ВЕРСИЯ ДЛЯ СЛАБОВИДЯЩИХ
Огни Кузбасса 2015 г.

Гарий Немченко. Сталинский гламур, или «Красотки кабаре» у мартенов 1942-го года ч. 2

Перебирал бумаги и вдруг нашел старое, явно за¬ношенное, с обтертыми уголками полукартонной обложки «Удостоверение донора». Пожелтевшая бу¬мага внутри: «Тов. Малукова Елена Филипповна яв-ляется...»

— Ира? — окликнул я. — Она еще и кровь сдава¬ла?.. Тогда?

— Я ее тоже как-то спросила, — подняла Ира голову. — Ба, а как тебя на это хватало?.. А она поглядела на меня и так серьезно говорит: а ты знаешь, какая она здоровущая была — Дуся Брагина?.. Я говорю: ба! А при чем тут твоя Дуся?.. А она: интересно ты, Ирка, у меня рассуждаешь! Значит, Дуся идет сдавать кровь, а я что?.. Должна сказать: не могу?! Я ей говорю: ба! Так вот почему ты упала во дворе, когда из медпункта вышла, — помнишь, расска¬зывала? А она: самое ужасное, что Дуся тогда оторва-ла мне у кофточки воротник, чтобы стало дышать свободней... Она думала, я кончусь! Но я ничего — привыкла.

«Красотки, красотки, красотки кабаре! Вы созданы…»

— Ира, — спросил я, — а бабушка была потом в Новокузнецке? После войны?

— Тут смешная история, — сказала Ира чуть грустно. — Кузнецкому комбинату было пятьдесят лет... пятьдесят, да? Собрались сталевары из разных городов, и там прошла эта плавка — в фонд мира. Бабушка прочитала в газете и спохватилась: это как же, мол, — без нее?.. Ну и срочно отправила на комби¬нат свою пенсию. Чтобы туда же передали, в фонд мира. Тут-то о ней и вспомнили... Пригласили. Там как раз передачу готовили — эту. «От всей души». Ну и наша «ба» тоже в нее попала...

— А пенсия у нее? Сколько?

— Сто десять рублей, — сказала Ира. — Но бабушка считает, что все в стране на ее пенсии держится. Все бы развалилось давно, если бы она ее туда или сюда не посылала. И в детские дома, и в Красный Крест... Ну, это лишь она сама точно знает количество орга¬низаций, которые только и живут на ее дотации...

Почему не написал о Елене Филипповне сразу после того, как побывал на улице Щукина?.. Может, эти внутренние волны, враз подхватывающие и вознося¬щие сердце, очень обманчивы: как приходят стреми¬тельно, так мгновенно же и уходят? В настроении что-то перебилось? Что-то переломилось в душе?.. Или по рукам и ногам связали собственные заботы, бывает же: не без помощи добрых людей жизнь так вдруг закру¬тит, что и с Божьей помощью еле выплывешь...

Где эта бабка, что раз и навсегда нас отшептала бы? И жили бы как все люди. Хоть трава не расти!

Встретит тебя старый дружок, начнет горячиться: «А тебе, брат, не кажется, что при том обилии споров и разноречий, которые мы нынче наблюдаем, недурно было бы передавать по телевизору уроки физиогноми¬ки?.. Да-да!.. Хоть по образовательной программе, а хоть по первой. Чтобы искреннего человека умели отличить от актера, от лицедея... Ты не считаешь? А то ведь доверчивый наш соотечественник так, бывает, сладкими речами «себянезабывателей» заслушает¬ся, что не замечает ни волчьего огонька во взгляде, ни лисьей улыбки на губах... Ты знаешь, кто такие совре¬менные пластуны? Знаешь?!»

Ты нарочно громко зевнешь, лениво бросишь: «Эх, ладно, милый!.. И постоял бы с тобой, да недосуг. Привет, милый. До встречи!»

А вечерком жене скажешь: «Этого нынче встретил... Городского сумасшедшего. О физиогномике что-то на¬чал толковать. О пластунах вдруг...»

