Сергей Павлов. Кузбасская сага. Роман. Книга 3. Чужое время, чужие люди… (Окончание) ч. 2
– ... Зато потом, когда прошел слух о том, что Моку избили за это богопротивное дело и он сбежал, то товарищ Кутько немедленно вызвал милицию и сам изводил допросами братьев Бронских. Как бы то ни было, но у каждого из нас остался свой резон на уме по этому вопросу, и потому мы можем сейчас либо доверить Кутько наш колхоз, либо отказать ему в своем доверии. И в том беды, я думаю, Семен Тимофеевич и ты, Фадей Иванович, большой не будет. В нашем крестьянском деле он ни бельмеса не понимает! Не показался он нам за это время, а коли так, то и не нужон он нам тут! А на место председателя, я думаю, мы могли бы выбрать Филю Гультикова… Все мы его давно знаем, человек он серьезный, пострадавший даже за правое дело: мы помним, как он исказнил убийцу и бандита Фильку Змазнева. Суд хоть и дал ему полтора года, а все же условно, и мы ему должны поверить…
– Годится! Этот никого не испугается! Ставь вопрос на голос, Семен! Даешь Филю Гультикова!– и мужики, и бабы, словно спохватившись после некоторой растерянности, дружно подхватили предложение своего земляка.
– Ты не имеешь права выступать и предлагать кандидатуру председателя!– сорвался Бобров.– Это могут делать только члены колхоза!
– Гришка – калека, его в шурфе присыпало, мы все это знаем, и потому он не работает в колхозе, зато его жена, Евдокия, член колхоза и работает в нем очень даже добросовестно, а потому у Григория есть все права говорить наравне с другими, но голосовать будет его жёнка...– это с места выкрикнул Иван Кочергин. Он метал гневные взгляды на засевших в президиуме руководителей и, видимо для убедительности, махал над головой своим огромным, но, увы, единственным кулаком…
– Однако не пройдет кандидатура Филиппа Гультикова в председатели колхоза, мужики… – раздумчиво и веско проговорил Фадей Бобров.
– Это еще почему?! – откликнулось из зала сразу несколько голосов.
– …а потому, что родня у него несознательная и бросает на него пятно, которое мы не можем ему простить...
– Это где ж ты такое пятно в его родне усмотрел?– крикнул с места Алексей Легков. – Работают люди, живут, и неплохо живут – дай Бог каждому?..
– Вот и я о том же… Живет его родной брат Иван справно, а не член колхоза, не член партии!.. Да и сам Филипп только-только вступил в партию и ничем себя пока не проявил…
– А Ивана-то жена не пущает ни партию, ни в колхоз, – откликнулся деревенский хохмач и пересмешник Осип Чумаченко. – Катерина его как считает: ежели Ванька пойдет в колхоз, то он всю силу на него будет тратить, а на нее совсем не останется, а какая баба с этим согласится?..
– Дурак ты, Оська! – гневно отозвалась Катя Гультикова, а Иван, что сидел рядом с женой, медленно повернулся всем телом к своему былому дружку:
– Пока такие балабоны, как ты, Оська, да наш бывший председатель Колесов в колхозе мазу держат, нормальным хозяевам там делать нечего!.. Это, значит, первое, а второе – за то, что ты похабные намеки делаешь на мою жену, я тебе за это накостыляю после собрания… по старой дружбе!.. Не забыл еще должно быть?!..
– Ох ты-гнох ты!.. И пошутить уж нельзя…– обиженно проговорил Осип и стал пробираться к выходу, потому как память у него была хорошая…
– Ну, мужики, вы тут сейчас договоритесь до кулачек! Детство, что ли, вспомнили?!. – загасил назревающий конфликт Семен Скобцов. – Ставлю на голосование две кандидатуры: Богдана Иванович Кутько и Филиппа … Гультикова – прошу голосовать!
С десяток рук поднялось в пользу выдвиженца райкома Богдана Кутько, а за Филиппа Гультикова проголосовала вся остальная часть собравшихся колхозников.
