8 Вплоть до зимы очертания ломаной линии фронтов на картах менялись стремительно. Позже писатели и историки напишут, что на картах все участки фронтов были тщательно исписаны номерами дивизий и бригад, а на деле на многих таких участках из каждой дивизии едва мог набраться батальон. Особенно худо дело было в стрелковых ротах – пехоту выкашивало первой и обильно. Каждый боец был на счету. Пехотинцами становились повара, химики, телефонисты. Обо всем этом потом напишут, но для Алевтины Соколовой, Любови Дужкиной и сотен таких же девчонок и парней это была повседневная реальность. И санитарки Соколова и Дужкина взяли в руки винтовки. Странно, наверное, все это выглядело со стороны: девчонки, которые и при оружии оставались санитарками, подносили патроны, отстреливались. А потом, как и было им положено, выносили раненых с поля. Аля приняла это как данность, отметив в своей памяти еще одну сторону правды войны. Она училась видеть в этом объективный смысл и даже законченность формы, как она называла это для себя. Она прежде изучала контрапункт и знала, что такое гармония, как и чем она достигается. Но ведь существует музыка и без привычного большинству мелодизма, и там иная гармония, понятная не всем. Значит, когда рушится мир, когда вокруг распад, а дисгармония стала сутью существования, прежние принципы гармонизации не помогут, они будут создавать еще большую какофонию. Значит, надо поступать иначе. И в новых приказах и решениях командования, которые из тылового далека могли казаться излишне суровыми, Аля видела стремление и способы достижения новой гармонии. Это была гармония аскезы, строгости и подчинения. Аля не роптала, а порой и подбадривала Любу. Вот и носили на себе девчонки несочетаемое – санитарную сумку и трехлинейку. Правда, применить оружие им до сих пор не пришлось. Но неудобные, вечно мешавшие им винтовки бросить было нельзя. Потому что – приказ. А приказы выполнять они научились. Выполнили же они приказ раненого майора не заниматься им, а срочно доставить в штаб дивизии его командирскую сумку с документами. Непременно в штаб дивизии и настолько срочно, что если для этого понадобится бросить его, майора, то бросить. Они и документы доставили, и майора притащили. Просто разделились. И пока одна, выбиваясь из сил, волокла грузного майора, другая, доставив документы в штаб, вернулась, чтобы помочь подруге. Насколько важны были переданные майором сведения, девушки поняли позже, когда обе стали младшими сержантами. Поощрение было, конечно, приятно, но и оно было воспринято как одно из неотъемлемых правил войны. А сейчас они сидели на голой холодной земле в траншее, вдыхали морозный воздух и видели яркие, с острыми лучами, звезды, какие бывают только зимой. Вот и Новый год они встретили в окопах. А ведь, как и многие, думали, что война ненадолго. Но война шла уже полгода. И девушки научились не только не пугаться воя мин, стрекота пулеметов, близких и далеких разрывов; они научились реагировать на раны и кровь бойцов не вскриками ужаса, а быстрыми действиями: наложить жгут, повязку, оттащить; они научились очень важному на войне делу – беречь силы и каждую выпавшую свободную минуту использовать для отдыха, для восстановления сил, потому что они могли понадобиться в любое мгновение. И сейчас, сидя в траншее на мерзлой земле, девушки отдыхали. – Люба, ты можешь прочитать что-нибудь? Свое. – Из раннего, так сказать? – усмехнулась Люба. – Нет, Алька, не обижайся, не буду. Ерунда все это. Люба некоторое время молчала, а затем, не глядя на Алю, продолжила: – Как я радовалась, когда впервые напечатали мое стихотворение в газете. «Первомай! Первомай! Молодых друзей встречай!». В шестом классе училась. И пошло-поехало. Когда старше стала, появились «Тревожный рассвет», «Первый поцелуй». Смешно! Поцелуев не было, а стихи о них шлепала. Из любви и соловьев какое-то варево, как сказал Маяковский. Знаешь, Алька, это хорошо, что мы с тобой здесь. Что знали мы о жизни – мы, музейно-концертные девочки? Книжек много читали, хороших книжек, на концерты и выставки ходили. Воспитанные, начитанные. У нас замечательные родители. Это они внушили нам, что надо чувства добрые лирой пробуждать. Но дальше стихов и картин мы ничего не видели. А вот Карпец и Макарыч что-то нам объяснили. Нет! Уж если мы хотим что-то рассказать людям, мы должны испытать хотя бы часть из того, что на других свалилось. И почти без паузы Люба начала:
Ты слыхал соловья? Ну, когда за рекой Затевал он рассыпчато песню? Догадался ли ты, что весь этот покой Лишь в сравненьи с войной интересен.
