Белоствольные рощи гудели, как трансформаторы высокого напряжения. Мамай, с СКС за плечами, брел между берез.
Всю зиму и весну Мамай прокорпел над бумагами. Словно что-то прорвало, и люди шли косяком. Но Георгий уже мог себе позволить выбирать. Поэтому за мелочь и за то, что слишком зыбко, не брался, как в прежние времена, предпочитая верняк. Однако без накладок, конечно, не обошлось.
В патовой ситуации у Чумы сдавали нервы. Мамай, после нескольких бессонных ночей и серий консультаций с преподами из юракадемии, нашел выход. Слава благодарил и просил прощения. Но Мамай был уже практически мертв.
Когда находишься в таком напряжении, все раздражает. Капающая из крана вода. Тикающие часы. Не говоря о прыжках волкодава и питбуля под полом.
На даче сломали камин и построили русскую печь. Воздух в комнатах все равно оставался ледяным.
– Это оттого, – сказал бригадир, – что под полом у тебя холодильник.
А Сема пояснил:
– Цоколь слишком высокий для нерабочего цоколя. В нем накапливается холодный воздух и лезет через щели в дом.
– Этому горю можно помочь, – добавил Володя.
Но Георгий уже не мог выносить сам вид пьяной бригады. Ему необходимо было взять паузу. Поэтому дача стояла в снегу, а атмосфера на кухне в квартире Мамая накалена до предела.
Вера купила для Люськи поводок, прогуливала на нем ее по двору. Посещала фитнесс-центр. Иногда приятельницы по ритмичным прыжкам под оглушительную музыку забегали к Вере на огонек. Она принимала их в гостиной. Все разговоры с приятельницами, гораздо моложе Веры, красивыми, модными, не выпускающими из рук мобильники, вертелись вокруг денег.
Изредка Георгий, босой, в очках, распахивал дверь гостиной, крича гостьям:
– Заткнитесь, дуры!
Никто не обижался, все слышали о Мамае от своих мужей и бой-френдов.
– Костик, – сказал Мамай, – я люблю животин, но так невозможно.
Сосед, оттеснив от двери своих волкодава и питбуля, шел на лестничную клетку, прикрыв за собой дверь. В нее тихо скреблись, нежно повизгивая.
– Думаешь, не понимаю, что держать в квартире таких телят нельзя? Это прямо судьба! Грея увидел в троллейбусе. Грязный, в крови, все от него шарахаются. Завернул в куртку, притащил домой. В ветлечебнице полдня зашивали, весь рваный, видать, участвовал в боях. А Тагир у дочери во дворе в песочнице валялся! Щенок совсем, хоть и весил сорок килограммов. С тазобедренными суставами оказались проблемы, вот и выбросили за ненадобностью! Выходили с женой. Двухметровые барьеры берет.
Так появились беруши.
Наконец летом Мамай сказал себе: «Хватит», – и ночью, когда Вера и Иван спали, собрался и уехал на озеро Ик. «Позвоню оттуда», – думал Георгий. Но отчего-то не позвонил.
Он брел по гудящим, как трансформаторы высокого напряжения, березовым рощам. За ними синела озерная гладь. Георгий решил: гуд, скорее всего, доносится с озера, где барражируют рыбацкие катера.
Остановившись, Георгий заткнул пальцами уши. Гуденье не исчезло. К нему прибавился стрекот – словно от мотоциклетного двигателя.
Мамай шагал с СКС за плечами между просторно, как в парке, стоящих берез, а стрекот мотоцикла доносился то слева, то справа, на миг затихал и вдруг приближался с пугающей скоростью. Георгий резко оглядывался. Но тропинка, по которой без всякой цели он продвигался, была пустынна, как все вокруг.
Мамай не собирался охотиться. Карабин прихватил просто так. И понимал, если встретит охотнадзор, примут за браконьера.
Но ему было все равно. Куда он шел? Георгий не знал. Хотелось лечь, забросить руки за голову и просто смотреть в небо. Но он продолжал идти, не обращая внимания на то, что тропинка исчезла, под ногами коряги, и все чаще приходится нагибаться, чтоб пробраться под низко растущими ветками.
Мотоциклетный стрекот вновь начал приближаться. Но Мамай запретил себе оборачиваться.
