Огни Кузбасса 2024 г.

Дмитрий Артис. Дневник добровольца. (Записи второго круга: 16.06.2023 – 01.11.2023) ч.2

7 июля
Коренастый парень сорока семи лет. Густая чёрная борода. Нависшие брови. Короткая стрижка. Лоб низкий. Глаза суетные. Либо сверлят, либо испуганно утыкаются в пол. Всегда разный. Этакий старый лис. На плечах воровские звёзды. От звезды к звезде набито: «Повидала горе – полюби меня».
В тюремной шняге и том, как устроен сегодняшний воровской мир, ничего не понимаю. По верхам нахватался, без углубления в тему. Спрашиваю:
– Коронованный?
– В отрицании...
У меня после работы на седьмой эрпегешке проблемы со слухом. А Мартын слова жуёт, говорит невнятно. Вроде он сказал «в отрицании» или «отрицалово» и добавил:
– После того как Путин подписал закон, что можно присесть на пятнадцать лет за одно лишь признание в том, что ты вор в законе, их на гражданке (он выразился именно «на гражданке», хотя имел в виду «на свободе») не осталось. Кто в тюрьме, а кто за границей. Некоторые ходят, детям головы грязнят, пальцами кидают, а сами от титула уже давно отреклись. У меня теперь жена, – закончил Мартын, – и дочка.
Мне трудно воспроизвести речь Мартына. Косноязычен и говорит бедно, поэтому пересказываю своими словами.
Первое, о чём он заговорил со мной, так это о том, что должен был быть помощником коменданта, но прислали бывшего мента с пятнадцатилетним стажем и про самого Мартына тут же забыли. Жаловался так трогательно (глаза бегали), что я прослезился от умиления.
– Да, – причитал Мартын, – бывших ментов не бывает.
Я тогда сходу подумал, что и воров бывших не бывает, только вслух не стал произносить.
Мартын посетовал на то, какая нынче молодёжь пошла невоспитанная, старших не уважает, а заодно вспомнил свою героическую юность, рассказав, как дрались район на район, улица на улицу. Выходили и махали кулаками, не то что сейчас, дескать, хохлы на русских лезут, да не с кулаками, а с какой-то западной артой. Не по-пацански, в общем.
Заодно выложил историю о том, как девчонку провожал в другой район.
Парня, пока был с девчонкой, не трогали (было такое правило). Избивали до полусмерти на выходе из подъезда.
Проводил девочку до двери в квартиру, попрощался и пошёл вниз по лестнице. Спускается, слышит – замок наверху щёлкает, дверь открывается, выходит отец девчонки и зовёт его. Мартын поднимается назад. Отец девчонки спрашивает:
– Зная, что побьют, не побоялся проводить мою дочь?
– Не побоялся...
– Так сильно любишь?
– Да.
– Ну, пойдём к нам, посидишь тогда, пока не разлетятся коршуны.
Вышли на балкон. Отец улыбнулся, показывая на группу молодых парней, поджидающих Мартына:
– Видишь, слетелись.
Эту историю я слышал много раз от парней, которым хотелось блеснуть героической юностью. История входит в состав самых распространённых городских легенд из восьмидесятых тире девяностых. Поэтому больше чем уверен, ничего подобного в жизни Мартына не было. Но мне понравилось, как он в финале своего рассказа выкрутился, когда я чуть было не поймал его на вранье.
– Простояли, – рассказывает, – на балконе полночи, проговорил о том о сём, а когда коршуны устали ждать и разлетелись, отец девчонки моей вызвал по телефону такси, чтобы я спокойно доехал до дома.
На реплике «вызвал такси по телефону» я усмехнулся. Не было в конце восьмидесятых мобильных телефонов, по которым нынешние люди привыкли вызывать такси.
Мартын будто прочитал мои мысли. Глаза покосились влево – придумывает, как выйти из положения.
Он приложил к уху руку, изображая, что держит в ней трубку дискового телефона, а указательным пальцем другой руки сделал круговое движение. Потом кивнул головой и добавил:
– Дисковый телефон. Вызвал такси по дисковому телефону.
Старый лис умеет читать мысли собеседника.
Сегодня после обеда объявили, что Бичу – бывшего мента, которые бывшими не бывают, назначили комендантом, а Бича взял себе в помощники Мартына – вора в законе, которые тоже бывшими не бывают.
