Именно он и принес в первых числах августа 1919 года в Гурьевск для Маши Кузнецовой тревожную весточку от отца: сильно захворал дед Михаил и, похоже, до Покрова не доживет. Просил, если будет оказия, приехать домой для прощания с дедом. Это известие сильно огорчило девушку, и она проплакала целый вечер, несмотря на все увещевания Сергея Барбашова и подруги Кати. В последнее время Маша редко бывала дома и потому не могла представить деда больным и немощным. Она помнила его серьезным и деловым, когда к нему приходили соседи для решения каких-то вопросов. Помнила строгим и требовательным, когда он принимался наставлять своих внуков и детей. Веселым и озорным, когда за праздничным столом у них собирались друзья и родственники. И вот дед зовет ее на прощальную встречу…
Через пару дней Пахом снова объявился в заводской конторе, и повторил Гордеевы слова. Сергей Барбашов, на момент разговора ока-завшийся в приемной управляющего заводом, где уже давно работала Маша, принялся расспрашивать ямщика, что творится на тракте.
– Да все путем, уважаемый, снуют разные людишки по обе стороны и конно, и пеше, но разбойников не наблюдатся… когда светло, конечно, а ночь есть ночь: от одного мрака страх берет…
– А когда ты назад собираешься?
– Сегодня-то отдохну туто-ка, в ночь не поеду… Да и лошадке надобен роздых… Завтрева поутру и тронусь…
– А нас возьмешь ли?
– Да вас-то я и за полцены увезу, чай, не чужие! С отцом-от Марии Гордеевны мы давние знакомцы…
– Ну, и лады, – подвел итог разговору инженер. – Машенька, идем-ка к Михаилу Константинычу, я, думаю, он нас поймет…
Глядя вслед молодым, Пахом довольно потер руки: наутро ему предстояло возвращаться налегке, поскольку редко теперь, кто отваживался ездить без особой нужды по тракту, а тут тебе пассажиры как с неба свалились, хоть за полцены – а все же прибыток…
… Выслушав Машу и Барбашова, Курако, не без сомнения, но согласился отпустить их в Урское. Когда влюбленная парочка, довольная его разрешением, направились из кабинета, Михаил Константинович попросил Сергея задержаться.
– Хоть и спокойно сейчас на дороге, а все же надо быть готовым ко всему…– и он протянул Барбашову браунинг и коробочку с патронами.
– Надеюсь не забыл, как мы в карьере стреляли? Зря им не маши и не бахвалься, а уж достал оружие – бей наповал… И еще одно… совет, что ли… Уж больше года ты ухаживаешь за Машей, того и гляди, скоро одной семьей жить будете, а она девушка твердых устоев и без родительского благословения, наверное, не пойдет под венец?
– Михаил Константинович, ведь вы же сами сказали, что время больно тревожное и совсем не до свадьбы теперь…
– Так-то оно так… Свадьба – дело хлопотное, а мы с тобой большевики, новую власть поддерживаем. Зарегистрируем ваш брак в заводской книге приказов, как положено – с дрУжкой и свидетелями – и живите на здоровье, а уж свадьбу потом сыграем, когда врагов всех разобьем. Или вы венчаться надумали?
Он не хотел огорчать своего учителя тем, что они с Машей уже давно решили, что непременно должны обвенчаться в церкви и только с благословения родителей.
– Вот и славно! Скоро вы комсомольцами будете, вот только прогоним белых, а комсомольцам негоже идти к попам…
– Да, да, конечно…– еще больше смутился Сергей. – Так мы завтра с тем возницей и поедем. Пусть погостит Маша у родителей, все равно сейчас на заводе никакой работы…
– Но, но, товарищ инженер, этой буржуазной самоуспокоенности у вас не должно быть!– голос металлурга звучал нарочито строго, но, заметив, что красивое лицо Сергея стало озабоченным, он весело рассмеялся и, хлопнув по плечу, успокоил его:
– Езжайте, отдыхайте неделю, родителям помогите… Сейчас самое время сено стоговать, а если на тракте тревожно будет, то оставайтесь в селе до лучших времен. Недолго уж осталось ждать: красная армия, похоже, готовит наступление на Сибирь, на Алтае красный командир Рогов освободил от колчаковцев несколько волостей и организовал партизанскую республику, да и наши партизаны зашевелились. Нет, не устоит Колчак до зимы, прошло его время!..