Внезапно одна из ближних берез бросилась ему навстречу. «Вот как сходят с ума», – успел подумать Георгий и, словно запнувшись, рухнул ничком в траву.
Когда Мамай пришел в себя, то уже был связан по рукам и ногам. Рядом сидели на корточках двое. Кисти в тюремных наколках. У одного мамаевский СКС, другой чистил под ногтями финкой.
За их спинами Георгий заметил заляпанный грязью красный мотоцикл, прислоненный к березе. И невольно улыбнулся. Значит, не сошел с ума, тарахтенье мотоцикла не мерещилось.
– Еще смеется, тварь, – вдруг взбеленился тот, что с финкой и, вскочив, принялся пинать Мамая, крича. – Помнишь меня?! Помнишь?!.
Георгий готов был поклясться: видит типа с финаком впервые. Хотя, кто знает, может, когда-то и пересекались.
– Ведь ты – Цыган? – нарушил молчание второй, держащий карабин в руках, точно с ним родился. – Слышал о тебе. Говорят, был строгий!
Из дальнейшего разговора Мамай заключил – один из напавших на него местный, второй приехал к нему погостить.
Местный свежевал у себя во дворе барана, собравшись приготовить для гостя шашлык. И вдруг заметил у дома соседей, сдающих комнаты городским охотникам и рыбакам, выходящего из такси опера, из-за которого загремел на пятнашку. А там раскрутился еще на червонец. Итого провел у хозяина двадцать пять лет.
– Так ты что, обиделся на меня? – бросил Мамай, наконец узнавший Огаркова.
Гость с карабином усмехнулся, оценив шутку.
– Погляжу, что сейчас запоешь, – буркнул старый уголовник и, рванув на груди Мамая рубаху, склонился над ним со своим свинорезом.
Гость, не размахиваясь, двинул прикладом, Огарков сунулся головой в папоротники. Вынув из его руки клинок, гость перерезал путы на руках и ногах Мамая.
– Но почему?
Вместо ответа, матерый мужик рывком расстегнул до половины «молнию» своей ветровки. В окружении церковных куполов, кинжалов и прочего, видна татуировка бледная и выцветшая, такая же, как у Георгия: голова оскалившегося безглазого барса.
– За что сидел-то?
– Разбой.
– Может, не знаешь, разбойник, ношение огнестрельного оружия без лицензии запрещено.
– Хотел бы так же прикалываться после того, как мне чуть не перерезали глотку. Держи свой карамультук!
– Ты даже его не разрядил.
– И что? Выстрелишь?
– Ладно, спасибо.
– Да пошел ты, мент поганый.
Иван ничего отцу не сказал. Только посмотрел на него, словно не знал до этого.
– Больше так не делай, – попросила Вера.
«Ушник» заключил:
– Долго пользовались берушами. Пробки! Из-за этого шум.
Произведя необходимые манипуляции, получил денежку и пожелал Георгию всего доброго.
Однако шум не исчез. Где Мамай ни находится, трескотня мотоцикла доносилась то слева, то справа, на миг затихала и вдруг начинала приближаться с пугающей скоростью.
Но оглядываться Мамай себе запретил.
СООБЩЕНИЕ
Брюнетка, ее звали Светлана, позвонила:
– Через неделю прилечу в О., у нас будет два дня.
Реакция Мамая все еще была молниеносна. Он вернул главе о-ского строительного концерна «Аквилон» аванс и сел в зубоврачебное кресло. Этого Мамай не делал с тех пор, как, пятьдесят лет назад женщина в белом халате, произнеся: «Мальчик, открой рот», – всего лишь при помощи серебряного гвоздя доказала, что человек может вытерпеть на свете далеко не все. До того у мальчика были кое-какие иллюзии.
Не без опасения, что белый халат и серебряный гвоздь находятся на прежнем месте, Георгий переступил порог «Эмаль Плюс». Продаников ждал его. Он включил музыку и, в течение восьми часов, не разгибая спины, разбирал завалы, рыл траншеи и рвы. Затем его сменил Пузиков.
Проданик, заполняя бумаги, болтал ногой и, видимо, соскучившись молчанием, трещал без перерыва. Мамай узнал – проданиковская жена все поняла, как нужно. Теперь Васька такой же член семьи, как две дочери, рожденные в браке. Валя и жена Проданика нельзя сказать, чтобы дружили, но встречались и разговаривали нормально.
