсе я все-таки или в минусе?
Прижавшись головой к окну, с облегчением вздохнув, я задумался. Но думы мои прервала вошедшая в вагон семья необъятных размеров. Проигнорировав остальные пустые места, все трое – папа, мама и дочка – сев рядом, буквально вдавили меня в стекло окна. Жизнерадостные, как все полные люди, они как будто не замечали меня – и разговаривали, и резвились как у себя дома.
Сидевшая напротив дочка (по возрасту ученица первого класса, но по комплекции старшеклассница) то и дело надувала жевательную резинку и лопала пузыри мне прямо в лицо. Ее мама тоже попросила у мужа жвачку, и девочки стали надувать пузыри синхронно, тут же лопать их и при этом задорно смеяться.
Размышляя поначалу о плюсах и минусах сегодняшнего дня, теперь я поменял задачу. Захотел испытать силу воли: выдержу я или нет таких соседей до Севастополя? Половину дороги хвалил себя, свою стойкость, применяя подзабытые тренировки по хатха-йоге и моля только об одном: чтобы папа – этот гигант Пантагрюэль – не начал так же лопать пузыри мне в ухо, потому как сидел он сбоку.
Очередной лопнувший мне в физиономию пузырь оказался последней каплей. Интеллигентно извинившись, я с трудом выбрался из-под горы этой «теплой» семейки и пересел на другое место. Но все же целых два часа мне удавалось сохранять стойкость!
Добрался до своего жилья – и еще раз пришлось опечалиться: узнал, что мои добрые друзья Наташа и Пашка, с которыми я делил и кров и стол, завтра уезжают в Евпаторию.
Так закончился мой четвертый день в Крыму – день разочарований и утраченных иллюзий с многолетними мечтаниями.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Бахчисарай,
или Фонтан сувениров
Ненужных вещей, как называет их моя жена, я притащил из поездки пропасть. И в основном бахчисарайских...
Но вначале, ранним утром этого дня, я провожал на железнодорожный вокзал своих соседей – Наташу и ее сына Пашку. Они уезжали в Евпаторию продолжать лечение мальчишки.
Родив его шестимесячным, мать прилагает героические усилия, чтобы парень не отставал от своих сверстников. И почти добилась этого. Осталась одна математика, из-за которой сына грозились перевести в школу для отстающих. И я уверен, что Наташа справится и подтянет пацана до нужного уровня. Не зря же она бросила хорошо оплачиваемую работу, достала свой первый диплом учителя начальных классов и устроилась в школу, чтобы не дать сына в обиду.
Однажды я вернулся с экскурсии рано и стал свидетелем того, с каким трудом им двоим – маме и сыну – приходилось решать простейшую задачу. И с каким упорством Наталья все же добилась понимания.
И вот сегодня, оставив мне адреса и телефоны мест, где они раньше отдыхали и где намного дешевле стоит проживание, мои соседи уезжали. Всего 4 дня мы провели под одной крышей, но успели привыкнуть друг к другу, делясь пережитым ежедневно. Это пережитое стоило того, чтобы его кому-нибудь излить. Им непременно стоило поделиться.
Провожать друзей всегда грустно, но сейчас мы втроем бодро двигаемся на остановку, обдуваемые ласковым ветерком. Солнце на утренней заре – сама нежность. И тяжелые сумки на колесиках поют свою вечную дорожную песню. Путь идет под гору, где остановка ожидает своих первых ранних путешествующих пташек.
А потом просторный троллейбус катит нас в центр, к памятнику капитану Казарскому Александру Ивановичу – герою Русско-турецкой войны, который в 1829 году, 26 мая, командуя бригом «Меркурий», одержал победу над двумя самыми быстроходными линейными кораблями турецкого флота.
Это произошло на Босфоре. Турки догоняли нашу маленькую бригантину – по сути, лодку. Это когда она поднимала паруса, то становилась похожа на корабль. А без парусов – лодка, которая и уходила-то от врага на веслах.
Но как бы слаженно наши матросы ни гребли, расстояние между ними и неприятелем быстро сокращалось. И какой был выход из этого положения? Когда на тебя несутся эти два монстра – два огромных корабля, на палубах которых 200 пушек, и турки веселятся, предвкушая легкую забаву с русским суденышком с 18 пушками. Превосходство в 10 раз!
