Промозглое серое, так медленно приближавшееся, утро облегчения Серафиму Каюмову не принесло. Ни физического, ни душевного. Не выспавшийся, уставший, продрогший, с саднящей щекой и больным глазом – пребывал он в подавленном состоянии. К тому же, отысканная ночью, горстка кедровых орехов лишь разжигала его голод. Правда, с этим-то он как раз пока ещё и мирился.
Гораздо поганее было у него на душе. Он лишь на какие-то минуты переставал размышлять: как там без него Андрей? Как переживает жена? Что подумают и скажут о нём сослуживцы?
Ещё горше становилось ему, глядя на беспросветное небо и непрекращающийся сеющий дождь. Вставать со своего места и куда-то двигаться ему не хотелось. А главное, мучило: куда идти? Как выбираться отсюда? Как угадать единственно верное направление – вот вопрос вопросов.
Дождавшись, когда окончательно рассветёт, он встал и, прихватив под мышку спасительный пакет, побрёл наугад. Как ему показалось, - в нужном направлении. Серое небо не подавало никаких признаков прояснения. Отовсюду, куда ни глянь, было одинаково хмарно. Где север, где юг – определить абсолютно невозможно.
Повсюду было сыро и мокро. Уже минут через пять ходьбы, брюки его намокли, прилипая к голому телу. Каждая ветка, встреченная на пути, норовила сбросить и вылить на него всю накопившуюся за ночь влагу. Не спасала и лёгонькая ветровка, совершенно спокойно впитывающая и пропускавшая воду.
Довольно скоро в сапогах его зачавкало, будто там поселились десяток лягушек, устроивших в журкотне весенние брачные игры. Он остановился. Попытался стянуть сапог, стоя на одной ноге. Покачнувшись, потерял равновесие и упал на сырую землю, больно ударившись. Упираясь носком левого сапога в пятку правого, удалось освободить ногу от резинового плена. Лёгкий ситцевый носок весь напитался вонючей жижей. Стянув его с голой ноги, в скрутку отжал. Перевернув сапог, струйкой слил из него воду. То же самое проделал он и с другим сапогом. Кожа на его ступнях сморщинилась от сырости и покраснела. Натягивать мокрые носки на застылые ноги было противно. Однако, выхода иного не было.
Переобувшись, Серафим не без усилий поднялся с земли. Побрёл далее. Промокшая ветровка беспрепятственно пропускала воду. И вот уже по спине его потекла холодная струйка, продвигаясь ещё ниже, к трусам и ягодицам. Оставивший на какое-то время озноб, видать, снова вспомнил про него. Спасением от трясучки являлось движение.
Вчерашняя относительно ровная поверхность рельефа, сегодня сменилась какими-то затяжными спусками и подъёмами. Чтобы хоть как-то согреться, Серафим выбрал направление, ведущее вверх. Сплошные дебри не давали ему никакой возможности просмотреть: что же там, впереди него, хотя бы метров на сто. Да какие сто? В двадцати шагах уже всё тонуло в непроглядной мрачной тёмно-сырой зелени. Ему подумалось, что, взобравшись на вершину перевала, оттуда он сможет разглядеть: что же там, впереди, и куда двигаться дальше? Скользя и спотыкаясь, он механически, уже с одышкой, переставлял ноги, поднимаясь по косогору всё выше и выше. Увы, виднее от этого не становилось. Всё те же деревья и кустарники заслоняли собой обзор.
Серафима посетила мысль: взобраться на высокое дерево и уже с него основательно осмотреться. Ему показалось, что косогор выровнялся. Озноб отступил. От него самого уже исходил лёгкий парок. В сапогах, однако, опять накопилась вода.
Попадавшиеся кедры были сплошь нелазовыми. До нижних веток не менее пяти-семи метров. Терять силы на преодоление такого большого голого кедрового ствола ему не хотелось. Да и не отличался Серафим особым мастерством лазанья по голым стволам деревьев. Взор остановился на высоченной мохнатой пихте - как ему показалось, выше всех остальных растущих в округе деревьев. Огромной пирамидой-пикой возносилась она к самому небу. Он подошел к ней вплотную, положил рядом с комлем мешок, стащил сапоги и, оставшись в носках, стал продираться вверх.