Но опять я судорожно рылся в бумагах, отыскивал черновики. Опять мне казалось: надо, надо поскорее рассказать о Елене Филипповне Малуковой, о ее новокузнецкой подружке Дусе Брагиной... Всем-всем.

Отыскал наконец номер телефона, снял трубку.

— Ирину?.. Ирина на работе.

— А... Елена Филипповна, извините? — спросил осторожно. — Жива ли, здорова?

— Нет Елены Филипповны. Года полтора назад умерла.

Родное наше, российское: все откладывал, откла¬дывал. Казалось, впереди — вечность. И я еще непре¬менно увижу Елену Филипповну и побываю в Новоку¬знецке, поподробней расспрошу о Дусе Брагиной, с самой повидаюсь, коли жива... Не успел!

Позвонил попозже. Повинился. Посочувствовал. Потом спросил: «Когда бабушка умерла, не сообщила Ирина в Новокузнецк?.. А туда, где когда-то работала Елена Филипповна — в театр оперетты?»

Еще до ответа понял, что было ей по-житейски не до того...

Справился о работе — да, все там же. Правда, теперь у нее не только горные лыжи, но и виндсерфинг тоже. Стала инструктором и тут. Значит, парус уже не падает на воду?.. Нет, не падает. На любой волне, под любым ветром — уже нет.

Родное наше, российское: опоздал...

Ведь мысленно обращался к ней очень часто — выходит, когда Елены Филипповны уже не было, все числил, все числил ее в живых... Может, не зря?

Коли жива память — жив и дух, и надо, чтобы он жил, непременно жил дальше — всемогущий и всеспасительный. В родных бы жил. В близких. В нас — только слышавших о ней. В тех, кто теперь о ней прочитает...

А увидите на Москва-реке, на Черном ли море, на быстрых волнах в любом другом краю стремительный косой парус над юркой доской, отчаянную молодую пловчиху на ней — припомните этот мотив из «Сильвы»:

«Красотки, красотки, красотки кабаре!..»

И вспомните этих женщин в пропахшем гарью суконном черном рванье, яростно бросающих в огнен¬ное жерло мартена тяжелую просыпь жестокой зимой сорок второго года. Варивших сталь.

Вспомните.

Пожелайте здоровья и ясной осени тем из них, кто еще потихоньку здравствует. Помяните ушедших. Ради живых.

Ради всех живых на Земле.

* * *

Этот документальный, с мягким всем нам укором, расказ был написан в середине восьмидесятых прошлого, получается, века, а десяток лет спустя, в девяносто седьмом, я попал в музей Советской Армии на многолюдный праздник 50-летия знаменитого «калаша» - автомата Михаила Тимофеевича Калашникова. Только что вышла книжка его воспоминанй «От чужого порога до Спасских ворот», в которой я значился «литературным записчиком», и о происходящем торжестве знал чуточку больше некоторых других, на нём присутствовавших.

Знание это было, прямо сказать, не очень весёлое, и в самый разгар шумных именин «АК-47» я на пяток минут отлучился, чтобы вновь постоять над стеклом, под которым в одном из залов, посвящённых Великой Отечественной войне, лежит старый, с круглым магазином, «пэпэша» - пистолет-пулемёт Шпагина. На его прикладе прикреплена вытертая солдатскими ладонями металлическая планка: «Сибиряку – от Чалкова».

Возле стенда остановилась большая толпа, пожилая женщина с указкой (нынче, когда дописываю эту главу, у меня вдруг мелькнуло: а что, если бы все женщины-экскурсоводы в этом музее были одеты, как Родина-Мать на известном плакате времён войны?!) заученно рассказывала: мол, сталевар Александр Чалков за срочное освоение выплавки брони на Кузнецком комбинате получил Сталинскую премию и отдал её на приобретение автоматов для своих земляков, воевавших в Добровольной Сибирской дивизии… Мол, с фронта приехал в нынешний Новокузнецк, бывший Сталинск, представитель от бойцов-сибиряков и вручил сталевару гвардейский значок, который тот носил потом на пиджаке рядом с самой высокой по тем временам наградой – орденом Ленина.

