+ Глава 5
Туда же, в Толмеццо, куда был откомандирован Федор Кузнецов, в ту пору со всей Европы разными путями добирались и старые казаки-эмигранты в надежде сформировать сплоченную Казачью дивизию для сражений с коммунистами и освобождения России. И хотя советские войска уже штурмовали Берлин, в рядах добровольцев-эмигрантов упорно муссировались слухи о том, что союзники уже поняли, каким злом является коммунизм, и непременно призовут казаков в качестве помощников Англии и Америки в будущих сражениях со Сталиным и Тито. Похоже, такие расчеты привлекали в Толмеццо не только беглецов из СССР, но и военных эмигрантов старой волны, среди которых были руководитель Резерва казачьих войск генерал-лейтенант А.Г. Шкуро и начальник Главного управления казачьих войск Третьего рейха генерал П.Н. Краснов, герой Первой мировой войны, Атаман Всевеликого Войска Донского в период Гражданской войны в России.
Предчувствуя агонию фашистского режима, в эти весенние дни резко активизировали боевые действия на Западном фронте войска союзников и партизаны, и потому Казачий Стан был вынужден спешно покинуть Италию. В период с 30 апреля по 7 мая 1945 года, преодолев высокогорные альпийские перевалы, казаки пересекли итало-австрийскую границу и расположились в долине реки Драва между городами Лиенц и Обердраубург, где им было объявлено о капитуляции Казачьего Стана перед английским экспедиционным корпусом. Английские старшие офицеры, участвовавшие в подписании акта о капитуляции, клятвенно заверяли русских командиров, что выдачи их большевикам не будет, советовали спокойно отдыхать, «а завтра в семь часов утра вам будет подан завтрак: кофе и булочки…». Коварству британцев не было предела, поскольку менее чем через месяц на берегах Дравы, в предместье австрийского города Юденбург, состоялась насильственная выдача в Советский Союз десятков тысяч казаков, калмыков и кавказцев, где их ждали суды, расстрелы, а кому повезет – только ужасы сталинских лагерей и спецпоселений. Вместе с рядовыми казаками и офицерами были выданы их командиры — генерал П.Н. Краснов, его племянник полковник С.Н. Краснов, возглавлявший штаб Главного управления казачьих войск, генералы А.Г. Шкуро, Т.И. Доманов и Г. фон Паннвиц, а также предводитель кавказцев Султан Келеч-Гирей. 16 января 1947 года на закрытом судебном процессе в Москве все они были осуждены и приговорены к смертной казни через повешение.
Мрачным и подавленным был Федор Кузнецов в последние минуты перед посадкой в вагон. Два поезда с арестантскими вагонами уже стояли под парами в ожидании своих подневольных пассажиров. Людей кругом толпилось много, и все они были такие же мрачные, замкнутые в себе, как и он сам, их речь звучала сдержанно и приглушенно. Так обычно переговариваются малознакомые люди на похоронах. И только один малорослый, невзрачный мужичок, похоже, переводчик-еврей, что обслуживал русский конвой, стоял у вагона, переминаясь с ноги на ногу, и с глупой улыбкой на лице повторял одну и ту же фразу всякому, кто оказывался рядом с ним:
– Сейчас, господа хорошие, поедете… Ту-ту! Домой! В Сибирь! – После чего непременно добавлял какое-нибудь слово на немецком, английском или итальянском языке. На него смотрели недоуменно, качали головой, но в разговор не вступали. И вдруг проходивший мимо мужчина лет пятидесяти, плотный, с небогатой растительностью на голове, одетый в изрядно поношенные шаровары с желтыми лампасами и серую брезентовую куртку, остановился напротив этого несуразного человечка и рыкнул:
– Ты что тут ахинею несещь: «зер гут», «граци»? Здесь же все русские люди! Казаки тут! Разуй глаза! А если и повезут нас в Сибирь, так только для того, чтобы там расстрелять! А ну, пошел отсюда!
Испугавшись грозного окрика, человечек замолчал и как-то бочком убрался к другому вагону, который также стоял с широко распахнутыми дверьми. Голос сердитого человека Федору показался знакомым, и он пошел вслед за ним. Накануне, когда их привезли на грузовых машинах на территорию заброшенного завода под Юденбургом, он пытался отыскать в этом людском муравейнике хотя бы одно знакомое лицо - увы! Нет, земляков из Сибири или из Баварии он и не чаял здесь встретить, но кто-то из курсантов их школы должен тут быть, не все же погибли, должен же кто-то остаться!? Казацкому роду нет переводу! Человек в шароварах, словно почувствовав к себе внимание со стороны незнакомца, вдруг резко повернулся:
– Федор?! Кузнецов?! – выдохнул он с радостной улыбкой. – Ты как здесь?
– Севастьян! Дружище!
Они обнялись. Заметив на лицах окружающих недоумение и даже осуждение, они быстро взяли себя в руки.
– Не время, Федор, так радоваться, когда из заднего места полгроба торчит…
– Зачем так мрачно, Сева? Ты лучше скажи, что тебе известно о наших ребятах?
– Мало что… – Малышев достал из необъятного кармана шаровар портсигар и предложил папироску Федору.– Слышал, что Ратке попал в плен к большевикам… Ротмистра Селина помнишь? Кто-то видел его труп на следующий день после беседы с Кнауфом, помнишь? Он же его куда-то повез и…
– Думаешь, он?– Федор, прищурив глаз от едкого дыма папиросы, вопросительно смотрел на есаула.
– Он - не он? Сейчас этого уже никто не узнает, а только мы все по краю ходим: между лагерем и расстрелом. Веселая ситуация? А ты знаешь, что грузин-то наш, Кипиани, тоже погиб… От своей горячности! Помнишь, он все пузырился: не хочу! Не буду!... Выступал где-то в лагере, в Польше, а там грузин было много среди пленных. Он выступает перед военнопленными, а ему что-то из толпы по-грузински крикнули. Он – в ответ. Немец кричит на Давида, а тот отмахнулся и вперед, к землякам, а сам все говорит по-своему… Получил две пули в спину…
– М-да… Горячий был паренек! О чем он говорил-то?
– Да кто ж его знает… Может язык родной услышал в первый раз за столько лет, вот и ошалел.
– М-да, Сева,- задумчиво произнес Федор. – А ведь у меня было то же самое… Помнишь наш с тобой разговор на Рождество? Не сдержался все же я и однажды сказал пленным, что война кончается, что казаки не смогут остановить русских, но сами обязательно погибнут! Сказал еще, что Россия нам измены не простит… А за спиной у меня стоял с пистолетом Ратке…
– И… он не выстрелил?– Похоже Малышев был ошарашен услышанным. – Он тебя пощадил!? А переводчик был рядом?
– Какой переводчик, Сева, ведь Ратке лучше нас с тобой говорит по-русски!
– Ах, да…Тогда понятно: автоматчики не бельмеса не понимают по-русски, пленные – не в счет… Я же тебя тогда предупреждал!... Ох, повезло тебе, Федя, что Ратке не такой уж фашист оказался… Встретитесь после войны – не забудь проставиться и угостить его…
Оба засмеялись, но тут же убрали улыбки с лиц и заговорили едва ли не шепотом.
– В Сибирь нас, Федор, посылают, к тебе домой! Рад?
– Шутить изволите, господин есаул?! Почти тридцать лет я по заграницам мотаюсь, в Германии – жена и сын, а дома?... Кто знает, что там сейчас! Помнишь, нам в школе говорили: Россия – один огромный лагерь!
– Помню, слышал… Тут кто-то их конвойников поделился новостью с товарищем, а я ненароком услышал: эшелон с военнопленными отправили в Россию, вот как нас сейчас, да только не дошел он до России. Где-то в Польше завели состав в тупичок на станции, а там и постреляли всех из пулеметов прямой наводкой, прямо в вагонах. Зачем, мол, врагов Родины кормить зря?!
– Неужто правда, Сева? – Федор даже губу прикусил. – Это ж… Да разве ж можно так-то?
– Мы с тобой, Федя, почти тридцать лет там не были и потому не знаем: что сейчас там можно, а что не можно. В лагерях-то оно не сладко нам будет, а все же лучше, чем под пулеметы! Пойдем строиться. Давай, Федор, держаться вместе, но на допросах не говорить, что мы давно знаем друг друга, что служили вместе… Там такие ищейки, в НКВД, – враз до пупа расколют, а то и до самой ж… Ну, ты понял, докуда?!
На месяцы растянулось путешествие Федора Кузнецова в родные края. Ни радости при том не было, никаких удобств – вагоны-то арестантские… Как бы то ни было, но к исходу осени 45-го их состав прибыл в шахтерский город Прокопьевск, где их ждал проверочно - фильтрационный лагерь № 0315, откуда шла прямая дорога в исправительно-трудовые лагеря, коих в Кузбассе в ту пору было больше, чем в любом регионе СССР.