– …Ничего, Богдан Иванович,– успокаивал по дороге в Гурьевск несостоявшегося председателя представитель райкома.– Без работы все равно не останешься. Вон в районном ОГПУ… тьфу ты!... В райНКВД нужны люди – тебе туда прямая дорога: ты умеешь врага прищучить – тебе и карты в руки!..
– Да уж, с такими картами и поиграть можно,– недобро усмехнулся Кутько,– а уж товарищи колхозники еще попомнят это собрание!..
Глава 2
Литерный поезд со ссыльными переселенцами сделал последнюю остановку на небольшом безымянном разъезде в километрах тридцати от Томска: надлежало проверить состояние вагонов и личный состав спецпереселенцев, снять с поезда умерших и заактировать их смерть согласно инструкции, избавиться от скопившихся нечистот. Местные власти ревниво следили за порядком на железной дороге и неохотно пропускали подобного рода поезда даже в обход города. И хотя к середине 30-х поток эшелонов со спецпереселенцами значительно поиссяк (видно, основную массу «контры» уже переправили на Север), а все же, нет-нет, да и скапливалось до десятка таких поездов за неделю на северной окраине Томска, где выгружались из недр «телячьих» вагонов сотни, а то и тысячи ссыльных, которые загонялись конвоем в бараки и уже там дожидались, когда их отправят в «жаркий Нарымский край» либо водным путем, либо по «зимнику» – дороге, прокладываемой каждый год по снегу с наступлением холодов через тайгу и болота для санного движения. Лишь в концу 1939 года дотянется ветка железной дороги от Томска до Асино…
Если начальник поезда Сергей Сенин отправился на поиски коменданта, дабы через того уведомить свое руководство на севере Томска о скором прибытии своего эшелона и удостовериться, что проблем с размещением последних в бараках не будет, то начальник конвойной команды Александр Сизов дал приказ своим подчиненным проверить вагоны. А проверка эта включала несколько неравнозначных, но одинаково важных как для ссыльных, так и для их охранников моментов. Во-первых, нужно было проверить целостность вагонов на предмет выявления в них дыр и щелей, через которые ссыльные могли бы их покинуть и тем самым избежать справедливого наказания. Вторым делом нужно было выгрузить из вагонов всех умерших в пути. И, кроме того, младшим командирам конвойной команды и солдатам надлежало пересчитать наличие всех оставшихся пассажиров, чтобы знать, на какое количество ртов надо подавать в вагоны хлеба и похлебки, которую сами ссыльные называли не иначе как «баланда». Задача была не из легких, поскольку за время пути из Сталинска на попутных станциях составу приходилось добирать новых ссыльных, а также делать короткие остановки прямо в чистом поле, выгружая из вагонов трупы умерших прямо у железнодорожной насыпи с надеждой, что кто-нибудь когда-нибудь предаст их земле. Самим это им делать не удавалось, поскольку длительная стоянка поезда на однопутном участке дороги строго запрещалась из-за встречных поездов.
… Убедившись, что конвоиры и сенинские снабженцы пошли с обходом поезда, Сизов заглянул к начальнику станции, где, по его расчету, должен находиться телеграфный аппарат. Худенький, небольшого росточка мужчина с седыми усами и бородой, в круглых очках и старом, еще царского покроя, мундире железнодорожника, сильно потертом в локтях и коленях, нервно вертел в руках ручку, рискуя уколоться острым пером и быть замаранным чернилами.
– Угля-с на складе нет-с, гос…товарищ командир, но дровами обеспечим. Вот только грузить некому-с…
– Ничего, пассажиры нам помогут… По этому вопросу к вам зайдет товарищ Сенин, начальник поезда – это его заботы, мне нужен телеграф. Он работает у вас?
– Так точно-с, но телеграфить можно только с разрешения командира военной команды…
– Какой еще команды? – удивился Сизов.– Откуда она у вас?
