Азея вышла первой. Во дворе было только три змеи. Лидка, озираясь, торопилась палочкой вырыть ямку, а Азея, присев на корточки, подставила ладонь перед мордочкой змеи, и уж пополз по ее руке.
- Ой, брось! – закричала Лидка.
Азея, улыбаясь, поднялась, держа ужа в руках.
- Он не кусается. Ты погляди, какая красивая мордочка у него.
Лидка широко раскрыла глаза: в щель забора вползла новая:
- Кыш! Кыш, уходи!
- Да она тебя не слышит, - засмеялась Азея, - змеи не слышат. Змеи нюхают важно. – Азея подставила свою ногу перед змеей и змея, словно испугавшись, повернула назад.
- Ты что, слово знаешь какое?
- И слово, и… еще кое-чего, - похвастала девочка. – Сымай свои баретки и отвернись. Не смотри на меня, а то ослепнешь.
Лидка отвернулась, а Азея быстро ее обувь потерла о свои кожаные ноговицы, которые она называла чибрики, и вернула:
- Вот не сымай их, и змеи тебя не тронут, У тебя есть, кто - к кому в гости можно пойти? Сходим?
- Да ну те! - испугалась Лидка.
- Трусиха. Сколько тебе годов?
- Семь уж, однако, или восемь.
- А матушка-птица тебя бы живо наладила, чтоб храброй была.
- А пошто ее птицей зовут?
- Она летает. Я тоже могу, - похвастала Азея.
- Врешь?
- Никто не верил, что змей можно, собрать на одну гору. Вот увидишь, что будет деяться на вашей сопке Вознесенке.
Три дня ползли со всей округи змеи. Жители, кто, проклиная, кто, одобряя, на все лады склоняли имя Трифелы. Скот в село не пригоняли, буренки своим молоком, безутешно мыча, поливали дальний выгон. Капали на языки трав, заливали алые, желтые, синие рты цветков.
К концу третьего дня уже никто не видел ни одной змеи. Точней сказать только на второй день их было большое множество, на первый - меньше, а не третий всего несколько.
Трифела велела собрать почтенных селян, взяла их обувь, ушла в кладовку и там что-то с ней сделала.
…Во главе всех шла Трифела, за ней - Азея, дальше следовал сельский атаман Агафон Кутёнков, рядом с ним хромал наказной казачий атаман Мылов. Еще трое мужиков. Селяне сгрудились у подножья сопки Вознесенки.
Странное зрелище предстало перед глазами изумленных сельчан. На вершине сопки копошился огромный клубок, похожий на муравейник. Змеи ползли, образуя кишащую массу. Первые намотались на железный лом, вбитый Агафоном Кутëнковым и намазанный какой-то жирной кашицей. Перед этим Трифела чуть ли не полдня босоногой ходила вместе с Азеей, творила заклинание, и, они рассеивали что-то вроде песка.
Колдунья в тот раз позвала Агафона подняться на сопку, чтоб намазать лом, при этом строго предупредила, надеть рукавицы-голицы да плохонькие ноговицы. Добрую обувку взять с собой про запас. Агафон толком не понял, для чего это нужно, и пришел в своих обычных сапогах, но с запасными.
Когда Агафон окончил дело, Трифела приказала ему оставить и рукавицы и сапоги возле того кола.
- Да ты…, ты что, матушка Трифела, добрые сапоги я должон здесь сгубить?!
- Складно-складно, неси их домой – заговоренные: все гады к тебе в дом и пожалуют в гости.
С большой неохотой Агафон оставил добротные сапоги, а хозяин он был прижимистый – скуповат, хотя и показывал на людях свою широкую душу.
- А придешь домой, - напомнила баяльница, - того же разу с себя всю лопоть – в огонь.
Агафон в душе покостерил Трифелу, пришел домой, приказал жене принести в баню ему новую одежду и развести в ограде костер. Все спалил на костре, а рубаху все же пожалел, сунул в стожок прошлогоднего сена.
Кол обмазывали на заре, а на первом пригреве солнца на сопку уже поползли змеи. Трифела находилась в доме атамана Агафона.
Аксинья, дочь Агафона, которую когда-то спасла Трифела от укуса змеи, сообщила, что в их сеннике, в стоге дивно много змей.
- Не атаман при булаве, а булава при атамане должна быть. Скупердяй, спрятал какую-то тряпку в сене, - бросила Трифела и пошла к Якимовым.