Домой Мамай вернулся в третьем часу ночи. Он был бледен и настолько слаб, что даже не смог снять свои наимоднейшие башмаки, украшенные ручной татуировкой.
С утра сеанс в «Эмаль Плюс» продолжился. Проданик был все так же дерзок, находчив, склонен к импровизации. Бог Пузикова - академичность и следование законам. Встретив извилистый канал, он хмурился и начинал сопеть, совсем как Неля, к которой он пришел три года назад, принес деньги, продукты. И с тех пор бывал у нее с сыном еженедельно.
Сделав свою работу, дуэт стоматологов-терапевтов уступил место протезисту, молодому и полному сил заполнителю пустот, мостостроителю, скульптору.
Поздним вечером, спустя шесть дней после того, как пациент перешагнул порог «Эмаль Плюс», все было кончено. Во рту у Мамая тишина и сомкнутость тридцати двух белых жемчужин. Но в мозгу продолжались маленькие стальные вибрации, а в ноздрях – запах жженой кости.
Следующим этапом была изощренная взъерошенность, приданная остаткам мамаевских волос одним из лучших мастеров этого дела.
После этого Георгий спал сутки. В продолжение их, Вера (чтоб не тревожить мужа, она устроилась на красном диване в кухне) иногда на цыпочках заходила в спальню и, замерев перед кроватью, на которой раскинулся супруг, прислушивалась к его дыханию. В нем чудилось что-то новое.
Но за окнами стоял август, приближалась очередная поездка в Венецию. Билеты были уже куплены, забронированы места в их любимом с Георгием отеле. Вероятно, она просто чего-то не понимала. Ведь ничего плохого нет ни в приведенных наконец в порядок зубах, ни в баснословно дорогой стрижке.
…Светлана неуловимо изменилась. Стала мягче. Сказала, что ее место у Лейберзона занимает девушка из Солт-Лейк-Сити. Что выходит замуж. Он из Москвы.
Свой пентхаус Светлана сдала квартирантам, и Мамай вновь снимал «трешку» по соседству с ампирным особняком. Здесь время, кажется, остановилось. Та же самая хозяйка. Та же самая мебель. И в туалете тот же дезодорант. Дымя у распахнутого окна, чувствуя, как по обнаженным плечам текут струйки пота, Георгий останавил взгляд на заросшей бурьяном хоккейной коробке. Вдруг вспомнился лед, мороз, Ванька в воротах. Словно вчера это было. И как далеки сейчас от него Вера и сын.
На несколько мгновений Мамаю дано было почувствовать себя кем-то другим. Гостем города, где оказался впервые. Приехавшим по важному делу: стоять у окна и следить за стрижами, что, чертя над двором зигзаги, ловили в восходящих потоках мошек.
Светлана прислала из Москвы «эсэмэску»: «Прощай».
На самом деле сообщение это послано было вовсе не Светланой. Может быть, небом, на которое смотрел тогда Мамай. Небом, где шла напропалую, и будет идти во веки веков, стремительная и короткая стрижиная охота.
ФОРТОЧКА
Столетний юбилей Веры Прокофьевны отмечался в небольшом семейном ресторане, построенном на Центральном пляже. Юбилярка пришла с Пролетарской площади, 1, пешком.
Последнее время мать Мамая не стригла волос, заплетая их в косу. Лизу и Елену это новшество раздражало. За многие годы они свыклись с образом матери, подстриженной по-мужски. Больше того, сами всю жизнь носили точно такие же причесочки. И вдруг мать рвет с традицией. Оказывается, у нее редкой красоты тяжелые и слегка вьющиеся локоны пепельного цвета. Увы, подобными локонами не могла похвастаться ни одна из сестер. Елена, правда, когда-то пробовала отрастить косу, но, увидев, что из этого получилось, чертыхнувшись, пустила в ход ножницы.
Белая блузка с жабо, серый костюм, черные лаковые лодочки на низком каблуке. Никакой косметики, никаких украшений. Косу, правда, растрепали в салоне у кудесника и создали из нее нечто в стиле сороковых годов и в то же время остросовременное. К лацкану жакета была приколота желтая хризантема. Вера Прокофьевна, не прикоснувшись к перилам, поднялась по ступеням ресторанного крыльца, тут на нее обрушился праздник.