– Не могу знать, да только уже третьи сутки у нас стоит теплушка на резервном пути, где господа военные обосновались из…простите, гэпэу… Она стоит тут неподалеку…
– Эх, старый человек, а такие глупости говорите – «господа из гэпэу»? Да вас за одну эту оговорку надо в мой поезд посадить!
– Простите, товарищ!.. – голос старика дрогнул, ручка выпала из рук, и он был готов упасть на колени перед офицером.– Старость проклятая!.. Не буду больше!..
– То-то же!.. – Сизов крутанулся на месте, обдав железнодорожника волной воздуха, поднятой длинными полами шинели, и вышел из комнаты.
Действительно, сразу за станционными постройками на запасном
пути он увидел теплушку военного образца. Из железной трубы вился легкий дымок, на скамейке у входа в вагон сидел мужчина лет сорока, в укороченной военной шинели, перехваченной портупеей и револьвером на боку. Когда Сизов ухватился за поручни, мужчина негромко, но твердо спросил:
– Кто вы и к кому?
– Я начальник конвоя литерного поезда… Мне нужно разрешение на телеграф…
– Это к товарищу Федору, – и он разрешающе кивнул на вагон.
… Несмотря на то, что весенний день был теплый и солнечный, в вагоне жарко топилась буржуйка. В дальнем углу на деревянных нарах спали несколько человек. Около них в пирамиде стояли винтовки, тут же на полу замер пулемет «Максим», около которого зловеще змеилась пулеметная лента. Под нарами стоял деревянный ящик с гранатами. «А здесь еще война не кончилась!» – усмехнулся про себя Сизов и козырнул пожилому человеку в галифе и белой рубашке, сидевшему у стола. Седые волосы на голове и такая же щетина на лице не могли скрыть болезненного состояния этого военного. Его ноги были в белых шерстяных носках, а рядом со столом стояли офицерские хромовые сапоги, покрытые слоем пыли. На столе перед мужчиной стояла алюминиевая кружка с чаем, тут же высилась горка документов, а поверх их спиралью вилась телеграфная лента, конец которой доставал до самого пола. Взгляд пожилого военного был усталый и настороженный одновременно. Сизов подтянулся, предъявил удостоверение и, четко козырнув, доложил:
– Товарищ командир, начальник конвоя литерного поезда с раскулаченными врагами народа Сизов. Следуем из Сталинска в Нарымский край. Остановка вызвана необходимостью проведения профилактики состава и дозаправки паровоза углем и водой…
– Здравствуйте, товарищ Сизов! Воду ты здесь найдешь, а вот уголек-то надо было брать в Сталинске…
– Брали, да весь сожгли в дороге… Пути забиты, по двое суток приходилось стоять на запасных путях…
– Угля нет, но дров дадим… Да ты не шуми, командир, видишь мои орлы отдыхают– всю ночь по лесам рыскали за бандитами – пусть отдохнут…
– Виноват, товарищ командир,– смутился Сивцов, переходя на шепот.
– Ну, вот, теперь шептать будешь... Их сейчас и пушкой не разбудишь – говори нормально... Ну да ладно, присаживайся… – уже потеплевшим голосом сказал гэпэушник, – чайку попьем, да расскажешь, как добирались сюда. Я ведь из тех мест буду, откуда ты едешь… Не было ли каких-то эксцессов в пути?..
Литерный поезд состоял из двенадцати вагонов, которые в простонародье называли «телячьими», и в самой их середке пристроился штабной вагон-теплушка, где располагались охрана Сизова и хозкоманда Сенина. Время было полуденное, и около станции собралось десятка полтора жителей станционной деревеньки. Наличие охраны уже говорило за то, что опять везут на Север «врагов народа», и людей тянуло сюда: кого из праздного любопытства, а все больше из вечного нутряного русского сострадания. В руках многих женщин были узелки с провизией, а мужики нервно мяли в руках кисеты.
– Кого везешь, служивый?– окликнула пожилого, с нескладной фигурой, конвоира пожилая женщина, повязанная платком-шалашиком.
– Да кого вам еще можно вести в Нарым-от? Кулаков, конечно, их, сердешных!..