Агафон… мужик он был решительный, вилами спешно вытащил рубаху и сжег ее. Змеи по зову инстинкта, оставили атаманов двор.
И вот теперь селяне с опаской поднимались по склону. Им попадались недвижно застывшие змеи, словно впавшие в спячку. Некоторые храбрецы поддевали их палками, клали кто в мешок, кто в корзину, кто в ведро, двое собирали в плетеную калошу, - и несли на вершину. Там были приготовленные кучи соломы, сухих веток, аргала.
Мужики, орудуя вилами, закидали соломой и всем прочим кишащий ворох тел. Агафон серниками поджег с одной стороны, а наказной атаман Мылов - с другой. Пламя быстро охватило всю кучу. Из-под соломы стали выползать змеи. Мужики попятились. Трифела, перекрывая гомон, приказала:
- Бросайте их вилами - в огонь, в огонь!
Начали на закате солнца, а покончили чуть ли не на утренней заре.
…Предыстория такова. В селе стали пошаливать змеи, то одного ужалит, то другого. Для зажиточного мужика Филимонова, который пас свой табун, укус оказался смертельным. Перед тем смерть от змеи приняла семилетняя девочка.
Не ушла от участи и дочь атамана Агафона, которого в селе все называли Агафотом. Он, перевязав руку Аксиньи, что есть мочи гнал тройку коней к Трифеле. Благо, Трифела оказалась близко. Та отстояла Аксиньину жизнь и проговорилась, что она в могуте вообще извести ползучих гадов.
И вот случилось, Трифела проходила по селу. Атаман созвал сход, и всем скопом молили баялицу извести змей. Прошло больше полугода, и Трифела пришла в село исполнить свое обещание. Она имела в этом деле знание, а знание - сила. Кстати - незнание тоже.
Дома, после расправы над змеями, окутав себя каким-то магическим мраком, Трифела наказала Азее: «Не повтори мою ошибку, не точи ножи на живое существо. Жизнь больше всего должна быть сердцу мила».
Жизнь. Жить надо для того, чтобы радоваться. Радованье - воздух жизни.
Сироты
Когда Азея вошла в зрелые годы, Трифела оставила ее полновластной хозяйкой в доме. На естественный вопрос Азеи: «Где ты живешь?» - Трифела мутно отвечала: «На Земле». Теперь она в доме была гостьей, появлялась после долгих скитаний, как снег на голову, спала обычно в поварне. Не вмешивалась в дела своей преемницы, но остро подмечала все промахи Азеи. Подсказывала не навязчиво и обычно намеками. Была жизнерадостной и веселой. Азея не могла взять в толк, что случилось с ее предтечей: сама ничего не советовала, но донимала Азею всякими вопросами, иногда такими, на которые невозможно было найти ответов.
Азея только теперь осознала: свобода - это и одиночество; независимость - обременительна. Прошел год, как она стала птицей, перед каждым полетом ее одолевал страх. Вопиющей загадкой для нее был наказ Трифелы, не летать над соленым озером Чильгинтуй, а случится то, так не видеть свое отражение в водном зеркале. Мысли столпились у порога ее сознания и приходили, не соблюдая логической очередности. «Главный мой завет тебе, Азеюшка, не держи в дому зеркала, готовясь к полету, застеняй окна войлоком изнутри, не летай над озером Чильгинтуй, еще раз баю, не летай над Чильгинтуем. Случится пролетать над водной гладью, не смотри на свое отражение в ней. Не лови свое отражение в самоваре, не лови свое отражение нигде». - Азея собиралась, собиралась, так и не спросила у Трифелы: почему.
Не то сон, не то явь - ее полеты: они всегда проходили с каким-то помутненным сознанием, в сопровождении оргиастического восторга и волнения. При взлетах во время устремления ввысь она испытывала всегда новое первобытное чувство, оставляющее в ее самости, в ее сущности вечный зов. После полетов ее одолевала тошнота без облегчительного последствия - рвоты; болела голова (раскалывалась), все тело охватывала слабость, наступала леность - часы ничегонеделания. В те минуты слабости она заклинала себя, что это ее последний полет. Но надвигалось время полнолуния, - летунья забывала про свои страдания. Она жила ожиданием мгновения взлета, как прихода святого праздника. Перед полетами Азея постилась три дня: ничего кроме ключевой воды в рот не брала, переносила это легко и радостно. После первого ее полета во время «похмелья» Трифела пытала: «Тяжко?» - «Тяжко», - призналась новоиспеченная птица. - «То-то и оно. За всяко удовольствие платить надо. Зови меня на помощь, если что. Но помни, приду на твой зов только трижды, а там…», - трифелина мысль так и не была озвучена до конца.