Генерал Брызжалов сказал речь, вручил юбилярке, кавалеру многих орденов и медалей, почетному гражданину О., еще один орден, памятную медаль и фарфоровую вазу в человеческий рост.
Андрей, недавно освободившийся, с синими от наколок кистями, довольно прилично спел под минусовку «Луна ту». Оказалось, что это любимая песня генерала.
Вера Прокофьевна, видевшая Андрея первый раз в жизни, спросила у Георгия, кто это такой.
– Хорошо спел, – когда сын старшей сестры жены Мамая подошел с личными поздравлениями к виновнице торжества, сказала ему она и добавила, потише: – А теперь чтоб духу твоего здесь не было.
Кисло усмехнувшись, Верин племянник удаляется. Вскоре он откроет ломбард, примет к себе бухгалтером снимающую квартиру на окраине О. сорокалетнюю бездетную женщину. Станет жить с нею. И пилить за то, что по вечерам, после работы, женщина еще ездит на своей старенькой «шестерке» к родителям, живущим в одной из пригородных деревень. Пропалывает огород, стирает, готовит и так далее. Наконец, терпение Андрея лопнуло.
Галина буквально влетела в квартиру Мамаев и, брызнув слезами на евроремонт, взвыла:
– Андрюшенька! Сынок!
– Этот парень создан для тюрьмы, – говорила Вера Прокофьевна Георгию, идя с ним по набережной вдоль кромки Центрального пляжа.
В Иртыше отражалась луна. Позади матери и сына светился праздничными огнями ресторан. Оттуда, как порывами ветра, плескало музычкой. Практически никого из тех, с кем юбилярка служила, не осталось на свете. Скинув свои лодочки, Вера Прокофьевна брела по набережной в чулках. Тяжелый пучок волос на затылке. Сигарета в руке.
– Знаешь, о чем я, Горик, жалею?
– О чем, ма?
– Что не могу пожалеть ни о чем.
– Что натворил? – переспросил Мамая знакомый опер, хват, бессребреник, неженатый и нищий. – Отрубил женщине голову. Хочешь поговорить со своим племяшом, или кто он там тебе? – и, не дождавшись ответа, бросил: – Мы их сажаем, а они вновь лезут изо всех щелей! У тебя, когда работал, не было ощущения бессмыслицы?
– Бессмыслица - норма.
Дойдя до своего подъезда, она, сорвав с лацкана, отправила в урну увядший цветок, сказала:
– Свободен.
Но Георгий еще постоял во дворе, дожидаясь, когда в окнах матери зажжется свет. Он не зажегся. Только прозрачное, словно пар, облачко дыма выплыло из вечно открытой форточки в гостиной.
У Мамая перехватило дыхание. Он представил, как проходит здесь по двору, а форточка закрыта.
ПРОПАЖА
В кусте сирени под окнами мамаевской дачи поселилась пара соловьев и вывела птенцов. Прилетели сороки. Соловьи отчаянно защищали гнездо.
Вера со слезами на глазах следила за битвой.
– Горик, сделай что-нибудь!
– Нам нельзя вмешиваться. Это их дела.
Сороки разорвали в клочки и родителей, и потомство.
Январским днем Георгий, в распахнутой дубленке, с обмотанным вокруг шеи кашне и, конечно, без шапки, повстречался у дома с Эдиком. Профессорский внук освободился «удо» года три назад, но до сих пор ухитрялся оставаться для Мамая невидим.
– Добрый вечер, Георгий Иванович!
– Добрый вечер.
В зимних сумерках, куря у окна, Георгий видел, как двое полицейских выводят Эдика из подъезда. Ставят у гаражей на колени. Идет снег. Один полицейский держит Эдика за волосы, другой несильно, но чувствительно, бьет соседа Мамая дубинкой по почкам.
Два-три удара – и раскрыто преступление, совершенное накануне против несовершеннолетнего В. Тот гулял, здесь, недалеко, у ледового дворца «Арена». К нему подошел Эдик и, пригрозив, забрал у В. мобильник.