В отличие от кедров, на этой пихте сучья росли от самой земли. Зато так густо и часто, что ему приходилось ужом извиваться, чтобы протиснуться вверх на очередные двадцать-тридцать сантиметров. Метров через пять такого продирания вверх его руки покрылись липкой пихтовой смолой. Всякий раз, освободив из сучкового плена своё тело и отыскав между мохнатых хвойных лап хоть небольшой просвет, он пытался высмотреть что-либо вдали. Ничего, никакой перспективы не намечалось.
Сучком опять зацепил вчерашнюю рану. И снова, как ночью, из неё засочилась кровь. Только вот остановить тут её было нечем. Измазанными липкими смоляными пальцами он осторожно стирал со щеки красящую жидкость. Передохнул минуты две. Как совсем недавно от озноба, только теперь - от напряжения и упадка сил, почувствовал дрожь в ногах. Потом эта дрожь переметнулась и на руки. Стараясь не смотреть вниз, чтобы от высоты и слабости не закружилась голова, и не потерять сознание, он поднимался всё выше и выше. Вот уже стали видны внизу, под ним, верхушки лиственных деревьев. Сиреневато-малиновый гладкий ствол пихты становился всё тоньше. Пореже пошли и сучки. Совсем рядом – рукой подать - грудились набрякшие тугие тёмно-зелёные, слегка похожие на новогодние, пихтовые шишки. Только пользы от них Серафиму было никакой. Не белка и не щегол какой-нибудь. Как кедровые орешки, не пощелкаешь. Где-то ему не раз приходилось слышать, или читать, что в долгие сибирские зимы охотники-таёжники, в своих зимовьях, спасаясь от цинги, варили и пили пихтовые отвары. Цинга, слава Богу, Серафиму в ближайшее время не грозила.
Когда до самой верхушки оставалось всего метра три, а ствол уже можно было спокойно обхватить пальцами обеих рук, верхолаз остановился. Вот теперь уже почти ничто не мешало ему оглядеться вокруг. Переведя дыхание, с надеждой и волнением, он глядел вперед. В сизом мареве просматривался увал, за ним другой, третий, а там – и вовсе всё сливалось в сплошной пелене. То же самое оказалось слева. И справа – всё те же таёжно-голубоватые уступы. Осторожно переступая ногами, судорожно цепляясь дрожащими руками за сучья у самого ствола, развернулся. Боже! И там просматривалась до самого горизонта точно такая же картина. И на небе – ни признака светлого пятна, по которому можно было бы определить, где же находится солнце.
Очередная волна паники накатила на Серафима. Он понял, что заблудился окончательно и основательно. И как отсюда выбираться – ответа на этот вопрос он не находил. Тем не менее, в одной из сторон, по самому распадку, заприметил он, как будто, извилистую речушку или какой-то ручей. Запомнив, на всякий случай, где он течёт, Серафим стал осторожно спускаться с дерева. Спешить было некуда. А для восполнения сил источников не подворачивалось. Обратный путь с пихты занял у него минут пятнадцать.
Спустившись, рухнул прямо у комля хвойного дерева, успокаивая дыхание и пытаясь унять дрожь в руках и ногах. Было тихо-тихо, лишь доносился монотонный миллионноголосый шепот дождинок. Порой он совсем переставал обращать внимание на этот шумок. Лишь какие-то тревожные, беспорядочные мысли обрывно-лихорадочно мелькали в его голове. А ещё – привязалась песня «Мне приснился шум дождя…». Две-три строки так и колобродили внутри его сознания, чередуясь с тревожной обречённостью.
В каких-то полутора метрах от себя, обнаружил Серафим старый, рассопливившийся, с буровато-зелёной широкой шляпкой, гриб-моховик. Сорвал его и, как скользким обмылком, принялся разминать в руках, стирая с ладоней и пальцев налипшую пихтовую смолу. Выбросил превратившуюся в пасту грибную слизь. Запустил руку в грибной мешок, где всё ещё сохранялось тепло, достал горстью опят и продолжил занятие по очистке рук от смолы. Потом вытер почти чистые руки о сырые пучки травы. «Пора бы и обновить содержимое мешка,- подумал он,- греют всё хуже и хуже…». Потом вдруг поймал себя на том, что в тайге, по которой он бродил сегодня, ему совсем не попадались никакие грибы. Или, может быть, он не обращал на них внимания? Да что грибы? Не было тут почти никаких ягод. Совсем голыми стояли черёмухи. Может, где на верхних ветках, что-то и осталось, но там, где бродил он – не попадалось ничего. Даже горькая, обычно рясная, калина – встречалась редко, да и та была без ягод. Где же те заросли чёрной смородины? Или кислицы? От представления вкуса кислицы, у него и впрямь во рту сделалось судорожно-кисло.