… Более полугода не приезжала Маша в родное село, исскучала мамина любимица по отчему дому, по родным ей людям, и потому встреча была такой теплой и радостной. Дед Михаил, одним глазом уже смотревший в вечность, вдруг взбодрился, повеселел и, обувшись в теплые белые валенки, принялся разгуливать по дому, а потом и на «троне» своем посидел какое-то время, цигарку выкурил. На другой день к ним в гости пришли их старые друзья Ивановы. Не терпелось им разделить радость с Гордеем и Аленой, а Аграфена Ивановна хотела воочию убедиться, какой же все-таки дамой стала Маша за время работы на заводе, не зря ли было потрачено время на обучение ее светским премудростям. Увиденное порадовало старую женщину: просто и достойно держалась Маша, умело поддерживала разговор. Понравился ей Машин жених. И красив, и учтив, и грамоте обучен. Мысленно представила Аграфена Ивановна Машу рядом с Семеном Скопцовым и даже испугалась: какой бы это был мезальянс!..
Как-то за ужином, как бы ненароком, вспомнился прошлогодний разговор в конторе завода, где Курако обещал быть посаженным отцом на свадьбе Маши и Сергея.
– А помнит ли Михаил Константинович свои слова и обещания? – спро-сил Гордей ухажера своей дочери.
– Помнит, Гордей Михайлович, – заверил его инженер, – век не отступится от своих слов, но жалеет, что пока война идет, свадьба как бы не ко времени…– тут он как-то озорно посмотрел на Машу, на будущих своих родственников, дружно сидевших за семейным столом, и продолжил– война, сказал Михаил Константинович, может затянуться надолго… А вот ежели родители невесты дадут свое благословение – венчайтесь, говорит, живите, а уж потом и свадьбу сыграем, когда мир придет на землю…
– А ваша партейная вера не помешает венчанию-то, Сергей? – чуть хрипловатым голосом спросил дед Михаил. – Очень бы мне хотелось увидеть свою внучечку-красавицу в невестах, а там и помирать можно!..
Над столом надолго повисла тишина. Алена и Гордей пытливо наблюдали за молодыми, посмотрели на отца, между собой переглянулись, после чего Алена объявила:
– Это что ж, Сергей Иванович, вы вроде как сватать приехали нашу Машу?
– Да! – горячо отозвался Барбашов и порывисто встал с табуретки. – Вы уж извините, говорят, сватов надо, а у меня никого здесь нет да и война тут…
– Что ж ты, жених, невесту еще не высватал, а уже сомневаешься? Аль передумал? – Облокотившись на стол, Кузнецов-старший пытливо смотрел на молодого человека.
– Да нет, что вы… Я за Машеньку жизнь отдам… да я…
– Ну-ну, кому ты не живой-то нужен будешь, – усмехнулся Гордей. – Разве что Потапову нашему?..
– Потапову? – Барбашов вопросительно смотрел на будущего свекра. – А кто это?
– …Да гробовщик наш деревенский!.. – И Гордей раскатисто засмеялся.
– Гордей!.. – с укоризной проговорила Алена. – О серьезном деле говорим, а ты …
Опять стало тихо в избе. Даже котенок-игрун Пушок притих и выжидательно смотрел на хозяйку. Алена внимательно оглядела всех и продолжила:
– Серьезное дело вы задумали, детушки, ну, да возраст у вас самый подходящий… Много доброго мы слышали о вас, Сергей Иванович, и лично обзнакомились… Знаем, что люба наша Маша вам, как и вы ей… мы видим, что человек вы серьезный, надежный, а потому, отец, дадим, наверное, молодым наше благословение?
Словно спохватившись, она обратилась к Михаилу Андреевичу:
– А вы, тятя, не против будете?
– Что ж ты меня спрашиваешь, Аленушка? Не я ей родитель, а вы с Гордеем. А когда сами были молодые, разве спрашивали нас с Иваном, батькой твоим, о своих задумках?
– Бать, ну, что ты право, при молодых-то, – вступился за жену Гордей, – пойдем-ка лучше подымим на крылечке… Жара ушла – сама благодать теперь…
– Пойдем-пойдем, сынок… Только я еще вот что хочу сказать: война войной, а только жизнь-то берет свое… Война, похоже, вот-вот кончится: гонят колчаков на Урале, скоро и до нас дойдет Красная Армия... Успенье-то Пресвятой Богородицы у нас ноне 28 августа будет… Вот 29 и поедем в Салаир…помолимся, причастимся, а то с этой войной сидим, как мыши по углам, и дорогу в церкву забыли. Ты же, Гордей, определись там в церкви-то, когда венчаться можно будет приехать.
– Тятя, так, может, в субботу поедем или в воскресенье? – спросила Алена.