Азею-птицу всегда охватывала жуть при одном воспоминании. Летела она над ярко освещенном луной, но черным озером с лунной дорогой. То озеро соседствует - разделенное сопкой - и большим мелкотравным увалом с Чильгинтуем. Пахло горькими травами со сладковатым привкусом. Охватило ее страшное желание, взглянуть на свое отражение в черном зеркале водной глади, на которой стоял летний полуночный штиль. Вдруг ее тело стало наливаться свинцовой тяжестью. Крылья перестали повиноваться ей. Она почувствовала, как клубок ее тела, кувыркаясь, полетел в тартарары. Изнемогая, она крепилась, сдерживалась от зова на помощь Трифелы, Азея и не надеялась на чью-то помощь. Ее спасло то, что берег был близко, а высота полета - значительной. До того обессилила, что с трудом одолела расстояние до трубы своей избы. Садиться где-либо было опасно, а чем опасно - это для нее и теперь загадка. Два дня она не могла оторвать свое тело от ложа, даже для того, чтобы перекусить чего-либо. Хорошо, что это уже в прошлом. Азея улыбнулась, вспомнив, как она не понимала советы-наказы Трифелы. Зачем надо было представлять до «гольной» яви, как дым входит обратно в трубу; как дождь с земли восстает в небо, осушая землю, поднимая сухую пыль?.. Трудно было представить, как лошадь задним ходом уносит всадника за горизонт в нети. Главное, - как улетают птицы хвостами вперед. Теперь она точно знает, что «торела» уходить своим воображением в прошлое.
Трудно давалось девочке воображением раскачивать маятник часов до того состояния, когда она, чувствуя умозрительно его присутствие, переставала видеть. Едва ли больше полгода юной магине пришлось мысленно входить в предметы. Скажем, в камни, в горы, в деревья, в корни трав и кустов. Но, понадобилось около двух лет, чтобы научиться материально проходить сквозь растущее дерево. Для нее на всю жизнь осталось вопиющей загадкой - (Не было ли самообмана?) - когда она, прижавшись к толстой лиственнице лбом, прошла сквозь нее. Как во сне, почувствовала она себя внутри дерева. Была убеждена, что в ее теле ни кровь, а какие-то соки бродят. Потом ощутила, как спина и затылок отделяются от дерева. И тут же услышала одобрительный восклик Трифелы. Она с удовольствием вспомнила, как училась авгурскому искусству - по полету и крику птиц предсказывать будущее.
Легче всего Азее далось, усвоить вибрацию организма. Исцеление вибрацией. Она убедилась и поверила во влияние простого восточного баяльства: «Ом Мани падме хум». «Ом-м-м-м-м Мани падме хум-м-м». Произнося эти звуки, она явно почувствовала целительную вибрацию всего организма. Стон и храп - полезны для человка. Полезно и пение. В этом теперь она была убеждена. Одновременно пришел на ум - «поклад» - подброшенный злым колдуном моток пряжи, ниток, волоса, конского и человеческого - заговоренный он делает зло. Вере научить нельзя. Вера невидимая сила, Верней, не сила - состояние оно всегда в человеке. Про кого скажут, что он делает все - не верь. Это гнилая ложь. Кто берется за все - тот слаб. «Дорогу осилит идущий». Почувствовав в себе умение, прилагать свою энергетику, таинственную силу в управляемых пределах, Азея почувствовала свое одиночество. Сиротливое чувство стало образом ее жизни. Но было за семью печатями - это чувство в душе. Когда она входила в избу или в поварню - ей всегда чего-то не хватало.
Когда же ей сказывала Трифела: «Умение Кхечкари мудра йогов позволяет приостановить дыхание, не теряя жизни». Потом она постигала это умельство. Через полгода она была способна умереть на целый час, а потом ожить.