Ах, как страшно ползти. Только копоть и дым. Комья мерзлой земли под руками... А когда мы вернемся домой, молодым Все покажемся мы стариками.
А вообще и это тоже плохо. Надо проще, лаконичнее. Война приучает к краткости. Может, что-то и у меня получится.
Когда-нибудь я воспою шинель, И кирзачи пудовые, и каску. Тот мирный, звонкий, ласковый апрель Волшебною покажется нам сказкой.
Что ты молчишь? Не понравилось? Она обернулась к Але. Та откинулась на бревенчатую обшивку траншеи и, казалось, дремала. Пилотка сбилась, сползла чуть ли не на нос. Люба осторожно сняла с головы подруги пилотку, положила ей на колени, поправила упавшую на один глаз прядь волос и, прошептав: «Поспи», вылезла из траншеи. Аля отдаленно слышала какие-то голоса, до нее долетело: «Соколова, что это значит? Встать сейчас же!». Но голос был так далеко, звучал так не по-настоящему, что Аля решила: пока можно не вставать. Да и сил подняться, если честно, не было. Потом какой-то свет пробежал по глазам и лицу, раздались еще какие-то голоса. Их Аля разобрать не могла. Она сидела, откинувшись на стенку траншеи, и не знала, что в это время над ней стояли командир дивизии, начальник штаба полка, инспектировавшие позиции. Их сопровождал старшина. Это он прикрикнул на Соколову, он осветил ее лицо фонариком. Командир дивизии скомандовал шепотом: – Отставить, старшина! Пусть поспит девочка. Потом пристально вгляделся в лицо спящей Алевтины, посмотрел на ее руки, на длинные пальцы, которыми она перебирала во сне, словно ходили они по клавишам. – Свободен, старшина! – так же шепотом приказал он. – Дальше мы с начштаба сами. Доберемся. Старшина развернулся, и тут до него долетело, как комдив говорил начальнику штаба: – Вот что, Виктор Алексеич. Дай-ка ты мне личные дела санитарочек этих. Дождавшись, когда командиры уйдут, старшина растормошил Алю: – Поднимайся, поднимайся, Соколова! Доигралась? Доспалась? Комдив здесь был. Твое личное дело затребовал. Ох, влетит тебе! И мне заодно. Разбаловал я вас! Следуй за мной! Аля вытянулась, оправила телогрейку и пошла за старшиной. 9 Командир дивизии в наброшенной на плечи шинели сидел за столом и отхлебывал из жестяной солдатской кружки чай. Генерал был слегка простужен, руки немного мерзли, и, чтобы согреться, он держал ими кружку. Алевтина встала в проеме, одернула гимнастерку и начала бодро: – Младший сержант Соколова по вашему приказанию... – Вольно, младший сержант. Соколова? Алевтина Германовна? – Так точно! – Пианистка? До войны в консерватории учились? – Так точно! Училась. В анкете все написано. Но то было до войны, а сейчас я ... – Знаю, знаю все про вас. Про ваши подвиги наслышан... Слишком уж вы отчаянны. Но я не о том. Вы садитесь, садитесь. Алевтина села нехотя. Не любила она, когда на фронте командиры решали создавать такую доверительную, похожую на домашнюю, обстановку. Не верила этому искусственно созданному уюту. Опасалась она, что начнется разговор по душам. А такие разговоры могут увести в любую сторону. И этого Але не хотелось. Но все же она села напротив командира дивизии. – Чаю будете? Аля помотала головой. – Выпейте, выпейте – холодно там, – генерал головой указал за дверь. Он сам налил Але чаю из закопченного чайника, поставил перед ней кружку, положил разломанную плитку шоколада. – Летчики угостили, – перехватил он удивленный взгляд Алевтины, – знают, что я неисправимый сластена... Скажите, Соколова, вы участвовали в студенческом концерте 1941 года? – Так точно. Весной. – А это не вы исполняли фа-минорный этюд Шопена? – Так точно, я. – Выразительно. Очень выразительно. Знаете, я люблю слушать хорошую музыку. И пусть вас это не удивляет, особенно люблю слушать