– Да нет уж, Алена Ивановна, послушайся старого человека!.. Суббота-воскресенье – праздные дни… Народ в церкву потянется, тем паче, что Успенский пост только закончится, праздник Преображения Господня пройдет… Шибко людно будет там, а мы по-скромному съездим, по-домашнему… А то, что даете свое родительское благословение, то славно, то хорошо. Мне кажется, Машин кавалер – добрый парень. Любите и жалейте друг друга, дети мои… ой, ты, Господи, внуки мои, и пусть ваша жизнь хоть чуть-чуть будет слаще нашей…– и своей исхудалой рукой Михаил Андреевич осенил молодых крестным знамением.
– Федя, подай-ка нам икону Николая Угодника!– скомандовала Алена.
Явно не ожидавшие такого стремительного решения, молодые опустились на колени перед родителями, а Никитка торопливо поспешил поближе к кровати деда.
В этот же вечер на семейном совете было решено, что сразу по окончании Успенского поста они отправятся в Салаирскую церковь, где определятся со священником о сроке венчанья. Потом и Михаила Курако можно будет пригласить с инженерами: Из Гурьевска-то в Салаир им недалеко будет приехать… А уж свадьбу решили провести в Урском, с размахом, но позже, когда война закончится...
Глава 3
Первые вести о военных победах партизан отряда Григория Рогова докатились до Кузнецкого уезда на разгоне лета 1919 года. Как случалось не раз, отличить, где правда о нем, а где народные придумки, было трудно: одни, расхваливая его воинские доблести, величали сибирским Стенькой Разиным, за которым идет армия в 20-30 тысяч человек с пулеметами и пушками, и что всех «колчаков» на Алтае он уже перебил и теперь готов прийти на помощь соседям из Кузнецкого уезда. При этом рисовали его портрет как сказочного героя: могуч, добр, справедлив Григорий Федорович и всего себя отдает борьбе с буржуями за свободу угнетенного народа… Другие, рассказывая о его победах, сетовали на то, что суров больно сей воитель, и всю свою ярость вымещает, прежде всего, на купцах да священниках. А набожных русских крестьян это сильно настораживало и беспокоило. Но истина, как это часто бывает, оказалась где-то посередине этих досужих разговоров.
Выходец из бедной крестьянской семьи Григорий Рогов родился и жил в селе Жуланиха Мариинской волости Барнаульского уезда Томской губернии. В 17 лет был призван в армию, участвовал в русско-японской и первой мировой войнах. Ратные подвиги его были отмечены тремя георгиевскими крестами и званием зауряд-прапорщика. В промежутке между войнами Рогов успел жениться и обзавестись пятью детьми. Крепко сбитый, коренастый, он выглядел настоящим богатырем с густыми черными усами и крупной головой, посаженной на короткую сильную шею. Еще с детства он не терпел никакого притеснения со стороны, а все спорные вопросы предпочитал решать с помощью кулаков, что, видимо, предопределило формирование у него нрава, крутого, яростного, беспощадного. Зверства колчаковских карателей заставили его взяться за оружие, и уже в июле 1918 года он создает группу по борьбе с Временным Сибирским правительством, а позднее – с колчаковским правительством. Группа Рогова, на первых порах насчитывавшая всего несколько десятков таких же, как и он сам, крестьян, обиженных и обозленных на весь мир, к лету 1919 года превратилась в настоящую армию численностью до 3-5 тысяч человек с пушками и пулеметами. Впрочем, количество бойцов в отряде Рогова постоянно менялось: виною тому был, конечно, и естественный урон в боях, но главное – свободолюбивое воинство, как и он сам, не признавало никакой дисциплины и в любое время могло оставить расположение отряда, чтобы перейти на сторону врага, а то и вовсе бросить оружие и вернуться к сохе. Причем, уходили как в одиночку, так малыми и большими группами. Анархии закон не писан…
Но удача продолжала ему благоволить. Волей-неволей, как человек внезапно оказавшийся на гребне славы и почувствовавший упоение властью над людьми, он стал менее строг в требованиях к себе и своим бойцам. Знал, что многие из них в прошлом были бедняками, а то и вовсе батрачили на богачей, и потому так радовались, когда им в руки попадали деньги и дорогие вещи, изъятые у купцов, священников и прочих мироедов. Большевики объявили «экспроприировать экспроприаторов» – получите! На войне – как на войне! И потому все реже он пресекал грабежи и разбои, хотя не слепой ведь, видел, что наряду с богатеями от его бойцов страдают и простые мужики, а хуже того, и бабы. Что ж, и тут ему на подмогу пришла все та же поговорка: на войне – как на войне! Удача улыбается сильному. Одолел врага – ты победитель, а победителя, как известно, не судят. Все так просто и ясно…
