– Это не перегар.
– А что же?
– Да ночью опять был выброс из труб нефтяного.
– Но нефтезавод отсюда далеко!
– А ветер? Почему вы его сбрасываете со счетов? Он дул всю ночь и нанес в палату вонь через форточку!
Жениному дяде крыть было нечем.
Вслед за дядей опростоволосился племянник. Так выпало, что, спеша доставить очередную грелку, Женя выбился из графика встреч с Верой и, позвонив ей, предложил перенести свидание на час позже.
Вера поинтересовалась, в чем дело. Бойтман был правдив. Девушке тут же захотелось хоть одним глазком взглянуть на раненого героя.
Чрезвычайно противным голосом, появлявшимся у него в минуты сильного душевного волнения, Бойтман возразил, что это никакой не герой. Довела пьянка. Но Вера, как выяснилось, умела добиваться своего.
Скрепя сердце, Женя проводил ее в палату, где распростерся Мамай, неподвижный и бледный. Видите ли, ночью инвалид таскался в «самоход», покинув по пожарной лестнице находящееся на седьмом этаже отделение. Утром вернулся тем же макаром и вдруг, кто бы мог ожидать, почувствовал упадок сил.
Но появление напарника с блондинкой спровоцировал приступ радости у калеки. Впрочем, на Веру он не обратил внимания, вырвав у Бойтмана и нежно прижав к груди принесенную им грелку.
Выплеснув на пол лекарство из мензурки, ушлый пациент набулькал в нее спирт. Две мензурки подряд вызвали прилив легкого румянца к щекам, а в глазах серо-стального оттенка проявилась просинь.
– Приходи ко мне завтра, – бросил Вере с больничной койки, сыпля пепел с сигареты на перебинтованную грудь, – без этого своего ухажера…
По дороге из больницы Бойтман рассказывал девушке о своей победе на соревнованиях над Мастером спорта. Насвистывал ей мелодии из Генделя и Вивальди. Объяснял различия между пистолетом и револьвером. Вера шагала рядом с Бойтманом словно в тумане, с какой-то неясной улыбкой на губах.
Лишь упоминание об испеченной Жениной мамой шарлотке заставляет проголодавшуюся Веру на короткое время оживиться.
Но, очутившись у Бойтманов в гостях, девушка вроде бы ни с того ни с сего (речь за столом шла о непротивлении злу насилием, эту тему поднял Женин папа), расхохоталась.
– Приходи, – лепетала гостья сквозь смех, – приходи… без ухажера… Ой, не могу… Извините…
Родители Бойтмана, застыв над разложенной по тарелкам шарлоткой, встревоженно переглядывались.
И только Жене дано было знать о причинах странного веселья гостьи. А также о том, что завтра она непременно примчится туда, где, свежеискромсанный Моисеем Абрамовичем, травит анекдоты Женин друг и напарник.
Эти анекдоты совсем не смешны. По мнению Жени, Мамай никогда не умел рассказывать анекдоты. Но отчего же тогда от хохота сотрясается вся палата? Отчего все лучшие девушки сбегают к лысому пьянице и буяну?..
«Облопавшись», по ее выражению, шарлоткой, Вера села в троллейбус. Бойтман не провожал ее, она попросила, чтобы он ее не провожал.
Возвращаясь домой по заплетенным резными тенями улицам города-сада, Женя думал о поцелуе, том, до которого сегодня дело вполне могло бы дойти.
Но теперь не дойдет никогда. И это нужно было осмыслить. И дальше с этим жить.
ПОДНЯТИЕ ТЯЖЕСТЕЙ
Мамай томился в отделе кадров. Капитанский мундир - в нем теперь полагалось являться на службу - сковал Георгия. Его голый лоб, облысевшее темя покрывались бисеринками пота от раздумий на тему того, как переломить ситуацию.
Подполковник Лариса Анатольевна, чтобы отвлечь капитана от дум, завалила его работой. И, сидя в том же кабинете за специальным начальническим барьером, смотрела в зеркало, висящее у входа, сочувственно наблюдая за муками Мамая.
Муж Ларисы Анатольевны, майор Сладкий, восемь лет назад погиб при попытке задержания Мохнатенко, того самого, которого тщетно пытался задержать и Мамай. Поэтому между этими четырьмя: майором, его вдовой, уголовником и капитаном существовала некая незримая связь.
Тени Сладкого и его убийцы витали в воздухе в те достаточно редкие минуты, когда не душила текучка и начальница со своим подчиненным могла поговорить. Разговоры эти были почти всегда одни и те же и сводились к одному: Мохнатенко – подонок, заслуживающий одного – пули.
Тут чувства Мамая и его начальницы сходились. А дальше дело не шло. Напрасно с упорством маньяка Лариса Анатольевна, некрасивая, немолодая, с доброй душой, вновь и вновь наводила разговор на связывающую ее с Георгием тему. Мохнатенко, сведшего в могилу мужа начальницы, Мамай, не задумываясь, кончил бы на месте. А к Ларисе Анатольевне относился как к дельному командиру, от которого все-таки лучше держаться подальше.
Между тем бисеринки пота продолжали выделяться из пор кожи на лбу и темени Мамая. И в конце концов капитан нашел способ вырваться из капкана, держащего его, казалось бы, мертвой хваткой.
Явившись в спортзал на стадионе «Динамо», где соревновались гиревики – милиционеры городских и сельских райотделов, Георгий предложил известному спортивному активисту Жене Бойтману внести фамилию Мамай в списки. Бойтман, решив, что Георгий пьян, категорически отказался.
Мамай, действительно, не слишком трезвый, но на ногах держался. Он объяснил бывшему напарнику: выпить ему понадобилось для храбрости. Потому что здесь, на помосте с гирями, сейчас решится его судьба!
Понимая, что друг несет бред, Женя, из своеобразного чувства протеста, допустил хмельного сотрудника отдела кадров к поднятию тяжестей.
Скинув ботинки и носки, Мамай для чего-то закатал до колен брюки и в своем излюбленном сером костюмчике с поднятым воротником, взбежав на помост, вцепился в спортивные снаряды.
И был скандал. Потому что участник в сером костюмчике занял первое место.
– Что за пьяные выходки?! – кричал полковник Какк, руководящий физподготовкой в областном УВД и гиревик-рекордсмен. – Инвалид второй группы не может толкнуть двести семьдесят шесть раз двухпудовые гири!
Но на этого руководителя нашелся другой, генерал Долженко. Он вызвал виновника скандала к себе. Во второй раз в жизни Мамай оказался в кабинете своего начальника и учителя.
Девять лет назад, когда Мамай только пришел в органы, Долженко руководил городским Центральным РОВД и на глазах Мамая раскрыл преступление одной фразой.
Между двумя собутыльниками, Бердюгиным Данилой и Станиславом Линьковым, возникла ссора, переросшая в драку. В результате более молодой Данила прикончил своего пожилого соперника. Просто затоптал его.
Осмотрев труп Станислава, Долженко обратился к подозреваемому в убийстве Бердюгину, задержанному по горячим следам, но вину категорически отрицающему:
– Штаны-то свои куда дел?
Данила дрогнул, тут же написал признательные показания и показал место, куда спрятал синие кримпленовые брюки-клеш, пропитанные кровью жертвы.
– Не думал, что опять о тебе услышу, – не предлагая Георгию сесть, произнес Долженко, держа левую руку на столе, а правой под столом теребя за дужку очки, носить которые все еще стеснялся.
– Александр Романович, – на волне куража от своего нежданного ни для кого спортивного успеха, взмолился Мамай, – переведите меня на прежнее место!
– Исключено.
– А если угадаю, что у вас в правой руке?
– Ты, вот что, Мамай, не наглей. Угадывай. А там видно будет.
– Окуляры! В тонкой золотой оправе.
– Как узнал?
– На переносице свежая розовая полоска от дужки, и вид, у вас, товарищ генерал, извините, глупый. Это оттого, что вам не хотелось, чтобы я застал вас в очках, и вы сорвали их, как только я постучал в дверь. Полоска узкая, значит, оправа тонкая. И золотая. Небось, пластмассовой Мария Евдокимовна, ваша супруга, вам не позволит!
На следующий день Георгий сдавал дела в ОК.
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Вера, после того, как пришла в больницу к Мамаю в первый раз с Бойтманом, появилась у Георгия на следующий день с цветами.