«Это только невежды считают, что в тайге всё есть,- горько констатировал по своему опыту Серафим. – Тайга-матушка прокормит. Как же, разевай рот пошире: приготовила она тебе тут и стол, и дом… Всё, чем богата она – вблизи от людского жилья. По соседству с человеком. А в глуши – нет ничего такого. Там действуют иные правила и законы...» И припомнились ему рассказы про беглых каторжников да зэков. В побег, если удавался, отправлялись через тайгу, обычно втроём. Втроём и брели, по-звериному опасаясь и хоронясь. Делились поровну, покуда продуктов припасённых хватало. И уже потом, отощав и обессилив, кончали одного из беглецов, что был попроще и придурковатей. Отъедались человечиной, восстанавливая силы. Дальше брели… Случалось, и второго, более слабого, беглеца ожидала участь предыдущего…
Обув сапоги и просидев под пихтой с полчаса, Серафим меланхолично побрёл в ту сторону, где, как он считал, в низине протекал ручей. У него появился хоть какой-то план: пробираться во что бы то ни стало вниз по ручью. Куда-нибудь да должен вывести. Пусть будет петлять, как собачонка рыскающая на охоте, но всё одно: когда-никогда, а к более широкой речке он непременно выведет. Это – закон. А те – либо к Томи приведут, либо к Барзасу, Яе или Кие. Ну, а там-то – уж обязательно какое-нибудь жилище да встретится! Ну, не мог же ведь он за вчерашний вечер и сегодняшний день так далеко упороть в глубь тайги! Этот, хоть и призрачный план, выбраться из глухомани, приободрил Серафима. Поселившаяся в нём паника стала притупляться.
Ему захотелось пить. Жажда стала соперничать с чувством голода. Спускаясь вниз, силился на своём пути отыскать хоть какую-то горстку ягод. Сорвал несколько красновато-янтарных, сладковатых бусинок шиповника. Разжевал вместе с косточками. Потом попалась боярка. И с неё удалось сорвать, цепляясь за колючки, с десяток ягод, начинающих уже размягчаться. Выплюнул косточки. Чувство голода не исчезало.
Тревожно зацокав, коричневато-бусым продолговатым пушистым комом, метнулась вверх по кедёрке белка. Затаилась, свесившись с ветви, наблюдая за пришельцем. Скрылась на другой стороне ствола. Серафиму припомнился случай, как однажды, припозднившись в тайге на охоте, пришлось ночевать у костра. В сумке лежала пара добытых выкунившихся белок. Чтобы скоротать время, ободрал тушки, снимая шкурки чулком. Решил попробовать беличье мясо, слыхал от кого-то: будто бы оно диетическое. А, и впрямь – чем белка питается? Исключительно чистой пищей: орехи, грибы сушеные, ягоды. Насадил обезглавленные и выпотрошенные тушки на ошкуренные палочки, как шашлык на шампуры, над углями пристроил. Пропекал, переворачивая с боку на бок. Через некоторое время уловил приятный запах. Попробовал на вкус, сначала брезгливо поморщиваясь. Разжевал – понравилось. Да так и уплёл обе эти тушки, обсасывая и даже разжевывая тоненькие мягкие косточки. От этого воспоминания у него аж слюнки потекли…
Чем ниже спускался он к ручью, тем труднее было продираться сквозь дикие заросли кустарников тальника, цепляющейся акации, шиповника, перепутавшегося черемошника. Всё сырее становилось и под ногами. Он уже перестал обращать внимание на сеющий дождь, на то, что вся его одёжка промокла до последней нитки. Добрался-таки до ручья. Отыскал небольшую заводёшку, рухнул на мягкий бережок, прильнул к воде. Пил в несколько приёмов воду, отдающую прелью и болотистой тиной. Утолив жажду, присел на кочку. Та подогнулась под тяжестью, норовя сбросить седока с себя в ручейную жижу.