Опьяненный победами в родном Причумышье, и, предчувствуя близкий крах колчаковского режима, в августе 1919 года он решил совершить набег на рудничный поселок Салаир в соседнем Кузнецком уезде, где в начале века его отец строил церковь имени Петра и Павла. Что побудило красного партизана на этот шаг, азарт ли охотника, пожелавшего испытать свою военную удачу в чужом краю, или желание увидеть творение рук отцовых – неизвестно. Ни с кем не поделился своими думками Григорий Федорович, но перед началом операции провел тща-тельную разведку на месте будущих боев. Крупных подразделений в Салаире не было: рота солдат-новобранцев, набранных летом в соседних сибирских селах, да пол-эскадрона казаков-анненковцев, невесть как оказавшихся в этих местах в ходе начавшегося всеобщего отступления белых на Восток. Для себя он давно отметил, что боевого духа у колчаковцев в последнее время заметно поубавилось: насильно мобилизованные крестьяне при первом удобном случае норовили разбежаться и спрятаться в тайге, откуда их сам черт не выкурит, да и казачки бились уже без прежнего азарта, и потому он надеялся на легкий поход. Риску никакого, а шум большой пойдет по всей Сибири-матушке…
Рейд на Салаир он назначил на конец августа 1919 года…
Едва солнце зарумянило крыши домов, со двора Кузнецовых выехал тарантас, запряженный в две лошади, а место на облучке место занял их старший сын Федор. Впереди их ждали долгие версты Крестьянского тракта. Не забыл Гордей нацепить на грудь, под сюртук, свою боевую награду – Георгиевский крест. А уже перед самым отъездом упрятал под сиденье свою двустволку и коробку патронов, а в карман сюртука положил гранату-лимонку, подаренную накануне Яшкой-Чувашом... Заметив сборы будущего тестя, Сергей Барбашов осторожно проверил в кармане браунинг, выданный ему перед поездкой Курако...
* * *
К исходу третьего часа пути впереди, на взгорке, показались купола Петропавловской церкви, а вокруг нее, словно цыплячий выводок возле клуши, беспорядочно толпились немудреные приземистые избы руднич-ного поселка Салаир. Ясное по рассвету августовское небо стало вдруг хмуриться, превращая улыбчивое утро в серый безрадостный день. Само солнце ощущалось где-то рядом, прямо над головой, и иногда сквозь сизую пелену облаков, затянувших небо по всему окоему, к земле прорывались его слабые, с отсветами легкой позолоты, лучики, но, упершись в потускневшее от времени сусальное золото луковиц-куполов Петропавловской церкви, казалось, прилипали к ним, оставаясь матово-светлыми пятнами, совсем не радуя глаз людей, спешивших в этот день в храм. Беленые кирпичные стены его, некогда сиявшие первозданной белизной, с годами потеряли свою свежесть и теперь смотрелись под стать наступающему серому дню. И лишь нежный малиновый перезвон колоколов, извещавший о начале утренней литургии, ласково привечал прихожан и словно протестовал против надвигающегося ненастья.
Церковь, в начале века выстроенная именитым алтайским мастером Федором Роговым в псевдорусском стиле о пяти главах-луковицах и шатровой колокольней, величаво высилась в самой середине села и была обнесена в полукружье металлической литой оградой. Чуть поодаль, напротив ее фасада, одиноко замер 4-метровый бронзовый памятник царю-освободителю Александру 11. Нахоженная и наезженная великим множеством ног и колес, отсыпанная мелким красноватым камнем дорога, отломившись от Крестьянского тракта, петляя и повторяя все изломы местного рельефа, неудержимо стремилась к храму и, достигнув его подножия, изливалась в небольшую, небрежно выложенную булыжником площадку, по краю которой нестройными рядками громоздились столбики коновязи.
С трудом найдя свободное место для своего тарантаса, Гордей наказал сыну привязать лошадей и неотлучно находиться с ними, а сам с Аленой и молодыми направился в храм. Выполнив наказ отца, Федор огляделся по сторонам, но, не усидев на месте, вопреки воле отца, поспешил в церковь.
Время близилось к полудню. У невысокого крыльца заходились в немой молитве нищие и юродивые, протягивая руки за подаянием, а, получив желанную монетку, истово кланялись вослед своему благодетелю.