– Ой, и сколько же их еще будет-то?– всхлипнула молодая розовощекая крестьянка.– Ужо пятый год как колхозы придумали, а кулаков все везут и везут, будто тараканы они плодятся, что ли?
Конвоир уже выдвинул засов двери, но саму дверь открывать не торопился.
– Плодятся-то они так же, как и мы с вами, да только спрос с них другой, чем с остальных. Спросят с тебя построже – и ты загремишь в свой Нарым!
– Тьфу, на тебя, окаянный!– взвилась черноволосая молодайка.
– Не боись, Манька!– откликнулся пожилой мужик без передних зубов. –
– Тебя далеко не пошлют – пешком отседа будешь ходить в ентот Нарым, тут недалече…
– А и то, служивый, чем их больше сюда привезете, тем нам веселее да полегче тутока с делами управляться,– это вставил пьяненький мужичок без руки.
Вдоль состава торопкой иноходью передвигался небольшого роста мужчина лет сорока – младший командир конвойного полувзвода Архип Салов. Ругливый, злой – он наводил страх как на арестантов, так и на своих охранников.
– Князьков, что рот раззявил да толпу собрал вокруг себя?! – с издевкой в голосе спросил Салов.– Партийное собрание проводишь?
– Никак нет, ваше благ… ой, товарищ командир…
– Что-о-о?! – взревел младший командир. – Я тебе дам «ваше благородие»!
Он ударил охранника кулаком в лицо. Толпа громко охнула, наблюдая за этой сценой. Солдатик упал на землю и выронил винтовку, но тут же проворно подхватился, вскочил на ноги и потянул винтовку за ремень. Под жиденькими усами его кровоточила разбитая губа.
– Виноват, ваше …
– Ты что осатанел, Князьков?! – еще больше распаляясь, взревел Салов и теперь у него в руке был револьвер. – Все не можешь Колчака забыть?!
Солдатик испуганно вытянулся во весь свой незамысловатый рост, испуганно следя за тем, как командир размахивает оружием перед его носом. Толпа испуганно отшатнулась назад, раздались испуганные приглушенные возгласы.
– Господи, что деется на белом свете!.. – бормотала пожилая женщина, осеняя себя узелком с провизией.
– Вот жизня пошла,– изрек беззубый мужик, – и врагов гнобят, и друг дружку гнобят… Что к чему – не понять! Не-ет, при царе-то больше порядку было…
– У нас, когда мы с япошками воевали, был один такой урядник шустрый, все норовил солдату в морду залезти, – говорил однорукий беззубому, пытаясь скрутить цигарку, искоса бросая взгляды на младшего командира.
– И что было, Никодим?
– А ничего хорошего… Когда в атаку пошли, ему кто-то лишнюю дырку в
голове сделал …
– Никак японец?
– Как бы не так! Дырка-то в затылке была…
– Ты что тут контру разводишь?! – накинулся на однорукого охранник с наганом. – За такие слова я тебе двадцать дырок сейчас сделаю!.. Набежали тут жалельщики!
- А ты что стоишь – сопли распустил?! – Салов снова набросился на Князькова.– Да тебя за одну только фамилию надо в Нарым отправить! А ну, открывай вагон!..
– И чегой-то ты к его соплям пристаешь? – поддел младшего командира мужик лет пятидесяти, в ватнике и в кирзовых сапогах.– Они же у него, как и полагается, красные, пролетарские… Разбил мужику сопатку да еще кобенится!
Толпа глухо роптала в осуждение разошедшегося младшего командира. В это время в дверь вагона снова застучали, и раздался надрывный женский крик:
– Отворите дверь-от, ироды! Покойников заберите!
Толпа ожила и подалась к вагону, невольно оттесняя охранников.
– Откройте вагоны, люди же там!
– Дяденька командир, отвори дверь-от…
– Люди…Какие там люди? Вражье одно – нахлебаемся еще с ними, – огрызнулся сторону толпы Салов.