* * *
Только лето и посидела с сыном молодая мать Кузнецова Фаина Сергеевна. В сентябре, когда управились с огородом, вышла она на работу в свой маркшейдерский отдел. Казалось, невелика персона – чертежница – но коллектив-то малочислен, и отсутствие на рабочем месте даже одного работника было ощутимо. Другое дело, что с выходом Фаины на работу в семью добавлялась рабочая продовольственная карточка и зарплата. Выслушал свою чертежницу начальник отдела и пообещал по мере возможности ее пораньше с работы отпускать, другие послабки делать – как-никак, война уже позади, а за ребенком нужен глаз да уход. А маленький Витюшка оставался теперь на целый день под присмотром своей прабабушки Алены Ивановны. Дело для нее знакомое – подняла эта женщина детей своих, внуков, а жизнь так повернулась, что и правнука надо нянчить. Седьмой десяток уже, но силы еще есть, а главная радость для нее – ладно живут молодые, жалеют друг друга, жалеют и ее, великовозрастную няньку. Но больше всего она радовалась, что оставил, наконец, ее внука в покое этот непутевый Юрка Рыжов: сам не появляется, и Егорка его не вспоминает. Проводит она поутру молодежь на работу, ребенка накормит, перепеленает, уложит в люльку, а сама хлопочет по дому. И то хорошо, что правнук родился спокойным, не капризным и не болезненным, дает своей няньке и поработать, и отдохнуть. Едва год исполнился ему, а уже побежал своими ножками, и теперь Алене Ивановне приходилось гоняться за неугомонным пострелом – то веселое занятие. Как-то исподволь стала замечать она, что жизнь ее налаживается: и дома покой, продукты на базаре чуть подешевели, внучок радостно лопочет, и лето ласкало ее теплом и светом, да так, что забылись старые болячки, и, сама того не замечая, молодела Алена Ивановна рядом со своим правнуком. А почему не жить в радости?! Но иной раз, когда оставалась одна, поручив Витюшку родителям, садилась она на скамейку под куст сирени, что под окном раскинул свои ветки-крылья, и забывалась в своих немолодых думах, а то доставала из кармана передника единственное уцелевшее письмо от Никиты и перечитывала со слезами на глазах, притом не переставая удивляться себе: полжизни своей не могла дождаться слёз – хотелось иной раз пореветь по-бабьи, и причины были, да не получалось с тех самых молодых лет, как отца с матерью потеряла в одночасье. А тут, чуть только – и вот они! Если огорчений нет, так с радости глаза мокнут. Перечитав коротенькое письмо, осторожно сворачивала его треугольником и снова прятала в карман. Тут же у нее хранилась еще одна бумага, казенная, где какой-то военный чин сухо и скупо сообщал ей, что «… ваш сын, красноармеец Кузнецов Никита Гордеевич, в боях за освобождение Украины в феврале 1943 года пропал без вести…». Почти три года прошло с той поры, и за то время только два-три раза она с трудом перечитывала бумагу: и грамота не подвигала к лишнему чтению, и почерк чужой да непонятный, а главное, что написано там. И хоть не сказано, что погиб, а все грусть навевают слова. Но для себя она решила уже в момент первой читки: живой Никитка, так пишут, значит, никто не видел его неживого! И ждала сына по-матерински потаенно, с робкой, но неискоренимой надеждой, не открывая своих чувств даже Егору. Пришли однажды бригадники Никиты во главе с бригадиром, долго и внимательно читали это письмецо, а потом рассказали много случаев, когда уже после похоронки или такого же вот известия возвращались люди домой живые, хотя и пораненные. Успокоили, как могли, поддержали их с Егором, выпили водки как за живого – чокаясь и желая ему скорого возвращения.
Какой-то особый подъем в эту пору испытывали и молодые. Фаина после всех прежних семейных передряг и «барачных приключений» обрела, наконец, свой кров, близких людей, а главное, разрешилась сыном в самое подходящее для женщины время – набирал силу ее двадцать пятый год …
Рядом с обласканными жизнью и солнцем женщинами счастливчиком чувствовал себя и Егор. Он радовался им, с удовольствием возился с малышом, в душе еще не веря до конца, что этот крикун есть его плоть. Летом они с Фаиной ходили на танцплощадку, где по воскресеньям играл шахтовый духовой оркестр, шли под ручку, да только танцор из Егора оказался никудышным, и потому они чаще стали ходить в поселковый деревянный клуб «Уголёк», где смотрели все новые картины, что привозили в поселок. Ближе к осени жена ненавязчиво, но твердо заявила Егору, что к осени ей нужно будет взять новый джемпер из синего плюша: модно и тепло, а также напомнила, что на работу она должна появиться с обновой. Алена Ивановна поддержала молодую женщину и отправила их за покупкой на базар в Черту, поскольку ни поселковом магазине, ни на местном базарчике такую одежку купить вряд удалось бы. И опять Митрофанович выручил: свозил за скромную цену, дождался с покупками, себе кое-чего прикупил по хозяйству, а потом молодых домой доставил, где кума Алена накормила его и самогоночки поднесла.
Неторопливо и с каким-то замиранием сердца ходили они по воскресному базару, прицениваясь к товарам. Джемпер Фае купили, но она убедила мужа, что и Алене Ивановне тоже надо купить теплую кофту – зима впереди. Порадовался Егор той заботе, что проявила жена в отношении его бабушки, и согласился. Увязав покупки в бумагу и уложив их в сумку, направились было к выходу, но Фае вздумалось купить мяса. Уже оказавшись перед мясной лавкой, что по-прежнему находилась в дальнем углу базара, Егор словно окаменел, а хорошее настроение, которое не оставляло его все лето, куда-то вдруг исчезло. Бледный, он несколько минут не мог насмелиться войти туда. Ему вдруг вспомнились былые поездки сюда, оловянные глаза Бориса Ивановича, перепачканные кровью руки… Фая, заметив реакцию Егора, удивилась и потянула его за собой.
Обстановка внутри лавки почти не изменилась: те же столы, туши мяса, огромные топоры, пропитанные кровью чурбаны, три продавца в кожаных фартуках. Один из них, узкоглазый татарин Раис, даже подмигнул ему – узнал постоянного посетителя Бориса Ивановича! Самого же Бориса Ивановича в помещении не оказалось, а на двери его каморки висел огромный замок. Пока Фая выбирала мясо, Егор негромко спросил татарина:
– А Борис Иванович… э-э… нету?
– Нэт, Бориса Иванович куда-то уехал… С полгода его уже нэт…
– А когда… будет? – Затаив дыхание, он ждал ответа.
– Нэ знаю… говорил, долго нэ будет… Эй, уважаемый, купи конины - недорого отдам…
– Нет-нет, мы конину не едим! Мы что, татары чумазые?! – недовольно бросила Фаина, подходя к Егору с покупкой.
– Э-э, почему так говоришь?! Я чумазый, потому что работаю, мясо рублю… Кровь тут! Э-э, нехорошо говоришь!..
Извинившись перед Раисом, Егор потащил жену на улицу, где отругал за грубые слова. Это была их первая ссора.
Двадцать лет исполнилось Егору, поправился он, заматерел и теперь рядом с разбитной и чуть располневшей после родов женушкой выглядел совсем по-взрослому. Но тут другая проблема появилась нежданно: возвращался как-то вечером с работы мимо барака, где раньше жила Фаина. Было по-летнему тепло, и жители его высыпали из своих утлых комнатенок, расселись на парадном крыльце, на скамейках, обсуждая дела свои насущные. Из открытого окна доносились звуки гармошки, и нестройный хор мужских голосов тянул песню про коногона. Едва Егор поравнялся с сидящей компанией, как все враз замолчали и молча воззрились на него. Предчувствуя недоброе, Егор прибавил ходу, но из окна ему вслед понеслись пьяные выкрики:
– Ты, чмо, чо Фаю увел от нас? Кого мы драть-то будем здесь, этих старух, что ли?
Егор остановился, резко обернулся и увидел в окне двух мужиков: рядом с лохматым и черноволосым был еще один, лысый, с жидкой козлиной бородой. Он поддержал дружка:
– Чо вылупился? Чеши давай, а то рога быстро обломаем! Ну его, Петро, пусть попользуется маленько, мы ее потом все равно найдем!..
Из окна вырвался многоголосый хохот пьяных мужиков. Едва сдерживая нервную дрожь, Егор поспешил домой. Из всей компании, сидевшей у входа в барак, только одна пожилая женщина принялась увещевать пьяных:
– Петро, не стыдно разве? Он же тебе в сыновья годится! Мало того, что девку опозорили на весь поселок, так и парню жизню ломаете!...
– Ладно, тетка Маруся, больше не будем, – снисходительно отозвался лохматый Петро, – но он тут пусть не расхаживает! Хахаль долбаный!..
Никто другой из сидящих на крыльце барака не вступился за оскорбленного парня: их не трогали – и они смолчали.
Егор спешным шагом удалялся, а в голове роились планы мести. Он понимал, что сам никак не сможет окоротить сорокалетнего здоровяка, который вместо фронта несколько лет провел лагере, а появившись в поселке, принялся за старое. Был бы Юрка – мы бы его подловили где-нибудь пьяного ! А этот, черт лысый, туда же! Окна выбью! Ему было двадцать лет, но обида подсказывала ему такие формы мести, какими мстили друг другу поругавшиеся пацаны.