Столкнувшись у подъезда с Мамаем, профессорский внук быстро – быстрее некуда, сунул мобильник в карман. Но, разумеется, реакции Мамая не учел. Поднимаясь к себе по лестнице, Георгий звякнул тому, кто понимал его с полуслова.
– Сейчас проверю. Да! Заявление есть. Займемся.
– Боже мой, – воскликнула Ирина Антиповна, – зачем же дарить такие дорогие телефоны детям!
И, сняв с книжки все свои накопления, компенсировала родителям потерпевшего моральный и материальный ущерб. Таким образом, вопрос был исчерпан.
Сердце остановилось ночью, мать Мамая умерла во сне.
Ордена на подушечках несли курсанты полицейской академии (бывшей Высшей школы милиции). Генерал Брызжалов сказал речь.
Ввиду кладбищенской тесноты, гроб с телом усопшей опустили в разрытую могилу ее мужа, бросили комья земли, и крепкие мужчины в одинаковых черных костюмах, взявшись за лопаты, сноровисто насыпали холм. Никому не известно, верила ли Вера Прокофьевна в Бога. Но в холм воткнули деревянный крест и завалили его венками.
Лиза и Елена подошли к могиле. Им уважительно уступили место. Трещал залп. И повторился еще дважды.
Георгий крепился. Но, не выдержав, тут разрыдался и был жалок.
Лиза и Елена, с плохо скрытым отвращением, отвернулись от брата.
– Ей было сто два года, – сквозь зубы процедила Лиза.
– Остался без мамочки, – добавила Елена.
…Гортань у Мамая оказалась ни к черту.
– Но ведь я обследовался у вас недавно.
– Тогда все было чисто.
Захар Бойтман заученно произнес, что у каждого человека имеются предпосылки к любой болезни. И, как только возникают благоприятные условия для течения ее, немочь поднимает голову.
– Я бы рекомендовал кардинальный вариант!
– Какой?
– Удалить гортань и язык.
Моисей Абрамович стоял на том, чтобы отдавать заразе то, во что она успела вцепиться. Тот же принцип исповедовал его троюродный внук.
– Ничего себе, предложение, – ахнула, узнав о разговоре мужа с врачом, Вера, но тут же спохватилась. – Горик, может быть, он прав.
– Сперва легкое, потом переносицу, теперь им гортань подавай! Нет уж! Быть немым и питаться через трубочку?..
– Что ж, вам решать, – пожал плечами самый талантливый онколог в О., накануне вернувшийся с очередной стажировки в Израиле.
И несколькими доведенными до автоматизма движениями, удалил лишь часть и без того изгрызенной болезнью гортани с фрагментом голосовых связок.
После этого Мамай разговаривал едва слышным шепотом, большую часть времени проводил на даче, благо опять лето, и вел дела людей, приезжающих к нему на «Майбахе» и «Ламборджини».
Лиза уже ходила с палочкой. У Елены тряслась голова. Обеим не терпелось увидеться с братом. Он тут, за забором, и ни музыки, ни развеселых кликов уже не было слышно.
Лиза, на правах старшей, набрала братнин номер. Георгий сипел в трубку, что будет рад видеть сестер.
И вот они сидели на веранде перед баней – Лиза, Елена, Георгий. Вера разливала чай. Сестры жадно всматривались в свежепрооперированного брата. Немного похудел, но, черт его побери, это только шло ему.
Не удовлетворенные видом тяжелобольного, сестры впились взглядами в его половину. Волосы свежевымыты, уложены, легкий макияж, тонкие джинсы облегали бедра, прозрачная маечка до пупа, на губах улыбка.
– Зачем ты куришь?! – напустилась на Мамая Лиза.
– Раковым ведь нельзя, – поддержала ее Елена.
Выпуская сигаретный дым из ноздрей, ушей и даже, кажется, из глаз, брат бодро отвечал, что, согласно новым веяниям, курение для раковых признано не только не вредным, но даже полезным!
Не глядя друг на друга, сестры вернулись к себе. И, только уже вечером, когда обе собирались лечь спать, у Лизы вырвалось:
– Нет правды на свете!
Елена, не найдя слов, била кулаком в подушку.