Иногда реальная жизнь подносит нам чистые драматургические ходы.
7 июля, вечер
На позициях три двухсотых из моего потока.
Сначала работала арта укронациков, потом было затишье, а в половине пятого начался ураган.
Повалило несколько деревьев на электропровода. Света нет.
При дожде птички не летают, значит, вражеская арта не работает.
Когда ливень порвал небо, вроде успокоился. Парням легче будет. Мокро и грязно, зато живы. И вот новости...
Погиб Китаец. Сказали, что погиб Китаец.
Дали свет.
8 июля, до прихода утра
Бабахает сильно. В одну и в другую сторону.
На второй учебной базе, где мы жили в землянках, один курсант из нашего потока застрелил другого. В шутку приставил к голове автомат и спустил курок. Половины головы как не было.
Не всякий русский воин доблестный. Есть среди нас откровенные дебилы. Не хочется о них говорить. Стереть из памяти, чтобы не было, как той половины головы.
На пункте сбора добровольцев набралось человек восемь. Среди них были Ахмед и Смайл. По приезде на учебную базу мы подружились. Жили в одной палатке.
Потом к нам подселили Китайца, Кубань и Костека. Китаец с Кубанью приехали вместе. Два друга – метель да вьюга. Китаец безбашенный. Кубань головастый. Парни, как плюс и минус, противоположности друг друга. Держались вместе.
Костек из Дагестана. Метр с кепкой. Золотые зубы. В каждой бочке затычка. Глупо шутил и старался быть на виду, чем немало раздражал меня.
Как-то не выдержал и прикрикнул на него:
– Костек, знаешь основное правило солдата, которое спасает ему жизнь?
– Какое?
– Быть незаметным!
– Меня и так никто не замечает!
Через два-три дня к нам присоединился двадцатитрёхлетний Ковбой. Жил он в другой палатке, но подружился со Смайлом – близкий для общения возраст, – поэтому частенько тусил вместе с нами.
С утра на полигоне, после обеда на теории, вечерами молодёжь в качалке, старики – я и Ахмед – на койках, а Китаец с Кубанью – парни среднего возраста – в курилке.
По рации:
– Командир, мы работу закончили...
– Отдыхайте, завтра с утра ещё много дел.
Бабахать перестало. Слышен только утренний собачий лай по располаге. Парни возвращаются по своим домам.
Нет, прилёты ещё есть. Редкие, но есть.
8 июля, утро
Ахмеда поставили на пост. Поскольку он неграмотный, то позывные и номера машин, которые проходят через него, не записывает, а напрямую передаёт по рации в штаб. Помимо этого, он сообщает по рации обо всём, что происходит рядом с его постом. Дежурный в штабе злится. Понимаю, конечно. Только иного выхода нет, людей не хватает.
Идёт уже пятый час работы Ахмеда. Он передаёт по рации:
– В кустах за будкой кто-то шевелится. Наверное, собака. Да, это собака.
– Так пристрели её, чтобы не мешала тебе работать! – в ответ орёт выведенный из себя дежурный по штабу.
– Собаку? Собаку я не могу стрелять, – отвечает Ахмед.
8 июля, вечер
Время в карауле уменьшилось до восьми часов.
Сегодня на дальнем посту. Тут спокойнее, потому опаснее. Мне легче. Мало людей.
Прилетела божья коровка. Села на броник. Ползала, ползала. Взял её, как в детстве, посадил на указательный палец левой руки и поднял вверх. Указательный палец правой руки – на контроле.
«Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, чёрного и белого, только не горелого».
Божья коровка не улетала. Спустилась по указательному пальцу вниз, поднялась на средний, потом опять спустилась, перешла на безымянный... так обошла все пальцы. Развернулась и проделала тот же путь в обратную сторону.
Я назвал её Бовка (БОжья короВКА).
Руку положил на автомат. Бовка перемахнула запястье и, смешно пробираясь сквозь волосики на руке, поползла к складкам засученного рукава.
Жара спала. Пасмурно. Воздух тяжёлый.
Бовка перебралась на рукав камуфляжа, немного постояла и скрылась из глаз, убежав на другую сторону руки. Я сидел не шевелясь.
Прилетела вторая божья коровка и также села на броник. Не стал её беспокоить просьбой принести хлебушка.
Божья коровка жила своей жизнью, ползая по броне и прикладу автомата, на который она легко перешагнула, поскольку тот был плотно прижат к груди.