Посидев минут пятнадцать, поднялся, двинулся вниз по течению. Идти было трудно, гораздо труднее, чем по тайге. Ручеёк, петляя, то исчезал где-то под кочкарником и корнями, то растекался несколькими руслицами, то обнажался на небольших плёсиках, то замедлял свой непрестанный бег на омутках и ямках – в метр-полтора шириной. Возле одного такого омутка Серафим остановился передохнуть, вглядываясь в воду. И ему показалось, что мелькнула какая-то тень, похожая на продолговатую рыбёшку. Он затаился. Вскоре и впрямь, откуда-то из тёмной воды к самой поверхности юрко всплыла серебристая рыбёшка. Тут же послышался характерный чмок и всплеск. На испещрённой дождинками воде остался небольшой кружок в том месте, где сидела не то мошка, не то комар, не то какой паучишко. «Хариус!- догадался Серафим.- Харюзишка…Эх, леску бы с крючком…- мечтательно подумал он,- можно наверняка было бы поймать… И даже сырым бы съел, безо всякой соли… Мясо у хариуса нежное, сладковатое, с едва уловимым запахом свежего огурчика… Ну, как я так облажался?!- в который раз корил он себя. Обычно, в карманах всех ветровок и курток, у него обязательно лежал хоть небольшой, но моточек лески с грузилом и парой крючков. А то и вовсе – готовая снасть на мотовильце. Привязывай такой настрой на удилище, насаживай на крючок – и лови».
Метров через сто от того омутка, из невысокого ельничка, что подступал к самому ручью, вспорхнули несколько птах. По специфическому, частому, шумно-фуркающему, похлопыванию крыльев Серафим безошибочно определил: рябчики! Штук семь, не меньше – целый выводок уже выросших рябчат. Расселись метрах в двадцати-тридцати от него. Затаились, сливаясь с сучьями и ветвями. Ему удалось рассмотреть одного, заприметив, куда тот уселся. Пёстренький, с хохолком на голове и мохнатыми лапками-галифе, едва просматриваемыми красными надбровными пятнышками, молодой рябчик минут через пять подал свой голос – высокий пиликающе-переливистый, трелью, с затяжной кодой на одной ноте. Ему тут же отозвался собрат, потом другой. И этих рябчиков успел разглядеть Серафим среди естественной маскировки. И опять подступило чувство досады на себя, за свою беспечность. Ему припомнилось, как в юности, со своими сверстниками, такими же заядлыми охотниками, как и он, вели они разговоры. Уж откуда взял, из каких гурманских рецептов, дружок его Санька - что деликатесом считается сырое белое, непременно с грудки, мясо рябчика – с чёрной смородиной вприкуску? Но разговоры такие они не раз вели, пока и впрямь не отведали сырую рябчатину с кисловато-сладкой чёрной смородиной. Дрянью оказалось такое блюдо. Плевались после него, зато попробовали. Потом долго поддразнивали Саньку за его рецепт. Сейчас бы этого рябчика…
Сорвав несколько уже сморщившихся ягод чёрной смородины, безо всякой рябчатины, Серафим отправил их в рот. И, как от красной, недозрелой кислицы, во рту сделалось кисло, слюна стала жидкой, и даже свело челюсти. Он, приподняв обшлаг на левой руке, глянул на запястье, узнать время. Часов там не оказалось. Даже ремешка от них. Вот досада… Где и когда мог их потерять – Серафим не заметил. Скорее всего, когда лазал на пихту, продираясь сквозь частые ветви и сучья. А, может быть, когда тянулся за кисточкой ягодок на колючей боярке. На всякий случай он похлопал по карманам – там тоже было пусто. Беда к беде – беды не прибавляет. Он тут же смирился и с этой утратой. Да и к чему теперь ему точное время?
«Сколько же теперь, однако? Наверняка перевалило за обед… Должно быть, уже часа три дня… Как там дома? Ищут ли его? Наверняка ищут… Ну, и зачем было вчера, да и сегодня, с утра, самостоятельно шарашиться по тайге? Эх, дурак я, дурак! Форменный дурачина! – корил себя Серафим. – Мне бы вчера ещё, как только с пути-то сбился, - остаться на одном месте, и сидеть-дожидаться. Наверняка бы теперь уже нашли! Пусть и стыдно… Да, уж лучше стыд – чем вот так плутать. И сколько ещё предстоит мыкаться, как ёжику в тумане? Не мог ведь, нет, не мог Андрей бросить его одного. И, если не вчера, то сегодня-то – уж обязательно приехали на поиски. А где меня теперь сыщешь?» Выбрав место посуше, устроился Серафим под пихтой, затосковал… И опять, от безысходности, накатил на него приступ апатии и безволия…
-6-
Когда Андрей остался один, по генетически-шоферской привычке, он открыл капот «жигулёнка», разглядывая ещё не остывший мотор и трогая руками свечные колпачки, трамблёр, клеммы на аккумуляторе. Потом достал из салона тряпку, принялся протирать промасленные и запылённые внешние детали мотора.