Первый раз в жизни Мамаю дарили цветы. Он был напуган. Между тем Вера продолжала навещать Мамая, доставляя ему в специальных кастрюльках (в них раздают обеды в пассажирских вагонах) бульон, картофельное пюре с куриными котлетками, сырники и манную кашу.
Капитана мутило от пюре, сырников и манной каши. Но, сам себе удивляясь, он их проглатывал, после чего Вера уносила кастрюльки домой.
Однажды Мамай не выдержал и спросил, откуда у Веры такие кастрюльки. Та ответила, что ее мама в молодости работала проводником в поездах дальнего следования.
На самом деле Георгий хотел спросить о другом: неужели девушке с подобными фигуркой и личиком больше нечем заняться, кроме того, как таскать алкашам пресную, безвкусную, отвратительно приготовленную жратву?
Неожиданно для себя Мамай повторил этот вопрос вслух.
Вера обиделась. Главным образом на то, что капитан назвал себя алкашом. Но, после того, как он привел в пользу этого веские аргументы, согласилась: у Георгия есть проблемы с выпивкой.
– Черт меня подери, – шептал Мамай, лежа в ночной палате, глядя в окно на луну, – у меня «есть проблемы с выпивкой»…
Кляня себя за бесхарактерность, Георгий проглатывал из специальных кастрюлек очередную порцию стряпни. И, вдруг решившись, стал энергичен и груб. Смысл похожей на брань речи Мамая сводился к следующему. Его скоро выписывают. Впереди у него полный мрак. И нет никакой надобности в кастрюльках.
Вера, опустив голову, ушла. Максим Маташнев, лежавший на койке по соседству с капитаном, отвернулся. Он не сказал больше с Мамаем ни слова, до той самой случайной встречи у фонтана.
Остальные обитатели палаты тоже повели себя с недавним своим атаманом так, словно и нет никакого Мамая на свете.
Всю зиму капитан перекладывал в отделе кадров бумажки. Запоем читал – все подряд, от «Евгения Онегина» и «Капитала» до Фолкнера и инструкции по пользованию стиральной машинкой «Тундра-3». Дошло до того, что к своему соседу по комнате в милицейской общаге, румяному и усатому старлею, Мамай однажды обратился с вопросом:
– Как думаешь, в чем смысл жизни?
Старлей, прибывший делать карьеру в О. из райцентра на севере области и до сих пор прекрасно относившийся к Мамаю, пробормотал:
– У нас соседка в деревне была, тоже читала, пока не попала в дурку.
Вера Прокофьевна во время очередных «посиделок», вглядевшись в сына, вынула из губ дымящуюся сигарету, чего не делала даже во сне.
– Врезался? Только этого и следовало от тебя ждать! Жаль девушку. Нищий, бездомный, увечный. В таких влюбляются без ума.
Вновь получив удостоверение, пистолет и, в качестве напарника, Женю Бойтмана, Мамай первым делом отправился к Вере.
Был апрель. Лед на Иртыше шел пятнами, в открывающихся полыньях скакали солнечные зайцы.
Вера прогуливалась перед подъездом своей пятиэтажки, где жила в «однушке» вместе с матерью и отцом. Болоньевая курточка, вязаная шапочка. Завернутый в одеяло младенец на руках.
Георгий понял, что опоздал. И в первый и последний раз в своей жизни подумал: «Уеду на электричке в лес и…»
Но девушка уже заметила его. Когда капитан подошел, сказала, глядя на него без улыбки:
– Я ждала тебя. А это мой племянник. Старшая сестра попросила понянчиться, пока в парикмахерской в очереди сидит.
Тут к Мамаю с Верой подлетела запыхавшаяся девушка со свежей химической завивкой.
– Твой, что ли? – зыркнула она на Георгия. – Ой, какой старый!
– Вера, – не обращая внимания на разбитную старшую сестру, нарушил молчание Мамай, – у меня проблемы с выпивкой, ненормированный рабочий день, небольшая зарплата. И, кроме того, нам с тобой негде жить.
– Ты что, делаешь ей предложение? – вновь встряла разбитная.
По-прежнему не обращая на нее внимания, капитан ждал ответа.
– У мужика ни кола ни двора! И пьет,– не унималась разбитная. – Неужели ты за него пойдешь?
– Господи, – вздохнула Вера и, передав младенца сестре, наконец улыбнулась, – да я за него поползу…
Как всегда в апреле, то здесь, то там торчал вытаявший из сугробов мусор. По вспученным тротуарам текла грязная вода. Раскачивались сухие бурьяны вокруг детской площадки.
ЗАСАДА
Сквозь крышу дощатого сарая, где Мамай находился, была видна луна. Холодный и влажный воздух октябрьской ночи напитывал все вокруг – темноту, поленницу, к которой капитан прислонился, его демисезонное пальто с поднятым воротником, «Макаров», дремлющий в тактической кобуре под мышкой.
Засада была устроена на Леву Холева, чемпиона мира по вольной борьбе, голыми руками убившего вохровца и завладевшего его наганом. После этого последовала серия вооруженных нападений на городские сберкассы. Во всех эпизодах действовал одиночка, описание которого стопроцентно совпадает с приметами Холева.
В нескольких метрах от сарая находился барак, где жил школьный друг Левы. По оперативным данным, Холев именно у него держал захваченные в сберкассах деньги. Барак находился под наблюдением уже месяц, но пока это результатов не дало.
Луну скрыли облака. Ночь становилась все холодней. У Мамая заломило затылок, затем начало щипать уши. Ног в тонких туфлях он уже не чувствовал давно. И нельзя было согреться движением – демаскировка.
Чувствуя, что превращается в ледышку, капитан натянул на голову пальто и принялся усиленно дышать. Становилось немного теплей.
Вдруг – шум подъехавшего легкового автомобиля. Хлопнула дверца. Тарахтенье старенького автомобильного двигателя, зеленый огонек такси удалились. Но зато все ближе и ближе шаги. Мамай сунул руку подмышку.
Стрелять в человека ему приходилось за все время работы в угро только раз.
…Калистрат оплошал, такое случается и с карманниками-прима. Горожанка, из разрезанной сумочки которой начали тащить портмоне, почуяв неладное, ударила в набат.
Есть, несомненно, мистическое в узах, которыми связаны между собою менты и воры. Увидев выскочившего из переполненного троллейбуса красивого холеного господина, рыжеусый плебей, на соседней остановке поджидавший трамвай, выхватил из-под пиджака «тэтэшник».
– Стой!
Кидая пятками под увесистый зад, вор уходил галопом.
– Стой, стрелять буду!!!
Центр города. Утро. Спешащий на работу люд замер, переводя взгляды с бегущего, на человека с пистолетом. В ту пору такое не часто видели и в кино.
Но бетонная стена, ограждающая строительную площадку перед домом со шпилем, стремительно приближалась к Калистрату. Он знал, что сделает. Поднырнет под стену (между нею и тротуаром щель сантиметров в семьдесят) и сегодня же исчезнет из этого города, где пассажирки автобусов столь чутки, а переодетые менты с пушками понатыканы на каждом углу!
Однако нырнуть в щель не удалось. Рыжеусый придурок, вопреки всем требованиям и уставам, не шмальнул, как полагается, в воздух. Он, видя, что вор вот-вот уйдет, вероятно, решил: одним вором меньше…
Бетонная стена над головой Калистрата украсилась пробоиной, в которую можно вставить кулак. Звук выстрела долетел чуть позднее. Знатный карманник подпрыгнул (как утверждали очевидцы) на полтора метра и рухнул на о-ский вспученный асфальт.
Мамаю оставалось защелкнуть наручники.
…Шаги становились все отчетливей. Припав к щели в стене сарая, Георгий увидел крадущегося по тропинке между бурьянов человека, вернее, его расплывающийся в сырой темноте силуэт.
Несмотря на строжайшие инструкции, капитан с первых же дней, как начал получать пистолет, держал патрон в патроннике. И сейчас требовалось лишь снять большим пальцем предохранитель.
Как ни тих был щелчок, крадущийся его услышал и замер.
С вооруженным суперменом, из-за которого второй месяц вся о-ская милиция находилась на плохом счету, церемониться никто не собирался. Мамай решил стрелять через доски сарая. В этот момент послышалось:
– Горик, это я…
С треском распахнув дверь, капитан вывалился наружу. Перед ним Вера, робко улыбающаяся, беременная, с узелком.