Внутри церкви было прохладно, остро пахло ладаном и человеческим горем. С клироса негромко и раздумчиво звучали женские голоса да едва слышно шелестели слова молитвы прихожан. Война, второй год огненным шаром колесившая по сибирским городам и весям, приучила крестьян молиться у себя дома, в родном кутке – и спокойнее, и безопаснее. Только большое горе да великая радость приводили в это окаянное время русского человека на молитву в храм, к алтарю…
В этот первый будний день после праздника Преображения Господня народу в храме было мало: две семьи с грудными младенцами на руках. По всему видно, крестить своих чад вознамерились молодые родители, и, несмотря на тревогу дня, их лица светились радостью. Поодаль от них вороньей стайкой расположилось до двух десятков молящихся: старики, старухи да несколько молодых женщин с опухшими вдовьими глазами. Горем-печалью полны их лица, как ночь, мрачна их одежда. Именно от них исходили и изливались вокруг незримые волны скорби и человеческого страдания, которые, казалось, гасили все живое и радостное вокруг.
Кузнецовы, опоздавшие к началу службы, осенили себя троекратным знамением, в пояс поклонились при входе в храм, и неслышно влились в толпу молящихся, а уже в следующее мгновение Алена Ивановна и Маша были в потоке богослужения: беззвучно повторяли слова молитвы и клали поклоны. И молодые родители, и Кузнецовы невольно испы-тывали какое-то неудобство перед окоченевшими в своем горе стариками и женщинами, отчего радость их, незримо умалялась и, казалось, делала неуместным само пребывание их в храме.
– Эх, дурья башка, зря, видно, мы приехали сюда, – шепнул Алене на ухо Гордей. – Война кругом, горе у людей, а мы венчаться надумали…
Не переставая молиться, Алена прошептала мужу в ответ:
– Не шуми в Божьем храме! Сам же говорил, что увезет Сергей Машу в Кузнецк без венчания. Опять же, дед все помирать собирается, да и мы с этой войной давно в церкви не были… Батюшку послушаем, причас-тимся, а венчаться уж потом поедем, только не забудь уговор заключить с батюшкой. – Помолчала какое-то время, вслушиваясь в песнопение, доносившееся с хоров, и добавила, – а церква эта мне больше глянется, чем другие. И колокола здесь так благостно звучат…
…Еще на подступах к храму в голове Сергея Барбашова будто музыка какая зазвучала и сами собой всплыли в памяти строчки молитвы из далекого детства:
«…Возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем Азъ же множеством милости Твоея, Господи, внииду в Дом Твой…» – и рука сама собой поднялась для троекратного крестного знамения…
Уже осторожно ступив под своды церкви, застыл он в смиренной позе возле центральной колонны, разделявшей храм на две равные части. Из мира шумного и суетного он пришел сюда еще неостывший от мирских забот и тревог, но, пройдя всего несколько шагов под строгими взгля-дами святых угодников, взиравших на него со стен, невольно стушевался и с каким-то трепетом стал всматриваться в ярко сверкающий позолотой иконостас, расположенный в глубине храма, в священника с явными сле-дами болезни на лице, который вел службу…
«…Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа, буди со всеми вам. – звучало с амвона, и вместе со всеми пропел Сергей:
« И со духомъ твоимъ…»
Уже умиротворенный и спокойный, он перекрестился. Внезапно к нему вернулось давно забытое чувство какого-то душевного трепета и благодати, которое он испытывал в раннем возрасте, когда ходил в цер-ковь на праздничную службу с дедом и бабушкой у себя на родине, на Орловщине. Со временем эти ощущения все реже посещали его. Что было тому причиной? Возможно, раннее взросление студента горного института, самостоятельная жизнь которого все более обретала новые и яркие краски, отличные от размеренности церковных служб и смирен-ности молитв. Быть может, сыграли свою роль те книги и журналы, кои имели хождение в студенческой среде и в которых ничего не говорилось о Боге, но все настойчивее звучали призывы к разрушению до основания всего сущего, что было создано руками человека и Господа, а уж потом приниматься за строительство чего-то нового и никому неведомого…
Но главное, что отдалило Сергея от церкви, было, наверное, его общение с людьми из технической элиты. Умные, образованные, они обладали прекрасным чувством юмора и потому, даже постигнув азы марксизма и иных революционных учений, буквально обрушившихся на Россию в начале века, открыто не призывали к отказу от веры или погрому церквей, но та ирония, тот легкий и незлобивый юмор, который нет-нет да проскальзывал в их речах, со временем заставили Сергея относиться к вопросам религии, к молитвам и вообще к церкви более сдержанно и отстраненно. И если бы не настойчивость Маши в вопросе венчания, он, наверное, еще долго не пришел бы под сень храма. Новое время делало новых людей, но что удивляло: окажись этот человек хоть на мгновение в среде, близкой той, в которой прошли его детство и юность, связанные с церковью и религией, как все заложенное в душу русского человека оживало, воскресало, манило в ту в первозданную веру и чистоту, уводило его от греховности сущего бытия. Да, сейчас было страшное время, боязнь случайной и нелепой смерти, кровь и страдания порой заставляли человека совершать поступки не угодные ни Господу, ни самому себе, а потом тяжело страдать от этого, вымаливая себе прощение. И чем глубже был человек, совестливее, тем мучительнее давались ему эти переходы из одного состояния души в другое, и тем более беззащитным он оставался перед лавиной жестоких будней…
«…Святъ, Святъ, Святъ Господь Саваофъ, исполнь небо и земля славы Твоея!.. – песнь хора вернула Сергея в храм.