Два с лишним года назад, рядом с усадьбой Азеи Стародубовой поселились соседи, семья Подшиваловых, муж, жена и двое детей. Село Осиновка разрослось, протянулось вдоль речки Золотая. Появились Молокане и Тополевцы. С виду сектанты вроде бы, и не враждовали, но селились на приличном расстоянии одни от других. На сходе села решили перекинуть через речку мост: быть поближе к ягодным и грибным угодьям. Для более удобной доставки дров. Захар Подшивалов, оставив казачество, занимался охотой. Знал все окрестности, выбрал себе место по нраву, посоветовался с Азеей, не возражает ли она против таких соседей. Поставил дом с сенями и амбаром на связи. От Азеиного, саженях в двадцати, ближе к речному яру, доспел скотный двор со стайкой. Считалось, что они жили за околицей села. С селом их разделяла речка, а соединял мост. Близ дома колдуньи бил чистый родник.
Наступили новые времена: грянула революция. В Даурию она пришла с опозданием, образовалась, так называемая, Забайкальская Буферная республика. Подшиваловы считались середняками, но селяне-бедняки избрали Захара председателем комячейки.
Однажды Азея увидела в окошко двух хорошеньких детишек, мальчика и девочку. Они стояли, взявшись за руки, и с восторгом смотрели на деревянную птицу, что сидела на краю желоба и махала крыльями. От сильного ветра детей качало. Азея вышла на улицу и пригласила их в дом, угостила молочными хлебными орешками и кулагой. Это были Соня и Егорка Подшиваловы. У соседей завязалась дружба.
Погожие дни обманула осенняя стужа. Ветер Белая Волна, дичая, полосатил все подряд; в клочья рвал дымы над избами; нутрянно ныл в трубе и день-деньской ревмя ревел по-над лесом; на берегу неистово полоскал каленые листья краснотала; ухал в ерничной падушке; турил бурые волны калины на горную гриву. Озорно отбрасывал пасущимся за речкой коням хвосты. Бесстыдничал по улицам. Бабы не знали, за что хвататься, за подолы или за шалюшонки.
Белó и неровно застекленела речка. Лишь кое-где на быстринах зыбилась опасная полынья. По ней бежала мелкая рябь и хлестала в льдистый край, быстро наращивая сахарно белый опенок. Опенок был похож на пуховый, крупной вязки шарф. Разрастаясь, он тепло застилал русло речки, подкупая этим, унимал ее буйство. Усыплял.
По воду ходить опасно – наступи на лед – снесет. Приходилось искать заветрие возле яра, у каменистого берега там же и колупать прорубь.
Лопнуло терпение у Евланьи Подшиваловой – не переждешь. А воды, только чугунка в загнете. Спешно засобиралась: беда-то – к вечеру ждали успокоения, а тут ровно бы еще свирепей расходилось. Драницу с амбарной крыши рвануло, да так фугануло на собачью будку, что чуть кобеля Аркана не застягнуло.
Захар бросил чеботарство, и сам намерился идти с ведрами.
- Сиди-и-и уж со своими чирьями, - махнула Евланья рукой, - кропай ичижонки. Да хошь катанчешки бы Таньчины из клети притащил, поглядел бы. Однако у одного пятка худа. А подшить-то бы обое надо.
- Мотри, Ева, склизко, иди к яру, там прижим и полынья близко. На ключ не удумай переться.
Ватную курмушку Евланья подпоясала вафельным полотенцем. На голову туго повязала черный в белых и красных цветах полушалок с длинными кистями. Поверх всего натянула Захаров заячий треух. Надела пуховые варежки, спаренные с голицами. Ведра – в одну, коромысло – в другую руку – ушла на речку.
Захар Подшивалов вторую неделю мучился чирьями. Сперва один, потом – второй, а теперь целых пять, в разных местах. Соседка знахарка Азея Стародубова посоветовала ему пить опару да дрожжи с добавлением какого-то порошкового снадобья. Подействовало: два заживали, три угнетались, но еще бередились от прикосновения. Верно, прибавления не было. Выше локтя на правой руке нутряной, самый болький.
Сидя на вязовом стульчике, с которого обычно Евланья доит корову, Захар тачал союзки к новым женским унтам. Держа во рту потухшую трубочку носогрейку, он мурлыкал какую-то пустую, внезапно пришедшую на ум, мелодию. Дочь Соня дотронулась до руки:
- Тятя…
- Уй-ю-юй! – сморщился отец, качая рукой, будто убаюкивал ребенка, - ты, что, забыла, Соньча, что я инвалид?