Иван хотел забрать Третьяка. А он пропал. Но Елену, вынесшую из квартиры матери эту единственно представлявшуюся ей ценной вещь, поджидало разочарование. Позолота оказалась сусальной, сама статуэтка из прессованного алюминиевого порошка. И Владислав с оцарапанным носом возвратился к племяннику.
Кое-кого из клиентов Мамая раздражал громкий стук ходиков, висящих у него на даче. Они жаловались: от этого стука и раскачивания маятника у них кружится голова.
Тик-так, тик-так, – разносилось ночью по дому. И Мамай чувствовал: его мертвые отец и мать не оставили его в беде.
– Сейчас очень сильная медицина, – сказал в разговоре с Верой Захар Бойтман.
– Многие виды рака лечатся, – подтверждали Валя и Неля.
И Веру отпускал страх.
Иван получил диплом. Но впрягаться в лямку не спешил. Его друзья уехали. Один в Австралию. Второй в Исландию. Первый учился в тамошнем финансово-экономическом колледже, а по вечерам работал официантом в баре. Другой, дипломированный инженер-конструктор, поступил грузчиком на мясокомбинат в Рейкьявике. Оба хвалили свою жизнь и звали Ивана к себе.
В октябре, в пору листопада, из окна мамаевской квартиры выпрыгнула Люська. Благополучно приземлившись на усыпанный сухой листвой газон, убежала.
– Горик, найди ее.
Георгий через детективное агентство расклеивал по городу объявления о пропаже с фотографией Люськи и номерами своих телефонов. Нашедшему – вознаграждение.
Никто не откликнулся.
Через полгода, когда Мамай, уже после второй операции, лежал в палате на шесть коек, по стоящему на соседней тумбочке телеку показали сюжет о кошке, отыскавшей в рязанской области своих хозяев, переселившихся туда из Таджикистана.
Узнав на телеэкране Люську, Мамай схватил мобильник, чтобы позвонить Вере. Но, поднеся трубку к уху, спохватился. И, надев очки, начал набирать «эсэмэску».
СЕСТРЫ
Алексей Уранов нагрянул неожиданно. Проездом с Севера, где работал на стройке, в Краснодарский край, где купил дом с виноградником и садом.
Июнь, летел тополиный пух за окнами. Алексей с Георгием сидели на красном диване на кухне, давно уже превращенной в нечто среднее между кабинетом, гостиной и спальней.
– Никто не застрахован, – сказал Алексей. – Сегодня ты, завтра я.
На плазменной панели виды и лица мелькали, звук был отключен. Под подбородком у Мамая приклеенная пластырем марлевая салфетка. По временам он машинально приподнимал ее и промакивал другой салфеткой торчащую из горла фистулу.
В углу валялась вырванная минувшей ночью из стены полка, где стояли привезенные из разных стран сувениры. Вспышка агрессии как побочный эффект обезболивающих препаратов.
Вначале инъекции делала живущая в соседнем подъезде медсестра. Но затем Вера переняла у нее опыт.
«Знаю», – написал Мамай красным фломастером на листе бумаги для принтеров. Пачка этой бумаги и упаковка с фломастерами лежит на низком столике рядом с ним.
– Люди без рук и без ног живут. Главное, что у тебя голова работает.
«Мы с Рексом не бздим на границе», – не отрывая фломастера от листа, вывел Мамай. Пример Жени был у него перед глазами. Ему известно, что его ждет.
О чем можно говорить с обреченным? При всем желании он больше не может находиться с вами на одной волне.
Алексей приносил и отдавал Вере продукты. Ездил за лекарствами. Потом в лекарствах отпала необходимость.
А за наркотиками Вера ездила сама и получала их по паспорту. Но наркотики действовали слабо. Георгий ослеп. Почти все время лежал на красном диване. Когда был не в силах терпеть, вставал и, стараясь сдерживать стоны, слонялся по квартире.
Вдобавок Иван сломал ногу и прыгал на костылях. Это казалось уж слишком.
– Осталось свалиться только еще мне, – в сердцах бросила Вера сыну.
– Сам не знаю, как это произошло, – оправдывался тот.
Попарившись в «бандитской» баньке, где он раньше часто бывал с отцом, Иван бухнулся в бассейн с холодной водой. А когда выходил из него, вдруг стопа подвернулась.
Сестры не появлялись. Мамай писал вслепую: «ПОЗВОНИ ИМ!!!»
