Владимир Переводчиков. Ушной таракан. Рассказ ч. 2

Речь была получасовой, и она впервые подействовала на Лилю так сильно, что та скатала деньгу и чуть было не съела.

Лиля, нарядившись в мамочкину латаную-перелатаную фофадью, с ведром на локтевом сгибе, в котором стоял узелок с провизией, повязанная синим платочком, вышла на улицу. Она чуть не столкнулась с избачихой Фрузой Гирфановой.
- Ли-и-иля! Ловко, что мы с тобой встретились. В читальне сёдни будет разговор с райкомовским этим, как его… Но важный мужик. Придти надо обязательно. Ладно? Придёшь?
- Опосля работы забегу. С мальцами можно?
- Постоят там. Место найдётся.
Лиля пришла первая. С ней была Лариска. Райкомовцу – по всему было видно – слушательница понравилась. Он поправил малиновый, в мелкую палочку галстук, стряхнул с рукава серого, в рябчик, пиджака какую-то соринку, достойно кашлянул и громко обратился к пришедшей:
- А почему без мужа пришли? Или потеряли его по дороге?
- Потеряла, а где, забыла. Вота дочку зато прихватила. А что, в мужиках недостача?
Райкомовец подошёл, сел рядом. Но разговаривать им не дали, повалил народ. Навалило не так уж много, но почти все стулья заняли. Интерес все-таки большой – новый человек, райкомовец. Может быть, что-то свежее скажет насчёт перекочёвки.
- Товарищи! – обратилась Флюра к собравшимся. - Должна сказать вам, для Чипчигоя большая честь, что к нам приехал представитель райкома. Ему даю слово. Пожалуйста, Федор Савватеич.
Райкомовец начал с высокопарной фразы:
- Товарищи чипчигойцы! За последнее время в нашей области наблюдается моральное бездонье. Близорукие не замечают, что на пороге прогресс нравов. Некоторые решились – что хочу, то и ворочу. Своим умом стали жить, не понимая, что умишко-то у них примерзло к насиженному месту. Они маскируют личные выгоды под прикрытием морально-возвышенных целей. Им дороже свой огород под носом. Чем общественно выгодный шаг вперед к светлому будущему. Но так думает только эпиметей.
- Кто он такой? С чем его едят, этого эпитея? – задал вопрос дед Куимов.
- Эпиметей – человек, крепкий задним умом. Таких райкомовцы увидели в вашем селе. Потом, когда все заживут, как следует быть, эти люди будут ныть, зря мы не послушали умных людей.
Лариска захныкала: ей стало неинтересно слушать райкомовца. Тогда Лиля увела ее домой. Возвратилась в избу- читальню. В это время Фруза очень интересно говорила собравшимся в кои веки вместе селянам:
- Все живые существа получили все способности, чтобы закрепиться на земле. Лишь человек остался голый в холоде. Вот тогда-то Прометей и украл у богов огонь. Отдал его людям. Исправить ошибку своего брата. Ну, его оплошность.
- А кто у его брат был?
- Бог и был его братом, который угодил всем, кроме людей. Прометей и не дал погибнуть людям. Дал огонь и способность к мастерству.
- Об этом я читывал. Читывал, что Зевс на землю послал сына. Командировку выписал ему, чтобы тот, значит, ввел среди людей стыд и правду. Вражду бы сменил доверием. А вота райком нам не доверяет, хочет, как лучше. Но кому лучше, им или нам?

...На колхозном огороде, в километре от села, на лесной поляне Лиля и еще восемь женщин копали картошку, У каждой была своя полоска-делянка - отмеренная учётчицей дневная норма. Далеко вперёд ушла сестра Проньки Худова Анна. Она торо¬пилась домой: ее девятилетний парнишка проткнул гвоздём ногу и теперь мучился - нога отекла. Медичка успокаивает: пройдет, а материнское сердце не на месте. Безотцовец, он один, кто удерживает Анну на этой земле. Через три полоски следом за ней шла Лиля, ее подгонял ветер-тягун, что бежал из межгорья.