Сидя на поленнице, Мамай жевал бутерброд с салом, пил водку из своей еще курсантской фляжки, а жена, прижавшись к нему, шептала:
– Какая жуткая ночь! Лежу в постели, в печной трубе ветер воет, и как представила, что ты там один…
Никогда Вера после не могла мужу объяснить, как узнала, по какому адресу устроена засада. Почему направилась именно в тот сарай, где Мамай поджидал хищника.
И Георгий не признался ей: в ту ночь она и второй, который будет назван в честь отца Мамая Иваном, выжили лишь потому, что патронник оказался пустой.
ШАХМАТЫ
Георгий и Вера снимали квартиру в «Порт-о-Пренсе». На той самой Второй Луговой, где Мамай стрелял, замечательный пес погиб, а убийца майора Сладкого, выскочив в окно, сумел скрыться на старинном Казачьем кладбище.
Теперь покосившиеся кованые кресты и буйные чертополохи этого кладбища подступали к самым окнам мамаевской квартиры – комнатки в торчащей на крутом берегу Оми насыпухе, хозяином которой был дядя Саша, пенсионер, браконьер, пьяница.
С Ваней, родившимся в январе, родители спали на полу, помещая младенца между собой.
Но отчего молодоженам не жилось, например, вместе с родителями Веры в их однокомнатной, благоустроенной, с видом на железную дорогу, болото и прочее? Да все оттого, что поначалу Георгий с женой в этой благоустроенной и поселились, в каморке без окон, освещаемой лампой «дневного света». Но, увидев, как зятя приносят домой после посещений «Фантазии» и Центрального пляжа, Верины родители из воска превратились в гранит.
В крохотном дворике дяди Саши вечно сушились на вешалах сети. Пробираясь в свою комнатку через низкий и темный коридор, Вера и Георгий то и дело натыкались на хранящиеся в коридоре весла, болотные сапоги, лодочный мотор.
По ночам дядя Саша ставил мотор на свою причаленную внизу дюралевую лодку и с грохотом уносился на ней все время в одном направлении – вниз по Оми, впадающей, как известно, в Иртыш. Возвращался под утро. Почти всегда с уловом, ведром или двумя стерляди.
Мамай не обращал внимания на браконьерские происки дяди Саши. Пусть на них внимание рыбнадзор обращает. Но когда выяснилось, что дядя Саша в пьяном виде не чурается того, чтобы поставить синяк под глаз тете Зине, в квартиранте взыграл милиционер. И предупредил драчуна: еще один эпизод – и дядя Саша будет привлечен по полной. Домовладелец поджал хвост, но тут встряла тетя Зина. Взяла обида за мужа. Не хватало, чтобы ему в его собственном доме указывали, как поступать!
И Вера с Георгием оказались вынуждены переехать на новую квартиру. Вернее, перейти, потому что очередная комнатушка в очередном домике находилась на соседней улице, буквально в двух шагах.
Таких квартир чета Мамаев за короткий срок переменила немало. Везде было одно и то же. Вечный стук молотков. Лай собак. Звуки пьяных застолий. Колонка за два квартала. А удобства во дворе.
Поскольку на квартирах Мамая телефонов не водилось, Вера Прокофьевна стала звонить ему на работу. Если не заставала сына, коллеги передавали ему:
– Звонила мать.
Больше ничего не требовалось. В первую же свободную ночь Мамай, как штык, являлся на Пролетарскую площадь, 1. Вера Прокофьевна, дымя сигаретой себе в лицо, чистила за столом именной «парабеллум», а сын, сидя под горящим торшером, смотрел в потолок.
Но однажды на посиделки вместо сына прибыла невестка. С трехлетним Иваном на руках. Малыш, несмотря на свой солидный рост и вес, еще не говорил и не ходил. Мать Мамая, хотя раньше в глаза не видела ни невестку, ни внука, сделала четкий шаг влево и посторонилась, впуская их в дверь.
– У Горика «белочка», он в реанимации, – сказала Вера так, словно речь шла о простуде.
Пролетарская площадь, освещенная бессмысленно ярким электрическим светом, полыхала за окнами без штор. Изредка по площади проносился, шелестя шинами, одинокий автомобиль. Хозяйка, не обращая на своих гостей внимания, играла в шахматы сама с собой. Ваня ползал на четвереньках по квартире, молча и внимательно рассматривая в ней все.
Вера, не спрашивая разрешения, взяла сигарету из пачки «Примы», лежащей на столе возле своей свекрови и тезки. Вынув из губ сигарету (происшествие чрезвычайное само по себе), Вера Прокофьевна дала невестке прикурить. Затянувшись и с непривычки закашляв, Вера сквозь кашель произнесла:
– Ничего, что я называю его, как вы?
– Ничего, – ответила хозяйка, несколько более внимательно, чем на кого бы то ни было, взглянув на ту, которая первой заметила, что барс, вытатуированный на груди Мамая, слепой.
Автор трафарета спешил и, сосредоточившись на изображении клыков зверя, а также испещряющих его темных пятен, впопыхах забыл про глаза.
– Недавно у меня была Лиза. Она говорит, вы терпеть не можете, когда его кто-то еще Гориком называет.
– Лизка у нас докторесса, что с нее взять. Как насчет шахматишек?
– Играла с папой раз.
– Достаточно, чтобы разнести в пух старуху.
Лиза, в связи с чрезвычайным происшествием заехавшая к матери проездом от Антона к Елене, застала мать и очередную жену брата сосредоточенно дымящими «Примой» в гостиной над шахматной доской. Был полдень. Пролетарская площадь за окном гремела и лязгала. Иван, изнуренный ночными исследованиями, спал, как привык, на полу, вернее, на ковре, застилающем пол бабушкиной гостиной.
Лиза крикнула, что у нее туберкулез! В запущенной форме, черт его подери! И как такое могло случиться с нею, доктором юридических наук, полковником?!
– Будто полковники не могут заболеть туберкулезом, – скептически глядя на доску и не глядя на старшую дочь, процедила сквозь зубы Вера Прокофьевна.
– Мама! Жуть берет от твоих слов!
– А что же профосмотры? Ведь вас ежегодно проверяют.
– Понимаешь, это коварная болезнь…
– Значит, прошляпили.
Передавая Елене этот разговор, Лиза забыла даже о том, как тяжко больна.
– Представляешь, сидят над доской, на два пальца засыпанной пеплом…
Елена весьма отчетливо представила себе эту картину. Настолько, что в ближайший выходной вместе со старшей сестрой подъехала на личном «Москвиче-412» к домику очередного дяди Саши, у которого получили кров Мамай с супругой и сыном.
От взгляда Елены не укрылось ничего. Ни облупившаяся печь с развешанным над нею заштопанным бельишком невестки. Ни кусок черствого хлеба, который глодал безмолвный Иван. Вдобавок Лиза указала глазами сестре на непременный атрибут жизни в «Порт-о-Пренсе» – помойное наполненное до краев ведро, стоящее у входа в конуру, где жил этот вечный счастливец, их брат.
Разложив на застеленных выцветшей клеенкой ящиках (их Горик приволок со двора ближайшего овощного магазина) гостинцы – арбуз, пряники, конфеты «Мокко», пачку зефира, сестрички переглянулись.
– Бедняжка, – пролепетала Лиза, – ведь ты мне как дочь, душа разрывается глядеть, как он тебя топчет…
– Да, – с носом, полным слез, вступила Елена, – это ужас, что этот кобель творит…
Души сестер разрывались, и слезы текли, как известно, до тех пор, пока Ирина не изнемогла. Теперь, по мнению Елены и Лизы, настала пора изнемочь этой белянке с точеной фигурой и детским лицом.
Но произошло не укладывающееся в рамки. Улыбнувшись застенчиво и нежно, Вера перебила сестринский дуэт:
– Знаю, Горик негодяй и подлец. И очень вас любит. И, мне кажется, я тоже буду очень любить вас.
У Елены, садящейся за руль «Москвича», тряслись руки так, что она была вынуждена принять две таблетки димедрола.
Лиза тут же вспомнила, что опасно больна.
Вдобавок ко всему едва оправившийся от «белочки» Мамай взял отпуск за свой счет и самолетом вылетел к профессору, дяде Бойтмана, в Ленинград, за лекарством для Лизы.
ЗАХВАТ
Леву Холева брали в только что открытом ресторане «Сибирь».
Ультрамодные витринные окна от пола до потолка, преобладание в отделке белого, красного, черного пластика. Даже стойка бара – единственная на весь О. – была.
И народ хлынул к барной стойке. Рассевшись за целлулоидными столиками в битком набитом зале, посетители таращились – главным образом, на тех избранных, которые, как в заграничном фильме, модно нахохлившись, восседали на высоких металлических табуретах у бара.