– Слава Богу, успели к причастию – пронеслось в его голове, – успели…
…И если Барбашова одолевали такие непростые чувства и воспо-минания, то Гордей, окинув пытливым глазом храм, отметил про себя, что всего-то пять-семь мужиков здесь, кроме них с Сергеем, а остальные либо старики, либо отроки.
– Воюют, поди, некогда по церквам-то расхаживать, – думал он. – И сам бы, наверное, сейчас в тайге таился, коли б не рука… – но, заслышав произнесенное священником нараспев «аминь!», он, вслед за другими прихожанами, энергично перекрестился. И не было в том кощунства, что судьба уготовила ему такую долю на всю оставшуюся жизнь: воздавать хвалу Господу и класть крестное знамение по-раскольничьи, двумя оставшимися в целости перстами…
Отец Рафаил, настоятель храма, превозмогая слабость, служил литургию. Ему сильно недужилось в последние дни. Тяжелая болезнь матушки Евдокии, ее быстрый уход, казалось, надломили этого еще нестарого человека. Оставшись совсем один, он старался быть больше на людях и лишь затемно возвращался в свою скромную опустошенную обитель, расположенную неподалеку от храма. Длинные рыжеватые волосы его в одночасье побелели, глаза на скуластом лице непрестанно слезились, а голос, всегда густой и звучный, вдруг стал глухим и ломким. Диакон Терентий, тучный, несмотря на молодые годы, пытался отговорить настоятеля от субботних и воскресных служб, но тот категорически отверг его предложение:
– Не нам одним тяжко и горестно, сколько вокруг болезных и пораненных этой проклятой войной! – Здесь он осенил себя крестным знамением.
– Сколько вдовых, сирых и убогих придет в эти дни на молитву, а нас с тобой тут не будет... Кто же им поможет молитвы ко Всевышнему донести?.. А-а, то-то же…– Он снова перекрестился и добавил. – Нет, отец Терентий, отведем службу, а тогда и поболеть можно будет день-другой. Ты же сам знаешь, что лучшее лекарство ото всех болезней есть добрая молитва да послушание…
– Так-то оно так, батюшка, а все же доктора бы вам надо да лекарств, какие получше. Совсем с тела сошли, как бы хворь не одолела…
– Что телеса наши бренные, когда душу врачевать надобно … Злобы-то сколько, злобы!.. Изведется род людской своею лютостью! Забыли новые правители заповеди Божьи, ой, забыли, оттого и умываемся кровушкой людской…
* * *
… Пока в храме шла литургия, поселок был окружен партизанами Рогова. Оставив на каждой из дорог при въезде в поселок по усиленному пикету, основную часть отряда под командой своего начальника штаба Рогов бросил на штурм народного дома и школы, где, по сведениям его разведки, были сконцентрированы основные силы колчаковцев, сам же, с сотней конных бойцов, устремился к церкви Петра и Павла, и вскоре площадь перед ней была заполнена вооруженными людьми, а обста-новка на ней перестала соответствовать кротости и благости тех молитв, что звучали под ее сводами.
Нищие богомольцы, доселе мирно сидевшие на ступенях церковного крыльца, осеняя себя знамением, торопливо покинули насиженные места. Кто-то совсем оставил площадь, но большинство же расположились поодаль, у памятника императору и у коновязи. Несколько конных роговцев уверенно направили своих лошадей к распахнутым настежь дверям, ведущим в храм. На их лицах застыли злорадные улыбки, в руках у каждого было оружие: ружье, револьвер или сабля. Но раздался громкий окрик, и движение их застопорилось. Бойцы с удивлением обернулись назад: крупный мужчина с густой темно-русой бородой и лихо закрученными усами властно скомандовал:
– Назад! А то пристрелю как собак!..