У ожидающего на одном месте человека, время течёт значительно медленнее, чем у страстно увлечённого. Ну, просто – томительно медленно. Побродив вокруг машины, Андрей забрался в кабину. Привычно и удобно устроился на сиденье, положив руки на руль. Слегка покрутил баранку, насколько позволял люфт. Завёл мотор. Маневрируя на узкой, прорезанной колеями, дороге, развернулся в сторону дома. А перед глазами у самого, как у любого, вошедшего в азарт, грезились пеньки да валежинки с грибами. И самому захотелось туда, куда отправил отца. Ладно, можно будет, в случае чего, и завтра приехать. Хотя, куда их – столько грибов? И так работы – на день почти: перебери, отсортируй, обрежь, промой. И потом ещё – часть сушить на зиму, часть – пустить на икру, часть – на маринование и засолку. Ну, и свеженькие, с картошечкой да с маслицем…
От представления вкуса тушеных грибов с картошкой у него проклюнулся аппетит. А ведь и впрямь: и в обед-то толком не перекусил, и теперь – ужин уже подоспел. Внутренний червячок, как по расписанию, требовал своей очередной порции. «Отец-то, ведь, тоже ничего не ел. И ушел без куска хлеба. Ничего, скоро уже должен бы и выйти…»
Андрей глянул на ручные часы. С тех пор, как приехали, прошло минут пятьдесят. Пора уже и отцу появиться. Медленно, но неуклонно, вокруг становилось всё сумеречнее. Откуда-то со стороны просеки, прилетела парочка ворон. Расселись на ближайшей осине, наблюдая за машиной. Раскаркались. Хоть и не раз приходилось ему даже в городе слушать противно-скрипучие вороньи граи, почему-то припомнилась примета: «Ворона запела – дождя жди». Андрей надавил на сигнал. Машина издала пронзительный сиренообразный гудок. Вороньё испуганно и ворчливо сорвалось с дерева, скрылось из вида.
Стало опять одиноко. Миновал уже час, ещё десять минут, двадцать, полчаса. Открыв стекло, сидел Андрей, облокотясь левой рукой на дверцу. Напряженно, с какой-то нарастающей тревогой, высматривал спереди и справа выныривающую из темного леса фигуру отца. И вновь подал сначала один, потом два протяжных сигнала. Округа наполнилась какими-то совершенно посторонними гулкими звуками. Даже самому стало неуютно. Потом выбрался из салона, громко хлопнув дверцей. Закричал:
- Па-па! Па-па-а-а. А-у-у-у...
Раскатистым эхом отдалось со всех сторон – ещё одна примета: быть ненастью. Сумерки сгустились совсем. «Да где же он там?- нарастала тревога в душе Андрея. - Не заблудился ли? Ну, быть того не может… В первый раз, что ли, отец в тайге?» А в противовес этим доводам мелькнули откуда-то из его подсознания слухи о недоброй славе Осиновской тайги. Каждый год тут плутали и терялись грибники или приехавшие пошишкарничать горожане. И хорошо, если день-два кто проблудит… Некоторые и по неделе скитались… Поиски тогда всем миром устраивали. Случалось, и не находили. Они с отцом редко когда в эту сторону за грибами ездили – чаще по Анжерской или Мариинской трассам. Там-то им все грибные места были знакомы. К тому же, более населенные. Да и дороги, просеки-профиля встречались значительно чаще.
Несколько раз он уже удалялся от машины по тропе, которой ушел Серафим. И всякий раз всё глубже, дальше от машины. Звал, кричал. Прислушивался: не отзовётся ли отец. Или, может, сам кличет его? Кроме своего тревожно-пугающего голоса больше никаких звуков в округе не разносилось. С надеждой и волнением возвращался назад. Там по-прежнему одиноко беловато-серым пятном маячил «жигулёнок».