– Открывай, ваше благородь, а то сами откроем…– с плохо скрытой угрозой в голосе сказал верзила с красной физиономией. По всему было видно, что он пьян, а потому его тянуло на скандал. Тут же стоял пожилой мужчина, похоже, из деповских рабочих, в кепке и перешитом из шинели пальто. Поезд стоял под парами, обдавая людей клубами дыма, заглушая их речь. Уже испуганно оглядев растущую толпу, Салов снова набросился на солдатика:
– Что стоишь, Князьков, а ну открывай дверь, пока эта свора его не разнесла!
– Ну вот, я же говорил, что он сам «их благородие»,– снова откликнулся красномордый мужик.– Он же нас за людей не считает – «свора»! И еще на солдатика кричит…
Несмотря на все старания Князькова, дверь не поддавалась, и тогда командир бросился ему на помощь.
…Из вагона резко пахнуло потом, грязью, человеческими миазмами. Салов, прикрыв нос рукой с револьвером, попятился от вагона, а в дверном проеме выстроились его обитатели: мужчины, женщины, старики. Изможденные, грязные, они жадно ловили ртами теплый весенний воздух. На полу вагона, прямо против двери, лежала закутанная в грязное тряпье старушка. Заострившиеся черты серого лица и застывшая, словно в судороге, сухонькая ручка говорили о том, что душа ее уже давно в лучшем мире, да вот только по какой-то досадной ошибке тело до сих пор остается на безымянном сибирском разъезде.
В первом ряду, прямо над мертвой старушкой, с ребенком на руках стояла красивая, но сильно изможденная женщина лет пятидесяти. Лицо ее покрывала маска какой-то вселенской скорби, темные волосы были сильно побиты сединой, а черные глаза отрешенно смотрели на все происходившее у вагона.
– Услышали, ироды, наше горе! Открыли домовину нашего гроба! – женщина с ребенком говорила густым грудным голосом, перекрывая шум толпы и шипение паровоза.– Двое суток едем без света и свежего воздуха… Старушка умерла…и внучечка моя, Липочка…
Женщины в толпе громко заохали и принялись мелко креститься, мужики стали крутить цигарки.
– Ведь и вы чьи-то дети, и у вас где-то есть матери, есть внуки, так что же вы измываетесь над людьми? Или оттого это, что вы уже нелюди? Бога продали и потому ничего не боитесь?!
– Эй ты, сука старая, а ну прекрати мне контру разводить!– младший командир подскочил к дверному проему, размахивая оружием.
– А ты убей меня, аспид этакий, чтобы не терпеть всех ваших издевательств! И будем мы вместе с внучечкой своей…– женщина каким-то отрешенным взглядом смотрела с высоты на притихшую у вагона толпу, на охранников, на неизвестный ей станционный поселок, а по лицу струились слезы.
– Князьков, эй, ты, кажись, Бобков,– позвал командир на помощь охранника от соседнего вагона, где двери вагона уже заперли, – тягайте трупы, не стойте!..
Бобков резко дернул тело старушки, и оно глухо ударилось о землю.
– Ой, боженька!– взвыли в толпе женщины,– бабушку зашибли, окаянные!
– Ничего вашей бабке уже не доспеется,– ухмыльнулся в сторону толпы Бобков, показывая гнилые зубы.– Все равно ей теперя у вас тут в земле лежать…
Князьков откуда-то приволок доску, на которую они с Бобковым положили старушечье тельце и потащили в сторону станционных строений.
– Дозвольте внучку похоронить, люди добрые? – женщина обернулась к молодому мужчине, густо поросшему рыжим волосом.– Помоги мне спуститься, Никитушка…
– Да, мама, сейчас…– он хотел было спрыгнуть на землю, но младший командир встал ему на пути:
– Куда?! Не положено вагон покидать! Стрелять буду!
Арестанты все отпрянули глубь вагона, увлекая за собой женщину с мертвой девочкой на руках.
– Алена Ивановна, отдай им девочку – они ее похоронят…
– Отдать ее им, этим извергам?! Они в Бога не веруют, а мне ее надо похоронить по-христиански. Не могу я ее отдать своим мучителям!..