Недоумевая, партизаны спешно покинули крыльцо церкви и вернулись на соборную площадь, окружив своего командира, а один из них, личный ординарец Рогова Семен Лыков, широкоскулый, с губами-пельменями и каким-то бесовским огоньком в глазах, оставил седло и подошел к командиру с вопросом:
– Григорий Федорович, чтой-то не так?!.
– Ты что задумал, Семен?
– Ну... как всегда: разожгем костер в храме, попа вздернем, а этих несознательных богомольцев плетьми разгоним... Григорий Федорович, ты же сам говорил, что «Религия – опиум для народа?»
– Дурак! Это не я сказал, а Ленин. Но главное – этот храм вы не тронете...
– А пошто так-то?
– Я сказал, что вы его не тронете!.. – И уже вполголоса добавил, – батя мой его строил, как же я на него руку подниму?..
– Понятно, Григорий Федорович, а что с попом делать? – продолжал прояснять обстановку Семен.
– А что всегда делали, то и делайте!.. – и, выдержав небольшую паузу, добавил, – но храм мне не поганить!
– Командир, а там богомольцев полно...
– А ты попроси их оттуда, выгони, наконец, но без лошадей, без крови...
Заметив, что сквозь плотные ряды конных бойцов к нему пробирается вестовой, жестом подозвал его поближе:
– Ну, Антон, как там у вас дела с колчаками?
– Их мы крепко прижали, но у них два пулемета…. там пехота и казачки ... Солдаты слабо бьются, двое уже сдались, а казаки и офицерА, сдается мне, стоять будут насмерть...
Словно в подтверждение его слов с восточной оконечности поселка донеслась беспорядочная ружейная стрельба, грохнул взрыв, длинными трелями заявили о себе пулеметы. Похоже, там шел нешуточный бой. Рогов какое-то время прислушивался к звукам стрельбы, затем распо-рядился:
– Ну, насмерть, так насмерть! Так тому и быть. Взять вкруг и никого не выпускать... Так и передай Козлову: управиться дотемна. Кто сдастся – на допрос. Нам нужны бойцы. А кто шибко бьется – расстрелять, а раненых... нам не нужна эта обуза – в расход!
– Понял, товарищ командир! – Вестовой, поставив лошадь на дыбы, крутнулся на пятачке и помчал рысью в другой конец поселка, где продолжался бой.
– Ну-с, долго я еще буду ждать, когда выйдет ко мне поп?
– Щас, командир! – сдвинув на затылок фуражку с нашитой на нее красной ленточкой, Семен Лыков уверенно зашагал в церковь, бросив на ходу:
– Сурков, ты и еще трое бойцов – за мной! Оружие не применять! Добром их попросим ... за волосы притащим сюда, особливо того, долгогривого...
Рогов с легкой ухмылкой наблюдал за действиями своих подчиненных, готовый к любому исходу.
…А литургия между тем продолжалась. Отец Рафаил, подняв святую чашу, вышел на амвон и произнес ломающимся голосом:
– Примите, ядите сие есть Тело Мое, яже за вы ломимое во оставление грехов... Пийте от нея вси, сие есть Кровь Моя Нового Завета, яже за вы и за многия изливаемая во оставление грехов...
– Аминь!.. – отозвался сверху хор. А прихожане потянулись к амвону и, скрестив руки на груди, благоговейно ожидали главного момента богослужения. В это время где-то совсем рядом с храмом разразилась невообразимая ружейная стрельба, грохнуло два взрыва. Только на миг повернули головы богомольцы на грозные звуки, несущиеся с улицы, и снова все – к чаше, и только тихонько запричитали старухи, успокаивая детей, а мужчины молча переглянулись, но сохранили внешнее спо-койствие.
– Братья и сестры, не бойтесь, здесь вы под защитой Господа нашего Вседержителя. Лишь самый заклятый ворог посмеет поднять руку на молящегося в храме Божием...
... Ружейная стрельба стала глуше – бой, видимо, отдалился от церкви, но и вдали он продолжался с прежней силой: теперь уже явно угадывался треск пулеметов, а на каменных ступенях Красного крыльца храма послышалась тяжелая поступь множества людей.