Стемнело. А отец всё не возвращался. Снова и снова Андрей принимался поочерёдно аукать или подавать сигнал машиной. «Как бы аккумулятор не посадить, - тревожился он.- Тогда уедем. Придётся ещё тут ночевать. Да и завтра – где здесь искать подзарядку, разве что, какой вездеход занесёт случайно…» Часы показали уже девять вечера, потом десять. После одиннадцати заморосил дождь. Сначала едва заметный, потом усиливаясь. Наступила полночь. Всё. Дальше ждать возвращения отца было бессмысленно. «А, может, он - где на трассу вышел и дожидается его на ней?» - мелькнула хоть какая-то призрачная надежда.
Андрей завёл машину, минут пять дал ей поработать вхолостую, пару раз ещё гуднул в абсолютную темноту, включил фары, осторожно поехал в обратную сторону. Пучки желтоватого света почти отвесно пронизывались частыми пунктирными линиями дождинок. Благополучно миновав все рытвины и ухабы, выбрался на гравийку. Мелькнула мысль: «А что, если отец выбрел на трассу где дальше, в противоположной стороне от дома?» Повернул, автоматически бросив взгляд на спидометр. Километров через семь понял: отца там нет, не мог он за это время так далеко убрести. Развернулся. Назад покатил. И опять вглядывался в темноту, не единожды принимая выхваченный фарами машины стоящий впереди пенёк за фигуру человека. Миновал свёрток с трассы, куда они поворачивали за грибами. И до самой Осиновки его не оставляла надежда: а вдруг да и поджидает его где-нибудь на обочине отец? И ещё теплила душу догадка: может, подобрал кто отца по дороге, и тот уже давно дома, в тепле. Тогда уже, должно быть, они с матерью беспокоятся за Андрея.
Выскочив на мокрый асфальт, погнал машину домой. Перед самым мостом притормознул – впереди виднелась освещенная постовая гаишная вышка. Могли и остановить, выясняя личность, или придраться к чему-либо, намекая на штраф, а лишних денег у него не было. Выждав случайный попутный грузовик, пристроился почти вплотную за ним. Проскочив пост, резко ушел на обгон. Миновал спорткомплекс «Окрябрьский», свернул на залитый фонарным светом проспект Ленина. Обгоняя одинокие ночные машины, доехал до дома. Остановился у подъезда, поставил на сигнализацию машину, открыл ключами дверь. В квартире горел свет. Тут же к дверному проёму ему навстречу направилась мать.
- Ну, слава Богу, вернулись… Чего так долго–то? Я уже испереживалась вся. Раздевайся. Поди, голодные…- она захлопотала, направляясь на кухню, собирать на стол поздний ужин. И уже оттуда: - А где отец?
- Мам, а что, он разве не вернулся ещё?- отозвался Андрей, ему опять стало тревожно-нехорошо. Даже всякий аппетит разом пропал.
- Не-ет, - растерянно отозвалась мать. – Да что с ним?
- Замешкался, должно быть, он с грибами-то...- принялся успокаивать мать Андрей.- Мам, да ты не переживай – рано стемнело, вот он, наверно, и побоялся в темноте выходить из тайги, чтобы не заблудиться… Завтра непременно отыщется.
- Андрей, признайся честно, с ним ничего серьёзного не случилось?- не на шутку обеспокоилась женщина.
- Да нет же, только то, что я сказал… К тому же, он и сам мне наказывал, на всякий случай: если допоздна не выйду – езжай, дескать, домой. Дома ночь пережди, мать успокой… Нет, правда, мам, - ну, что, отец – ребёнок какой, или впервые в тайге оказался…
Несмотря на молодой, ещё не потрёпанный нервами организм, спалось Андрею плохо, тревожно. И обрывки снов были тоже мрачными, сумбурными. Едва стало пробивать за окнами серую пелену, поднялся он с постели. Не спала и мать.
- Звонить надо Семёну, - сказала она. – Что-то надо делать… Народ собирать на поиски, что ли…
Семён, женатый на сестре Серафима, работал начальником отдела снабжения на «Автоагрегате». В его подчинении находилось порядка полутора десятков грузчиков-разнорабочих. Помимо них – пять автомашин – три грузовых и парочка легковушек.
- Дядя Сёма, здравствуй,- начал Андрей. И тут же перешёл к сути.- А у нас проблемы: папка потерялся…
- Как потерялся?- перебил его Семён.