Все это: нахохленность, подсветка на полках с расставленными на них пустыми бутылками из-под «Чинзано», «Мартини», «Белой лошади» - действовали на посетителей гипнотически, ресторан сделался бойким местом.
Данное заведение находилось на первом этаже дома по адресу Пролетарская площадь, 1. Так что на пятом этаже милицейский полковник в отставке, меряя шагами квартиру, сыпал пепел с сигареты на ковер, а на первом разворачивался начальный этап операции, впоследствии занесенный во все учебники высших школ МВД.
Оперативный источник, как это довольно часто бывает, подкачал. О-ские менты в течение нескольких месяцев пасли Леву возле барака, где проживал холевский школьный друг. А в это время чемпион мира после налетов на сберкассы отдыхал в зимнем Сочи.
И вот прикатил оттуда в джинсах и свитере цвета беж, с золотым перстнем-печаткой на безымянном пальце правой руки. Этим проклятым перстнем он и разворотил переносицу Мамаю. Но не будем забегать наперед.
Итак, Новый год был только что отпразднован. Родился Иван, молчаливый, внимательноглазый, замкнутый. Поцеловав жену и сына, старый капитан поднял воротник своего пальто и, сунув руки в карманы, сквозь метель заспешил к трамвайной остановке.
Когда, ровно в восемь, как и было назначено, Мамай входил в вестибюль «Сибири», снег на капитанской лысине даже не таял.
За витринными окнами «Сибири» все лютее становился мороз и завывал ветер. Стрелки ходиков на стене квартиры Веры Прокофьевны приближались к римской цифре одиннадцать, когда в ресторанном зале наконец появился тот, кого заждались рассаженные за целлулоидными столиками оперативники.
Расположение звезд на ведомственном небе уже переменилось. Из Москвы поступило ЦУ: волоса не должно упасть с головы Холева. Брать живым. И судить показательно, чтобы другим была наука.
Лева вошел в зал в сопровождении лебезящего администратора и сразу сел к барной стойке. Рядом с нахохлившимся на высоком табурете Мамаем. Вообще-то на его месте должен был находиться самбист Бойтман. Но он как раз страшно затемпературил и участия в операции не принимал. Тем не менее, провожая напарника на задание, Женя показал ему пару приемов, действенных и простых.
И Мамай не стал медлить. Опрокинув табурет, ринулся на преступника, намереваясь взять его шею в захват и продержаться, пока подоспеют коллеги.
Но вышла загвоздка. Лева, как выяснилось впоследствии, вел наблюдение за залом, отражающимся в миксере бармена. И мамаевский маневр от чемпиона не укрылся. Не глядя, он ударил еще летящего к нему по воздуху капитана кулаком в лицо.
Когда Мамай пришел в себя, переносицы у него нет, кровь заливает «шашечный» пол, а Холев выступал один против семерых. Трое оперов (не считая Мамая), уже валялись со сломанными костями среди опрокинутых стульев и столиков.
Семерым операм, вцепившимся в Леву, в конце концов, удалось повалить непобедимого борца. Но, совершенно осатанев, он, казалось, не чувствовал боли. Его хватали за волосы – они выдирались клоками, Холев же продолжал сопротивляться. Ему заламывали руки, пытаясь взять на болевой – суставы трещали на весь ресторан, а Лева все норовил вырваться.
И уже почти вырвался, когда из-за спин сгрудившихся вокруг места побоища посетителей, шатаясь, выбежал человек в красной маске. Он, как в воду пловец, бросился на стряхнувшего с себя оперов монстра. На сей раз прыжок оказался верен. Сомкнув челюсти на причинном месте бандита, капитан Мамай вписал свое имя в милицейские учебники. Пример нестандартного решения поставленной боевой задачи и все такое.
Чемпион тут же сделался тих. На нем застегнули четыре пары наручников, на руках вынесли из «Сибири» и зашвырнули в поджидающий за углом автобус.
Всю дорогу до СИЗО Лева хныкал, выспрашивая у оперов, кто такой этот парень, что его покусал. Ему назвали оперативную кличку Мамая: «Цыган».
В травматологическом отделении Центральной городской больницы посмотрели и увидели, что переносицы у капитана нет. Выпилили соответствующую кость у некоего экс-офицера танковых войск, в пьяном виде угодившего под поезд, но, вопреки утверждению, что пьяным везет, скончавшегося на месте. И кость танкиста прижилась на лице опера.
– Что это тебя так перекосило? – во время первой же встречи после заварухи в ресторане задала Вера Прокофьевна вопрос сыну.
Тот вместо ответа протянул матери картонную коробочку. Мать открыла ее. В ней поблескивал алой эмалью знак «За профессиональное мастерство».
– Шесть человек на все министерство получило.
– За что дали тебе – не хочу слышать. Сходи в гастроном, купи творогу и проваливай.
Выйдя из подъезда дома на Пролетарской площади, 1, Мамай направился к лучшему городскому гастроному «Север». Укутанные в меха прохожие косились на чудака в демисезонном пальто, с непокрытой головой, и думали: «Из квартиры, на минутку, за сигаретами в ларек выскочил».
Капитан же думал о том, отчего это в О., где зима и без того сурова и долга, столько объектов с морозными названиями: ресторан «Сибирь», гостиница «Полярная», гастроном «Север».
И не находил ответа.
БОЙ СТРЕКОЗ
Георгий как-то между прочим спросил, почему Женя до сих пор не женат. Бойтман побледнел. Но тут Георгия (дело происходило на Центральном пляже) окликнули из группы отдыхавших под соседними кустами «кагэбэшников», он отошел, а, когда вернулся, Жени на пляже не было.
И прежнее не вернулось уже больше никогда. Даже когда Мамай сидел у постели умирающего напарника, чувствовал: между ними повешена какая-то влажная простыня.
Умирал Женя от рака горла.
– «Дядя Степа» аукнулся! – казнилась тетя Рая. – Эту книжицу написал дьявол, а не человек! Между прочим, я, когда ее в первый раз прочитала, сама захотела стать милиционером!
Дяди Давид и Иосиф и тетя Руфь, известнейшие городские онкологи, повторяли одно: их некурящий племянник слишком много времени проводил среди выдыхающих табачный дым людей. Пассивное курение. Оно сыграло роль.
И взгляды находящихся у ложа больного родителей Жени, тети Сони, тети Раи, тети Руфи, дядей Давида, Иосифа, Исая, Моисея Абрамовича, Эсфири Яковлевны и всех остальных Бойтманов обращались к Мамаю.
Поскольку Георгий был одним из тех, кто с усердием, достойным лучшего применения, выдыхал в обществе Жени дым, то низко – ниже некуда - опускал голову.
Женя (у него вырезали гортань, и он не мог говорить) писал красным карандашом на бумажном листке: «Отцепитесь от него», – и показывал этот листок Бойтманам.
Эсфирь Яковлевна тут же препровождала своих сородичей в гостиную. Там Бойтманы пили чай и разговаривали шепотом. А Женя и Мамай оставались одни. «Если хочешь курить – кури», – писал красным карандашом на листке Бойтман. А влажная простыня висела.
– Ну, хочешь, я выпрыгну из окна?! – предлагал Мамай.
«Дурак», – писал Женя.
Накурившись на балконе до одури, Георгий возвращался к больному. Тот спал, хотя что там за сон в медикаментозном дурмане. И Мамай сидел возле Жени, глядя на него, как в бездну.
Однажды бывший напарник Мамая, взяв в руки свой красный карандаш, коряво (он уже не видел) вывел на бумажном листке: «Береги себя».
Похоронили Женю на о-ском еврейском кладбище, в милицейской форме, как он велел. Установили сперва над могилой простой металлический обелиск. Затем стелу из черного мрамора.
Вера положила на могилу Бойтмана астры, купленные возле входа на кладбище у старушек.
Какой-то период жизни заканчивался. На мавзолее во время парадов уже видели человека в пилотке из морского кота. Служба Мамая в операх осталась позади, теперь он работал юристом на городской бумажно-картонажной фабрике.
Иногда (редко) Георгий встречал на улицах О. эту пару. Он – высокий и сутулый, она – еще выше него, с маленькой, надменно поднятой головой. Кажется, оба пользовались одной и той же краской для волос, каштановой, фирмы «Шварцкопф».
– Здравствуйте, – говорил им Георгий.
Но родители Жени проходили мимо, словно не видя его.