Я назвал её Жьяко (боЖЬЯ КОровка), на итальянский манер.
Для общей картины не хватало только госпожи Ро (божья коРОвка). Но третья коровка никак не прилетала.
Появился шмель. Его жужжание напрягало ме­ня, поэтому снял кепку и отмахнулся.
Наши парни вычислили координаты крупнокалиберного пулемёта укронациков. Вышли одноглазые. Один плюс пять уехали за грибами. Минус два без вести.
На войне лучше не привыкать к сослуживцам. Каждая утрата убивает внутри тебя что-то живое. Стараюсь дистанцироваться. Хорошо и тепло общаюсь со всеми, но при этом держусь на расстоянии. С божьими коровками хорошо дружить. Они похожи друг на друга.
Теперь для меня все божьи коровки будут Бовками или Жьяко. Так в моей голове каждая из них будет жить вечно.
В следующий раз (пусть это будет в новом году!) поймаю божью коровку, посажу на ладонь и буду разглядывать, чтобы понять, кто она: Бовка или Жьяко. А если повезёт, то и госпожу Ро увижу. Толстенную-претолстенную, с бессчётным количеством чёрных пятнышек на малиновых (пусть будут малиновые!) крылышках.
Если принять за данность, что вечность существует, пока живёт человек, а каждого человека зовут Огогошем, то Огогош вечен, как Бовка, Жьяко и госпожа Ро.
9 июля, четыре утра
Всю ночь лил дождь. Под утро перестал.
Проснулся в час ночи. К двум на пост. Надо не спеша собраться. Сижу под навесом во дворе, пью кофе, курю.
К половине второго из своей конуры вылез Фома-два.
– Не спится? – спрашивает.
Я чуть не поперхнулся.
– Спится. Только на работу пора. Тебе тоже.
– У меня подозрение на пневмонию. Завтра с утра на больничку еду. Можно кофе?
Фома-два, не дождавшись ответа, берёт мою чашку и делает из неё глоток.
– Теперь и у меня будет пневмония, – говорю.
– Я не знаю, что такое пневмония.
– Это воспаление лёгких. От него умирают чаще, чем от пули на войне.
– А-а-а, – растягивает Фома и делает ещё один глоток из моей чашки.
Фома-два – потому что в подразделении есть ещё один Фома. Тут двойников много. Малой, Малой-два-три-четыре-тридцать. Добрый, Старый, Кот и т. д. – все с номерами.
Фома продолжает светскую беседу, допивая мой кофе:
– Мне тоже на пост?
– Да.
– А куда?
Открываю телефон, на который фотографировал расписание.
– На дальний.
– У тебя неправильное расписание. Мне не туда.
– Правильное. Туда.
Не было ещё ни одного дня, чтобы Фома пришёл на пост вовремя и на тот, на который нужно прийти. Он уже неделю ходит как лунатик. Еле передвигается. Уговорил его вчера сходить к медикам. Отказывался, ссылаясь на то, что ему теперь уже ничем не помочь. По правде говоря, он меня пугает. Разговаривает сам с собой, смотрит в пустоту или сквозь собеседника, будто не видя его, ходит медленно. Похож на зомби.
– У меня на войне псориаз прошёл, – продолжает Фома. – Что такое псориаз, я знаю. Это большая перхоть на голове. Её отковыриваешь, но она потом снова нарастает.
Меня начинает подташнивать. Надеваю броник, плащ, беру автомат. Фома тоже одевается. Включает фонарик, и мы выходим на улицу.
Я меняю Чапу. Чапа еле стоит на ногах от усталости. Мокрый насквозь. Мы здороваемся и тут же прощаемся. Чапа уходит. Фома стоит рядом.
– Тебе на дальний, – подталкиваю Фому в направлении его поста.
Фома недоумевает:
– Я ведь только что тебя сменил. Почему ты опять пришёл?
– На дальний, Фома, тебе на дальний, – будто не замечая того, что Фома бредит, повторяю.
Фома разворачивается и уходит.
Здесь больных нет. Больные на больничке. В располаге, даже если у тебя смертельная агония, ты всё равно здоров.
9 июля
Мартын внешне похож на персонажа советского фильма «Дети капитана Гранта». Того, который говорил: «О нет, я не Негоро! Я капитан Себастьян Перейра!» Серьги в ухе не хватает.