Из лесу вышел человек в желтом дождевике с рюкзаком за плечами. Подошел к Анне со спины. Лиля видела, как Анна, вздрог-нув от неожиданности, резко распрямилась, попятилась. Незнако¬мец что-то говорил, а Анна, широко расставив в стороны руки в голицах, отрицательно качала головой. Потом, опустив голову, долго слушала, наконец в знак согласия кивнула пришельцу и показала в сторону Лили.
Лиля растерялась и на приветствие не ответила. От его слов её бросило в жар:
- Вас сегодня на закате у северной росстани возле порожков будет ждать Никита...
На закате? На каком закате – солнце-то за целый день и не выглянуло. Незнакомец, спросив, кто из них старший, отошёл к отставшим женщинам выпросить свежей картошки на жарёху. Лиля засуетилась и принялась быстрей доканчивать свой уповод: бежать домой, спрятаться. Но к концу работы Лилей одолела тяга.
...Никита шёл ей навстречу. Лиля отстранилась и не дала ему поцеловать себя: "Еще чо ...выдумали... грязная я". Она шла за Никитой, твердя одно и то же: "Мне некогда, дома ждут". И всё равно шла. В руке она несла мешочек с картошкой и пустой бутылкой, из которой выпила молоко. Мотала головой: " 0й, какая я поганая баба!" Свернули с дороги, шли вдоль речки. За шумливыми порожками с речкой разлучились. На полянке горел костер. Она не сразу заметила около сосны-буреломины шалаш. Никита, указав на него, робко улыбнулся:
- Прошу к нашему шалашу.
- Вы одни здесь?
Она опустила мешочек с картошкой на землю и огляделась.
- Не одни, а один… был. Теперь мы вдвоём. Сейчас уху сварим. Ты молодец, Лилёшечка, картошку прихватила. Вот тебе мыло, полотенце. Пока я уху варганю - ты помыться хотела, а перед порожками теплее - улово... Я только что искупался.
В воде Лиле показалось тепло. Но когда вышла на сушу, её проняла дрожуха. Никита предложил ей спальный мешок. Туда же и принёс горячую уху, дал ей свою шерстяную рубашку. Силой заставил выпить из термосной крышки спирт, запить водой. Дал съесть шоколадку. Потом… потом она долго не пуска¬ла его в спальный мешок. А когда пустила, думала, он начнет нахальничать, но она ошиблась. Лиля потерялась во времени. Все случилось естественно, хоть для нее неожиданно. Она испытала то, что никогда не испытывала с мужем.
Слышались только вечер да ветер и полудикие звуки природы, что неслись из шалаша…
4
Ганя, как говорится, все жданные съел. Последние огородни¬цы с час назад как вернулись домой. Он шел с выгона, где пас¬лась стреноженная его Воронуха. Хоть возить теперь стало нечего, но Ганя по сию пору считался возчиком, и лошадь числилась за ним. Он повстречал тяжело идущую с пустым ведром жену Семёна Михалёва Саню. Саня сама не заметила, что тряпка, висевшая на краю ведра, упала на дно, потому-то и показалось Гане, что вед¬ро пустое, а это плохая примета.
- Здорово, Саня, а моя еще на огороде?
- Пошто же. - Вид у женщины был усталый, у нее болела поясница. - Твоя давненько, почти с Анной Худовой ушла.
Заглянул Головёшкин и к Худовым. Анна не знала, когда исчезла Лиля. Ганя обошёл дома всех огородниц. Лишь одна девочка сказала, вроде бы Лиля, когда свернула за лоб опушки, больше не появлялась на дороге. Должно быть, пошла к реч¬ке. Головёшкин заглянул домой, насыпал из кисы в кисет табаку, подпоясался ремнём-чересседельником, заткнул за пояс топор и мешок, снял со спицы уздечку. Выйдя за ворота, вспомнил - спички забыл. Не входя в ограду, он крикнул: "Мать, спичек принеси!" С растрёпанными волосами вышла тёща со щепотью спичек, а видя за поясом зятя топор, встревожилась:
- Ты, Гаврила, это чего удумал топором-то?!.
Ганя не ответил, а пошёл в другую сторону от Воронка. Опомнившись, остановился, но махнул рукой и не воротился. Побрёл вдоль речки вниз по течению. Дойдя до мостика, решил на всякий случай заглянуть к Варваре Ошлёпкиной:
- Варуха, ты случаем не встречала мою?