– А что же?
– Да ночью опять был выброс из труб нефтяного.
– Но нефтезавод отсюда далеко!
– А ветер? Почему вы его сбрасываете со счетов? Он дул всю ночь и нанес в палату вонь через форточку!
Жениному дяде крыть было нечем.
Вслед за дядей опростоволосился племянник. Так выпало, что, спеша доставить очередную грелку, Женя выбился из графика встреч с Верой и, позвонив ей, предложил перенести свидание на час позже.
Вера поинтересовалась, в чем дело. Бойтман был правдив. Девушке тут же захотелось хоть одним глазком взглянуть на раненого героя.
Чрезвычайно противным голосом, появлявшимся у него в минуты сильного душевного волнения, Бойтман возразил, что это никакой не герой. Довела пьянка. Но Вера, как выяснилось, умела добиваться своего.
Скрепя сердце, Женя проводил ее в палату, где распростерся Мамай, неподвижный и бледный. Видите ли, ночью инвалид таскался в «самоход», покинув по пожарной лестнице находящееся на седьмом этаже отделение. Утром вернулся тем же макаром и вдруг, кто бы мог ожидать, почувствовал упадок сил.
Но появление напарника с блондинкой спровоцировал приступ радости у калеки. Впрочем, на Веру он не обратил внимания, вырвав у Бойтмана и нежно прижав к груди принесенную им грелку.
Выплеснув на пол лекарство из мензурки, ушлый пациент набулькал в нее спирт. Две мензурки подряд вызвали прилив легкого румянца к щекам, а в глазах серо-стального оттенка проявилась просинь.
– Приходи ко мне завтра, – бросил Вере с больничной койки, сыпля пепел с сигареты на перебинтованную грудь, – без этого своего ухажера…
По дороге из больницы Бойтман рассказывал девушке о своей победе на соревнованиях над Мастером спорта. Насвистывал ей мелодии из Генделя и Вивальди. Объяснял различия между пистолетом и револьвером. Вера шагала рядом с Бойтманом словно в тумане, с какой-то неясной улыбкой на губах.
Лишь упоминание об испеченной Жениной мамой шарлотке заставляет проголодавшуюся Веру на короткое время оживиться.
Но, очутившись у Бойтманов в гостях, девушка вроде бы ни с того ни с сего (речь за столом шла о непротивлении злу насилием, эту тему поднял Женин папа), расхохоталась.
– Приходи, – лепетала гостья сквозь смех, – приходи… без ухажера… Ой, не могу… Извините…
Родители Бойтмана, застыв над разложенной по тарелкам шарлоткой, встревоженно переглядывались.
И только Жене дано было знать о причинах странного веселья гостьи. А также о том, что завтра она непременно примчится туда, где, свежеискромсанный Моисеем Абрамовичем, травит анекдоты Женин друг и напарник.
Эти анекдоты совсем не смешны. По мнению Жени, Мамай никогда не умел рассказывать анекдоты. Но отчего же тогда от хохота сотрясается вся палата? Отчего все лучшие девушки сбегают к лысому пьянице и буяну?..
«Облопавшись», по ее выражению, шарлоткой, Вера села в троллейбус. Бойтман не провожал ее, она попросила, чтобы он ее не провожал.
Возвращаясь домой по заплетенным резными тенями улицам города-сада, Женя думал о поцелуе, том, до которого сегодня дело вполне могло бы дойти.
Но теперь не дойдет никогда. И это нужно было осмыслить. И дальше с этим жить.
ПОДНЯТИЕ ТЯЖЕСТЕЙ
Мамай томился в отделе кадров. Капитанский мундир - в нем теперь полагалось являться на службу - сковал Георгия. Его голый лоб, облысевшее темя покрывались бисеринками пота от раздумий на тему того, как переломить ситуацию.
Подполковник Лариса Анатольевна, чтобы отвлечь капитана от дум, завалила его работой. И, сидя в том же кабинете за специальным начальническим барьером, смотрела в зеркало, висящее у входа, сочувственно наблюдая за муками Мамая.
Муж Ларисы Анатольевны, майор Сладкий, восемь лет назад погиб при попытке задержания Мохнатенко, того самого, которого тщетно пытался задержать и Мамай. Поэтому между этими четырьмя: майором, его вдовой, уголовником и капитаном существовала некая незримая связь.
Тени Сладкого и его убийцы витали в воздухе в те достаточно редкие минуты, когда не душила текучка и начальница со своим подчиненным могла поговорить. Разговоры эти были почти всегда одни и те же и сводились к одному: Мохнатенко – подонок, заслуживающий одного – пули.
Тут чувства Мамая и его начальницы сходились. А дальше дело не шло. Напрасно с упорством маньяка Лариса Анатольевна, некрасивая, немолодая, с доброй душой, вновь и вновь наводила разговор на связывающую ее с Георгием тему. Мохнатенко, сведшего в могилу мужа начальницы, Мамай, не задумываясь, кончил бы на месте. А к Ларисе Анатольевне относился как к дельному командиру, от которого все-таки лучше держаться подальше.
Между тем бисеринки пота продолжали выделяться из пор кожи на лбу и темени Мамая. И в конце концов капитан нашел способ вырваться из капкана, держащего его, казалось бы, мертвой хваткой.
Явившись в спортзал на стадионе «Динамо», где соревновались гиревики – милиционеры городских и сельских райотделов, Георгий предложил известному спортивному активисту Жене Бойтману внести фамилию Мамай в списки. Бойтман, решив, что Георгий пьян, категорически отказался.
Мамай, действительно, не слишком трезвый, но на ногах держался. Он объяснил бывшему напарнику: выпить ему понадобилось для храбрости. Потому что здесь, на помосте с гирями, сейчас решится его судьба!
Понимая, что друг несет бред, Женя, из своеобразного чувства протеста, допустил хмельного сотрудника отдела кадров к поднятию тяжестей.
Скинув ботинки и носки, Мамай для чего-то закатал до колен брюки и в своем излюбленном сером костюмчике с поднятым воротником, взбежав на помост, вцепился в спортивные снаряды.
И был скандал. Потому что участник в сером костюмчике занял первое место.
– Что за пьяные выходки?! – кричал полковник Какк, руководящий физподготовкой в областном УВД и гиревик-рекордсмен. – Инвалид второй группы не может толкнуть двести семьдесят шесть раз двухпудовые гири!
Но на этого руководителя нашелся другой, генерал Долженко. Он вызвал виновника скандала к себе. Во второй раз в жизни Мамай оказался в кабинете своего начальника и учителя.
Девять лет назад, когда Мамай только пришел в органы, Долженко руководил городским Центральным РОВД и на глазах Мамая раскрыл преступление одной фразой.
Между двумя собутыльниками, Бердюгиным Данилой и Станиславом Линьковым, возникла ссора, переросшая в драку. В результате более молодой Данила прикончил своего пожилого соперника. Просто затоптал его.
Осмотрев труп Станислава, Долженко обратился к подозреваемому в убийстве Бердюгину, задержанному по горячим следам, но вину категорически отрицающему:
– Штаны-то свои куда дел?
Данила дрогнул, тут же написал признательные показания и показал место, куда спрятал синие кримпленовые брюки-клеш, пропитанные кровью жертвы.
– Не думал, что опять о тебе услышу, – не предлагая Георгию сесть, произнес Долженко, держа левую руку на столе, а правой под столом теребя за дужку очки, носить которые все еще стеснялся.
– Александр Романович, – на волне куража от своего нежданного ни для кого спортивного успеха, взмолился Мамай, – переведите меня на прежнее место!
– Исключено.
– А если угадаю, что у вас в правой руке?
– Ты, вот что, Мамай, не наглей. Угадывай. А там видно будет.
– Окуляры! В тонкой золотой оправе.
– Как узнал?
– На переносице свежая розовая полоска от дужки, и вид, у вас, товарищ генерал, извините, глупый. Это оттого, что вам не хотелось, чтобы я застал вас в очках, и вы сорвали их, как только я постучал в дверь. Полоска узкая, значит, оправа тонкая. И золотая. Небось, пластмассовой Мария Евдокимовна, ваша супруга, вам не позволит!
На следующий день Георгий сдавал дела в ОК.
ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Вера, после того, как пришла в больницу к Мамаю в первый раз с Бойтманом, появилась у Георгия на следующий день с цветами.