студентов. Свой стиль в силу возраста еще не сформирован, но уже чувствуется, что за душой что-то есть. Вот и хочется разглядеть это «что-то», а вы, похоже, любите рояль... Чему вы улыбаетесь? – Вы не первый, кто говорит об этом. Так же считал и профессор консерватории и даже написал мне на Почетной грамоте. – Ну вот, значит, я не ошибся. А почему именно этот этюд? Сами выбрали или педагог посоветовал? – Выбрала сама, а педагог одобрил. А почему – не знаю. Наверное, он в моем характере. Я тоже напористая, могу, упав, встать, возвратиться к начатому могу. – Напористость я в вас заметил. И все же: почему вы бросили занятия музыкой, почему напросились на фронт? И Аля в который уж раз готова была объяснить: – Пока идет война... – Война, младший сержант, рано или поздно окончится, музыка же будет всегда. А после войны ее, музыки, будет очень не хватать. И вот тогда вы, музыканты, просто обязаны будете дарить людям радость. Вы – музыканты, художники – обязаны будете лечить израненные души людей. Словом, вы должны беречь себя и свои руки. – Разве я чем-то отличаюсь от остальных, товарищ генерал-майор? Им что же, беречь себя не надо? Аля резко встала. Она начинала злиться на себя. Ей хотелось отвечать четко по уставу, но, как и опасалась, поддалась она мягкому тону генерала, поддалась этой совсем не военной беседе за чаем и стала побаиваться, что не сможет быть твердой. А генерал, как назло, продолжал в том же домашнем тоне, словно говорил не командир дивизии, а ее родной дядя Толя: – Здесь не отличаетесь. А там, в мирной жизни, отличаться будете. Вам от природы дан талант, но это не только ваше достояние. Вы должны, даже обязаны делиться им с людьми. Потому и говорю, что себя надо поберечь. Я наслышан о ваших подвигах. Так вот: с сумасбродством надо кончать. На рожон не лезть. Это – приказ. – Я не смогу, – тихо, почти про себя проговорила Аля. – Что не сможете? – Беречь себя не смогу. И музыкой заниматься тоже... брошу я ее... Аля еле сдерживала предательски подступавшие слезы. Она до сих пор в ужасе просыпалась среди ночи, вскакивала и не могла прийти в себя. Она до сих пор помнила тот внезапный бой. Танки появились как-то сразу из-за небольшой рощицы. Их было всего два. Шли они быстро – небольшие, легкие, серые, с крестами на броне. И это уже было неплохо. Скорее всего, это была разведывательная группа, слишком оторвавшаяся от основных сил, что, конечно, не похоже на верных строгим правилам немцев. Но это тоже было хорошо: идущая следом немецкая пехота, случись она рядом, шутя расстреляла бы из своих автоматов десяток бойцов с карабинами и небольшим запасом гранат. Плохо то, что те, в танках, обнаружили не успевшее отойти со всеми отделение Кочержука. Отделение осталось как выступ! Позже сержант Кочержук объяснял, что приказ об отступлении он не получил и продолжал держать оборону. Кочержук заранее заставил вырыть окопы. Заставлял, покрикивая, с матюками и тычками, но зато окопы получились глубокими, чуть ли не в полный рост. Аля тоже пыталась рыть. Получалось плохо. Ей взялся помочь Витек. Никто не называл паренька по фамилии, все только Витьком. Невысокий, даже низкорослый (ниже Алевтины на полголовы), парень страдал от насмешек сослуживцев – такой только Витьком и может быть. Витек уже вырыл свой окоп, как заметил, что Аля пыхтит, еле справляясь с лопатой. – Отойди! – отодвинул он Алю. – Подсоблю. И стал рыть. Парнем он был сильным, и окоп на глазах стал углубляться. И тут появились эти танки из-за рощицы. – По окопам. Занять оборону! – крикнул Кочержук. Аля ринулась было в свой не дорытый окоп, но Витек оттолкнул ее. Грубо оттолкнул: – Куда, дура?! Марш в мой окоп! Потом, улыбнувшись, добавил