Расстроенный он вернулся домой, но ни с кем не поделился своей обидой и лишь не следующий день по дороге на работу, когда проходили мимо того самого барака, все-таки не выдержал и зло бросил жене через плечо:
– Тут вот вчера какой-то Петро орал всякую гадость про тебя, мне морду обещали набить…
– Да ты что?! – От удивления Фая даже остановилась, но потом криво усмехнулась и спросила: – И чего он тебе сказал?
– А тебе это зачем?
– Ну, он же про меня сказал… или это военная тайна? Что боишься-то, скажи!
Егор шалыми глазами уставился на нее:
– Что, так интересно?
– Ну, да… Интересно, что человек думает обо мне…
– Это он человек? Он, говорят, зэк бывший, пьяница, трудовой дезертир! Там еще один лысый с наглой мордой…
– А, это, наверное, Кешка… Смешной такой…
– Как?! Смешной?! – Егор, скрипя зубами, пошел на нее, готовый ударить.
– Ты чо, Егор?! Да успокойся ты, ну, чо ты попусту?
– Твоего мужа избить хотели, а ты – « Кешка»? Что он, дружок тебе, что ли? Да ты знаешь, что они орали во всю глотку из окна, а на крыльце барака человек десять-пятнадцать сидели и хихикали! Теперь эту «тайну» все бабанаковцы знают! Ты мне жена или шлюха барачная?!
– Ну, ладно, Егорушка, успокойся! Конечно, я тебе жена. Подумаешь, кто-то спьяну что-то брякнул! – Она взяла его под руку и потянула к зданию комбината. – А чтобы к тебе не приставали, ты обходи этот барак стороной, вон по той дороге, всего лишних триста-четыреста метров…
Успокоившись, Егор остановился, достал из кармана папироску и стал нервно прикуривать, а Фаина, продолжая тихонько двигаться дальше, приговаривала себе под нос:
– Ну, Петька, ну, Кешка! Ну, козлы вонючие! Мало того, что… Так еще и ославили! Хрен вы меня больше увидите!
Не сказала она Егору, что Петро сидел в лагере вместе с ее бывшим мужем, откуда и привез ей от него привет и наказ – пожалеть и приласкать несчастного сидельца. Странным показался ей этот наказ, но как проверить его слова, а между тем она уже больше года была без мужа, без мужика, а тут такой черноволосый красавчик, почти цыган, песни коих она с детства любила слушать. Поверила, исполнила мужний наказ раз, другой. Понравилось! Коньяком угощал кавалер девушку-простушку, потом дружка привел с собой, того самого Кешку. Угостил его и коньяком, и чужой женой. Взбрыкнулась было Фая, да сил уже не было: напоили ее крепко мужики, а потом потешались над ней вдвоем… Укатали они ее тогда!.. У дурной славы крылья легкие, и вскоре другие мужики из барака стали ее домогаться… Для нее замужество было как спасение, да поселок-то совсем небольшой – не спрячешься! Первое время бывшие кавалеры оставили ее в покое: замуж баба вышла, пусть с муженьком намилуется, решили они. Потом с животом ходила – не до кавалеров! А уж как на работу вышла и заглянула однажды в барак, чтобы забрать какие-то свои вещи, что оставила на сохранение своей подружке… Подружки дома не оказалось, зато Петро с Кешкой гулеванили у себя. Пить с ними она напрочь отказалась, а вот в другом вопросе ей пришлось уступить. Уже тогда, возвращаясь домой, она решила для себя, что больше ее ноги там не будет. И не было – стороной барак обходила и мужу наказала так же ходить, а когда услышала его рассказ, то ворохнулось что-то у нее внутри: видно, «цыгана» вспомнила, а Кешка? Что Кешка? Кешка тут случайно оказался… Поразмыслив потом, Фаина решила, что вряд ли оставят ее в покое бывшие ухажеры, а значит надо куда-то подальше переезжать. Но куда?..
* * *
Первую годовщину Победы Кузнецовы неожиданно для себя хорошо отпраздновали. Витюшке тоже год исполнился, а по такому случаю решила Алена Ивановна побаловать молодых и самого именинника. Пока Егор с Фаиной ходили на шахтовый митинг, она щей наварила, винегрета сделала целый тазик, блинов напекла. Только сели за стол, как в дверь кто-то постучал, и веселой ватагой вошли бригадники Никиты во главе с Кузьмой Иванычем. Несколько минут неумолчно звучали поздравления, шутки, смех, пока, наконец, Сидоров не скомандовал:
– Васька – заноси!
Через минуту Васька и Сашка внесли в дом детскую коляску и поставили посередине комнаты, рядом с праздничным столом.
– Вот, Алена Ивановна, и вы, молодые родители, примите автомобиль для Виктора. Пусть с сызмальства привыкает к машине. Подрастет – свою купит и будет катать родителей, и чтобы бабу Алену не забыл прокатить! Не обессудьте, хозяева, что аппарат такой получился. Новую-то где возьмешь, в Сталинск надо ехать или в Кемерово, а у Леонтия была поломанная коляска, так мы ее починили, как-никак слесаря, почти инжэнэры! Кое-что улучшили, рессоры поставили, крышу заменили да еще бибику приделали. – Кузьма Иваныч нажал клаксон, и дом наполнился звуком, отдаленно напоминающим автомобильный сигнал, но тут же из угла, где стояла кроватка с именинником, раздался испуганный плач ребенка.
– Ну вот, юбиляра разбудили,– с досадой проговорил бригадир.
– А ничо, Кузьма Иваныч, – успокоила Алена Ивановна, – он уже давно спит, так и Победу проспит, и свой день рождения. Возьми-ка его на руки, Фая, я потом заберу…
– Так, Леонтий, бутылки на стол! – продолжал командовать Сидоров, а ты, Шурик, подавай наши цветы!
Осторожно приняв два букетика свежих подснежников, он вручил их женщинам:
– Не судите строго, товарищи женщины, всей бригадой полянку облазили: все, что было – то и принесли!
Снова раздался смех, слова благодарности и веселый, чуточку бестолковый разговор, за которым было трудно уследить. Когда расселись за столом, тот же Кузьма Иванович произнес первый тост за Победу и за товарища Сталина, а потом добавил:
– За вашего Виктора- победителя будет следующий тост…
… Около часа продолжалось веселье у Кузнецовых, а когда Алена Ивановна вышла на кухню, чтобы дорезать хлеба, Сидоров поспешил за ней. Присел за стол, усадил и Алену Ивановну.
– Отдохни, Алена Ивановна, пусть молодежь там повеселится без нас. От Никиты ничего не было?
Женщина молча покачала головой, а лицо ее приняло скорбное выражение.
– Все-все! Это еще ничего не значит! Будем ждать и надеяться! Как здоровье? Где-что болит?
– Шутник ты, Кузьма Иваныч, спрашиваешь так, будто готов взять все мои болячки на себя!
– Алена Ивановна, и взял бы, и болячки, и всю тебя, так ведь опять скажешь «нет»?
– Скажу, Кузьма! Зачем я тебе такая? Мне ведь уже семьдесят лет скоро будет, а тебе чуть за пятьдесят, поди?
– Ну и что? Ты вон какая статная да красивая! Да никто даже не догадается, что мы не ровня!
– Да что там – «догадаются - не догадаются»? Через год-два я совсем старая стану, рассыпаться начну, а ты еще хоть куда кавалер! Нет, Кузьма, давай уж останемся друзьями. А то Никитка вернется домой и скажет: сдурела мать на старости!
– Да не скажет он…
– Отстань, Кузьма, а то разругаемся! На мне же Витюшка еще, куда они без меня! Давай больше без этих разговоров…
Сказала твердо, как всегда умела, и редко кто, мужик ли баба, осмеливался ей перечить. Замолчал и Кузьма Иваныч, грустно голову опустил, и, чтобы хоть как-то отвлечь его, женщина задала ему совсем неожиданный вопрос:
– А куда это у вас подевался Юрка Рыжов? У нас не появляется и Егорка о нем молчит?
– Да и слава Богу, Алена Ивановна! Понаблюдали мы за ним – крученый-верченый он какой-то, его на одном месте не поймаешь! С полгода, как уволился, пошел на цинковый завод: что там гайки крутить, что здесь, да там хоть над головой глыба не висит. Кто-то из ребят недавно видел его в городе, и жаловался Юрка, что зарплата там меньше… Грозился по осени вернуться на шахту. Всю войну просидел на шахте, чтобы на фронт не взяли, а сейчас нет войны, вот он и куролесит… То с похмелья придет на работу, то опоздает. Наказать его хотели, вот он и сбежал на завод. Наверное, думает, что за год забудут про его фокусы, потому и вернуться хочет. В бригаду мы его не возьмем больше! Я ведь все боялся, что он Егора испортит!
– И мне было тревожно, Кузьма Иваныч, ну, да сейчас Егорка при жене – остепенится, должно быть, хватит в недорослях ходить!
– Ох, и строга ты, Алена Ивановна! Как же муж-то твой, Гордей, мирился? Не ругались?