Первый раз в жизни Мамаю дарили цветы. Он был напуган. Между тем Вера продолжала навещать Мамая, доставляя ему в специальных кастрюльках (в них раздают обеды в пассажирских вагонах) бульон, картофельное пюре с куриными котлетками, сырники и манную кашу.
Капитана мутило от пюре, сырников и манной каши. Но, сам себе удивляясь, он их проглатывал, после чего Вера уносила кастрюльки домой.
Однажды Мамай не выдержал и спросил, откуда у Веры такие кастрюльки. Та ответила, что ее мама в молодости работала проводником в поездах дальнего следования.
На самом деле Георгий хотел спросить о другом: неужели девушке с подобными фигуркой и личиком больше нечем заняться, кроме того, как таскать алкашам пресную, безвкусную, отвратительно приготовленную жратву?
Неожиданно для себя Мамай повторил этот вопрос вслух.
Вера обиделась. Главным образом на то, что капитан назвал себя алкашом. Но, после того, как он привел в пользу этого веские аргументы, согласилась: у Георгия есть проблемы с выпивкой.
– Черт меня подери, – шептал Мамай, лежа в ночной палате, глядя в окно на луну, – у меня «есть проблемы с выпивкой»…
Кляня себя за бесхарактерность, Георгий проглатывал из специальных кастрюлек очередную порцию стряпни. И, вдруг решившись, стал энергичен и груб. Смысл похожей на брань речи Мамая сводился к следующему. Его скоро выписывают. Впереди у него полный мрак. И нет никакой надобности в кастрюльках.
Вера, опустив голову, ушла. Максим Маташнев, лежавший на койке по соседству с капитаном, отвернулся. Он не сказал больше с Мамаем ни слова, до той самой случайной встречи у фонтана.
Остальные обитатели палаты тоже повели себя с недавним своим атаманом так, словно и нет никакого Мамая на свете.
Всю зиму капитан перекладывал в отделе кадров бумажки. Запоем читал – все подряд, от «Евгения Онегина» и «Капитала» до Фолкнера и инструкции по пользованию стиральной машинкой «Тундра-3». Дошло до того, что к своему соседу по комнате в милицейской общаге, румяному и усатому старлею, Мамай однажды обратился с вопросом:
– Как думаешь, в чем смысл жизни?
Старлей, прибывший делать карьеру в О. из райцентра на севере области и до сих пор прекрасно относившийся к Мамаю, пробормотал:
– У нас соседка в деревне была, тоже читала, пока не попала в дурку.
Вера Прокофьевна во время очередных «посиделок», вглядевшись в сына, вынула из губ дымящуюся сигарету, чего не делала даже во сне.
– Врезался? Только этого и следовало от тебя ждать! Жаль девушку. Нищий, бездомный, увечный. В таких влюбляются без ума.
Вновь получив удостоверение, пистолет и, в качестве напарника, Женю Бойтмана, Мамай первым делом отправился к Вере.
Был апрель. Лед на Иртыше шел пятнами, в открывающихся полыньях скакали солнечные зайцы.
Вера прогуливалась перед подъездом своей пятиэтажки, где жила в «однушке» вместе с матерью и отцом. Болоньевая курточка, вязаная шапочка. Завернутый в одеяло младенец на руках.
Георгий понял, что опоздал. И в первый и последний раз в своей жизни подумал: «Уеду на электричке в лес и…»
Но девушка уже заметила его. Когда капитан подошел, сказала, глядя на него без улыбки:
– Я ждала тебя. А это мой племянник. Старшая сестра попросила понянчиться, пока в парикмахерской в очереди сидит.
Тут к Мамаю с Верой подлетела запыхавшаяся девушка со свежей химической завивкой.
– Твой, что ли? – зыркнула она на Георгия. – Ой, какой старый!
– Вера, – не обращая внимания на разбитную старшую сестру, нарушил молчание Мамай, – у меня проблемы с выпивкой, ненормированный рабочий день, небольшая зарплата. И, кроме того, нам с тобой негде жить.
– Ты что, делаешь ей предложение? – вновь встряла разбитная.
По-прежнему не обращая на нее внимания, капитан ждал ответа.
– У мужика ни кола ни двора! И пьет,– не унималась разбитная. – Неужели ты за него пойдешь?
– Господи, – вздохнула Вера и, передав младенца сестре, наконец улыбнулась, – да я за него поползу…
Как всегда в апреле, то здесь, то там торчал вытаявший из сугробов мусор. По вспученным тротуарам текла грязная вода. Раскачивались сухие бурьяны вокруг детской площадки.
ЗАСАДА
Сквозь крышу дощатого сарая, где Мамай находился, была видна луна. Холодный и влажный воздух октябрьской ночи напитывал все вокруг – темноту, поленницу, к которой капитан прислонился, его демисезонное пальто с поднятым воротником, «Макаров», дремлющий в тактической кобуре под мышкой.
Засада была устроена на Леву Холева, чемпиона мира по вольной борьбе, голыми руками убившего вохровца и завладевшего его наганом. После этого последовала серия вооруженных нападений на городские сберкассы. Во всех эпизодах действовал одиночка, описание которого стопроцентно совпадает с приметами Холева.
В нескольких метрах от сарая находился барак, где жил школьный друг Левы. По оперативным данным, Холев именно у него держал захваченные в сберкассах деньги. Барак находился под наблюдением уже месяц, но пока это результатов не дало.
Луну скрыли облака. Ночь становилась все холодней. У Мамая заломило затылок, затем начало щипать уши. Ног в тонких туфлях он уже не чувствовал давно. И нельзя было согреться движением – демаскировка.
Чувствуя, что превращается в ледышку, капитан натянул на голову пальто и принялся усиленно дышать. Становилось немного теплей.
Вдруг – шум подъехавшего легкового автомобиля. Хлопнула дверца. Тарахтенье старенького автомобильного двигателя, зеленый огонек такси удалились. Но зато все ближе и ближе шаги. Мамай сунул руку подмышку.
Стрелять в человека ему приходилось за все время работы в угро только раз.
…Калистрат оплошал, такое случается и с карманниками-прима. Горожанка, из разрезанной сумочки которой начали тащить портмоне, почуяв неладное, ударила в набат.
Есть, несомненно, мистическое в узах, которыми связаны между собою менты и воры. Увидев выскочившего из переполненного троллейбуса красивого холеного господина, рыжеусый плебей, на соседней остановке поджидавший трамвай, выхватил из-под пиджака «тэтэшник».
– Стой!
Кидая пятками под увесистый зад, вор уходил галопом.
– Стой, стрелять буду!!!
Центр города. Утро. Спешащий на работу люд замер, переводя взгляды с бегущего, на человека с пистолетом. В ту пору такое не часто видели и в кино.
Но бетонная стена, ограждающая строительную площадку перед домом со шпилем, стремительно приближалась к Калистрату. Он знал, что сделает. Поднырнет под стену (между нею и тротуаром щель сантиметров в семьдесят) и сегодня же исчезнет из этого города, где пассажирки автобусов столь чутки, а переодетые менты с пушками понатыканы на каждом углу!
Однако нырнуть в щель не удалось. Рыжеусый придурок, вопреки всем требованиям и уставам, не шмальнул, как полагается, в воздух. Он, видя, что вор вот-вот уйдет, вероятно, решил: одним вором меньше…
Бетонная стена над головой Калистрата украсилась пробоиной, в которую можно вставить кулак. Звук выстрела долетел чуть позднее. Знатный карманник подпрыгнул (как утверждали очевидцы) на полтора метра и рухнул на о-ский вспученный асфальт.
Мамаю оставалось защелкнуть наручники.
…Шаги становились все отчетливей. Припав к щели в стене сарая, Георгий увидел крадущегося по тропинке между бурьянов человека, вернее, его расплывающийся в сырой темноте силуэт.
Несмотря на строжайшие инструкции, капитан с первых же дней, как начал получать пистолет, держал патрон в патроннике. И сейчас требовалось лишь снять большим пальцем предохранитель.
Как ни тих был щелчок, крадущийся его услышал и замер.
С вооруженным суперменом, из-за которого второй месяц вся о-ская милиция находилась на плохом счету, церемониться никто не собирался. Мамай решил стрелять через доски сарая. В этот момент послышалось:
– Горик, это я…
С треском распахнув дверь, капитан вывалился наружу. Перед ним Вера, робко улыбающаяся, беременная, с узелком.