Получив должность помощника коменданта, застегнул камуфляж на всю молнию. Носит под мышкой папку. Задирает подбородок и поджимает губы.
Достаточно представить себе Себастьяна Перейра с папкой под мышкой (вроде Огурцова из фильма «Карнавальная ночь») – и можно умереть со смеху.
Услышал, как Мартын ругается на Ахмеда:
– Ты тупой!
– Мы тут все тупые. Острые – на объекте, – заступился я за Ахмеда.
Объект – Сердце Дракона. Основная движуха на нашем участке фронта происходит именно там.
Мартын понял, на что намекаю. Сжался в комочек, стал маленьким и безобидным. Немного попятился назад, потом резко развернулся и, будто растворившись в воздухе, исчез из моего поля зрения.
9 июля, день
Льёт дождь. Поспал пару часов и выспался. Света нет. Вышел во двор. Атмосфера гнетущая.
Прошла информация, что пропавшие без вес­ти могли попасть в плен.
Водитель уазика разворачивался и наехал колесом на мину. Машину разметало в клочья. Его нашли в семидесяти метрах от места взрыва. Оторвало руку и обе ноги.
Пошёл смотреть расписание нарядов к домику коменданта и не обнаружил своего позывного. По дороге назад встретил Бичу, спросил –почему? Сказал, отдохни. Попросил поставить меня и дать возможность отлежаться Фоме-два.
Стихи ушли. В голове ни строчки. Уже давно. Так долго никогда не молчал. Чтобы не сойти с ума, решил вести дневник. Он даёт иллюзию собеседника.
Дневник никто не прочтёт. Если не выживу. От этого легче загонять буквы в слова, а слова в предложения. Вероятность выживания мала. Смерти не боюсь.
Боюсь, что физически не потяну нагрузок и подведу парней... свои высокие идеалы. Боюсь сломаться.
Я видел на этой войне сломанных людей. Печальное зрелище.
9 июля, вечер
Драматургии не случилось. Назначили нового коменданта. Бича вернулся в помощники, а Мартын остался не у дел. Папка заброшена под кровать. Камуфляж расстёгнут.
Водитель уазика, у которого оторвало ноги, скончался. Позывной Танцор.
Сто дней на войне. 91 день – первый круг и 9 дней – второй.
Дневник начал вести неделю назад. Он заполнил пустоту, образовавшуюся в отсутствии связи с большой землёй.
Жалею о том, что раньше не додумался. Дневник увлекает. Снимает напряжение.
Пару недель, пока занимался на первой и второй учебных базах, оставался без телефона. Ничего не записывал. Надо восстановить пробел.
Будут всплывать воспоминания из первого круга, запишу здесь.
10 июля, день
Без происшествий. Отоспался, отработал, перекусил, зашил дыры на камуфляже, который покупал в Москве, готовясь к выезду. Есть ещё один. Его выдавали на первой учебной базе. Держу про запас. Не надеваю.
На второй круг выдали всё то же самое, что выдавалось на первый. Вместо бушлата – куртка. Добавилась фляга для воды, и разгрузка намного лучше. Та, которую получали зимой, рвалась в первый же день. Снимали с неё карманы для магазинов и перекидывали на броник. Броник носили поверх бушлата.
Получая бушлат, просил выдать 50–52-й размер. Был пошире. Сейчас 48-й в самый раз. Мне выдали 56-й. Зачем, говорю, мне 56-й, если у меня 52-й? Ответили, дескать, бушлат нужен такого размера, чтобы в студёную ночь и себя можно было накрыть, и коня. Жаль только, что коня не выдали.
В том бушлате через неделю заблудился. Сильно похудел. Ходил, как Филиппок в отцовской шубе, пока не купил нужного размера.
Резиновых сапог в этот раз не выдавали. Из обу­ви только кроссовки «Лёва» – мультикам. Как ни странно, подошли. Хожу, не снимая. Зимой давали такие же. Не сумел привыкнуть. За неделю ступня превратилась в сплошную кровяную мозоль. Сейчас в кроссовках нога чувствует себя хорошо. Есть берцы, лёгкие. Покупал вместе с камуфляжем.
10 июля, под вечер
Организму нужно две недели на адаптацию. Потом становится легче. Привыкаю. Гоню мысли о домашнем уюте, чтобы не так тоскливо было. Возможность позвонить на большую землю есть. Надо подойти к командирам, попросить. Просить не хочется. Да и звонить тоже. Сомневаюсь, что разговор с большой землёй даст мне сил. Наоборот, могу расклеиться.