примирительно: – Я коротышка. Мне здесь сподручнее. Они заняли оборону, и Аля видела, как Витек старается вжаться, но не помещается в окоп целиком. А танки шли. Линия окопов хорошо была видна танкистам. Один танк направился прямо на нее, другой – на окоп, в котором сидел Витек. Ей даже показалось, что она видит глаза водителя, прильнувшего к смотровой щели. Первый танк наехал на окоп Витька. В таких случаях – Аля уже знала – надо постараться присесть как можно ниже, если возможно, даже лечь, чтобы бронированная громадина прошла над тобой, не задев днищем. У этих легких танков клиренс был немаленьким, значит, можно было надеяться, что не заденет. Аля присела, собираясь спрятаться, и краем глаза увидела, что танк над Витьком приостановился и стал утюжить землю. Он крутился на месте, ровняя гусеницами землю, поворачивал налево, направо. Другой танк уже накрывал окоп Алевтины. Она съежилась, вся вросла в дно. Потом все слилось воедино: грохот гусениц над ее головой, какие-то разрывы. На мгновение ее оглушило. Потом стало светло, и настала тишина. Она встала в рост – в рот, в волосы, за шиворот набилась земля, в ушах стоял звон. Как в замедленной киносъемке проплыло перед ней: преодолевшие окопы немецкие танки горят, Кочержук штыком добивает скатывающегося с брони немецкого танкиста, а справа в окопе сидит Витек. Без головы. В правой руке у Витька неразорвавшаяся граната. Алю стошнило. Потом ее за шиворот вытащили из окопа, а Кочержук стал уводить отделение. Сейчас она в который уже раз вспомнила все в деталях. Потому и повторила: – Не буду я музыкой заниматься. – Будете. И для начала выступите при случае перед солдатами. Вам ясно? – Ясно. Но я не смогу. – Сможете! И это – тоже приказ! А потом спросил неожиданно: – Вы же и немецким неплохо владеете? – Да, с бабушкой занималась. А к чему это? – Да так, к слову пришлось. Выходя от генерала, Аля услышала, как тот сказал начальнику штаба: – Девчонку беречь. В пекло не пускать. А через несколько дней она стояла перед командиром батальона. – Ну, вот, Соколова, уходишь ты от нас, – с едва заметным сожалением сказал он. – Как ухожу? Куда? – В штаб дивизии переводят. Генерал лично распорядился. – А Любка? Виновата, а младший сержант Дужкина? Комбат замялся, а потом, пряча взгляд, пробурчал: – Не знаю... На тебя одну, кажется, распоряжение. Аля расправила под ремнем гимнастерку, хотя та сидела безупречно, без лишних складок, и сказала решительно: – Без Любы не пойду! Вы же знаете: мы всегда в паре работаем. – Отставить, младший сержант Соколова! Вы что же – будете обсуждать приказы командира дивизии?! Кругом! Аля не двигалась. Тогда комбат подошел к ней, положил руку на плечо и тихо сказал: – Иди, иди, Соколова. Никуда не пойдет Дужкина. Нет ее... Сегодня. Два часа назад... Свободны, младший сержант. Алевтина вышла и не заметила, как наткнулась на Бардюжу. – Что же вы, товарищ младший сержант, друзей-товарищей не замечаете? – хихикнул он. – Головокружение от успехов? – Отстань, Бардюжа! Ты мне не друг. Разве еще не усвоил? – быстро проговорила Аля, чтобы только отделаться от навязчивого ефрейтора. Но тот не отставал: – Конечно, к чему какие-то бойцы, когда генералы есть. – Товарищ ефрейтор, дайте пройти, – уже жестко сказала Алевтина. А потом – тихо, как про себя: – И при чем тут успехи? Какие успехи? Какое головокружение? Глупость какая! Но именно эта, тихо сказанная фраза взбудоражила Бардюжу. Он, чуть ли не подпрыгнув, протянул: – Интере-е-е-сно! Это что же, младший сержант Соколова, определение товарища Сталина для вас глупость. Очень даже интересно! Бардюжа развернулся и почти боком, припадая на одну ногу, быстро пошел прочь. Аля не понимала, что происходит. 