- Откудова же, Ганя? Проходи, гостём будешь. Чай запарю: чугунка горячая.
- Да чаевать-то не время. Запропастилась заблуда-то.
- Стосковался? Куда денется… Я вот без мужика сколь лет, да ничо. Отдохни у меня до утречка, а там... утро мудренее.
- К чему дуракам мудрость? У те есть "летучая мышь". Дай мне, опосля занесу.
- Ну, дам я те, дам. Не жалко не токо летучу мышь... если захошь. Загляни вечером на чай. Толокно, кулага есть. Блинцы могу доспеть. А "мышь" вон в казёнке под потолком висит. И карасину через край. К утру и забегай... Али завтра вечерочечком.
Варвара говорила ровным "толстым" голосом, чтобы не разбу-дить своих "найдён".
- Где Агафья-то? – огляделся Ганя.
- В казёнке она валяется, там ей ловчее. Топчан, самовар, от мамы остался. Тока темно, а ей самый раз. Нам не помеха.
Приближаясь к мостику, Ганя вдруг заметил, кто-то идёт навстречу - по походке, молодой парень. Тот, увидев Головёшкина, метнулся в сторону, исчез в кустарнике. Немного отойдя, Ганя остановился. Парень быстро, балансируя, одолел мостик и скрылся за домом Варвары. Тогда до Гани дошло, почему баба не ставит дверь на заложку.
По шараге Гавриил шел с зажжённой "мышью", держа её за де-ревянную ручку. В чреве фонаря булькал керосин. Этот звук, за¬пах керосина и копоти раздражали его. Слизкие холодные ветки били по лицу, по-змеиному скользили по шее. Встревоженные кома¬ры жалили его, и он злился все больше и больше. К этому присое-динялась тревога за жену и чувство зависти к тому пар¬ню - ночному гостю Варвары. Свет от фонаря выхватывал летящие лохмотья кустов и травы, а всё остальное топил в кромешной тьме. Он несколько раз гасил фонарь и шёл наобум, оступаясь. Прислушивался, не будет ли какого зова. Иногда тихо звал: "Лиля" - будто она где-то рядом.
Ноги его гудели, не столь от долгого пути, сколь от бездо-рожья, неровного рельефа приречья. Развёл костёр. Метляки, ноч-ные бабочки, так и сыпались в огонь. "Дуры, куда вы прёте? Пог-реться захотели? Ну, грейтесь: рано или поздно всё одно подыхать". Каких-то с обожжёнными крыльями ветер относил в сторону, и они живые шевелились. Ганя палочкой забрасывал их в огонь: меньше мук. Он подумал о смерти и о старости. Представил себя беспомощ-ным стариком, никому не нужной обузой. И решил: человеку жить, пока он нужен кому-то. Представил Лилю утонувшей, вскочил: нет!!! Она нужна. Нужна ему - жена, нужна детям - мать. И вообще деревне Лиля нуж¬на. Какой деревне?.. Ведь скоро... И Ганя представил деревню обезлюдевшей. А ведь когда-то было село: церковь стояла. А ниже дома Варвары Ошлёпкиной красовалась водянуха-мельница. Жили казаки. Он помнит их фуражки с жёлтыми околышами. Всё в тридца¬тых порушили. Русло забутовали камнями. Всё вокруг теперь заросло бурьяном и тальником. Неужели ничего нет вечного на земле? Сколько Ганя помнит - всегда власти обещали счастливую жизнь. А разве власти виноваты, что им всё время мешают?.. - раздумывал Ганя. - Чего им там, капиталистам, не живётся за кордоном-то спокойно?.. Такие же, поди, и дома имеют, землицу-матушку... И леса и речки, слава богу, есть... А вот завидуют, как мы тут вольно живём, всё пытаются завоевать нас да в рабство пустить, в нищету. Не понимают дурни, что жить всем охота. Готовят новую войну. Он срубил ветку ивы и стал хлестать по костру, затушить пламя, чтобы эти глупые метляки не падали в огонь. В конце концов помочился на уголья и решил вернуться домой: пришла ужо, небось...
