Не закончив, он оборвал себя: – Перед кем я тут бисер мечу? Каляев сто лет назад генерал-губернатора Москвы взорвал...
Оленин замолчал, прислушался. Леонид Евгеньевич с той стороны стены тоже хранил молчание. Очевидно, он еще не успел заставить себя забыть, кто такой Каляев, и теперь это знание встревожило его.
– Что притих? – к Оленину опять вернулся его гонор. – Думал, тут только пыльные тряпки? Нет. Ошибаешься! История – это не только пыльные тряпки и ржавые цепи, это еще и бомбы!
– Врешь, таракан! – наконец проговорил Леонид Евгеньевич. – У тебя взаперти совсем кукушка отъехала? Нет у тебя там ничего.
– Приходи, проверишь.
– Ты что, шахид какой-нибудь? Бомба у него... Ты серьезно?
– Да уж не шучу! Кончились шутки. Одни проклятия остались.
– Вот же ты таракан! Ну и чего? Чего ты добиваешься? И себя убьешь, и людей покалечишь.
– С такими, как ты, все средства хороши! А люди... Что люди? На земле от сотворения мира сколько миллиардов людей жило? И что? И ничего!
– От коллекции, от барахла твоего, тоже, между прочим, ничего не останется. В курсе?
– А ей все одно пропадать, коллекции моей, – с болезненным воодушевлением отозвался Оленин. – Что от вас, что от меня. Так уж лучше пусть от меня. Все ж таки родная рука.
Леонид Евгеньевич аккуратно пригладил растрепавшиеся волосы, провел пальцами за ушами. Указал на дверь, за которой скрывался Оленин:
– Так. Ладно. Немного терпения, и все получится. Сейчас я приведу рабочих. Будем тебя выковыривать как улитку из раковины. Как ржавый гвоздь из доски будем тебя вытаскивать. Как больной зуб вырвем. Знай, ни в какую бомбу я не верю. Блефуешь ты, старикан-таракан. И в милицию можешь не звонить, не поможет. В местном райотделе сообразительные ребята работают. Мы с ними отлично поладили.
– Да хоть шестой американский флот привлекай! Полководец. Видали мы таких! – хорохорился Оленин.
– Что-что? – переспросил Леонид Евгеньевич.
– Жду с нетерпением! – весело отозвался Оленин.
– Все, я за пацанами. А ты тут сиди!
– Давай-давай! – подбодрил его Оленин. – Ковыляй потихонечку.
Он потер ручки, чрезвычайно довольный собой.
– Что, думал, взял как котенка? Ну, нет! Не на того напали, господа! Я вам устрою. Будет шум до небес! Хозяева жизни! Развелось вас, не передушить. Мы еще посмотрим, кто кого! Не знаете, с кем связались! Узнаете и пожалеете. Слышите?
Оленин постучал рукой, а потом ногой по свежей кладке.
– Я не девочка-институтка. Я ничего не боюсь! Меня так просто не возьмешь. Я вам устрою Сталинград и Гавгамелы!
Он потряс тощим кулачком. В радостном возбуждении пощелкал выключателем. Свет, как и следовало ожидать, не загорелся, но Оленин на это и не рассчитывал. Он подошел к портретам детей. Подслеповато щурясь, долго смотрел на них в свете свечи. Аккуратно вытащил иголки-булавки, которыми портреты были пришпилены к обоям, и долго держал листки на ладонях, переводя взгляд с одного на другой. Старая свеча шипела и потрескивала, фитилек горел нервно. Тени играли на лицах, и от этого они казались живыми: то улыбались, то злились, то смотрели внимательно, будто ждали, что Оленин скажет им что-то.
– Чего таращитесь? – сказал старик. – Нечего мне вам сказать. У меня вон на носу бой, последний и решительный. Пока меня этот крокодил в ангельских одеждах не сожрал. Но ничего, не сожрет, подавится. Ишь, пасть как разевает. А в пасти зубы в три ряда. И все новые, от лучших стоматологов Москвы. Беленькие, как у младенца. Блестят. Крокодил-младенец, Чебурашка бешеная.
Оленин покачал головой.
– Одна беда: жить хочется. Ох, как хочется. Хоть и старик, а не надоело. Не нажился я. Жадная натура. И в молодости жадным был до жизни, и сейчас не сильно поменялся.
Зазвонил телефон. Оленин положил портреты на стол, взял трубку, не отрывая взгляда от лиц детей.
– Ну? Альтиметр с самолета Экзюпери? Молодой человек, я знаю, что такое альтиметр. Экзюпери, вы уверены?
В голосе его послышался азарт коллекционера. Он провел языком по сухим губам, предчувствуя поживу.
– Да, это интересно. Вне всякого сомнения. Конечно, приходите. Жду!