Егорка – старше Сони на два года – ему седьмой, как «большой», дернул сестренку за руку: - Ну-ка давай, чикуй отсюда. Не мешай тяте. Вон твоя кукляндя зассопляндилась – обиходь ее. А ляпки чего раскидала? – Он толкнул сестренку.
- Егорша! – строго сказал отец, - младших обижать негоже.
Соня, выставив губу, отошла в сторону, подняла тряпочную куклу, присев, стала собирать в фарфоровую черепушку гладкие разноцветные камушки, которыми она пыталась играть в ляпки.
- Шибко-то не зудырьтесь, - предупредил отец, - чтоб у меня был порядок! Вечером ко мне люди должны прийти. – Он ждал товарищей из комячейки.
Евланью едва не унесло в полынью. Схватившись за камень, выступающий из-подо льда, чудом удержалась. Вернулась домой с полуведрами:
- Вот собака, ветер-то – всюё воду выхватал!..
Слив воду в одно ведро, поставила на кутную лавку. Залубеневшую курмушку бросила на голбчик и встала спиной к челу печки.
- Чо деется, чо деется!!! Стайку всюё разногишало – соломы почти не осталось.
Егорка, увидев в ведре колтыхающуюся воду, закричал:
- Мама, можно взять ледышку?
- Мне тëзя! – подхватила Соня.
- Ознобитесь. Простыть захотели, - сказала мать, - ты пошто такой вольный стал, Егорша? Вить ты большой, а чему Соньчу учишь? Другой хозяин дома, должон…
Евланья вдруг замолчала – она увидела через гераневый цветник в окне – промелькнуло несколько всадников. Захар, по ее тревожному взгляду, понял неладное. Молча, вскочив и раздвинув куст герани, он увидел спешившихся солдат, до десятка. Трое были верховыми. У одного из них знамя с нарисованными тремя известными костями.
- Анархисты! – перед Захаровыми глазами промелькнуло ненавистное лицо Антошки Полынова, его совмесника, - надо спасать бабу и ребятишек!
К счастью, калитка была закрыта на засов, а это шанс: несколько мгновений.
- Прячьтесь все! Шустро! Анархисты… Егорша, Соньча, живее в подпол и замрите.
Дети испуганно таращили глазенки на отца, свою защиту и опору, спинами прижались к матери, застыли. Евланья тоже, было, растерялась. Потом сцапала детей в охапку и, не слушая мужа, кидалась туда-сюда. Захар, сделав прыжок, пригнул их к полу. Если бы не цветы – анархисты наверняка бы заметили их
Пока солдаты выбивали доски у ограды, а потом стучали в дверь, Захар отодвинул от дверцы курятника мешок с охвостьями, шепотом приказал детям: «Полезайте в шесток», - и больно подтолкнул их. Дети шмыгнули в курятник под печку, окаменели от страха.
- А ты чего рот разинула? Прячься!!!
Евланья сунулась в шесток, но вошла только наполовину.
- Вот тоже отрастила, - досадливо проворчал Захар, - вон в подполье, и ни звука. Все!..
Захар ударился головой о голбец, придвигая длинную дверцу к шестку. К дверце был приделан желобок из тяжелой березовой чурки, служивший корытцем для кормежки кур. Мешком с охвостьями загородил дверцу. Со двора он услышал команду: «Окружай дом». Захар решил: «Успею». Хотел выскочить в кутное окно, а, увидев в нем солдата с трехлинейкой, отшатнулся в угол к столу. В тот миг зазвенели стекла, в избу ворвался ветер, сшиб несколько рамок с упорных гвоздей – фотографии закачались на шпагатинах. Раздался выстрел. Солдат еще раз бахнул прикладом в раму, хрустнув, она переломилась, но не вывалилась. Бандит помешкал: отлетевшим куском стекла ему до крови оцарапало руку. Обозлившись, тот в огороде схватил кадушку, и - в окно. Рама вместе с кадушкой развалилась на куски.
Солдат вскочил на край завалинки, просунул голову в избу. Захар схватил с лавки утюг-паровик, и… только черные угли разлетелись по кути, поднимая сивую пыль. Обмякнув, как пареная репа, тот стал сползать обратно в огород. Захар успел схватиться за дуло винтовки.