Разошлись они на самую малость, Ганя, не обнаружив жены, решил пойти в обратную сторону. Он ещё подходил к дому Ошлёпчихи – Лиля уже вошла в избу. Мамочка чиркнула спичкой, внимательно посмотрела на неё, но ничего не сказала.
За околицей деревни Ганя сел на валун: куда идти, в какую сторону, зачем?.. Всё одно что искать иголку в стоге сена, да не в стоге, а в валках. Вздремнув, очнулся. Стал ворошить свои мысли. Нашёл поведение жены последнее время престранным. Вспомнил, как однажды увидел её что-то опускавшую в кладовке под сгнившую и заменённую на новую половицу. Спросил, что она делает. Она стала оправдываться, дескать, ищет ещё одно куричье гнездо из старых, прохудившихся. Вынула совсем изветшавшее гнездо для несушек, плетённое из соломы. Тут же положила на место половицу и сдвинула на нее мешок с охвостьями – куриным кормом.
Ганя вернулся домой перед восходом солнца. Увидев спящую жену, испытал двойственное чувство – радости и злости. Ринулся в кладовую, вынул из-под пола вконец обветшалое куриное гнездо, в котором был узел из старого матраца. Развязал, обессиленно сел посреди сеней. В узле оказались белая кофта, чёрная юбка, красивый головной платок и ботинки с высокой шнуровкой. Всё почти новое. Головёшкин вскочил, заметался, распахнул двери сеней. Выхватил из-за пояса топор и начал яростно рубить всю эту обновку. Он понял, что Лиля всё это привезла из района, когда ездила в больницу.
Распахнулась дверь. На пороге в залатанной нижней холщёвой рубахе появилась Лиля. За ее спиной, держась обеими руками за рот, стояла сгорбленная тёща.

5
Прошла осень, зима, а ранней весной Лиля ушла с Никитой в его лагерь. Стала поварить у геологов. В это время экспедиция увеличилась в два раза.
По уходу Лили из дому в поварне тёща устроила курятник. Ганя ночевал то на чердаке, то на сеновале.
… Сейчас Ганя, тронутый с места всеобщим энтузиазмом, полудремал на охапке лебеды, косо поглядывал на крапиву и потирал все еще горящую щёку. В «глиняной» его башке бродила мысль: ворюга – ясно, как день - не выкажется. Очко у него - пять-шесть, играет. Вот кабы в садок и через чушечью дверь в сенной подвал! Да есть ли там в погреб лаз?.. В Гане, как в большинстве других, мутузили друг дружку две «принципиальные личности»: одна не хотела двигаться, другая, как всегда, алкала самогона. Последняя была неоднократным чемпионом, и уступчивый Ганя спасовал перед её авторитетом. Ею покорённый, он предпринял атаку. Разобрав чащу забора, перевалил костисто жилистое тело через нижнюю жердину, залёг меж грядок тютюна, низкорослого табака, сделал передых. В его распалённом воображении маняще колыхалась двухведёрная бутыль мутноватой обалдевающей жидкости. Его острый кадык работал в такт с руками. Ганя опохмелится, а там видно будет, может быть, еще геройский поступок совершит. В редких проблесках трезвости он всегда видел красивые глаза потерянной жены. Вот Лиля бы узнала, если бы он поймал бандюгу! А может быть, это тот паразит, что увёл её – Никита? Ганино сердце билось – чаще некуда. О лазе за бурьяном только Ганя и знал. Он как-то за бидон бражки у Ошлёпчихи пол в сенях укреплял – заменял прогнившую половицу. С северной стороны под сенями есть лаз, там летом обитают куры да иногда собака прячется от стужи или зноя. Теперь собака была у Варвары.
Команду, с которой лежал на позиции – Проньку Худова и Семена Михалёва, Ганя обвёл вокруг пальца: мол, сползает на разведку в сенник. Бандюга, возможно, на чердаке. Пропуская разведчика, доски свободно разнялись. «Ловко придумал старухин парень – в тюряге где-то сидит, подвесив их на старых ременных гужах». Новоиспечённый детектив угодил в пахучее чушечье гайно из травяной сечки. Пронзительно завизжала свинья и, выскочив во двор, долго встревоженно хрюкала. Пронька прокомментировал:
- Пробился Ганя к избе, на чушку наступил – эк развеселил.