- И всю до копеечки премию отдал? – громко спросил вихрастый паренёк у молодого, немногим старше него, мужчины. – Всю-всю?

- Тогда попробуй, брат, не отдай, - с печальной усмешкой взялся объяснять старший. – Такая жизнь тогда – всё только по приказу…

А я опять вспомнил подручных Чалкова: Брагину Евдокию, сибирячку, и Малукову Елену из Москвы.

И всё вспоминаю нынче, когда специальный металлургический термин «передел» обрёл уже иной, коммерческий, а то и откровенно бандитский смысл...

Не дописал тогда? Не досказал, потому что просто не мог до всего этого додуматься?

Но как это можно теперь честно и справедливо досказать?

Как до конца осмыслить?

На стендах музея Советской Армии «Автомат Чалкова» выставлен совсем рядом с другим любопытнейшим экспонатом: винтовкой Героя Советского Союза адыгейца Хусена Андрухаева. В конце рокового 41-го совсем молодой тогда воин-черкес, политрук стрелковой роты, один остался прикрыть отступающих бойцов и в ответ на предложение немцев сдаться крикнул ставшее знаменитым: «Русские не сдаются!»

Тоже действовал, как все тогда, по приказу?

Перед началом боя, выходит, получил строгое предписание: если останешься на высотке последним живым, обязательно крикни не что-нибудь, а «Русские не сдаются!» и, когда немцы подбегут, взорви себя, не забудь, вместе с ними связкой противотанковых гранат.

Приказ он выполнил.

Но что же это был за тайный, только верной душе известный приказ, о котором нынче начисто позабыли тихой сапой сдающие нас теперь самые высокие военачальники?!

3.

Уже приходилось писать, что накопленные за годы бумаги живут своей как бы независимой жизнью. Какая-то вдруг надолго спрячется в ворохе других, попробуй найди её, но в определенный момент неожиданно вынырнет: ну, будто тебе специально ее подсунули!

На этот раз так было с папкой фотографий, которые когда-то взял у Ирины, внучки Елены Филипповны. Разумеется, с обещаньем тут же вернуть.

Сперва позванивал, но дома не заставал. Потом ответил другой женский голос: мол, этот номер у меня давно, никакой вашей Иры не знаю.

Собирался при случае найти по памяти дом, квартиру, соседей расспросить, если что, а то у них фотографии и оставить. Но ведь дело это известное: благими намерениями дорога в ад вымощена.

А времена такие пошли, что, бывало, – настолько не до того. Тем более при моей кочевой жизни, прямо-таки предсказанной одним известным московским целителем, бывшим новокузнецким пожарным…

И вот теперь – нате вам!

Целая папка фотографий: штук тридцать.

Помню, что когда-то подумывал: может, однажды зайти с ними в Московский театр оперетты? Снимите копии! – предложить. Ведь это, братцы, в том числе и – ваша история. Да какая удивительная, какая славная!

Вообще чего только не думал об этой истории. Пьесу написать?.. Предложить для кино?

Но эти хождения в «чужой огород» настолько сложны и непредсказуемы. Теперь уже со своим «огородом», в родной-то прозе, не разберешься, а не то что…

Перебирал теперь фотографии, большие и маленькие, глянцевые и на матовой бумаге, и о чем только снова ни размышлял.

Очень жалел, конечно, что больше «опереточных» снимков, с расфуфыренными красавицами, а «рабочий» – только один. Зато какой снимок!

Над измазанным заводской копотью личиком приподняла черные, как положено сталеварам, очки и рукою в брезентовой варьге, безразмерной верхонке цветом чуть посветлей очков, придерживает их на лбу, у края суконной шапки. Но в глазах прямо-таки сияет то же озорство, что на актерских фотографиях, а брови либо заметно подведены перед съемкой, либо уже на фото явно подретушированы.