– Ну, и хер с тобой, пусть твоя внучка и дальше едет, денек-другой потерпишь… вот и нянчи ее!– с остервенением заорал Салов. – Князьков, где тебя черти носят? Запирай двери!..
– Ой, ой! Что вы, не надо! Отдай ее… Возьмите ее… Похоронят они, похоронят…– так стенали в унисон женщины, как те, что были в вагоне, так и те, что стояли на земле.
К раскрытой двери вагона неспешно подошла пожилая женщина, повязанная платком-шалашиком. Она заговорила негромко, и толпа вдруг стихла, слушая ее.
– Родненькая, отдай мне свою внучечку. Я свою зимою схоронила, вот и твою рядышком положу, все им веселее будет вдвоем-от… Мою тоже Липой звали… Ты не боись, родная, я в Бога верю, я душу бесам не продала. Похороню, свечку в церкови поставлю за упокой, а ты молись по ее светлую душу… Послушай меня, родненькая…
И седая женщина молча склонилась и передала в руки другой, совсем незнакомой ей женщине, крохотное тельце ребенка. Великое горе в одно мгновение повязало в тугой узел судьбы этих двух русских женщин. Ничто в жизни так не сближает людей, как общее горе, ничто не роднит, как общая боль. Уже взяв на руки мертвое тельце ребенка, женщина неловко перекрестила седую женщину, стоявшую в дверном проеме вагона:
– Храни тебя Господи, и ты спасешь еще многих!
Женщина торопко пошла вдоль поезда, окликнув на ходу кого-то:
И мужчина в кирзачах покорно отправился вслед за женой. Алена скорбно застыла в дверях, глядя, как навсегда уносят от нее любимую внучку, ее кровинку, неповторимую частичку их кузнецовского рода. Рядом с матерью, потерянный, с потухшими глазами, стоял ее сын Никита…
Из забытья Алену вывел крик младшего командира и лязг запираемой двери.
– Стой, ирод!– снова закричали женщины из вагона. Их там было гораздо больше, чем мужчин, и потому тон во всем задавали именно они.– А говно из бочки кто уберет? Что, нам его хлебать вместо баланды, что ли? – крепко сбитая сорокалетняя женщина, вдова расстрелянного брюхановского купца, накинулась на Салова с руганью.
– А вот жрать не буду приносить в дороге, так и говно схлебаешь! Ишь, царица выискалась!– Салов с трудом запихал свой наган кобуру и собирался идти в теплушку – поезд уже дал два положенных гудка перед отправлением. – Князьков, что медлишь? Закрывай их на хер!
Но едва он это произнес, как купчиха, изловчившись, из-за спины Алены толкнула бочку ногой, и все ее содержимое вылилось на голову и плечи Салова. Задохнувшись от возмущения и резкого запаха человеческих испражнений, он отшатнулся от вагона, вытянул руку вперед и пошел на людей, как слепой, а те испуганно пятились и пятились от него, страшного, мокрого и вонючего, пока наконец не бросились врассыпную. Какое-то время он ошарашено смотрел им вслед, потом поднял глаза на вагон, но там в проеме стояла только одна седая женщина и продолжала смотреть в ту сторону, куда унесли ее внучку.
– Ах ты, ведьма!– Салов кричал уже фальцетом и непослушными, скользкими руками пытался открыть кобуру. Наконец ему это удалось. Он снял с головы мокрую и потерявшую форму фуражку, брезгливо отбросил ее в сторону и повернулся лицом к своей обидчице. – Я сейчас исказню тебя лютой смертью! Я тебя вслед за твоей сдохшей внучкой отправлю!..
– Это не она, командир! Зря ты на нее…– беззубый мужчина, один из немногих, насмелился вернуться к вагону и попытался успокоить охранника.
– Цыц, ты! – рявкнул Салов и выстрелил поверх его головы.– Я и тебя потом положу … Ну, ты готова сдохнуть здесь и сейчас? – эти слова его уже относились к Алене. Она непонимающе смотрела на мокрого и озверевшего охранника, но последние слова дошли до нее.