– Золотой человек Гордеюшка, горяч был, но на мне никогда не отыгрывался. Бывало, вижу, что сердится, но молчит… Может, ругнулся бы, так полегчало бы?! Нельзя молчать, пары-то выпускать надо, чтобы сердце не лопнуло. Бывало, сама его просила: а ты ругнись, Гордеюшка- глядишь, отпустит… Не послушался меня – посадил сердце… Да еще курил что ни походя… Да-а, что теперь говорить! Больше десяти годков уже прошло… А ты на меня, Кузьма, не сердись, но сватать больше не сватай – нашел невесту!
Тяжело вздохнул жених-неудачник и вернулся за праздничный стол, где налил целый стакан водки, выпил и скомандовал своей бригаде:
– А ну, орлы, полетели! Хватит хозяев утомлять! Да именинник уже почти спит…
Отгуляли праздники – опять работа пошла. Следуя совету жены, Егор теперь обходил барак окружной дорогой, чтобы только не встретить своих обидчиков, а в душе все равно свербило – обидно было. Только немного подзабылась обида, как столкнулись с Петром нос к носу в комбинате. Разулыбался он, даже дружески хлопнул Егора по плечу:
– Здорово, своячок! Как оно ничего? Ну-ну, живи да радуйся пока…
И снова под сердцем захолодело. И снова Юрку вспомнил: тот бы придумал, что делать!
Ближе к осени пришлось везти ребенка в больницу, что в городе была, а Митрофаныч – тут как тут. Пока Фая с сыном в очереди сидела да у врача была, вышел Егор на улицу, а тут и цинковый завод рядом. Пошел Егор хоть посмотреть на него издалека, а навстречу – сам Юрка Рыжов! Обнялись, потом присели на лавочку, разговорились – за год-то много всего накопилось. Дошла очередь и до обидчиков Егора. Выслушал его Юрка, призадумался…
– Ну, Егор, этого гада, как Шомонина, в яму не сбросишь…
А ты когда Бориса Иваныча в последний раз видел?
– О-о!.. – протянул Егор. – Почти столько, сколько и тебя…
– Ах, да… Я и забыл… Его же куда-то командировали, но говорят, что он должен скоро появиться. Вот ему и сдай этого гада!
– Как это?
– Как, как! Как блатыря того из барака, как Диму на подхвате, забыл что ли?
От этих слов у Егора спина похолодела и на лбу пот выступил: забывать уже начал он эти встречи, разговоры и свинцовые глаза Бориса Ивановича… А Рыжов, не заметив, как изменилось состояние его приятеля, продолжал как ни в чем не бывало.
– … Скажи Борису Иванычу, что слышал, как этот Петя стишки нехорошие рассказывал про товарища Сталина…
– А я не слышал и не знаю… – замялся Егор.
– Фу ты, дурачок! Ты, главное, скажи, а уж он сам придумает, что с ним делать… Запомни стишок:
…А у сталинской шпаны
На троих одни штаны.
Один носит, другой просит,
Третий в очередь стоит.
Запомнил?
Егор зажмурил глаза, два раза повторил полушепотом, после чего кивнул – запомнил.
– Ну, слава Богу! А лучше напиши их на бумажке химическим карандашом, бумажку засунь ему в робу… Он в той же мойке моется, что и ты?
– Иногда вижу его там, когда в одну смену… Я даже фамилии его не знаю…
– Ну, парень, если ты хочешь наказать его, должен покрутиться: узнай фамилию у Фаи, только не вздумай ей рассказать о нашем разговоре… Напиши стишки печатными буквами, а карандаш выброси потом. Узнай, где его роба висит: там же у всех роба на крючках висит. Узнай, в какую смену он ходит, появись там раз-другой, банщица-то там одна, за всеми не уследит, а ты тихонько сунь ему в задний карман бумажку эту… Сразу же Борису Иванычу скажи… через милиционера нашего: мол, видел, что записку со стишками он пихнул в задний карман… И про второго, про Кешу, скажи, что пьяный шутил, мол: шахту надо взорвать, чтобы на работу не ходить…
Подробно, основательно все обсказал Юрка Егору все, что ему надлежит сделать, а прощаясь, добавил:
– Ничо, Гоша, однако, скоро я вернусь на шахту: денег мало плотют на цинкаче, жара, вонища в цехах, что дышать нечем. В шахте и то легче дышать! Мы еще повеселимся с тобой, а Славке привет передавай, да никому не говори о нашем разговоре, а то самого тебя заберут!
– А этого Петра точно заберут? – робко спросил Егор.
– Если сделаешь все, как я тебе сказал, – заберут, и вам с Фаей не надо будет никуда уезжать, понял?
Все понял Егор и потом только ждал, когда появится Борис Иванович. Ждать пришлось недолго, и накануне 7 Ноября 1946 года, когда он направлялся домой, на крыльце комбината его негромко окликнул милиционер Петухов и чуть не шепотом проговорил:
– Зайди-ка в мой кабинет, там тебя дядя дожидается…
...Обидчиков Егора, Петра и Кешу, арестовали накануне Нового года, и он их больше не видел. Через какое-то время уже Фая поделилась с ним новостью об их аресте, а ей рассказала подружка, что жила в том же бараке. Похоже, судьба улыбнулась Егору и Фаине, и теперь можно было жить, не боясь угроз...
Глава 6
Вот и война осталась позади. Казалось бы, каких-то четыре года для человеческой жизни – совсем ничего, а поворошишь память, вспомнишь пережитое – под сердцем тяжело. Сколько людей, что жили рядом, работали, радовались с тобой каждому новому дню, теперь остались вдруг только в воспоминаниях. Всего-то четыре года, но как за это время поднялся Кузбасс! Около ста промышленных предприятий были эвакуированы из европейской части СССР и обрели свою прописку на Кузнецкой земле, кто-то остался здесь на четыре трудных военных года, а кто-то навсегда. Именно в это время происходит становление Кузбасса, формируется мощный оборонный комплекс. Кузбасские уголь, металл, химическая продукция, хлеб, вооружение и боеприпасы крепили оборону страны. Именно поэтому встал вопрос о выделении его в самостоятельную область, и в январе 1943 года Кузбасс получил свой новый статус – Кемеровская область.
Вместе с тем на его территории в годы войны появились иного рода спецучреждения, наличием которых не принято гордиться, а то и вовсе не поминать их всуе. В годы «Большого террора» в СССР, которые выпали на 1937 и 1938 года, на территории Кузбасса существовала густая сеть исправительно-трудовых лагерей – горестный приют для сотен тысяч изгоев, ставших жертвами политических репрессий. По плотности пребывания таких арестантов, как политических, так и уголовных, на одном квадратном километре Кузбасс занимал в Советском Союзе первое место.
Война внесла коррективы, и к уже существовавшим в СССР исправительно-трудовым лагерям (ИТЛ) в декабре1941 года прибавляются новые, проверочно-фильтрационные, основным назначением которых была проверка лиц, бывших в плену или на оккупированной территории. Впрочем, свой статус ПФЛ получили только в январе 1945, а до той поры официально и в обиходе они именовались как «спецлагеря НКВД». Появились такие спецучреждения и в Кузбассе: ПФЛ № 0314 – в Кемерово, № 0315 – в Прокопьевске. За четыре военных года через них прошло около четырехсот тысяч человек «спецконтингента». Именно сюда, в рабочий поселок Прокопьевск, и прибыл в сентябре 45-го эшелон с военнопленными, среди которых находился Федор Кузнецов.
Выгрузка из вагонов проходила в дальнем тупике станции Прокопьевск в плотном оцеплении конвоиров с собаками. Офицер, руководивший выгрузкой, покуривал папироску и что-то вполголоса объяснял стоящим рядом военным, а в это время из вагонов медленно и суетливо выбирался осатаневший за долгую дорогу «спецконтингент». Когда выгрузка закончилась и нестройные ряды арестантов замерли около своих теплушек, офицер обратился к ним с напутственной речью:
– Ну, что, граждане дезертиры, предатели и изменники Родины, вы прибыли в славный шахтерский город Прокопьевск. Курорта вам не обещаю, но несколько бараков вас уже ждут, а те, кому не хватит там места, будут жить в палатках и строить себе жилье, потому как зимы в Сибири лютые и без теплых бараков вы здесь все передохнете. С вами будут работать опытные работники НКВД, которым вы должны будете рассказать всю свою подноготную: где воевал, с кем воевал, кого убивал, как попал в плен. Палачей и карателей ждет суровая кара, а заблудших и запуганных мы отправим на работу в шахту или на строительство. За время дороги вы, наверное, совсем отупели, но сейчас придется все вспоминать и рассказывать следователям. Машины вам не положены – пойдете пешком. На ходу не разговаривать, слушать команды конвоиров, и помните: шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству, прыжок на месте – покушение, оружие будет применяться без предупреждения! Вы не должны нарушать покой горожан! Конечный пункт движения – микрорайон Тырган, что значит на языке сибирских туземцев – Гора ветров. Ну, большой горы там нет, как и ветров, но есть проверочно-фильтрационный лагерь № 0315. Я, думаю, мозги вам там хорошо продуют и всю вашу контру из башки выбьют. А теперь, Иван Петрович, командуй!