- Поехали мы с ним вчера за грибами, вот он и не вернулся…
- Нашли куда ездить,- укоризненно прервал племянника Семён.- Да там же медведи с лосями – и те заблудятся… Ну, и что дальше?
- Я остался у машины, на дороге, он пошел в лес. Договаривались с ним, что часа через полтора он вернётся. Я прождал его до полуночи. И кричал, и сигналил – бесполезно. Что-то делать надо…
- Что делать? Что делать?! Искать! Ладно, сейчас я на работу еду, разберусь там со своими, а через часок-полтора перезвоню. Ждите, никуда не уезжай без меня…
Часов в девять утра раздался в квартире Каюмовых телефонный звонок. Звонил Задорожный. Спросил Серафима Петровича.
- Нету Серафима дома. В тайге заблудился…- ответила женщина и передала, что знала со слов сына.
- Что, так и не нашелся? – возбуждённо-встревоженно отозвалось в трубке.
- Нет… Искать собираемся…
- Тогда и нас ждите. С Петиным поговорю, с Бузуйко…
Около десяти утра подъехали на мотоцикле Петина «Урал» трое сокафедрян Каюмова. Одеты и обуты все по погоде и по-походному: в резиновых сапогах, непромокаемых плащах-дождевиках. Почти следом за ними подкатила иномарка-внедорожник Семёна. И в ней оказалось тоже трое мужчин.
Вышли Андрей с матерью. Наскоро поведав собравшимся на поиски мужикам ещё раз про всё вчерашнее, Андрей сел в машину дяди. Туда же перебрался и Бузуйко. Поехали. Следом – мотоцикл, с двумя музыкантами.
За ночь лесную дорогу изрядно расквасило. Ехали осторожно, боясь зарюхаться. До высоковольтки добрались за час. Остановились во вчерашнем месте. Вышли из машины. В руках у Семёна и ещё одного мужчины были мегафоны – позаимствованные у спортсменов завода. Мотоциклисты, изрядно промокшие и продрогшие, нехотя спешились со своего стального коня.
- Вот отсюда я и отправил его вчера вечером.
- Ну-ка, гаркни,- предложил Бузуйко Семёну.- Может, отзовётся.
- А ну, дай-ка я попробую,- сказал Задорожный. - Ка-ю-мо-о-ов… Се-ра-фим Пет-ро-в-и-и-и-ич… От-зо-вись!
И опять – лишь металлическое гулкое эхо в ответ. Постояли, посовещались.
- Значит, так, мужики,- взял инициативу на себя Семён.- Сейчас идём до того места, где Серафим собирал грибы. Оттуда уже будем действовать по обстановке.
Минут через десять, они оказались около той самой валежины, куда направлял отца Андрей.
- Вот здесь он вчера должен был и напластать опят,- указал место Андрей. – Видите: обрезано…
- Срезано, да не полностью,- заметил Петин.- Что-то помешало ему полностью очистить валежину.
- Должно быть, другие грибы…- предположил Бузуйко.
- Точно. Смотрите: вон ещё видны срезы,- поддержал барабанщика Задорожный.
Искатели принялись кричать, аукать Каюмова. И по очереди, и хором. Даже одновременно двумя мегафонами. Тайга наполнялась безответными звуками, как филармонический органный зал. А между короткими перерывами отдельных частей музыкальной композиции – не взрывы аплодисментов, а наступала мертвенная тишина.
- Так. Прежде всего, нам надо прочесать всё в округе,- распорядился Семён. - Мало ли что… Осматривайте потщательнее каждый подозрительный куст, вывороток, закуток. Ищите следы. Расходимся по двое. И постоянно аукаемся. Не хватало только ещё нам самим тут растеряться… Андрей остаётся здесь, на этом месте. Всё, мужики, двинули… Через полчаса, нет через сорок минут, – если что… - возвращаемся все назад. Сюда.
Три пары разошлись по разным направлениям. Петин с Задорожным, как опытные таёжники-грибники, не спеша, шли от пенька к полянке, внимательно высматривая следы срезанных грибов.
- Смотри,- сказал напарнику Петин.- Корзинка с грибами… Его, должно быть…
- Похоже, что он её наполнил и увлёкся…- отозвался тот.- Андрей говорил, что Серафим брал ещё и мешок с собой.