Известное дело: суровая газетная школа «Большевистской стали», которая тогда выходила в Сталинске. В 1958-ом, студентом-практикантом, еще застал её в недавно переименованном «Кузнецком рабочем». Накануне переименования всей остальной нашей Кузни.

Всматривался в остальные фотографии, и многое открывал для себя как бы заново. Эффект изменившихся времен?

Однажды даже подумалось: может, для того-то эти старые снимки так долго и прятались, чтобы появиться потом в урочный, что называется, час?

И горьким напоминанием самому: когда, мол, до тебя окончательно дойдет, горе-писатель?.. Что главное в твоем деле – не умело придумать. Главное – осмыслить реалии.

И – очередным напоминанием «городу и миру». Насколько это напоминание в наших условиях возможно.

Помнится, лет двадцать назад на проспекте Металлургов, напротив драмтеатра, начали ремонт старой, еще времен «Кузнецкстроя», пятиэтажки, и под окнами нижнего этажа, на уровне глаз, под штукатуркой обнажилась громадная надпись красными, почти метровыми буквами. Во всю стену – от угла до угла: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ БОЕВОЕ АНГЛО-АМЕРИКАНО-СОВЕТСКОЕ СОДРУЖЕСТВО!»

А?!..

Долго стоял перед ней, когда увидел впервые, и шаг замедлял всякий раз, когда проходил потом мимо…

А вдруг, думал, городские власти решат её на доме оставить? Подновить бы хорошенько, а что?.. Прибить бы рядом табличку.

Не знаю, что во мне говорило больше. Детская ли, времен войны, восхищенная память об американских «студерях»? О мощно ревущих «стубеккерах», на которых уже в сорок третьем прикатили на краткий отдых в нашу станицу морские пехотинцы, откармливавшие нас, тощих после оккупации шкетов, заокеанской тушенкой… То ли дало о себе знать благодарное почитание великой американской литературы, на которой, кроме своей, кроме русской литературы, считаю, вырос.

Или то были отголоски последней надежды на трезвый разум и на порядочность, стремительно покидавшие эту манией величия больную страну – Америку? Тоже на глазах моего поколения. И – на моих тоже.

Размышляю сегодня: пусть от центра Новокузнецка, где стоит это здание со вновь закрашенным лозунгом, до Кузнецкого комбината, где московская беженка грелась у самой горячей в городе печки, и до старого театра, где вечером пела, не так-то близко. Она ведь наверняка этот лозунг видела, Елена Филипповна. И наверняка ощущала себя очень нужной, прямо-таки непременной участницей этого «боевого содружества».

Сколько тонн, любопытно подумать, стали, так необходимой в те годы для общей победы, пришлось, подсчитать бы, на ее нелегкую долю?

Зато ученым-статистикам с достаточной точностью известно: нынче в развитых странах, прежде всего, в США, на душу населения выплавляется 500 килограммов стали. Полтонны в год!

Чтобы каждые два-три сезона гарантированно (теперь есть даже такая специальность: «гарантийщики») ломались и шли в переплав якобы устаревшие легковые автомобили и выпускались новые; чтобы стремительно менялась мода на все-все, буквально все вещи, для производства которых необходим металл, ну вплоть до лезвий и зонтиков. Чтобы в затопившем планету «потреблятстве» - это уже обычный экономический термин – все не только оставалось на достигнутом развитыми странами уровне сытого благополучия, но поднималось выше…

Не слишком ли жирно, ребята?

И, главное, – для чего?

Если по стольку стали, используя какую-нибудь из вами же придуманных деклараций «человека и гражданина», пожелает на Земле каждый – мировые запасы сырья исчерпаем уже послезавтра.

Но не раз спасавшая мир философия самоограничения и добровольного довольствования малым нынче загнана вами в угол и считается почти непристойной.

А что вы, кроме дезодорантов да прокладок, предложили взамен?

Ну, виноват…

А всего – пока одна только фотография!

Оказалось, совершенно забыл, что у Елены Филипповны имелся орден Ленина…

За что? – было, было за что наградить.

Но – когда?