– Не страшно умереть – я пожила свое, детей воспитала, внуков видела. Жалко, что после моей смерти такие каты, как ты, жить будут. А это неправильно, не по-божески!
Салов вскинул наган и выстрелил раз, другой, третий. Чуть больше десяти шагов отделяло стрелка и его жертву, но пули, как заговоренные, обходили ее. Салов недоуменно оглядел свое оружие, поднял его перед собой и стал приближаться к вагону.
– Баба! Прячься!– кричал беззубый мужик. Такие же крики неслись из вагона, но Алена, бледная и окаменевшая от горя и страха, не мигая, смотрела на своего палача…
* * *
… Уже полчаса длилась беседа командира летучего оперативного отряда ОГПУ по Западно-Сибирскому краю и начальника охраны литерного поезда, было выпито по две кружки чая, как вдруг со стороны стоявшего на главном пути поезда раздался выстрел. Сизов через мгновение уже был на ногах. Вскинулся и чекист, но, охнув, снова опустился на табуретку.
– Радикулит чертов! Тюрьма выходит…– словно пожаловался своему молодому собеседнику. – Давай, Сан Саныч, к поезду! Если что-то серьезное – шли гонца! Я подойду, а может, сам разберешься. В любом случае вернись и доложи.
– Есть! – козырнул Сизов и бегом бросился к тому месту, где прозвучал выстрел. Он был уже рядом с тем вагоном, как снова прозвучали один за другим несколько выстрелов. Потом он увидел Салова. Со зверским выражением лица он шел к вагону, держа в вытянутой руке свой револьвер, а в дверном проеме в каком-то страшном оцепенении застыла пожилая женщина. Ни худоба, ни ветхая одежда, ни седина, опалившая ее голову, не смогли скрыть ее красоты.
– Только бы успеть! – сверлила голову Сизова одна мысль, и он успел. Перехватив руку с пистолетом, он выбил его из рук своего подчиненного, а самого бросил наземь.
– Пять суток ареста! Оружия до пункта назначения больше не получать! А сейчас марш в вагон!
Ухмыльнувшись и потирая ушибленную руку, Салов пошел вдоль состава. Сизов выслушал доклад Князькова о случившемся, и даже беззубый мужик успел вставить в его рассказ пару своих замечаний, после чего картина для Сизова прояснилась полностью. Когда Князьков стал закрывать дверь вагона, его обитатели взяли под руки седую женщину и увели в глубь узилища, что-то ей приговаривая. Из всех слов Сизов только расслышал слово «Алена».
… Время стоянки заканчивалось, тендер поезда с верхом был загружен дровами, заправлен водой и уже был готов к отправлению. Памятуя о приказе чекиста, Сизов заскочил в теплушку гэпэушников.
– Что там случилось?– командир строго смотрел на вошедшего.
– Ничего страшного… У одного охранника нервы сдали – начал стрелять в воздух. Я его обезоружил и отправил под арест. Чуть женщину не застрелил, ссыльную… Но обошлось…
– Точно обошлось?
– Так точно, будьте покойны… Жалко было бы, если бы он убил ее – такая красота! Разрешите идти, поезд только меня ждет…Встречный должен идти…
– Идите, Сан Саныч! Телеграмму по пути следования вашего поезда я уже дал, проблем не будет…
Он встал из-за стола, как есть в белых шерстяных носках, подошел к Сизову.
– Ну, будь здоров, командир, не лютуй больно-то. Помни, что люди не только около вагона, но и в вагоне…
– Понял вас, товарищ командир…
– Иди.
Уже дверях чекист еще раз окликнул Сизова.
– А что ты там про какую-то красивую женщину говорил? Кто она, откуда?
– Ссыльная она, из кулаков, но такой красоты невиданной! Лет пятьдесят ей уже, в лохмотьях, а красивше любой молодайки…
Мужчина, стоя у открытого окна, взглядом провожал бежавшего к своему вагону Сизова, а, когда тот обернулся, он махнул ему вслед, словно честь отдал, и крикнул:
– Ее Алена зовут... – начальник охраны нагнал свой вагон, и с десяток рук потянулись на помощь офицеру.