Сидя на поленнице, Мамай жевал бутерброд с салом, пил водку из своей еще курсантской фляжки, а жена, прижавшись к нему, шептала:
– Какая жуткая ночь! Лежу в постели, в печной трубе ветер воет, и как представила, что ты там один…
Никогда Вера после не могла мужу объяснить, как узнала, по какому адресу устроена засада. Почему направилась именно в тот сарай, где Мамай поджидал хищника.
И Георгий не признался ей: в ту ночь она и второй, который будет назван в честь отца Мамая Иваном, выжили лишь потому, что патронник оказался пустой.
ШАХМАТЫ
Георгий и Вера снимали квартиру в «Порт-о-Пренсе». На той самой Второй Луговой, где Мамай стрелял, замечательный пес погиб, а убийца майора Сладкого, выскочив в окно, сумел скрыться на старинном Казачьем кладбище.
Теперь покосившиеся кованые кресты и буйные чертополохи этого кладбища подступали к самым окнам мамаевской квартиры – комнатки в торчащей на крутом берегу Оми насыпухе, хозяином которой был дядя Саша, пенсионер, браконьер, пьяница.
С Ваней, родившимся в январе, родители спали на полу, помещая младенца между собой.
Но отчего молодоженам не жилось, например, вместе с родителями Веры в их однокомнатной, благоустроенной, с видом на железную дорогу, болото и прочее? Да все оттого, что поначалу Георгий с женой в этой благоустроенной и поселились, в каморке без окон, освещаемой лампой «дневного света». Но, увидев, как зятя приносят домой после посещений «Фантазии» и Центрального пляжа, Верины родители из воска превратились в гранит.
В крохотном дворике дяди Саши вечно сушились на вешалах сети. Пробираясь в свою комнатку через низкий и темный коридор, Вера и Георгий то и дело натыкались на хранящиеся в коридоре весла, болотные сапоги, лодочный мотор.
По ночам дядя Саша ставил мотор на свою причаленную внизу дюралевую лодку и с грохотом уносился на ней все время в одном направлении – вниз по Оми, впадающей, как известно, в Иртыш. Возвращался под утро. Почти всегда с уловом, ведром или двумя стерляди.
Мамай не обращал внимания на браконьерские происки дяди Саши. Пусть на них внимание рыбнадзор обращает. Но когда выяснилось, что дядя Саша в пьяном виде не чурается того, чтобы поставить синяк под глаз тете Зине, в квартиранте взыграл милиционер. И предупредил драчуна: еще один эпизод – и дядя Саша будет привлечен по полной. Домовладелец поджал хвост, но тут встряла тетя Зина. Взяла обида за мужа. Не хватало, чтобы ему в его собственном доме указывали, как поступать!
И Вера с Георгием оказались вынуждены переехать на новую квартиру. Вернее, перейти, потому что очередная комнатушка в очередном домике находилась на соседней улице, буквально в двух шагах.
Таких квартир чета Мамаев за короткий срок переменила немало. Везде было одно и то же. Вечный стук молотков. Лай собак. Звуки пьяных застолий. Колонка за два квартала. А удобства во дворе.
Поскольку на квартирах Мамая телефонов не водилось, Вера Прокофьевна стала звонить ему на работу. Если не заставала сына, коллеги передавали ему:
– Звонила мать.
Больше ничего не требовалось. В первую же свободную ночь Мамай, как штык, являлся на Пролетарскую площадь, 1. Вера Прокофьевна, дымя сигаретой себе в лицо, чистила за столом именной «парабеллум», а сын, сидя под горящим торшером, смотрел в потолок.
Но однажды на посиделки вместо сына прибыла невестка. С трехлетним Иваном на руках. Малыш, несмотря на свой солидный рост и вес, еще не говорил и не ходил. Мать Мамая, хотя раньше в глаза не видела ни невестку, ни внука, сделала четкий шаг влево и посторонилась, впуская их в дверь.
– У Горика «белочка», он в реанимации, – сказала Вера так, словно речь шла о простуде.
Пролетарская площадь, освещенная бессмысленно ярким электрическим светом, полыхала за окнами без штор. Изредка по площади проносился, шелестя шинами, одинокий автомобиль. Хозяйка, не обращая на своих гостей внимания, играла в шахматы сама с собой. Ваня ползал на четвереньках по квартире, молча и внимательно рассматривая в ней все.
Вера, не спрашивая разрешения, взяла сигарету из пачки «Примы», лежащей на столе возле своей свекрови и тезки. Вынув из губ сигарету (происшествие чрезвычайное само по себе), Вера Прокофьевна дала невестке прикурить. Затянувшись и с непривычки закашляв, Вера сквозь кашель произнесла:
– Ничего, что я называю его, как вы?
– Ничего, – ответила хозяйка, несколько более внимательно, чем на кого бы то ни было, взглянув на ту, которая первой заметила, что барс, вытатуированный на груди Мамая, слепой.
Автор трафарета спешил и, сосредоточившись на изображении клыков зверя, а также испещряющих его темных пятен, впопыхах забыл про глаза.
– Недавно у меня была Лиза. Она говорит, вы терпеть не можете, когда его кто-то еще Гориком называет.
– Лизка у нас докторесса, что с нее взять. Как насчет шахматишек?
– Играла с папой раз.
– Достаточно, чтобы разнести в пух старуху.
Лиза, в связи с чрезвычайным происшествием заехавшая к матери проездом от Антона к Елене, застала мать и очередную жену брата сосредоточенно дымящими «Примой» в гостиной над шахматной доской. Был полдень. Пролетарская площадь за окном гремела и лязгала. Иван, изнуренный ночными исследованиями, спал, как привык, на полу, вернее, на ковре, застилающем пол бабушкиной гостиной.
Лиза крикнула, что у нее туберкулез! В запущенной форме, черт его подери! И как такое могло случиться с нею, доктором юридических наук, полковником?!
– Будто полковники не могут заболеть туберкулезом, – скептически глядя на доску и не глядя на старшую дочь, процедила сквозь зубы Вера Прокофьевна.
– Мама! Жуть берет от твоих слов!
– А что же профосмотры? Ведь вас ежегодно проверяют.
– Понимаешь, это коварная болезнь…
– Значит, прошляпили.
Передавая Елене этот разговор, Лиза забыла даже о том, как тяжко больна.
– Представляешь, сидят над доской, на два пальца засыпанной пеплом…
Елена весьма отчетливо представила себе эту картину. Настолько, что в ближайший выходной вместе со старшей сестрой подъехала на личном «Москвиче-412» к домику очередного дяди Саши, у которого получили кров Мамай с супругой и сыном.
От взгляда Елены не укрылось ничего. Ни облупившаяся печь с развешанным над нею заштопанным бельишком невестки. Ни кусок черствого хлеба, который глодал безмолвный Иван. Вдобавок Лиза указала глазами сестре на непременный атрибут жизни в «Порт-о-Пренсе» – помойное наполненное до краев ведро, стоящее у входа в конуру, где жил этот вечный счастливец, их брат.
Разложив на застеленных выцветшей клеенкой ящиках (их Горик приволок со двора ближайшего овощного магазина) гостинцы – арбуз, пряники, конфеты «Мокко», пачку зефира, сестрички переглянулись.
– Бедняжка, – пролепетала Лиза, – ведь ты мне как дочь, душа разрывается глядеть, как он тебя топчет…
– Да, – с носом, полным слез, вступила Елена, – это ужас, что этот кобель творит…
Души сестер разрывались, и слезы текли, как известно, до тех пор, пока Ирина не изнемогла. Теперь, по мнению Елены и Лизы, настала пора изнемочь этой белянке с точеной фигурой и детским лицом.
Но произошло не укладывающееся в рамки. Улыбнувшись застенчиво и нежно, Вера перебила сестринский дуэт:
– Знаю, Горик негодяй и подлец. И очень вас любит. И, мне кажется, я тоже буду очень любить вас.
У Елены, садящейся за руль «Москвича», тряслись руки так, что она была вынуждена принять две таблетки димедрола.
Лиза тут же вспомнила, что опасно больна.
Вдобавок ко всему едва оправившийся от «белочки» Мамай взял отпуск за свой счет и самолетом вылетел к профессору, дяде Бойтмана, в Ленинград, за лекарством для Лизы.
ЗАХВАТ
Леву Холева брали в только что открытом ресторане «Сибирь».
Ультрамодные витринные окна от пола до потолка, преобладание в отделке белого, красного, черного пластика. Даже стойка бара – единственная на весь О. – была.
И народ хлынул к барной стойке. Рассевшись за целлулоидными столиками в битком набитом зале, посетители таращились – главным образом, на тех избранных, которые, как в заграничном фильме, модно нахохлившись, восседали на высоких металлических табуретах у бара.