Сенную дверь сломали, распахнулась избяная скрипучка, в ней с наглой рожей появился усатый анархист, оскал его зубов означал не то обезьянью улыбку, не то волчью ярость. Анархисты все поголовно обкуривались маньчжуркой, травой, которая делала людей дикими, не ведающими, что творят. Захар не слышал своего выстрела – так он был возбужден. «Гость» вывалился из двери, его подхватили, отнесли в глубь сеней. Патрон у Захара был только один. Бросив винтовку в следующего бандита, Захар сбил его, но не убил. Вскочили, повязали.
- Попался, краснозадый… - ярко и пестро одетый анархист тяжело отдыхивался, - не хотел легкой смерти, что ж, можем заменить другой.
- В муках господних, понял, сука?! - порог переступил Антошка Полынов, бывший ухажер Евланьи.
Когда-то он к ней попусту засылал сватов. С той поры в нем жила звериная злость. Перед революцией за убийство соседа в пьяной драке Антошка Полынов попал на Горно-Зерентуевскую каторгу. Освобожденный революцией, вернувшись с каторги, мужик совсем озверел. В начале революции был в отряде повстанцев, красных. По своей горячности избил командира отряда, а ночью сбежал из-под стражи. Потом перешел к анархистам. Захар об этом хорошо знал.
Антошка замахнулся на Захара, но, наткнувшись на гипнотически-пронзающий взгляд, опустил руку на шапку:
- Где Ева?
- Где есть – не про твою честь.
Полынов – колено на голбец, заглянул на печку. Екнуло сердце Захара, когда Антошка взялся за кольцо западни. Он яростно рванул, и кольцо осталось у него в руке. При помощи штыков открыли западню. Он и его спутник спрыгнули в подполье. Евланья, как страус, спрятала лицо под сусечную балку, а ноги торчали в сусеке.
- Поди-ка сюда, зазнобушка моя, - Антошка и его помощник выволокли Евланью за ноги из ее укрытия, а потом и из сусека. Вдруг Антошка дико завопил: Евланья, извернувшись, вцепилась ногтями в его ненавистное лицо.
- Ах ты, стерва!!! Вот тебе!.. Вот! – от перелома захрустели евланьины пальцы правой руки. Она натужно замычала и потеряла сознание.
- Отпустите бабу. – Захар ровно ожидал, что его поймут. – Я коммунист, а она не при чем. Пожалейте, - он хотел сказать, «детей», но вовремя спохватился, - пожалейте невиновную, христьяне.
Спустя какое-то время, Евланья открыла глаза. Маниакальное выражение бледного лица, в глазах застывшее изумление.
- Чего так ласково встречаешь своего возлюбленного? – Антошка ладонью стирал с лица кровь, - шибко страстно. Забыла, как я с тебя снимал сливочки?
- Как был болтуном, так и остался им, – прорычал Захар.
- А губа у те, Полынов, не дура, - пропустив Захаровы слова мимо ушей, присел на лавку их предводитель, - пухляночка на ять с присыпочкой. Зря вот тока руку ты ей изувечил, как тебя обнимать она будет?
- Фигу-у-уристая бабенка, - тенорком проверещал мосластый здоровяк, но в его глазах появился неизъяснимый страх.
- Разрешите приступить к делу, товарищ-господин поручик?
- Как и было оговорено…. Приступай, Полынов.
Антошка, подойдя к лежащей на полу женщине, расстегнул ремень.
- Приступай к телу, - залаял над своей остротой мосластый. Его нижняя губа то и дело ныряла в слюнявый, покрытый клокастой небритостью, изувеченный рот.
Два желторотых неопытных анархиста испуганно таращили глаза, но храбрились, мол, видали мы похлеще. Иногда их расправа выводила из себя, они озирались, и явно хотели покинуть это «поле боя». Но отступать было некуда.
- Вот так вот, ëла-пала, - извиняющимся тоном начал Полынов, - чичас свадьба будет, Захара мы кокнем на месте, но, посля того, как отгуляем свадьбу. А где ребятишки? – спохватившись, оглядел избу Полынин.
На Евланью, вытеснив боль, нахлынул испуг:
- У Смирновых, видать, за речкой, а то дурят где-нибудь на улке. - Она закрыла глаза.
- Ладно – они твои. Теперь наша власть, мы теперь навовсе. Хочешь пожалеть ребятишек – должна потрафить мне, ëлапала.