Туда же, в Толмеццо, куда был откомандирован Федор Кузнецов, в ту пору со всей Европы разными путями добирались и старые казаки-эмигранты в надежде сформировать сплоченную Казачью дивизию для сражений с коммунистами и освобождения России. И хотя советские войска уже штурмовали Берлин, в рядах добровольцев-эмигрантов упорно муссировались слухи о том, что союзники уже поняли, каким злом является коммунизм, и непременно призовут казаков в качестве помощников Англии и Америки в будущих сражениях со Сталиным и Тито. Похоже, такие расчеты привлекали в Толмеццо не только беглецов из СССР, но и военных эмигрантов старой волны, среди которых были руководитель Резерва казачьих войск генерал-лейтенант А.Г. Шкуро и начальник Главного управления казачьих войск Третьего рейха генерал П.Н. Краснов, герой Первой мировой войны, Атаман Всевеликого Войска Донского в период Гражданской войны в России.
Предчувствуя агонию фашистского режима, в эти весенние дни резко активизировали боевые действия на Западном фронте войска союзников и партизаны, и потому Казачий Стан был вынужден спешно покинуть Италию. В период с 30 апреля по 7 мая 1945 года, преодолев высокогорные альпийские перевалы, казаки пересекли итало-австрийскую границу и расположились в долине реки Драва между городами Лиенц и Обердраубург, где им было объявлено о капитуляции Казачьего Стана перед английским экспедиционным корпусом. Английские старшие офицеры, участвовавшие в подписании акта о капитуляции, клятвенно заверяли русских командиров, что выдачи их большевикам не будет, советовали спокойно отдыхать, «а завтра в семь часов утра вам будет подан завтрак: кофе и булочки…». Коварству британцев не было предела, поскольку менее чем через месяц на берегах Дравы, в предместье австрийского города Юденбург, состоялась насильственная выдача в Советский Союз десятков тысяч казаков, калмыков и кавказцев, где их ждали суды, расстрелы, а кому повезет – только ужасы сталинских лагерей и спецпоселений. Вместе с рядовыми казаками и офицерами были выданы их командиры — генерал П.Н. Краснов, его племянник полковник С.Н. Краснов, возглавлявший штаб Главного управления казачьих войск, генералы А.Г. Шкуро, Т.И. Доманов и Г. фон Паннвиц, а также предводитель кавказцев Султан Келеч-Гирей. 16 января 1947 года на закрытом судебном процессе в Москве все они были осуждены и приговорены к смертной казни через повешение.
Мрачным и подавленным был Федор Кузнецов в последние минуты перед посадкой в вагон. Два поезда с арестантскими вагонами уже стояли под парами в ожидании своих подневольных пассажиров. Людей кругом толпилось много, и все они были такие же мрачные, замкнутые в себе, как и он сам, их речь звучала сдержанно и приглушенно. Так обычно переговариваются малознакомые люди на похоронах. И только один малорослый, невзрачный мужичок, похоже, переводчик-еврей, что обслуживал русский конвой, стоял у вагона, переминаясь с ноги на ногу, и с глупой улыбкой на лице повторял одну и ту же фразу всякому, кто оказывался рядом с ним:
– Сейчас, господа хорошие, поедете… Ту-ту! Домой! В Сибирь! – После чего непременно добавлял какое-нибудь слово на немецком, английском или итальянском языке. На него смотрели недоуменно, качали головой, но в разговор не вступали. И вдруг проходивший мимо мужчина лет пятидесяти, плотный, с небогатой растительностью на голове, одетый в изрядно поношенные шаровары с желтыми лампасами и серую брезентовую куртку, остановился напротив этого несуразного человечка и рыкнул:
– Ты что тут ахинею несещь: «зер гут», «граци»? Здесь же все русские люди! Казаки тут! Разуй глаза! А если и повезут нас в Сибирь, так только для того, чтобы там расстрелять! А ну, пошел отсюда!
Испугавшись грозного окрика, человечек замолчал и как-то бочком убрался к другому вагону, который также стоял с широко распахнутыми дверьми. Голос сердитого человека Федору показался знакомым, и он пошел вслед за ним. Накануне, когда их привезли на грузовых машинах на территорию заброшенного завода под Юденбургом, он пытался отыскать в этом людском муравейнике хотя бы одно знакомое лицо - увы! Нет, земляков из Сибири или из Баварии он и не чаял здесь встретить, но кто-то из курсантов их школы должен тут быть, не все же погибли, должен же кто-то остаться!? Казацкому роду нет переводу! Человек в шароварах, словно почувствовав к себе внимание со стороны незнакомца, вдруг резко повернулся:
– Федор?! Кузнецов?! – выдохнул он с радостной улыбкой. – Ты как здесь?
– Севастьян! Дружище!
Они обнялись. Заметив на лицах окружающих недоумение и даже осуждение, они быстро взяли себя в руки.
– Не время, Федор, так радоваться, когда из заднего места полгроба торчит…
– Зачем так мрачно, Сева? Ты лучше скажи, что тебе известно о наших ребятах?
– Мало что… – Малышев достал из необъятного кармана шаровар портсигар и предложил папироску Федору.– Слышал, что Ратке попал в плен к большевикам… Ротмистра Селина помнишь? Кто-то видел его труп на следующий день после беседы с Кнауфом, помнишь? Он же его куда-то повез и…
– Думаешь, он?– Федор, прищурив глаз от едкого дыма папиросы, вопросительно смотрел на есаула.
– Он - не он? Сейчас этого уже никто не узнает, а только мы все по краю ходим: между лагерем и расстрелом. Веселая ситуация? А ты знаешь, что грузин-то наш, Кипиани, тоже погиб… От своей горячности! Помнишь, он все пузырился: не хочу! Не буду!... Выступал где-то в лагере, в Польше, а там грузин было много среди пленных. Он выступает перед военнопленными, а ему что-то из толпы по-грузински крикнули. Он – в ответ. Немец кричит на Давида, а тот отмахнулся и вперед, к землякам, а сам все говорит по-своему… Получил две пули в спину…
– М-да… Горячий был паренек! О чем он говорил-то?
– Да кто ж его знает… Может язык родной услышал в первый раз за столько лет, вот и ошалел.
– М-да, Сева,- задумчиво произнес Федор. – А ведь у меня было то же самое… Помнишь наш с тобой разговор на Рождество? Не сдержался все же я и однажды сказал пленным, что война кончается, что казаки не смогут остановить русских, но сами обязательно погибнут! Сказал еще, что Россия нам измены не простит… А за спиной у меня стоял с пистолетом Ратке…
– И… он не выстрелил?– Похоже Малышев был ошарашен услышанным. – Он тебя пощадил!? А переводчик был рядом?
– Какой переводчик, Сева, ведь Ратке лучше нас с тобой говорит по-русски!
– Ах, да…Тогда понятно: автоматчики не бельмеса не понимают по-русски, пленные – не в счет… Я же тебя тогда предупреждал!... Ох, повезло тебе, Федя, что Ратке не такой уж фашист оказался… Встретитесь после войны – не забудь проставиться и угостить его…
Оба засмеялись, но тут же убрали улыбки с лиц и заговорили едва ли не шепотом.
– В Сибирь нас, Федор, посылают, к тебе домой! Рад?
– Шутить изволите, господин есаул?! Почти тридцать лет я по заграницам мотаюсь, в Германии – жена и сын, а дома?... Кто знает, что там сейчас! Помнишь, нам в школе говорили: Россия – один огромный лагерь!
– Помню, слышал… Тут кто-то их конвойников поделился новостью с товарищем, а я ненароком услышал: эшелон с военнопленными отправили в Россию, вот как нас сейчас, да только не дошел он до России. Где-то в Польше завели состав в тупичок на станции, а там и постреляли всех из пулеметов прямой наводкой, прямо в вагонах. Зачем, мол, врагов Родины кормить зря?!
– Неужто правда, Сева? – Федор даже губу прикусил. – Это ж… Да разве ж можно так-то?
– Мы с тобой, Федя, почти тридцать лет там не были и потому не знаем: что сейчас там можно, а что не можно. В лагерях-то оно не сладко нам будет, а все же лучше, чем под пулеметы! Пойдем строиться. Давай, Федор, держаться вместе, но на допросах не говорить, что мы давно знаем друг друга, что служили вместе… Там такие ищейки, в НКВД, – враз до пупа расколют, а то и до самой ж… Ну, ты понял, докуда?!
На месяцы растянулось путешествие Федора Кузнецова в родные края. Ни радости при том не было, никаких удобств – вагоны-то арестантские… Как бы то ни было, но к исходу осени 45-го их состав прибыл в шахтерский город Прокопьевск, где их ждал проверочно - фильтрационный лагерь № 0315, откуда шла прямая дорога в исправительно-трудовые лагеря, коих в Кузбассе в ту пору было больше, чем в любом регионе СССР.