10 Суровая, с протяжным холодом, зима накрыла Восточную Пруссию – последняя военная зима. Части Красной Армии подошли к правому берегу Немана еще в октябре и остановились. Отступившие немецкие части ушли за Неман и тогда же в октябре свой же мост через реку взорвали. Переломленный посередине, он упал разломом в воду. А потом сковавший реку лед огромными торосами навалился на черные фермы моста. Невредимой стояла на берегу лишь любимая горожанами арка с двумя изящными башенками. Здесь, на высоком левом берегу, стоял город, который – и Кирилов это знал точно – предстояло скоро штурмовать. А неподалеку от арки моста, на набережной, чернела на снегу, вонзая в небо шпиль, лютеранская кирха. Рассматривая с противоположного берега в бинокль этот ощетинившийся шпилями город, капитан Кириллов задержал внимание на кирхе. Заметил, что верхняя башенка со шпилем держится на больших шарах. Кириллов насчитал восемь. А под ней разглядел что-то вроде обнесенной оградой площадки, которая могла бы стать и смотровой, и прекрасным местом для залегания там пулеметчика или корректировщика огня. – Эх, жахнуть бы сейчас по ней, снести эту верхушку с колокольней к едрене-фене, – еле слышно самому себе сказал капитан. – Намаемся еще с ней. Капитан опустил бинокль, поежился, потер ладонями замерзавшие уши, поправил фуражку. Водился за Кирилловым такой грешок: любил он пофорсить. Никогда не надевал теплый и более удобный в полевых условиях бушлат, всегда носил только шинель, а она облегала его ладную фигуру, словно подгонял шинельку портной в ателье. И ушанку капитан не жаловал, и даже в морозы носил фуражку. Когда ему указывали на неполное соответствие формы одежды сезону, он, посмеиваясь, отвечал присказкой, не раз слышанной от деда: – Голову в холоде, брюхо в голоде, ноги в тепле – проживешь сто лет. Как знать, может, и не был бы капитан таким франтом, не случись той зимней встречи. Командование тогда решило хоть как-то поддержать уставших, измотанных жестокими боями солдат и офицеров и устроило для них концерт. Собрались в чудом уцелевшем Дворце культуры одного из предприятий. Над головами собравшихся в зале зияла пробоина, но сцена осталась нетронутой. Не пострадал и единственный рояль. Артистов вытребовать не удалось и выступающих собирали по полкам и батальонам. Обязали выступить и Алевтину. Очевидно, генерал и впрямь намеревался вернуть ее к музыке. Чрезмерно суетливый от сильного волнения старший сержант – организатор концерта, он же конферансье, подошел за сценой к Але. Нервно потирая руки, спросил: – Что исполнять будешь, Соколова? Хорошо бы что-нибудь мобилизующее, революционное. – Этюд Шопена подойдет? Его еще «Революционным» называют. – Революционный? Годится! Склонив голову набок, опустив по шву левую руку и отставив назад правую, он быстрым шагом вышел на сцену и объявил: – А сейчас сержант Соколова исполнит «Революционный» этюд Шопена. Алевтина вышла на сцену, слегка поклонилась и подошла к инструменту. Она готова была сесть, но почему-то посмотрела в зал и встретилась взглядом с молоденьким лейтенантом. Что-то было в этом взгляде такое, что Аля внезапно развернулась и подошла к краю сцены. Она еще раз посмотрела в зал. Там вперемешку сидели кто в погонах, кто при петлицах: не все еще успели перейти на новые знаки различия. Аля всмотрелась в лица – удивленные, настороженные, заинтересованные – и сказала громко: – Нет, я не буду сейчас исполнять Шопена. Это прекрасная музыка, но сегодня я хочу рассказать о России. Я исполню для вас «Осеннюю песню» Петра Ильича Чайковского. Пусть прозвучит русская музыка. Алевтина исполняла ту самую пьесу, что когда-то принесла ей второе место