После караула вздремнул на часик. Вышел во двор, там Калуга сидит и бормочет: «Ангел-хранитель, ангел-хранитель...»
Штаны задраны до колен. Ноги распухшие. Костяшек не видать. Несколько дней назад на полигоне схватил тепловой удар. Плюс тридцать жара, мы в тяжёлой броне, плюс БК. Он оставил на базе кепку, бегал в шлемаке. На перекурах снимал шлемак, чтобы не так жарко было. Результат налицо. Вернее, на голове. Отрабатывали эвакуацию на реальном трёхсотом.
– Ничего себе, – говорю, – как у тебя ноги распухли.
– Бухал на гражданке... поэтому, наверное.
По Калуге видно, что был не дурак выпить. Под глазами мешки. Лицо застыло в похмельной гримасе. Щёки отвисшие.
– Я бухал, – продолжает. – Ну, как бухал? Пос­ле работы вечером. Немного, потому что утром вставать. На выходных пил нормально так. Все выходные пил. Потом опять пил, немного. После работы. Почки посадил. Печень. Ноги опухают. Но я разве виноват, что у меня ноги опухают?
– Освободили от б. з.?
– Да. Бухал я на гражданке. Теперь ходить не могу. Вернусь – пить не буду. Ангела-хранителя нельзя подводить и гробить себя почём зря. Понимаешь, Огогош, такая жизнь. Работа тяжёлая, денег мало, перспектив никаких. Живём с женой сами не знаем зачем. Но зачем-то ведь живём? И ангел-хранитель у меня есть, оказывается.
– И я вчера про него думал. Но может, – кивнул на небо, – нас берегут для чего-то более страшного.
– Берегут для чего-то более страшного? – Калуга повторил за мной и побледнел. – Пойду лягу, ноги вверх подниму – может, опухоль спадёт.
10 июля, вечер
Страх. Взял его, будто вещь какую, и разделил на три части, важные для спокойного существования. Определил для каждой своё место в голове. Боюсь: подвести, сломаться, бессмысленно погибнуть.
Стоп. Зная (хорошо, предполагая), какое количество людей молится за меня, погибать – подло. Даже со смыслом. Всё равно что подвес­ти их.
Первый и последний страх положил на одну полочку. Так надёжнее.
11 июля, обед
С утра слышу выходы. Ба-бах – и тишина, ба-бах – и тишина, ба-бах... так только наша арта работает.
Напротив поста на углу забора сидела трёхцветная кошка. Морда рыжая, ухо чёрное, грудка белая. Долго сидела и зевала, показывая розовый, как тельце младенчика, язычок. Летом на войне мало белого цвета. Полевые цветы и кошкина грудка с серым оттенком. Зимой было чуть больше. Особенно если под утро выпадал снег. К полудню, правда, и он темнел.
В декабре, семнадцатого числа, я приехал на пункт сбора добровольцев, а уже девятнадцатого был там, где должен быть любой уважающий себя мужчина, – за ленточкой. Так начинался мой первый круг.
Дорога тяжёлая. Самолёт. Четырнадцать часов на КамАЗе. Машины забивались основательно. Не продохнуть. Зима. Ветер. Без горячей воды и еды. На базу приехали в четвёртом часу утра. Вывалились из машины и разбрелись по баракам. Нашёл, где упасть, упал и тут же уснул.
Начало второго круга далось легче. В самолёте и в КамАЗе дышали свободнее. Без бушлатов парни тоньше. На ночь остановились в старом общежитии. Отпустили в магазин. Естест­венно, парни купили водку, нажрались и подрались.
Приехала военная полиция. Нас построили. Пьяных вывели. В том числе Китайца. До утра их никто не видел.
Утром Китаец появился с просветлённым взглядом, будто сменил религию и стал кришнаитом. Стянул с себя штаны и показал бордовые ляжки. Засмеялся. «Задница – говорит, – у меня такая же, можете поверить на слово!» Мы поверили. Легко отделался.
Кубань смотрел на своего друга и качал головой.
В районе пяти утра отвезли на промзону, где выдали оружие. Китаец сидел и смотрел на свой автомат, как смотрит юноша на возлюбленную. «Надо подписать, – говорит, – чтобы не потерять!» – «На первом круге, – подсказываю Китайцу, – парни своим автоматам давали женские имена – имена любимых».