* * *
Только лето и посидела с сыном молодая мать Кузнецова Фаина Сергеевна. В сентябре, когда управились с огородом, вышла она на работу в свой маркшейдерский отдел. Казалось, невелика персона – чертежница – но коллектив-то малочислен, и отсутствие на рабочем месте даже одного работника было ощутимо. Другое дело, что с выходом Фаины на работу в семью добавлялась рабочая продовольственная карточка и зарплата. Выслушал свою чертежницу начальник отдела и пообещал по мере возможности ее пораньше с работы отпускать, другие послабки делать – как-никак, война уже позади, а за ребенком нужен глаз да уход. А маленький Витюшка оставался теперь на целый день под присмотром своей прабабушки Алены Ивановны. Дело для нее знакомое – подняла эта женщина детей своих, внуков, а жизнь так повернулась, что и правнука надо нянчить. Седьмой десяток уже, но силы еще есть, а главная радость для нее – ладно живут молодые, жалеют друг друга, жалеют и ее, великовозрастную няньку. Но больше всего она радовалась, что оставил, наконец, ее внука в покое этот непутевый Юрка Рыжов: сам не появляется, и Егорка его не вспоминает. Проводит она поутру молодежь на работу, ребенка накормит, перепеленает, уложит в люльку, а сама хлопочет по дому. И то хорошо, что правнук родился спокойным, не капризным и не болезненным, дает своей няньке и поработать, и отдохнуть. Едва год исполнился ему, а уже побежал своими ножками, и теперь Алене Ивановне приходилось гоняться за неугомонным пострелом – то веселое занятие. Как-то исподволь стала замечать она, что жизнь ее налаживается: и дома покой, продукты на базаре чуть подешевели, внучок радостно лопочет, и лето ласкало ее теплом и светом, да так, что забылись старые болячки, и, сама того не замечая, молодела Алена Ивановна рядом со своим правнуком. А почему не жить в радости?! Но иной раз, когда оставалась одна, поручив Витюшку родителям, садилась она на скамейку под куст сирени, что под окном раскинул свои ветки-крылья, и забывалась в своих немолодых думах, а то доставала из кармана передника единственное уцелевшее письмо от Никиты и перечитывала со слезами на глазах, притом не переставая удивляться себе: полжизни своей не могла дождаться слёз – хотелось иной раз пореветь по-бабьи, и причины были, да не получалось с тех самых молодых лет, как отца с матерью потеряла в одночасье. А тут, чуть только – и вот они! Если огорчений нет, так с радости глаза мокнут. Перечитав коротенькое письмо, осторожно сворачивала его треугольником и снова прятала в карман. Тут же у нее хранилась еще одна бумага, казенная, где какой-то военный чин сухо и скупо сообщал ей, что «… ваш сын, красноармеец Кузнецов Никита Гордеевич, в боях за освобождение Украины в феврале 1943 года пропал без вести…». Почти три года прошло с той поры, и за то время только два-три раза она с трудом перечитывала бумагу: и грамота не подвигала к лишнему чтению, и почерк чужой да непонятный, а главное, что написано там. И хоть не сказано, что погиб, а все грусть навевают слова. Но для себя она решила уже в момент первой читки: живой Никитка, так пишут, значит, никто не видел его неживого! И ждала сына по-матерински потаенно, с робкой, но неискоренимой надеждой, не открывая своих чувств даже Егору. Пришли однажды бригадники Никиты во главе с бригадиром, долго и внимательно читали это письмецо, а потом рассказали много случаев, когда уже после похоронки или такого же вот известия возвращались люди домой живые, хотя и пораненные. Успокоили, как могли, поддержали их с Егором, выпили водки как за живого – чокаясь и желая ему скорого возвращения.
Какой-то особый подъем в эту пору испытывали и молодые. Фаина после всех прежних семейных передряг и «барачных приключений» обрела, наконец, свой кров, близких людей, а главное, разрешилась сыном в самое подходящее для женщины время – набирал силу ее двадцать пятый год …
Рядом с обласканными жизнью и солнцем женщинами счастливчиком чувствовал себя и Егор. Он радовался им, с удовольствием возился с малышом, в душе еще не веря до конца, что этот крикун есть его плоть. Летом они с Фаиной ходили на танцплощадку, где по воскресеньям играл шахтовый духовой оркестр, шли под ручку, да только танцор из Егора оказался никудышным, и потому они чаще стали ходить в поселковый деревянный клуб «Уголёк», где смотрели все новые картины, что привозили в поселок. Ближе к осени жена ненавязчиво, но твердо заявила Егору, что к осени ей нужно будет взять новый джемпер из синего плюша: модно и тепло, а также напомнила, что на работу она должна появиться с обновой. Алена Ивановна поддержала молодую женщину и отправила их за покупкой на базар в Черту, поскольку ни поселковом магазине, ни на местном базарчике такую одежку купить вряд удалось бы. И опять Митрофанович выручил: свозил за скромную цену, дождался с покупками, себе кое-чего прикупил по хозяйству, а потом молодых домой доставил, где кума Алена накормила его и самогоночки поднесла.
Неторопливо и с каким-то замиранием сердца ходили они по воскресному базару, прицениваясь к товарам. Джемпер Фае купили, но она убедила мужа, что и Алене Ивановне тоже надо купить теплую кофту – зима впереди. Порадовался Егор той заботе, что проявила жена в отношении его бабушки, и согласился. Увязав покупки в бумагу и уложив их в сумку, направились было к выходу, но Фае вздумалось купить мяса. Уже оказавшись перед мясной лавкой, что по-прежнему находилась в дальнем углу базара, Егор словно окаменел, а хорошее настроение, которое не оставляло его все лето, куда-то вдруг исчезло. Бледный, он несколько минут не мог насмелиться войти туда. Ему вдруг вспомнились былые поездки сюда, оловянные глаза Бориса Ивановича, перепачканные кровью руки… Фая, заметив реакцию Егора, удивилась и потянула его за собой.
Обстановка внутри лавки почти не изменилась: те же столы, туши мяса, огромные топоры, пропитанные кровью чурбаны, три продавца в кожаных фартуках. Один из них, узкоглазый татарин Раис, даже подмигнул ему – узнал постоянного посетителя Бориса Ивановича! Самого же Бориса Ивановича в помещении не оказалось, а на двери его каморки висел огромный замок. Пока Фая выбирала мясо, Егор негромко спросил татарина:
– А Борис Иванович… э-э… нету?
– Нэт, Бориса Иванович куда-то уехал… С полгода его уже нэт…
– А когда… будет? – Затаив дыхание, он ждал ответа.
– Нэ знаю… говорил, долго нэ будет… Эй, уважаемый, купи конины - недорого отдам…
– Нет-нет, мы конину не едим! Мы что, татары чумазые?! – недовольно бросила Фаина, подходя к Егору с покупкой.
– Э-э, почему так говоришь?! Я чумазый, потому что работаю, мясо рублю… Кровь тут! Э-э, нехорошо говоришь!..
Извинившись перед Раисом, Егор потащил жену на улицу, где отругал за грубые слова. Это была их первая ссора.
Двадцать лет исполнилось Егору, поправился он, заматерел и теперь рядом с разбитной и чуть располневшей после родов женушкой выглядел совсем по-взрослому. Но тут другая проблема появилась нежданно: возвращался как-то вечером с работы мимо барака, где раньше жила Фаина. Было по-летнему тепло, и жители его высыпали из своих утлых комнатенок, расселись на парадном крыльце, на скамейках, обсуждая дела свои насущные. Из открытого окна доносились звуки гармошки, и нестройный хор мужских голосов тянул песню про коногона. Едва Егор поравнялся с сидящей компанией, как все враз замолчали и молча воззрились на него. Предчувствуя недоброе, Егор прибавил ходу, но из окна ему вслед понеслись пьяные выкрики:
– Ты, чмо, чо Фаю увел от нас? Кого мы драть-то будем здесь, этих старух, что ли?
Егор остановился, резко обернулся и увидел в окне двух мужиков: рядом с лохматым и черноволосым был еще один, лысый, с жидкой козлиной бородой. Он поддержал дружка:
– Чо вылупился? Чеши давай, а то рога быстро обломаем! Ну его, Петро, пусть попользуется маленько, мы ее потом все равно найдем!..
Из окна вырвался многоголосый хохот пьяных мужиков. Едва сдерживая нервную дрожь, Егор поспешил домой. Из всей компании, сидевшей у входа в барак, только одна пожилая женщина принялась увещевать пьяных:
– Петро, не стыдно разве? Он же тебе в сыновья годится! Мало того, что девку опозорили на весь поселок, так и парню жизню ломаете!...
– Ладно, тетка Маруся, больше не будем, – снисходительно отозвался лохматый Петро, – но он тут пусть не расхаживает! Хахаль долбаный!..
Никто другой из сидящих на крыльце барака не вступился за оскорбленного парня: их не трогали – и они смолчали.
Егор спешным шагом удалялся, а в голове роились планы мести. Он понимал, что сам никак не сможет окоротить сорокалетнего здоровяка, который вместо фронта несколько лет провел лагере, а появившись в поселке, принялся за старое. Был бы Юрка – мы бы его подловили где-нибудь пьяного ! А этот, черт лысый, туда же! Окна выбью! Ему было двадцать лет, но обида подсказывала ему такие формы мести, какими мстили друг другу поругавшиеся пацаны.