Антошка встал спиной к Захару:
- Супротив пойдешь - народ у нас отпетый. Илюхе Загуменному мотну, и…. Он не поморгует, – с тылу в тебя лапу, и - наизнанку выворотит.
Мосластый осклабился и по испитому у его лицу прогулялась стая красных волн:
- Да уж с полным моим удовольствием, - похвалился он, - можно и шкурку тулуном содрать.
- Сыграем свадьбу в присутствии Захарки, опосля робяты уведут и крылышки ему приделают…. А ты живи да радуйся. Повсеместно возьмем власть, ворочусь. А там поглядим, буду я, с тобой жить али не буду – это дело десятое. С рукой твоей мы в расшлепе: ты мне лицо - я тебе - руку.
- Но ублажать будет, - вставил сидящий на кровати рыжеусый бандит.
Дикари коротко и тупо похохотали. Многие были всерьез окурены маньчжурскими наркотиками.
- Дожидаю твое решение, Евлаха. Тока не трудись оборонять Захарку от каюка. Считай – для его души в раю фатеру готовят. Одно твое «ага» - и тебя тут же отпустим. Сядем за стол, гульнем. И Захарка легко умрет. Скажешь «нет»… Ты меня знашь…
Не открывая глаз, Евланья сквозь зубы процедила:
- Скотина!!!
- Это надо понимать, господин-товарищ Полынов, дама колебается, - паясничал рыжеусый, прищуривая свинячьи глаза, - а нам надобна конкретность.
Полынов вздрогнул от холода. Он выглянул в выломанное окно:
- Эй, ты. Затвори ставень.
Когда снаружи притворили ставень, Антошка продолжил:
- Жду, Евланья, хочу слышать согласие.
- Кровопивец! – набрав сил, Евланья плюнула в глаза Антошке, но попала ему на бороду.
Распопугаенный тип шагнул в сторону лавки, под его ногами хрустнули осколки стекол. Он схватил с пола недошитый унт и замахнулся на Евланью. Антошка остановил его жестом.
- Ну-ну, будет. – Сдержанно поднявшись, он снял с приголовашки деревянной кровати полотенце и, вытеревшись, обратился к главному:
- Разрешите?..
- Меня нет, - замахал руками молодой атаман шайки и присел на стул в божий угол, приготовившись смотреть «представление».
- Зачнем свадьбу. – Полынов указал – одному солдатишке в огромной не по росту шинели – на улицу. Тот выскочил и живо вернулся, неся четверть самогонки-араки, сала и хлеба. Проскочил в куть, и стал гоношить закуску.
- Дружки, снарядить невесту…
Дети лежали на животах и округленными глазами смотрели в неприкрытое мешком пространство, они видели только голяшки грязных чужих сапог, руки и ноги матери, прикрученные веревкой под лавкой. Шесток был выметен, но пыль и сладковато-горький запах куриного помета еще стоял в этой узкой щели и колко щекотал ноздри.
Пятилетняя Соня понимала, что творится, неладное и, что ей нужно лежать тихо, она была испуганно-окоченевшей. Егорку, напротив, всего колотило. В нем закипала такая ненависть к этим бандитам, что вряд ли когда она в нем остынет. У него горело желание вылезть из щели и чем ни попадя бить, бить этих негодяев. Но чувствовал – тогда ему не сдобровать.
Бандиты достали чугун со щами и, стуча ложками, громко хлебали вкусное варево, запивая самогоном.
- А теперь приступим к прямым обязанностям. Зачерствела поди-ко. У Захарки в башке сплошь революция, - пьяно развязно декламировал Антошка, - ночи напролет только и думал, как бы чужую землицу оттяпать, а позабыл про то, что ему всего сажень и нужна-то. Разинул рот на чужой каравай, а про свой забыл. Сука, забыл, что баба не тебе сужена. Видал, как я ее на тройке за колок возил? Видал, как я ее на руках за Ерохинское гумно носил? Позавидовал, что мы с ней сеновал в мышеед в труху умолачивали. А ты забыла, Евка, как обманывала отца, мать и заместо вечерки у Ерохиных, да у Касатниковых со мной забиралась на вышку? Забыла, как Нюрке морду чистила за меня?!
Полынов сгреб с косячка вышитую красными цветами льняную салфетку и, показав на Евланью, бросил мосластому. Тот сделал кляп и заткнул Евланье рот.