Китаец достал нож и вырезал на прикладе: «Валя и Катя». Жена и дочь.
Бабахать перестало. Прогремел гром. Кошка спрыгнула с забора и скрылась за углом. Полил дождь. Я забился под навес, чтобы не промокнуть.
Дождь мне нравится больше жары и холода. Если есть навес, конечно. Под навесом, впрочем, и жара с холодом не так страшны.
11 июля, день
Меняется ощущение и понимание времени.
Сон урывками, да и тот прерывистый, как у алкоголика. Нужно быть постоянно готовым к команде: «Пять минут на сборы». Выматывает. Хотя и к этому привыкаешь.
Человек – такое животное, которое приспосабливается к любым условиям жизни. Если бы этого не было, мы бы давно вымерли.
Приехал хозяин дома, в котором живут солдаты. С семьёй. Парней перекинули к нам. Тесно. Неудобно. Но сейчас не до удобств. Вижу хороший знак в том, что мирняк возвращается.
Нахожусь вне информационного поля, не знаю, что происходит за пределами располаги.
Моя маленькая война – это мой маленький кусочек земли, на котором стою. Холю его и лелею. Он – мой.
Если мирняк возвращается, значит, чувствует безопасность, значит, я хорошо работаю. Мы хорошо работаем.
11–12 июля, ночь
Отваги мало. Необходимо хорошее здо­ровье. Голова должна стоять на крепких плечах, иначе, какой бы умной ни была, отвалится. Это война, детка. Здесь красивые парни с оружием в руках перекраивают мир, погрязший в нищете, подлости и разврате.
12 июля, раннее утро
С поста вернулся сияющий Дикий. Счастливый. Улыбка до ушей. Продефилировал до чайника, налил чашечку кофе, сел рядом.
– Что-то случилось? – спрашиваю.
– Я работяга, – отвечает, – а меня в наряды гоняют. Люблю физический труд. В пятнадцатилетнем возрасте фуры с цементом разгружал, а что сейчас?
Дикий лет на десять младше меня или около того. Среднего роста, подтянутый. Кавказец с европейскими чертами лица. Борода седая. Говорит, что борода всегда была такой. На боевые пос­ле ранения не пускают. На штурме повредил колено. Осколок. Просился к одноглазым. Отказали, объяснив, что не потянет нагрузку. Ходил печальный. А тут, смотрю, что-то развеселило его.
– Стул под караульным навесом уж больно странный. Стоишь, ни в одном глазу. Садишься на него и сразу вырубает.
– Уснул в карауле?
– Стул такой. Спать не хотел. Но сел на него и уснул. Знал, что комендант прошёл в одну сторону и должен с минуты на минуту вернуться, а всё равно сел и отключился. Чувствую, кто-то мой автомат потянул. Открываю глаза, комендант стоит.
– Это залёт, Дикий.
– Страшный залёт!
– Что тебе будет?
– С постов снимают. Завтра поеду лес валить. Нужна машина брёвен. Вот это настоящая работа!
12 июля, как бы обед
Кубань запятисотился. Прошёл зелёную зону и жёлтую. На красную зону не вышел. Испугался. Вернули с боевого.
Видел его утром. За ночь превратился в другого человека. Лицо земляного цвета. Глаза пус­тые. Щёки впавшие. Кожа прозрачная. Уменьшился раза в два. Сразу не узнать.
Сломался парень.
12 июля, к вечеру
После того как получили оружие, разбили по группам. Кому необходима была дополнительная подготовка, убыл («убыл» – слово из местного лексикона) на вторую учебную базу. Нашей компании дополнительная подготовка была необходима.
На второй учебной базе недолго занимались. Приехал полевой командир. Ему нужно было двадцать пять человек. Построил курсантов и спросил: «Кто пойдёт?» Ленин вышел из строя: «Я!» Ленин – это позывной. Отличный парень.
Больше никто не горел желанием выходить. Солдаты поговаривали, что жёстко работает. Большие потери в отряде.
Полевой командир спросил ещё раз: «Кто?» Вышли Китаец и Кубань. Полигон утомил. Захотелось настоящей войны. «Кто?» Вышли Ахмед, Смайл, Ковбой и я. Не оставлять же парней без присмотра.
За нами потянулся весь учебный взвод общим составом как раз двадцать пять человек. Так мы оказались там, где оказались.