Расстроенный он вернулся домой, но ни с кем не поделился своей обидой и лишь не следующий день по дороге на работу, когда проходили мимо того самого барака, все-таки не выдержал и зло бросил жене через плечо:
– Тут вот вчера какой-то Петро орал всякую гадость про тебя, мне морду обещали набить…
– Да ты что?! – От удивления Фая даже остановилась, но потом криво усмехнулась и спросила: – И чего он тебе сказал?
– А тебе это зачем?
– Ну, он же про меня сказал… или это военная тайна? Что боишься-то, скажи!
Егор шалыми глазами уставился на нее:
– Что, так интересно?
– Ну, да… Интересно, что человек думает обо мне…
– Это он человек? Он, говорят, зэк бывший, пьяница, трудовой дезертир! Там еще один лысый с наглой мордой…
– А, это, наверное, Кешка… Смешной такой…
– Как?! Смешной?! – Егор, скрипя зубами, пошел на нее, готовый ударить.
– Ты чо, Егор?! Да успокойся ты, ну, чо ты попусту?
– Твоего мужа избить хотели, а ты – « Кешка»? Что он, дружок тебе, что ли? Да ты знаешь, что они орали во всю глотку из окна, а на крыльце барака человек десять-пятнадцать сидели и хихикали! Теперь эту «тайну» все бабанаковцы знают! Ты мне жена или шлюха барачная?!
– Ну, ладно, Егорушка, успокойся! Конечно, я тебе жена. Подумаешь, кто-то спьяну что-то брякнул! – Она взяла его под руку и потянула к зданию комбината. – А чтобы к тебе не приставали, ты обходи этот барак стороной, вон по той дороге, всего лишних триста-четыреста метров…
Успокоившись, Егор остановился, достал из кармана папироску и стал нервно прикуривать, а Фаина, продолжая тихонько двигаться дальше, приговаривала себе под нос:
– Ну, Петька, ну, Кешка! Ну, козлы вонючие! Мало того, что… Так еще и ославили! Хрен вы меня больше увидите!
Не сказала она Егору, что Петро сидел в лагере вместе с ее бывшим мужем, откуда и привез ей от него привет и наказ – пожалеть и приласкать несчастного сидельца. Странным показался ей этот наказ, но как проверить его слова, а между тем она уже больше года была без мужа, без мужика, а тут такой черноволосый красавчик, почти цыган, песни коих она с детства любила слушать. Поверила, исполнила мужний наказ раз, другой. Понравилось! Коньяком угощал кавалер девушку-простушку, потом дружка привел с собой, того самого Кешку. Угостил его и коньяком, и чужой женой. Взбрыкнулась было Фая, да сил уже не было: напоили ее крепко мужики, а потом потешались над ней вдвоем… Укатали они ее тогда!.. У дурной славы крылья легкие, и вскоре другие мужики из барака стали ее домогаться… Для нее замужество было как спасение, да поселок-то совсем небольшой – не спрячешься! Первое время бывшие кавалеры оставили ее в покое: замуж баба вышла, пусть с муженьком намилуется, решили они. Потом с животом ходила – не до кавалеров! А уж как на работу вышла и заглянула однажды в барак, чтобы забрать какие-то свои вещи, что оставила на сохранение своей подружке… Подружки дома не оказалось, зато Петро с Кешкой гулеванили у себя. Пить с ними она напрочь отказалась, а вот в другом вопросе ей пришлось уступить. Уже тогда, возвращаясь домой, она решила для себя, что больше ее ноги там не будет. И не было – стороной барак обходила и мужу наказала так же ходить, а когда услышала его рассказ, то ворохнулось что-то у нее внутри: видно, «цыгана» вспомнила, а Кешка? Что Кешка? Кешка тут случайно оказался… Поразмыслив потом, Фаина решила, что вряд ли оставят ее в покое бывшие ухажеры, а значит надо куда-то подальше переезжать. Но куда?..
* * *
Первую годовщину Победы Кузнецовы неожиданно для себя хорошо отпраздновали. Витюшке тоже год исполнился, а по такому случаю решила Алена Ивановна побаловать молодых и самого именинника. Пока Егор с Фаиной ходили на шахтовый митинг, она щей наварила, винегрета сделала целый тазик, блинов напекла. Только сели за стол, как в дверь кто-то постучал, и веселой ватагой вошли бригадники Никиты во главе с Кузьмой Иванычем. Несколько минут неумолчно звучали поздравления, шутки, смех, пока, наконец, Сидоров не скомандовал:
– Васька – заноси!
Через минуту Васька и Сашка внесли в дом детскую коляску и поставили посередине комнаты, рядом с праздничным столом.
– Вот, Алена Ивановна, и вы, молодые родители, примите автомобиль для Виктора. Пусть с сызмальства привыкает к машине. Подрастет – свою купит и будет катать родителей, и чтобы бабу Алену не забыл прокатить! Не обессудьте, хозяева, что аппарат такой получился. Новую-то где возьмешь, в Сталинск надо ехать или в Кемерово, а у Леонтия была поломанная коляска, так мы ее починили, как-никак слесаря, почти инжэнэры! Кое-что улучшили, рессоры поставили, крышу заменили да еще бибику приделали. – Кузьма Иваныч нажал клаксон, и дом наполнился звуком, отдаленно напоминающим автомобильный сигнал, но тут же из угла, где стояла кроватка с именинником, раздался испуганный плач ребенка.
– Ну вот, юбиляра разбудили,– с досадой проговорил бригадир.
– А ничо, Кузьма Иваныч, – успокоила Алена Ивановна, – он уже давно спит, так и Победу проспит, и свой день рождения. Возьми-ка его на руки, Фая, я потом заберу…
– Так, Леонтий, бутылки на стол! – продолжал командовать Сидоров, а ты, Шурик, подавай наши цветы!
Осторожно приняв два букетика свежих подснежников, он вручил их женщинам:
– Не судите строго, товарищи женщины, всей бригадой полянку облазили: все, что было – то и принесли!
Снова раздался смех, слова благодарности и веселый, чуточку бестолковый разговор, за которым было трудно уследить. Когда расселись за столом, тот же Кузьма Иванович произнес первый тост за Победу и за товарища Сталина, а потом добавил:
– За вашего Виктора- победителя будет следующий тост…
… Около часа продолжалось веселье у Кузнецовых, а когда Алена Ивановна вышла на кухню, чтобы дорезать хлеба, Сидоров поспешил за ней. Присел за стол, усадил и Алену Ивановну.
– Отдохни, Алена Ивановна, пусть молодежь там повеселится без нас. От Никиты ничего не было?
Женщина молча покачала головой, а лицо ее приняло скорбное выражение.
– Все-все! Это еще ничего не значит! Будем ждать и надеяться! Как здоровье? Где-что болит?
– Шутник ты, Кузьма Иваныч, спрашиваешь так, будто готов взять все мои болячки на себя!
– Алена Ивановна, и взял бы, и болячки, и всю тебя, так ведь опять скажешь «нет»?
– Скажу, Кузьма! Зачем я тебе такая? Мне ведь уже семьдесят лет скоро будет, а тебе чуть за пятьдесят, поди?
– Ну и что? Ты вон какая статная да красивая! Да никто даже не догадается, что мы не ровня!
– Да что там – «догадаются - не догадаются»? Через год-два я совсем старая стану, рассыпаться начну, а ты еще хоть куда кавалер! Нет, Кузьма, давай уж останемся друзьями. А то Никитка вернется домой и скажет: сдурела мать на старости!
– Да не скажет он…
– Отстань, Кузьма, а то разругаемся! На мне же Витюшка еще, куда они без меня! Давай больше без этих разговоров…
Сказала твердо, как всегда умела, и редко кто, мужик ли баба, осмеливался ей перечить. Замолчал и Кузьма Иваныч, грустно голову опустил, и, чтобы хоть как-то отвлечь его, женщина задала ему совсем неожиданный вопрос:
– А куда это у вас подевался Юрка Рыжов? У нас не появляется и Егорка о нем молчит?
– Да и слава Богу, Алена Ивановна! Понаблюдали мы за ним – крученый-верченый он какой-то, его на одном месте не поймаешь! С полгода, как уволился, пошел на цинковый завод: что там гайки крутить, что здесь, да там хоть над головой глыба не висит. Кто-то из ребят недавно видел его в городе, и жаловался Юрка, что зарплата там меньше… Грозился по осени вернуться на шахту. Всю войну просидел на шахте, чтобы на фронт не взяли, а сейчас нет войны, вот он и куролесит… То с похмелья придет на работу, то опоздает. Наказать его хотели, вот он и сбежал на завод. Наверное, думает, что за год забудут про его фокусы, потому и вернуться хочет. В бригаду мы его не возьмем больше! Я ведь все боялся, что он Егора испортит!
– И мне было тревожно, Кузьма Иваныч, ну, да сейчас Егорка при жене – остепенится, должно быть, хватит в недорослях ходить!
– Ох, и строга ты, Алена Ивановна! Как же муж-то твой, Гордей, мирился? Не ругались?