Вера звонила. Сестры жаловались на давление, мигрень, простуду и обещали быть, как только залечат болячки.
В том самом коридоре, где Георгий станцевал лезгинку, он теперь корчился на кушетке-каталке и никто не подходил к нему. Вера, стоя над мужем, давилась слезами. Рядом с нею был Алексей.
Захар Бойтман, рассеянно улыбаясь, прошел мимо них раз, другой. Потом оживленно заговорил с коллегой, вышедшим из лифта. Разговор автомобилистов о предстоящем ТО.
– Послушайте, – не выдержал Алексей, – человеку плохо! Помогите!
– Четвертая стадия, – пожимал плечами Захар.
И Вера позвонила – братьям Кредо. Через пять минут к кушетке-каталке с озабоченным видом приближается Бойтман. За ним спешат две медсестры.
– Георгий Иванович, – словно только узнав Мамая, произнес врач, – сейчас вам будет полегче!
Мамая увезли в палату. Но вечером он уже опять был дома. Онкологическое отделение не резиновое. Четвертая стадия. Доктор не принимает. И не возьмет уже ни подарков, ни денег.
Вначале звонили и приходили клиенты одного из лучших городских юристов. Лариса Анатольевна, бывшая начальница Георгия. Арбитражный судья Клава Аглоткова. Ксюха. Ирина. И многие другие. Но затем все устали. И остались только Валя и Неля. Вброшенные в пучину собственных проблем и забот, они навещали Веру практически ежедневно. Алексей – превратился в Верину тень.
– Леш, – спросила однажды она, – у тебя есть семья?
– Да. Жена и сын.
– И как жена относится к тому, что ты сутками здесь пропадаешь?
– Она меня и посылает.
– А твоя работа?
– Там в курсе.
Наконец болезнь, шедшая ни шатко, ни валко, как бы спохватилась и сожрала Мамая за считанные дни.
Муж уже лежал в беспамятстве, когда Вера, в ночном телефонном разговоре с матерью, прокричала:
– Постоянно просит позвать сестер! Я ему говорю: да не нужен ты им!
Над спинкой дивана приподнялась костистая рука, погрозила Вере пальцем.
Утром Вера обзвонила всех родных и знакомых:
– Кто хочет попрощаться, приезжайте к одиннадцати.
В десять привезли гроб с телом. Поставили в гостиной на стульях. Бабье лето. Двери квартиры были распахнуты. Люди входили, клали цветы. Постояв, спускались во двор.
Вера в черных брюках и блузе с длинным рукавом, Иван в измятых шортах и майке, с загипсованной ногой, в руке костыль, сидели в изголовье гроба. Костик, Вадик-толстый, их жены, Ирина Антиповна возле Веры и ее сына.
С лестницы донесся стук. Нарастая, он неторопливо приближался, и в гостиную, опираясь на палки, вошли Лиза и Елена. С одинаковыми короткими стрижками, испитые, в блеклых старушечьих нарядах.
Обнялись с Верой и Иваном. Сели на свободные стулья.
– Какая у него большая голова, – поморщилась Лиза.
– Нужно было выставить закрытый гроб, – громким шепотом бросила Елена вдове.
Телефонный звонок. Вера поднесла к уху мобильник. Это Чума. Сказал что не сможет прилететь.
Алексей незаметно и негромко руководил действиями похоронной команды. Большие мужчины в одинаковых синих рубашках с черными галстуками вошли, подняли лакированный ящик на плечи.
Накренившись, Мамай поплыл по лестнице вниз.
На кладбище поблескивали на солнце нити паутинок. В узком проходе рядом с двойной могилой матери и отца было приготовлено место для Мамая.
На поминальном обеде в столовой медучилища, расположенного на задах городского Театра Драмы, сестры сидели за столом рядом с Верой, ели, двигая желваками на висках.
– Кассиршей работать пойдешь, – сказала Лиза.
– Поживешь теперь на тринадцать тысяч, – добавила Елена.
Резко поднявшись, Вера уронила стул, старухи испуганно оборнулись.
Обняв обеих, она прижала их к себе, задыхаясь от нежности, жалости и любви к тем, в чьих движениях, интонациях, очертаниях лиц, продолжал жить Горик.