В Сталинске, в сорок втором, всем было явно не до того. Может, получила уже потом, в Белоруссии, в Бобруйске, куда уехала вслед за мужем?

На обороте другого снимка, одного из самых выразительных, нашел строчки: «Милому дорогому сыну Леонарду!

Посмотри на неё и будет тебе сразу легче на душе!

Я думаю, ты с удовольствием улыбнешься. Вот эта самая Дунька, которая не дает покоя зрителю, вечно смешна. Пьеса «Любовь Яровая».

Будь здоров, милый мой сынок Леонард!

Любящая тебя мама. 2 октября 1953 г.»

Тоже, считать, – «белорусский» снимок? Уже драматической актрисы.

Несколько самых больших, одинаковых по размеру, жанровых, ближе к бытовым, фотографий… Не любительских, явно профессиональных. Снималась в каком-то фильме о русских женщинах? Кому, как не ей, и сниматься в этой роли!

Или съемок не было – лишь «пробовалась»?

Один-единственный, считай, коллективный снимок: к давно пережившей не первую молодость Елене Филипповне, она с букетом хризантем в руках, полуобернулся сидящий рядом известный писатель-сибиряк Георгий Марков, долгие годы возглавлявший Союз писателей СССР, а над ними склонилась с микрофоном тоже известная в прошлом телеведущая Валентина Леонтьева, старшие помнят. Была такая эмоционально-заряженная и умная патриотическая передача: «От всей души».

Справа, чуть в сторонке от них, сидит народная артистка Татьяна Шмыга, прима Московской оперетты.

Было это в том же 1985-ом, в год сорокалетия Победы. По мне, так в родном Новокузнецке. Но – точно ли?

И одной из тех задач, которые ставил перед собой, собираясь на свой, запсибовский праздник, была как раз эта: уточнить детали не дававшего мне душевного покоя своего детища «Сталинский гламур, или…»

Как это обычно случается, архивное дело тут же было отодвинуто встречами с живыми пока, слава Богу, старыми друзьями да грустными поездками, уже вместе с ними – к частым могилам да редким памятникам ушедшим в мир иной общим товарищам…

Братское шефство надо мной чуть ли не в первый день взял Вадим Кувшинов, сперва сталевар нашего второго конверторного, потом – секретарь комитета комсомола. Но, когда приехали с ним наконец к музею Славы почти не существующего теперь Кузнецкого комбината, дверь его оказалась на замке. Вадим взялся за мобильник. Принялся кому-то звонить, звонил долго, в конце концов сказал.

- Понимаешь, какое дело. У них одна сотрудница в отпуске, а другую им пришлось сократить.

Я попробовал пошутить:

- Сокращение славы?

Со мною всегда спокойный и благожелательный, теперь он прямо-таки взорвался:

- Ну нет!.. Что-что, а славы Кузнецкого комбината не сократить!

Кроме этой, была и еще одна забота, которая меня прямо-таки грызла. Ну, Елена Филипповна – с ней в основном все ясно.

Но что касается самого главного её зрителя. И товарки по нелегкой работе, и – душевной подруги. Дуси Брагиной. Кузнечанки Евдокии.

Не стыдно ли – в моем повествовании осталась не только без отчаянной, наверняка, биографии. Осталась даже без отчества!

Не хватало мне ее и на единственном коллективном снимке. Сделанном на съемке передачи «От всей души».

В предпоследний день незабываемого гостеванья в любимом городе я уже без всякой надежды заговорил о ней с Иваном Григорьевичем Белым. И – давним соседом по Антоновской площадке. И – бывшим своим партийным начальством. Потихоньку жучившим меня один на один, но постоянно прикрывывшим от больших, с шашкой наголо, городских да заезжих чинодралов.

Написавший к своим девяноста годам несколько умных и честных книжек о Запсибе да Каэмка, он был уже почти свой брат – никому больше ненужный теперь прозаик.