- Бухой Ганя, не заметил, - прохрипел Семён сквозь ангину.
- Слышь, Сеха не помнишь, когда я вчера убрался от тебя, а?
Где-то плечом саданулся, руку отсушил, эвон тут побаливает.
- Мать сказала, ты зачем-то к Мухаметке рвался. Может, он тя поприветствовал?.. Стой! – замер Михалёв – Не слыхал? Навроде Ганя крикнул…. Нет, показалось.
… Ганя лысеющей макушкой надавил на западню, но не тут-то было. Туго – другой раз и не допёр бы – он вспомнил, что на краю западни у старухи стоит кадь с кислой водой: чтобы не рассыхалась. Он сам же позавчера и натаскал из огородной бочки на свою голову – за что его Агафья и похмелила. Собрав остатки воли, Ганя своим горбом так надавил на западню, что хрустнул какой-то хрящик, затряслись поджилки: «Накатила ведьма кадушку». Прилёг, поднакопить сил. С трудом в его голову втиснулась мысль, что давит-то он на западню не с того краю. Внутри зашевелился червячок: стакашек бы задвинуть. Нахлынула волна энтузиазма, он сориентировался: не далее сажени в подполье стоит огромная бутыль браги с плавающими поверх ягодками. Стимулируя силы, потекли слюни. Действительно, кадушка от его отчаянного усилия покачнулась, лениво грохнуло ведро, заплескалась вода.
- Ну, Гаврила Васильич, поднатужимся, - уважительно сказал
он сам себе.
Звонко заскандалило ведро. Кадь опрокинулась, сверху хлынула вода. Ганя отскочил в сторону, но обо что-то так дроболызнулся головой, что из глаз посыпались искры. Глухо замычал, не замечая, что на спину и в штаны льется вода.
В «штабе», услышав звон и грохот, решили: «Двое их там… или трое. Меж собой цапаются из-за золота».
Нащупав выступ, Ганя прыгнул в сени и… почувствовал, как кто-то острым огрел его по башке. Обмякнув, он свалился на пол, наполовину вися в подполье. Рёв, как из-под ножа, услышали все. Одного укокошили! – решили в «штабе».
- Спёкся Ганя, ножом пырнули, - почти грустно сказали Сенька с Пронькой, - отважный мужик был: на такое рыскнуть…
С некоторым опозданием трагедия утраты кольнула Семёна:
- Ах, гад! Такого мужика угробил, - он рванул на себе рубаху, - дай ружьё!
- Не буянь, охолонись! – Пронька решительно удержал
сотоварища за ногу. - Второй жертвы хошь?
Он поразминал свой лоб.
- Мухи за жизнь не обидел, ребятишкам игрушки стругал, свистки делал. – Помолчав, Семён сообщил: - Грунька сказывала, Ганя эвон как-то до солнышка сидел на бревне за сухаревской баней, выл…. А ведь мастерюга был – я те дам! Моей бабке Хавронье знаешь, чо учудил? Орехокол срукотворил. Бабка орешки любила, а зубов нет. Она Нюську подрядила. Та ей лузгала. Но, да каво: раскусит, две-три сама проглотит, а четвёрту - бабке. Та злится. Зашел Ганя утром, а к вечеру принёс такую штуку. Две палки брусочками, с одного конца ручки, с другого вроде шарнирного соединения из ремня. Там две ямки. Положишь два орешка – хрусть, и пожалуйста - скорлупки в сторону, ядрышки в рот… Последнее время попивал. Бабу увели… Попива-а-ал. Но с кем не бывает. Мы вон вчера с тобой уделались чище лошади.
- Вчера Ганя просил на чекушку у меня, а я сказал, нету. Зря не дал мужику, - прослезился Пронька, а может быть, для виду помигал. Достал из кармана редьку, хрумкнул. – На, Сеня, погрызи, легче станет.
Пожевали, помолчали. Сменив положение, Худов почувствовал неловкость: камень, что ли? Он приподнялся и… у обоих глаза с ложку, словно пред ними привидение: из-под Проньки вынырнула чекушка. И покатилась под уклон, сгибая травинки, которые следом выпрямлялись.