Чекист задумчиво потер щетину: второй месяц двумя десятками бойцов он выслеживает банду, что орудовала на стыке Томской и Новосибирской областей, ловко уходя от милицейских кордонов и вооруженных дружин добровольцев. Он несколько раз махнул сапогом, распаляя огонь в самоваре. Потом снова уселся за стол, ожидая, когда самовар закипит. Передвинул документы подальше на угол: сводки, справки, докладные агентов, а банды как не было, так и нет. Рука сама собой потянула змейку телеграфной ленты: «…предлагается п/п Запсиб ОГПУ командиру оперативной группы Кузнецову Федору Михайловичу в срок до 1 июня 1934 года прибыть в распоряжение штаба армии ДВР тов. Блюхера для прохождения дальнейшей службы…» Федор долго сидел в задумчивости. Честно говоря, он не ожидал такого предложения. Ему перевалило за шестьдесят. Здоровье стало сдавать – сказывались старые раны, контузии, годы тюрьмы. Он уже намеревался подать рапорт о выходе на пенсию, а тут такое предложение! Кто-то вспомнил о нем из старых боевых товарищей? Может, Николай Шубин? От кого-то слышал, что он на Восток рвался, к морю- океану…
Федор налил закипевший чай в алюминиевую кружку, кинул туда крупный кусок колотого сахара и, продолжая раскручивать свои думки, принялся помешивать его ложкой. Ложка звенела алюминиевым звоном, но Федор не слышал его, зато возмутился один из бойцов, спавших на нарах.
– Ой, ну, мать вашу, кто там ложкой гремит?
– Не «мать», Артем, а твой командир, и делаю я это потому, что вам все равно уже пора ставать.
– Федор Михалыч, еще бы чуток…
– Давай, давай! И остальных поднимай! Вот уеду от вас на Дальний Восток, тогда спите, сколько хотите.
– А что, уже решили Федор Михалыч? – в следующее мгновение боец уже был на ногах. В черных сатиновых трусах и тельняшке, он одевался. Вслед за ним стали подниматься другие бойцы.– А как же банда?
– Ловить надо банду, а не спать! Поймаем – тогда и поеду. У нас еще есть время…
– А меня возьмете с собой? – Артем Дымба напряженно смотрел на Федора. – Уж столько лет вместе, Федор Михайлович…
– Нет, Артем, не возьму! Ты спать шибко любишь…
– Ну, Федор Михайлович…
– Ладно, ладно, но сначала мы должны банду изловить…
Гремя сапогами по железным ступенькам, в вагон вошел дневальный и принес записку, где были указаны три фамилии: Шелковникова Аграфена Ивановна, 73 года, Кузнецова Липа, 4 года, Студеникин Ерофей – 59 лет.
– Что это, Нагибин?– Федор пытливо смотрел на бойца.
– Это начмил просил передать вам: фамилии умерших, что сняли с поезда: ему нужно ваше разрешение на их похороны…
– Вот и пусть разрешает: он здесь власть.
Уже одетые, бойцы, громко стуча сапогами, побежали умываться, а Федор снова взял записку: Кузнецова… Кто ты есть…то есть была, Кузнецова Липа, Олимпиада, значит... Я Кузнецов, и ты Кузнецова. Мне седьмой десяток, а живу. Тебе только четыре года, но тебя уже нет. Вот она – странность жизни, и никакой тебе логики. И получается порой, что лучше быть старым, чем молодым. Старик-то он пожил свое, жизнь покуражил, а молодой живет, надеется на сто лет, а тут раз – и нет его... Прихлебывая чай, Федор даже усмехнулся неожиданному выводу: лучше быть стариком, чем молодым?! Странно! Ладно, решил он для себя: выйду в отставку – займусь философией, а пока некогда: бандиты и прочая контра покоя не дают.