- Слушай, – заговорил в своей обычной манере, ставшей, правда, куда помедленней. – Это не та, что в городе когда-то давно, еще в Сталинске, рассказывали? Меня уже ранило, уже с фронта успел вернуться. Ну, всякие байки в металлургическом институте… студенты! Может, как раз об этих подругах?.. Зима, в зале холод. Одна выходит петь с голыми плечами. А другая с первого ряда вскакивает, бросается с телогрейкой. Только переболела, дурочка! – кричит. – Что творишь?!

Я и тогда чуть не заплакал. Когда Иван Григорьич об этом вспомнил, посмеиваясь.

И сейчас, ощущаю, глаза повлажнели…

Сколько в том холодном зале было, выходит, человеческого тепла!

Теперь-то залы отапливают, а вот тепла в сердцах не поубавилось ли?

Не сомневаюсь: конечно, то были они. Елена да Евдокия.

И в бесхитростном возгласе бабьего осуждения «что творишь?!» было, пожалуй, самое высокое признание настоящего, якобы для простого народа, творчества.

Как небо от земли отличного от нынешнего, где хорошо продуманного, а где уже не ханжеского, а просто хамского лицедейства, которое денно и нощно преследует нас в театре, на эстраде, в кино. И – в каждой, за исключением буквально двух-трех каналов – телевизионной программе.

Актеров давно сделали первыми советчиками и главными третейскими судьями нашей жизни, от которых только и можно ждать мудрого Соломонова решения.

Безголосые певички и второразрядные скоморохи давно стали нашими кумирами и нашими идолами, а льстивые улыбки потасканных рекламных львиц вешают лапшу на уши неокрепшим либо заблудшим душам: «Вы этого достойны!»

Нет-ка, детки!

Достойны были они.

И не умерли без обещаемых вам теперь сомнительных «западных» преимуществ, а только возвысились.

И живы теперь в ином мире. Который недоступен взгляду, уже не отрываемому от подсунутой заграничной кормушки с поп-корном, пиццей, фаст-фудом, гамбургерами и прочими заграничными яствами…

* * *

Дома, уже в Москве, набрал телефон Ольги Марковой, с которой когда-то вместе работали в издательстве «Советский писатель»: как будто бросился догонять ушедший поезд.

Вкратце передал историю Елены Малуковой и Евдокии Брагиной. Спросил: не слышала ли от Георгия Мокеевича, от отца, какого-либо похожего рассказа? Вдруг ей известно, что его приглашали в Новокузнецк: на передачу «От все души»? Для него, уроженца соседней, томской области, это должны быть дорогие места.

- Не помню, чтобы он такое рассказывал, - ответила Ольга. - А места, и действительно, для нас дорогие, ты, наверное, забыл? Мы как-то говорили. Дочь моя, Марина, за кем замужем? За Алексеем Кусургашевым… Фамилия эта тебе знакома?

- Еще бы! – обрадовался. – Славный шорский род. Давно в Москве. Я даже где-то писал: мол, знание об этом даже помогало мне в Белокаменной на первых, сразу после Сибири, порах: мол, ничего-ничего!.. Мы и тут не изменим нашему таежному м ы с к о в с к о м у времени!

И Ольга Георгиевна разговорилась: тогда, мол, ты должен помнить. Первой в Москву приехала Алма Кусургашева, все её знали как Полину Тимофеевну. Ну, это потом. А сперва была молоденькая красавица, очень понравилась Горькому, он прямо-таки шефствовал над ней…

- Потому-то и назвала сына Максимом? – спросил.

- Конечно, - ответила Ольга. - Должен помнить по передачам радиостанции «Юность». А наш Алексей – его сын. В этом году снова были с Мариной в Шории у родни. Рассказывали, край удивительный! Мог бы стать туристическим раем. Они даже встречались потом с депутатом Госдумы от Горной Шории…

… Но это уже, как нынче повелось говорить, совсем другая история.

А нашу мне хочется закончить откровенным призывом: очнись, Отечество!..

Опять самая пора вспомнить, что у тебя – совсем другие герои. Вовсе не те, что денно и нощно с экрана телевизора настырно вламываются в наш дом.





май 1985 г. – январь 2015-го, г. Москва