- Ты чо, Проха, родил её?
- Чёрт её знает, откудова она взялась! Токо что подумал: похмелиться бы, а она…Чудеса!
- А мы редьку сожрали!
- У меня, кажется, ещё есть. Вспомнил! Это вчера я одну на похмелку утаил, в сенях в этот башлык сунул. Как я её не почуял? И не разбилась. Ну, помянем Гаврилу, чтоб ему дольше жи…Чего я говорю?! Земля ему пухом.
- Пухом. Царство ему небесное, - сиплым вибрирующим голосом проговорил Семён. Выпил. Его и без того широкие челюсти в нижней части разошлись, как у ящерицы, брови комлями поднялись на лоб.
Проньку тронул его скорбный вид. Чтобы отвлечься от горестных дум, он проговорил:
- Твой тёзка Гузеев бухтел, где-то вывели хрен слаще редьки.
- Это ботало ещё не то выведет, токо слушай его.
…Когда Тайка Таратайкина примчала с донесением о месте расположения драгоценностей, Шастин задумался, а все ждали его решения. Семён Гузеев, как индюк, резкими движениями головы оглядывал братию, готовя какое-то важное сообщение.
- Что делать будем, мужики? – спросил Андрюха, глядя на Пылёва. – Как ты, Иван?
- У меня предлог, - опередил Савка, - готовиться к бою!
И, не дожидаясь, пока Пылёв раскроет рот, Шастин приступил к действию:
- Федор, ты вправо, Савелий, влево шпарь. Скажите мужикам, дело серьёзное. Главное не дать противнику сориентироваться. Пусть ждут команды.
- Без команды не стрелять, - добавил Пылёв. – Брать живьём.
- Не посрамим чести деревни, мужики! - патетически произнес Семен Гузеев.
- Говорят, кто нашел клад, дают двадчать пять прочентов, - прошепелявил Федька Сухарев.
- Ты сперва этот клад оборони, а потом и…. Ну, шуруйте!
- Там они не иначе как с пулемётами да гранатами, - заключил Гузеев, когда скрылись нарочные.
- С минометами да с бомбой, - сыронизировал Пылёв. Иван на фронте был станкачём – пулеметчиком станкового пулемета.
Где-то высоко в небе пророкотал самолёт. Каждый из вояк поискал его глазами. Ни с того ни с сего Гузеев натужно рассмеялся:
- Был в нашем партизанском отряде мужик-силан, но увальней того увальня. Посылает его командир, богатыря, наипаче мужика от сохи, в разведку: «Иди, Терентий, прощупай почву в деревне у немцев». «Понял, товарищ командир». Сходил. «Ну, как?» «Влажная, командир, земля, можно зачинать сеять».
Мужики всхохотнули – громче всех Оська Таратайкин. С углового поста вопрошали: «Чего там?»
- Чевоку чевокнули, да не тем лаптем, - ответил Оська, он храбрился, словно чего-то боялся.
- А пошто ржете?
И не получили ответа.
- С тех пор и повелось, - продолжал Семён, - как в бой, так – «пошли сеять». Мужик он вообще-то смекалистый, но несураз. Есть такие: если долго мерекает – в туды надумает, в жилу. А спрыти спроси… - мысли в его башке вроде стабунились, вот и которая к воротам поближе – та и выскакивает… дикая.
- Мутновато излагаешь, Семён Прокопыч, к чему? – ища в рассказе подвох, спросил Андрюха.
- К чему: студёно, вот и разогреться…. А то было, учили мы званья, когда погоны вменили в армии. Его спрашивают, сколь у капитана звёзд на погонах. Он тут же: «Восемь», ха-ха, говорит. Лысеть стал… - Было заметно, как Семён оттягивает какую-то надвигающуюся беду.
- Погоди,- перебил Семёна Иван Пылёв и обратился к вернувшемуся посыльному Савке Сухареву: - Ну, что там?
- Всё в полном.
- Лысеть стал, - опять начал Гузеев.
Его перебили несколько раз со срочными делами. Оська силой выпроводил Тайку домой, с нетерпением спросил:
- Ну, «лысеть стал»?