– Золотой человек Гордеюшка, горяч был, но на мне никогда не отыгрывался. Бывало, вижу, что сердится, но молчит… Может, ругнулся бы, так полегчало бы?! Нельзя молчать, пары-то выпускать надо, чтобы сердце не лопнуло. Бывало, сама его просила: а ты ругнись, Гордеюшка- глядишь, отпустит… Не послушался меня – посадил сердце… Да еще курил что ни походя… Да-а, что теперь говорить! Больше десяти годков уже прошло… А ты на меня, Кузьма, не сердись, но сватать больше не сватай – нашел невесту!
Тяжело вздохнул жених-неудачник и вернулся за праздничный стол, где налил целый стакан водки, выпил и скомандовал своей бригаде:
– А ну, орлы, полетели! Хватит хозяев утомлять! Да именинник уже почти спит…
Отгуляли праздники – опять работа пошла. Следуя совету жены, Егор теперь обходил барак окружной дорогой, чтобы только не встретить своих обидчиков, а в душе все равно свербило – обидно было. Только немного подзабылась обида, как столкнулись с Петром нос к носу в комбинате. Разулыбался он, даже дружески хлопнул Егора по плечу:
– Здорово, своячок! Как оно ничего? Ну-ну, живи да радуйся пока…
И снова под сердцем захолодело. И снова Юрку вспомнил: тот бы придумал, что делать!
Ближе к осени пришлось везти ребенка в больницу, что в городе была, а Митрофаныч – тут как тут. Пока Фая с сыном в очереди сидела да у врача была, вышел Егор на улицу, а тут и цинковый завод рядом. Пошел Егор хоть посмотреть на него издалека, а навстречу – сам Юрка Рыжов! Обнялись, потом присели на лавочку, разговорились – за год-то много всего накопилось. Дошла очередь и до обидчиков Егора. Выслушал его Юрка, призадумался…
– Ну, Егор, этого гада, как Шомонина, в яму не сбросишь…
А ты когда Бориса Иваныча в последний раз видел?
– О-о!.. – протянул Егор. – Почти столько, сколько и тебя…
– Ах, да… Я и забыл… Его же куда-то командировали, но говорят, что он должен скоро появиться. Вот ему и сдай этого гада!
– Как это?
– Как, как! Как блатыря того из барака, как Диму на подхвате, забыл что ли?
От этих слов у Егора спина похолодела и на лбу пот выступил: забывать уже начал он эти встречи, разговоры и свинцовые глаза Бориса Ивановича… А Рыжов, не заметив, как изменилось состояние его приятеля, продолжал как ни в чем не бывало.
– … Скажи Борису Иванычу, что слышал, как этот Петя стишки нехорошие рассказывал про товарища Сталина…
– А я не слышал и не знаю… – замялся Егор.
– Фу ты, дурачок! Ты, главное, скажи, а уж он сам придумает, что с ним делать… Запомни стишок:
…А у сталинской шпаны
На троих одни штаны.
Один носит, другой просит,
Третий в очередь стоит.
Запомнил?
Егор зажмурил глаза, два раза повторил полушепотом, после чего кивнул – запомнил.
– Ну, слава Богу! А лучше напиши их на бумажке химическим карандашом, бумажку засунь ему в робу… Он в той же мойке моется, что и ты?
– Иногда вижу его там, когда в одну смену… Я даже фамилии его не знаю…
– Ну, парень, если ты хочешь наказать его, должен покрутиться: узнай фамилию у Фаи, только не вздумай ей рассказать о нашем разговоре… Напиши стишки печатными буквами, а карандаш выброси потом. Узнай, где его роба висит: там же у всех роба на крючках висит. Узнай, в какую смену он ходит, появись там раз-другой, банщица-то там одна, за всеми не уследит, а ты тихонько сунь ему в задний карман бумажку эту… Сразу же Борису Иванычу скажи… через милиционера нашего: мол, видел, что записку со стишками он пихнул в задний карман… И про второго, про Кешу, скажи, что пьяный шутил, мол: шахту надо взорвать, чтобы на работу не ходить…
Подробно, основательно все обсказал Юрка Егору все, что ему надлежит сделать, а прощаясь, добавил:
– Ничо, Гоша, однако, скоро я вернусь на шахту: денег мало плотют на цинкаче, жара, вонища в цехах, что дышать нечем. В шахте и то легче дышать! Мы еще повеселимся с тобой, а Славке привет передавай, да никому не говори о нашем разговоре, а то самого тебя заберут!
– А этого Петра точно заберут? – робко спросил Егор.
– Если сделаешь все, как я тебе сказал, – заберут, и вам с Фаей не надо будет никуда уезжать, понял?
Все понял Егор и потом только ждал, когда появится Борис Иванович. Ждать пришлось недолго, и накануне 7 Ноября 1946 года, когда он направлялся домой, на крыльце комбината его негромко окликнул милиционер Петухов и чуть не шепотом проговорил:
– Зайди-ка в мой кабинет, там тебя дядя дожидается…
...Обидчиков Егора, Петра и Кешу, арестовали накануне Нового года, и он их больше не видел. Через какое-то время уже Фая поделилась с ним новостью об их аресте, а ей рассказала подружка, что жила в том же бараке. Похоже, судьба улыбнулась Егору и Фаине, и теперь можно было жить, не боясь угроз...
Глава 6
Вот и война осталась позади. Казалось бы, каких-то четыре года для человеческой жизни – совсем ничего, а поворошишь память, вспомнишь пережитое – под сердцем тяжело. Сколько людей, что жили рядом, работали, радовались с тобой каждому новому дню, теперь остались вдруг только в воспоминаниях. Всего-то четыре года, но как за это время поднялся Кузбасс! Около ста промышленных предприятий были эвакуированы из европейской части СССР и обрели свою прописку на Кузнецкой земле, кто-то остался здесь на четыре трудных военных года, а кто-то навсегда. Именно в это время происходит становление Кузбасса, формируется мощный оборонный комплекс. Кузбасские уголь, металл, химическая продукция, хлеб, вооружение и боеприпасы крепили оборону страны. Именно поэтому встал вопрос о выделении его в самостоятельную область, и в январе 1943 года Кузбасс получил свой новый статус – Кемеровская область.
Вместе с тем на его территории в годы войны появились иного рода спецучреждения, наличием которых не принято гордиться, а то и вовсе не поминать их всуе. В годы «Большого террора» в СССР, которые выпали на 1937 и 1938 года, на территории Кузбасса существовала густая сеть исправительно-трудовых лагерей – горестный приют для сотен тысяч изгоев, ставших жертвами политических репрессий. По плотности пребывания таких арестантов, как политических, так и уголовных, на одном квадратном километре Кузбасс занимал в Советском Союзе первое место.
Война внесла коррективы, и к уже существовавшим в СССР исправительно-трудовым лагерям (ИТЛ) в декабре1941 года прибавляются новые, проверочно-фильтрационные, основным назначением которых была проверка лиц, бывших в плену или на оккупированной территории. Впрочем, свой статус ПФЛ получили только в январе 1945, а до той поры официально и в обиходе они именовались как «спецлагеря НКВД». Появились такие спецучреждения и в Кузбассе: ПФЛ № 0314 – в Кемерово, № 0315 – в Прокопьевске. За четыре военных года через них прошло около четырехсот тысяч человек «спецконтингента». Именно сюда, в рабочий поселок Прокопьевск, и прибыл в сентябре 45-го эшелон с военнопленными, среди которых находился Федор Кузнецов.
Выгрузка из вагонов проходила в дальнем тупике станции Прокопьевск в плотном оцеплении конвоиров с собаками. Офицер, руководивший выгрузкой, покуривал папироску и что-то вполголоса объяснял стоящим рядом военным, а в это время из вагонов медленно и суетливо выбирался осатаневший за долгую дорогу «спецконтингент». Когда выгрузка закончилась и нестройные ряды арестантов замерли около своих теплушек, офицер обратился к ним с напутственной речью:
– Ну, что, граждане дезертиры, предатели и изменники Родины, вы прибыли в славный шахтерский город Прокопьевск. Курорта вам не обещаю, но несколько бараков вас уже ждут, а те, кому не хватит там места, будут жить в палатках и строить себе жилье, потому как зимы в Сибири лютые и без теплых бараков вы здесь все передохнете. С вами будут работать опытные работники НКВД, которым вы должны будете рассказать всю свою подноготную: где воевал, с кем воевал, кого убивал, как попал в плен. Палачей и карателей ждет суровая кара, а заблудших и запуганных мы отправим на работу в шахту или на строительство. За время дороги вы, наверное, совсем отупели, но сейчас придется все вспоминать и рассказывать следователям. Машины вам не положены – пойдете пешком. На ходу не разговаривать, слушать команды конвоиров, и помните: шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству, прыжок на месте – покушение, оружие будет применяться без предупреждения! Вы не должны нарушать покой горожан! Конечный пункт движения – микрорайон Тырган, что значит на языке сибирских туземцев – Гора ветров. Ну, большой горы там нет, как и ветров, но есть проверочно-фильтрационный лагерь № 0315. Я, думаю, мозги вам там хорошо продуют и всю вашу контру из башки выбьют. А теперь, Иван Петрович, командуй!