на Всесоюзном конкурсе и грамоту с трогательной надписью председателя жюри. Аля помнила все свои прежние рассуждения по поводу исполнения «Осенней песни», но сейчас она не следовала тем подростковым, данным самой себе рекомендациям. Эта девочка, городская школьница, прежде если и выезжавшая за город, то лишь в пионерский лагерь, и всего лишь раз видевшая большую Россию из окна поезда, когда ездила с мамой летом в Кисловодск, успела за полтора года увидеть другую Россию. Эта Россия была в сожженных деревнях и разрушенных городах, в изможденных женских лицах и по-взрослому серьезных глазах детей. Их она встречала на дорогах и полустанках. То была действительно другая, не книжная Россия, другая Родина. И эту Россию Алевтина понимала теперь даже лучше, чем прежнюю, жившую в воображении примерной ученицы. И о ней рассказывала она сейчас сидящим в зале измотанным многодневными боями, смертельно уставшим бойцам. В этом рассказе были ширь страны, боль за страну и вера в нее. Аля не видела счастливых восторженных глаз своих слушателей, а скорее чувствовала их расположение, улавливала общее с ними чувство большой страны. И никто не знал, что незадолго до этого концерта был короткий, но очень трудный разговор с комиссаром. Он начал издалека, спросил, знает ли она статьи товарища Сталина, в частности, «Головокружение от успехов». Аля, конечно, знала. – Так что ж ты, Соколова, за словами своими не следишь?! – взвился комиссар и потряс какой-то бумажкой. – Бардюжа сигнализирует. Спасибо скажи, что у меня она оказалась, когда особист уже уехал. Ладно, с Бардюжей мы разберемся. И у него рыльце в пуху: кража тушенки в боевых условиях – тоже не шутки. Но ты язык-то придержи. Иди. Готовься выступать. Аля рассказывала всем о Родине, и молоденький лейтенант зачарованно смотрел на сцену и слушал. Что он чувствовал? Что представлялось его воображению в этот момент? Спроси его, не ответил бы. Но он твердо знал, что после этой музыки он стал другим, что Родину он теперь не только понимал умом, а чувствовал всем своим сердцем и удивлялся, как может она – такая огромная и прекрасная – умещаться в одном человеческом сердце. И сейчас, принимая в себя музыку, это сердце колотилось по-особому. Правда, в этот вечер сердцу пришлось колотиться еще раз. Ему поручили, взяв с собой двух бойцов, сопроводить сержанта Соколову в расположение штаба дивизии. Лейтенант сорвался с места. Он повертел в руках свою ушанку. Она была больше размером и опускалась на самые уши; лейтенант от этого выглядел смешным: большая шапка повисала на ушах, тонкая шея казалась от этого еще тоньше, и лейтенант самому себе напоминал опенок. Он решительно отбросил ушанку, схватил фуражку. Они шли сквозь морозную ночь – сержант Соколова и бережно охранявшие ее солдаты и лейтенант. С непривычки у лейтенанта вмиг замерзли уши, но растереть их или просто прикрыть ладонью он не решался. Аля искоса посматривала на храбреца и старалась сдержать улыбку. Как случилось, что они все попали в засаду?! Началась перестрелка, одного бойца сразу убили, и Аля взяла его карабин. Немцы – тоже небольшая группа – шли прямо на них. Один из них, толстый, в расстегнутой шинели, надвигался на Алю. Аля прицелилась. На спусковой крючок она нажала плавно, без усилий – и толстый немец, подпрыгнув, упал лицом в снег. Не сговариваясь, они – все трое – встали спина к спине и продолжали отстреливаться. Они выстояли, вражескую группу уничтожили, но идти дальше ночью не рискнули. Так и провели оставшееся время в какой-то траншее, страшно мерзли, приседали, прыгали, а лопоухий лейтенант то и дело согревал ее руки под шинелью у себя на груди. Тогда-то и колотилось бешено его сердце.