- Стал лысеть наш Терентий, приходит в санчасть: «Дай что-нибудь для укрепления головы». Не волосьев, а головы. Едва поняли, дали: «Вот, будешь втирать в кожу каждый вечер» «Понял. И что, эту кожу на голову надевать, что ли?» Ха-ха, такое быванье бывало.

6
А Ганя в это время подбирался к двери. Он понял, что никто его не бил, он сам торкнулся о железную кровать. Дверь была не на заложке. Шасть заложку – и царь: теперь его пленники в западне. На стук не ответили. Постучал громче – мёртво. С улицы донёсся ультиматум: «Сдавайтесь! Даём три минуты на размышление, потом откроем огонь». Ганя, сообразив, что в избе никого, с великой осторожностью открыл поющую коваными петлищами дверь, занёс ногу за высокий порог и… грянули выстрелы. Ганя распластался на полу.
Как получилось: после возни и стука, настороживших всех, с северной стороны дунул ветер. На чердаке под стрехой качнулись, зашелестев, берёзовые веники. Пронька рванул берданку и шарахнул на звук. С другой стороны, не разобравшись, дали ответный залп, кто вверх, кто в крышу, а кто и в окно. Зазвенели стекла, с подоконника полетела сковородка со шкварками и угодила Гане в горбушку. Он не своим голосом заорал:
- Не бей, я свой! Расстрел получишь!!!
А поняв, в чём дело, мужик зло плюнул на разлетевшиеся шкварки. Потом об этом пожалел, собрал несколько шкварок, в раздумии пожевал. По-пластунски одолел расстояние до западни, открыл и спрыгнул вниз. Раздался душераздирающий крик: он наступил на кошку. На позиции решили:
- Дивновато их там набралось. Одного, видать, зацепили.
Этот вывод, обойдя цепь по кругу, вернулся твердым убеждением: «Много их, вооружены до зубов». Тем более был уже раненый – Федька Сухарев. Он хотел перебраться к соседям, разведать, что у них. А по-пластунски не умел и, пригнув голову к земле, пополз на карачках. Шальная – не прицельная же – картечина и жиганула его по ягодице. Федька боли не почуял – лишь мгновенный ожог, но, схватившись за это место и увидев кровь, он повернул к своим и, пока полз обратно, растерял всё своё сознание.
- Убили, шволочи! – прошепелявил он и рухнул замертво.
- Ёлки-палки! Ранили Федюху! – Семён Михалёв растолкал Проньку Худова, который, как Наполеон перед сраженьем у Ватерлоо или Кутузов перед Бородинским, маленько прикорнул. Он все эти дождливые дни, как и многие, коротал за бутылкой; был с глубокого похмелья и мало что соображал.
- Федёха, Федёха! – тормошил Михалёв Сухарева за плечо. - Глянь, Проха, на кальсонах кровь. А он в оммороке. Чо делать? Кликни вон Груху Шастину.
- Грунь, Грунь! – Пронька протирал грязными кулаками глаза. Михалёв дернул шнурок на Федькиной талии, хотел спустить с него кальсоны. Раздался Грушин голос: «Чо тут у вас?»
- Штаны не шпушкай, - прошепелявил Федька, не двигаясь. Он ожидал боли, от которой спасу не будет. Но страшная боль почему-то не приходила.
- Он чо, на гвоздь напоролся? – оскорбила Груня «смертельно раненного» Федора Сухарева. – Ах, пулей ранили!.. Умный боец обычно с перевязанной головой ходит. Хорошо не до мозгов. Перевязать надо. Вон, шумни Настасью, Прокопий, пусть полюбуется, как деверя разукрасили.
Федька не вытерпел издевательств, вскочил на колени:
- Идите все отсюдова подале! – Поддернул кальсоны, завязал шнурок. - Што за народ! Человека чуть не уштосовали, а они…
- Чо с ими цацкаться! – раздухарился Пронька. - Зацепить трактором и делу конец! – Его поташнивало.
- Ты что?! – испугался Семён. – Разрешение райкома есть?
- Связи же нет ни с кем, провода где-то оборвало. Власть вовремя убралась в район. Теперь и на железном коне не проедешь, хошь у него и два моста. Упустим – родина не простит. Что мы за люди - сами пустяка решить не можем. Беру на себя! – Он встал в полный рост и пошёл. Пошёл к себе домой.