Время от времени доносились мегафонные крики Семёна, то приближаясь, то удаляясь от них. Уже по второму, третьему кругу обошли музыканты свой сектор обследования. Им уже перестали попадаться новые пеньки и полянки со срезанными грибами. Лишь свежие молоденькие опята дразнили их взоры, отвлекая от основного. Наследив и изрядно вымокнув, вернулись они к Андрею, прихватив с собой корзину с грибами.
- Его это корзина, отца,- сказал Андрей.
Безрезультатно вернулись и другие поисковики.
- Может, попробовать с дерева покричать в мегафон,- предложил Петин.- Здесь, в лесу, всё глушит… Там – дальше будет слышно…
- Кто полезет?- резонно отозвался Бузуйко.
Все, словно сговорившись, посмотрели на Андрея.
- Самый молодой, - подытожил Семён.- Давай-ка, племяш, во-он с той пихты попробуем.
Выделив на фоне остальных деревьев самую высокую пихту все, гуськом, сбивая с веток влагу, направились к дереву. Прикрепив к поясу мегафон, Андрей стал карабкаться вверх, цепляясь им за частые ветви и сучки. Взобравшись почти на самый верх, держась правой рукой за ветку у ствола пихты, поднеся ко рту мегафон, Андрей, набрав воздуху побольше, гаркнул:
- Э-ге-гей! Па-па-а-а-а! От-зо-ви-ись…
И покатился по таёжным увалам звуковой волной поисково-призывный клич. Напрягая слух, Андрей с надеждой ожидал хоть какой-то отклик. Не дождавшись отзыва, повторил, потом ещё, и ещё.
- Что там? – донеслось до него снизу.- Не слыхать?
- Глухо,- отозвался Андрей.
- Гаркни ещё разок напоследок и спускайся,- крикнул Андрею Семён.
Запыхавшись, Андрей спустился вниз. Встретили его озадаченно-растерянно.
- Может, всё же он услыхал наши крики,- предположил Задорожный.
- Вот-вот,- поддержал его Петин, поправляя очки.- Только нам его голоса не слышно.
- Будем ждать, что поделаешь,- констатировал Семён. – Мужики, у меня тут есть немного. Хоть согреемся. Да и костерок не мешало бы распалить.
Под пихтой насобирали они сухой хвои, мелких веточек. От спички заплясал огонёк. Потом перекинулся на хвою и тоненькие сушинки. И уже затеплился, разгораясь и набирая силу.
Семён достал фляжку спирта, свинтил колпачок, наполнил его. Протянул первому, рядом стоящему с ним, Петину:
- И закуси,- кто-то из работяг протянул ему кусок сала с хлебом и свежий огурец.
Вдохнув в себя воздух, Петин выпил, крякнул, отхлебнул из горлышка минералки, хрумкнул огурцом.
- У Серафим Петровича-то хоть спички с собой были?- спросил он Андрея.
Тот виновато пожал плечами:
- Не курит он, вы ведь знаете… И в карманах ветровки, кажется, тоже ничего не было.
- Что и куска хлеба с собой даже не взял?- включился Семён, выпив спирт и наливая в колпачок следующему.
- Нет,- ещё виноватей отозвался племянник.
- Ну, вы даёте, мужики… В тайгу – и без спичек, без сухаря…
- Так мы же не собирались тут ночевать…
- То-то, что не собирались. Ладно, ты – пацан ещё, но Серафим-то…- укоризненно комментировал Семён.
Пройдя по кругу, замолчали. Вслушивались в тайгу. В ответ – доносился лишь шелестящий шорох дождя. Костерок прогорал. Подбросили в него ещё веток. Опять принялись кричать и аукать – а вдруг да Серафим уже услыхал их и идёт на зов. Допили остатки спирта. Прождали ещё часа полтора. Время уже давно перевалило за обеденное.
- Ну, что, мужики, будем делать? Похоже, здесь нам торчать больше нет смысла,- вопрошая, констатировал Семён. – Да и на работе мне надо бы ещё появиться. Поехали-ка назад. Может, он уже на трассу выбрался. Или дома чаёк попивает…
- Хорошо, если так,- отозвался Петин. – А ну, как по тайге в такую мокреть да слякоть плутает…
-А что ты предлагаешь? Здесь на месте торчать? Не вижу в том пользы. Всё, мужики, до дома. Впрочем, кто хочет – можете ещё и остаться…
На том и порешили: домой возвращаться всем. А там - виднее будет.