Все это: нахохленность, подсветка на полках с расставленными на них пустыми бутылками из-под «Чинзано», «Мартини», «Белой лошади» - действовали на посетителей гипнотически, ресторан сделался бойким местом.
Данное заведение находилось на первом этаже дома по адресу Пролетарская площадь, 1. Так что на пятом этаже милицейский полковник в отставке, меряя шагами квартиру, сыпал пепел с сигареты на ковер, а на первом разворачивался начальный этап операции, впоследствии занесенный во все учебники высших школ МВД.
Оперативный источник, как это довольно часто бывает, подкачал. О-ские менты в течение нескольких месяцев пасли Леву возле барака, где проживал холевский школьный друг. А в это время чемпион мира после налетов на сберкассы отдыхал в зимнем Сочи.
И вот прикатил оттуда в джинсах и свитере цвета беж, с золотым перстнем-печаткой на безымянном пальце правой руки. Этим проклятым перстнем он и разворотил переносицу Мамаю. Но не будем забегать наперед.
Итак, Новый год был только что отпразднован. Родился Иван, молчаливый, внимательноглазый, замкнутый. Поцеловав жену и сына, старый капитан поднял воротник своего пальто и, сунув руки в карманы, сквозь метель заспешил к трамвайной остановке.
Когда, ровно в восемь, как и было назначено, Мамай входил в вестибюль «Сибири», снег на капитанской лысине даже не таял.
За витринными окнами «Сибири» все лютее становился мороз и завывал ветер. Стрелки ходиков на стене квартиры Веры Прокофьевны приближались к римской цифре одиннадцать, когда в ресторанном зале наконец появился тот, кого заждались рассаженные за целлулоидными столиками оперативники.
Расположение звезд на ведомственном небе уже переменилось. Из Москвы поступило ЦУ: волоса не должно упасть с головы Холева. Брать живым. И судить показательно, чтобы другим была наука.
Лева вошел в зал в сопровождении лебезящего администратора и сразу сел к барной стойке. Рядом с нахохлившимся на высоком табурете Мамаем. Вообще-то на его месте должен был находиться самбист Бойтман. Но он как раз страшно затемпературил и участия в операции не принимал. Тем не менее, провожая напарника на задание, Женя показал ему пару приемов, действенных и простых.
И Мамай не стал медлить. Опрокинув табурет, ринулся на преступника, намереваясь взять его шею в захват и продержаться, пока подоспеют коллеги.
Но вышла загвоздка. Лева, как выяснилось впоследствии, вел наблюдение за залом, отражающимся в миксере бармена. И мамаевский маневр от чемпиона не укрылся. Не глядя, он ударил еще летящего к нему по воздуху капитана кулаком в лицо.
Когда Мамай пришел в себя, переносицы у него нет, кровь заливает «шашечный» пол, а Холев выступал один против семерых. Трое оперов (не считая Мамая), уже валялись со сломанными костями среди опрокинутых стульев и столиков.
Семерым операм, вцепившимся в Леву, в конце концов, удалось повалить непобедимого борца. Но, совершенно осатанев, он, казалось, не чувствовал боли. Его хватали за волосы – они выдирались клоками, Холев же продолжал сопротивляться. Ему заламывали руки, пытаясь взять на болевой – суставы трещали на весь ресторан, а Лева все норовил вырваться.
И уже почти вырвался, когда из-за спин сгрудившихся вокруг места побоища посетителей, шатаясь, выбежал человек в красной маске. Он, как в воду пловец, бросился на стряхнувшего с себя оперов монстра. На сей раз прыжок оказался верен. Сомкнув челюсти на причинном месте бандита, капитан Мамай вписал свое имя в милицейские учебники. Пример нестандартного решения поставленной боевой задачи и все такое.
Чемпион тут же сделался тих. На нем застегнули четыре пары наручников, на руках вынесли из «Сибири» и зашвырнули в поджидающий за углом автобус.
Всю дорогу до СИЗО Лева хныкал, выспрашивая у оперов, кто такой этот парень, что его покусал. Ему назвали оперативную кличку Мамая: «Цыган».
В травматологическом отделении Центральной городской больницы посмотрели и увидели, что переносицы у капитана нет. Выпилили соответствующую кость у некоего экс-офицера танковых войск, в пьяном виде угодившего под поезд, но, вопреки утверждению, что пьяным везет, скончавшегося на месте. И кость танкиста прижилась на лице опера.
– Что это тебя так перекосило? – во время первой же встречи после заварухи в ресторане задала Вера Прокофьевна вопрос сыну.
Тот вместо ответа протянул матери картонную коробочку. Мать открыла ее. В ней поблескивал алой эмалью знак «За профессиональное мастерство».
– Шесть человек на все министерство получило.
– За что дали тебе – не хочу слышать. Сходи в гастроном, купи творогу и проваливай.
Выйдя из подъезда дома на Пролетарской площади, 1, Мамай направился к лучшему городскому гастроному «Север». Укутанные в меха прохожие косились на чудака в демисезонном пальто, с непокрытой головой, и думали: «Из квартиры, на минутку, за сигаретами в ларек выскочил».
Капитан же думал о том, отчего это в О., где зима и без того сурова и долга, столько объектов с морозными названиями: ресторан «Сибирь», гостиница «Полярная», гастроном «Север».
И не находил ответа.
БОЙ СТРЕКОЗ
Георгий как-то между прочим спросил, почему Женя до сих пор не женат. Бойтман побледнел. Но тут Георгия (дело происходило на Центральном пляже) окликнули из группы отдыхавших под соседними кустами «кагэбэшников», он отошел, а, когда вернулся, Жени на пляже не было.
И прежнее не вернулось уже больше никогда. Даже когда Мамай сидел у постели умирающего напарника, чувствовал: между ними повешена какая-то влажная простыня.
Умирал Женя от рака горла.
– «Дядя Степа» аукнулся! – казнилась тетя Рая. – Эту книжицу написал дьявол, а не человек! Между прочим, я, когда ее в первый раз прочитала, сама захотела стать милиционером!
Дяди Давид и Иосиф и тетя Руфь, известнейшие городские онкологи, повторяли одно: их некурящий племянник слишком много времени проводил среди выдыхающих табачный дым людей. Пассивное курение. Оно сыграло роль.
И взгляды находящихся у ложа больного родителей Жени, тети Сони, тети Раи, тети Руфи, дядей Давида, Иосифа, Исая, Моисея Абрамовича, Эсфири Яковлевны и всех остальных Бойтманов обращались к Мамаю.
Поскольку Георгий был одним из тех, кто с усердием, достойным лучшего применения, выдыхал в обществе Жени дым, то низко – ниже некуда - опускал голову.
Женя (у него вырезали гортань, и он не мог говорить) писал красным карандашом на бумажном листке: «Отцепитесь от него», – и показывал этот листок Бойтманам.
Эсфирь Яковлевна тут же препровождала своих сородичей в гостиную. Там Бойтманы пили чай и разговаривали шепотом. А Женя и Мамай оставались одни. «Если хочешь курить – кури», – писал красным карандашом на листке Бойтман. А влажная простыня висела.
– Ну, хочешь, я выпрыгну из окна?! – предлагал Мамай.
«Дурак», – писал Женя.
Накурившись на балконе до одури, Георгий возвращался к больному. Тот спал, хотя что там за сон в медикаментозном дурмане. И Мамай сидел возле Жени, глядя на него, как в бездну.
Однажды бывший напарник Мамая, взяв в руки свой красный карандаш, коряво (он уже не видел) вывел на бумажном листке: «Береги себя».
Похоронили Женю на о-ском еврейском кладбище, в милицейской форме, как он велел. Установили сперва над могилой простой металлический обелиск. Затем стелу из черного мрамора.
Вера положила на могилу Бойтмана астры, купленные возле входа на кладбище у старушек.
Какой-то период жизни заканчивался. На мавзолее во время парадов уже видели человека в пилотке из морского кота. Служба Мамая в операх осталась позади, теперь он работал юристом на городской бумажно-картонажной фабрике.
Иногда (редко) Георгий встречал на улицах О. эту пару. Он – высокий и сутулый, она – еще выше него, с маленькой, надменно поднятой головой. Кажется, оба пользовались одной и той же краской для волос, каштановой, фирмы «Шварцкопф».
– Здравствуйте, – говорил им Георгий.
Но родители Жени проходили мимо, словно не видя его.