Прокопий рванул рычаг, вставленный в маховик ЧТЗ. На удивление самому себе, трактор он запустил мигом. И дополнительный лигроин не понадобился. Вошёл в дом, достал из заначки чекушку, выбулькал водку в кружку, выпил на быка, провёл по лицу кулаком. Испуганная мать робко предложила:
- Заел бы, Проня, я вот колоба пеку.
- Бой, мать, не ждёт, - пьяно сказал сын.

7
Трактор издавал страшный рёв, эхо отщёлкивалось от лесных опушек. Прокопий восседал на сиденье, как полководец на лихом коне. Не сбавляя скорости, так и прошёлся по палисаднику и врезался в угол. Дом пошатнулся, закачалась крыша, зашуршали под ней берёзовые веники. Вылетела рама, которая была уже без стёкол. Гусеницы забуксовали, и трактор чуть не заглох.
Прокопий спрыгнул и крюк, которым в лесу бревна волочил, забросил в оконный проруб. Другой конец троса накинул на передний буксирный зацеп и дал задний ход.
Бойцы – уже ни один не лежал – истошно кричали: «Обумись, Прокопий!» «Давай, Пронька!» «Вперед, за Ошлёпчиху!»
Рассвет садился в седловину восточных сопок. Через полчаса всё было кончено. Наступила тишина, встало солнце. Прошла чертовски кошмарная ночь. От развалин шла терпкая, вонючая пыль. Встревоженный прах обещал беду. Все вдруг присмирели, осознавая, что случилось непоправимое. Отряхивали бесшабашные головы от наваждения, ища оправдание своим поступкам. Кто виноват?.. Не трактор же. Он стоял выше праха, в нём что-то шипело и потрескивало. Протрезвевший Пронька сидел на гусенице и протирал грязной тряпкой свои незапачканные руки: «Сеня, дай твой чинарик».

- Бабы, по домам! - распорядился Андрюха Шастин. - Вы здесь не были. А нам, мужики, если что – отвечать. Мы угробили людей. Не важно, что там преступники… Виноваты мы.
Походив вокруг развалин, он сказал:
- Иван, набирай половину мужиков, идите, чаюйте по домам, а мы, кто останется, начнем аккуратно разбирать эту стихию.
… Дом разнесли, и всё до бревнышка сложили отдельно, лишь не тронули пол. Даже зерно, рассыпанное из треснувшего мешка, смели в вёдра. Сундук пострадал мало: проломилась крышка да чуть его покосило. Жертв не было. Пылёв, подняв крышку, стал вытаскивать барахло – какие-то вконец обветшалые тряпки. Сохранились более-менее военная форма – гимнастерка, галифе, фуражка да всех поразившее белое платье с фатой, пожелтевшее от времени.
На дне сундука лежала круглая плоская коробка из-под монпансье. Пылёв, оглядев всех, с каким-то страхом стал снимать крышку. В коробке оказались два потускневших кольца, сделанных из медных монет, серёжки-дутики, несколько разрозненных пуговиц, согнутый пополам вязальный крючок, мешочек с какими-то семенами и манейка. Оська Таратайкин взял манейку, жилка лопнула, и стеклянные бусинки покатились с неё, заскакали по полу, стали затериваться в мусоре. Савка, увидев, как один «королёк» закатился под стол с обломанными ножками, отбросил столешницу и, не найдя бусинку, открыл подполье:
- Братцы, а там мертвец!
Мужики хлынули к подполью, притиснулись друг ко дружке, закрыли свет.
- Да это же Ганя Головёшкин! – выкрикнул Семён Михалёв. – Отпряньте, дайте свет, живой ли? Ганя?.. Ганя!
Все примолкли. Послышался здоровый храп. Ганя, отведя свою душеньку брагой, сладко почивал. Савка растолкал его. Тот очухался – грязный, мокрый, продрал глаза и, стоя на коленях, воскликнул:
- Ёлки-палки – огурцы!!!
На земляной балке под полом поблескивало несколько банок солёных огурцов. Кроме пьяного Гани в доме никого не было. Никаких трупов. Окромя, может, мышей да тараканов.