– …Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагомъ Твоим тайну повемъ, ни лобзания Ти дамъ, яко Иуда, но яко разбойникъ исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоемъ…
– Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи, и молимся Боже наш… – откликнулся хор на клиросе.
И священник, и диакон уже поняли, какая беда пришла в храм, но усилием воли заставляли себя читать молитвы. Прихожане вослед их спокойствию, продолжали молиться без остановки, только теперь их голоса звучали громче, а на самой высокой ноте будто срывались на всхлипы, непроизвольно вылетавшие из груди взрослых и детей. Отец Рафаил находился на амвоне лицом к пастве и первым увидел, как под своды храма вошла группа людей. Потрясая оружием, в потрепанной и запыленной одежде, с красными лентами на фуражках и папахах, они шли уверенно, по-хозяйски, с пьяными и дерзкими улыбками на заросших щетиной лицах. Священник, не спуская глаз с непрошенных гостей, поспешил окончить молитву:
– Яко ты еси освящение наше, и Тебе славу возсылаемъ, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков…
– Аминь! – дружно отозвались прихожане.
Вот уже крайние богомольцы, обнаружив у себя за спиной смертельную угрозу, смолкли и словно одеревенели, диакон же громовым голосом неожиданно для всех продолжил службу:
– Эй, долгогривые! Кончай народ дурить!– низкорослый, широкоскулый партизан явно куражился, видя испуг в глазах десятков людей. – Бросай свое кадило и чеши к командиру, пока мы тебя за волосья к нему не притащили! Ну-у!..
Последние слова партизана прозвучали в полной тишине и, взлетев к куполу, многократно усиленные пустотой, обрушились на головы прихожан и рассыпались на каменном полу мелким животным страхом:
– У-у-у!..
– Антихристы! В святом храме богохульствуете! Опомнитесь! Или не крещены были во церкви отцом с матерью?
– Ты не серди меня, святой отец, и родителев моих не трожь, а то я свя-тость твою сейчас плеткой вышибу!.. – Лыков, свирепо играя желваками, устремился вперед, но дорогу ему заступил высокий крепкий мужчина с густой черной бородой, изрядно побитой сединой. Это Кузнецов, оставив в стороне своих родных, встал на пути разъяренного бандита. Тот взмахнул плеткой, но Гордей ловко перехватил ее своей здоровой левой рукой, и в следующее мгновение она оказалась у него в руке.
– Побойся Бога, солдат! Уважь баб да стариков, дай батюшке закончить службу, а потом уже и разговоры веди... – голос его звучал ровно, даже просительно…
Высокий, стройный, в черном сюртуке и белой толстовке, рядом с низкорослым, скуластым, одетым в лоснившуюся от грязи гимнастерку партизаном, Гордей смотрелся настоящим аристократом, и потому боец, поспешивший на помощь своему товарищу, даже обратился к нему соответствующе:
– Из графьев, видно, будешь, дядя, но нашего брата не замай!.. По-нашему будет... – он потянул было саблю из ножен, но вовремя вспомнил наказ Рогова и оставил ее в покое. На помощь Гордею поспешили остальные мужики, что были в храме, завыли женщины и старухи, заплакали дети. Воспользовавшись замешательством партизан, мужчины легонько вытолкали их в притвор, а затем на паперть, после чего закрыли двери и священник закончил службу.
Завидев, как скоро его незадачливых воинов выдворили из храма, Рогов сначала громко засмеялся. Вторя ему, заржали остальные партизаны, но смех вожака прервался также внезапно, как и возник, уже в следующее мгновение он обрушился на них с грозной бранью:
– Что, сучьи дети, с попом справиться не можете?! Сейчас прикажу снять с вас штаны и надеть юбки! Партизаны, мать вашу!..
– Григорий Федорыч, – суетливо заговорил Лыков, – мы бы спроворили, но ведь ты не велел кровя пущать... Один там барчук, видно... Мы его ...Мы сейчас...
– Давайте вашего барчука, но церковь не поганить!..
Лыков призывно махнул рукой еще нескольким бойцам, и теперь уже более десятка человек ринулись на повторный приступ церкви, а Рогов, поманив к себе пальцем бойца, накрест перепоясанного пулеметной лентой на груди, указал ему на тарантас, запряженный в две лошади, дуги которых были украшены разноцветными лентами.
– Как думаешь, Епиша, твой командир достоин ездить на таком тарантасе?
– Конечно, товарищ командир! Молодожены, должно быть, приехали венчаться...
– Так что?! – грозно свел на своем крутом лбу густые темные брови Рогов.
– ... Сейчас спроворим, Григорий Федорыч. Я мигом...