Он победно махнул в воздухе рукой, но оглянулся и увидел заложенную кирпичами дверь.
– Хотя постойте... – голос его потух. – Наверное, нет... Пока ничего не выйдет. Через недельку перезвоните. Нет, у меня все в порядке. Я повторяю: все в порядке! Через неделю. Спасибо. До свидания.
Он сухо попрощался и положил трубку. Посидел, раскачиваясь на стуле, помычал непонятную тоскливую мелодию. Посмотрел на заложенную дверь, достал с полки каляевскую бомбу.
Откашлялся, поднял голову и принялся читать волнующимся голосом:
Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.
Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв,
Но храм опять во власти фарисеев.
Мессии нет – Иудам нет числа...
Мы жить хотим! Над нами ночь висит.
О, неужель вновь нужно искупленье
И только крест нам возвестит спасенье?..
Христос, Христос!..
Но все кругом молчит.
Словно наяву услышал он приближающийся стук копыт. Хриплый голос где-то так близко, что показалось, будто это говорит сам Оленин, повторял: «Господи, Господи! А-а-а!» Потом громкий взрыв, истошное конское ржание, треск, звон разбитых стекол, крики боли, женский визг («Убили!»), крики детей («Мамочка, родненькая! Мне страшно!»). Полетели обломки дерева, мокрые горячие комья, обгорелые тряпки. Пахнуло едким химическим дымом. В ушах зазвенели комариные стаи, отключив разом все иные звуки...
Оленин, словно оттолкнувшийся ото дна и всплывший на поверхность воды пловец, судорожно вдохнул, сглотнул неподатливым горлом и осторожно поставил бомбу обратно на полку. Заставил другими экспонатами, прикрыл поли-этиленом, будто боялся, что она проснется и совершит дело, ради которого была создана.
– Сиди там пока, – сказал он ей. – Не дай бог, чтобы пришло твое время, но всякое может быть.
За дверью послышалось движение, приглушенные звуки шагов, голоса. Оленин с проворством старушки сплетницы метнулся к двери, приложил ухо к шершавой кладке и, инстинктивно отковыривая крошки раствора, стал слушать.
Голоса приближались: очевидно, участники диалога шли по лестнице.
– Сейчас все сделаем. Все будет чисто-чисто. Аккуратно-аккуратно, – произнес голос с восточным акцентом. – Сам потом скажешь: «Молодец, Кирсаныч, вот тебе три тысячи рублей на пиво».
– А, и ты тут, змеюка подколодная. Брут среднеазиатский! – прошептал Оленин. – Как сердце чуяло, что без тебя не обойдется. Надо было в тот раз все-таки прострелить тебе ногу...
Обладателя другого голоса он узнал сразу и не особенно удивился.
– Посмотрим... – произнес Леонид Евгеньевич. – Короче, котик, вот эта дверь. Спилишь петли – и свободен. Вот здесь и здесь.
При этом он стукнул по двери рукой и ногой, указывая, где пилить. Потом наклонился к замочной скважине и весело произнес:
– Алло! Спасателей вызывали? Старикан, не задохнулся там еще? Сейчас мы тебя освобождать будем! Слышишь? Ку-ку! Вскроем твою консервную банку! Извлечем как бычка в томате! – Он повернулся к Кирсанычу: – Ну? Ты чего стоишь? Давай, подключай свою шарманку!
– Что? Эту квартиру? Точно? – убитым голосом, совсем без акцента спросил Кирсаныч.
– Эту, эту, – нетерпеливо подтвердил Леонид Евгеньевич. – Чего встал? Замерз в нашем климате? Работай, теплей уже не будет.
Кирсаныч замялся, замямлил:
– Так это... Мне... переноску надо бросить. Запитаться.
– Нет возражений. Запитайся. Запитайся, котик! Я, что ли, тебе в клювике ток принесу? Давай, шурши!
– И еще... Разрешение нужно из милиции. На вскрытие. А то меня потом по судам затаскают... – проявил знание законов Кирсаныч.
– Ну какое тебе еще разрешение? – старичок говорил мягко, почти доброжелательно. – Тебя твоя баба в ЖЭКе как инструктировала? Делать то, что я скажу. Так давай, работай!
– Разрешение нужно... – упрямился Кирсаныч.
– Ишь какой... Ты читать-то хоть умеешь?
– Умею.
Леонид Евгеньевич изучающе посмотрел на гастарбайтера.
– Слушай, а ты вообще кто? – спросил он.
– Так... Человек, – отозвался Кирсаныч.
– Человек, говоришь... А какой? Таджик? Казах?
– Узбек.
– Узбек... – протянул Леонид Евгеньевич, словно в раздумьях, стоит ли показывать узбеку столь важные бумаги. – Допустим. И что, по-русски читаешь?
– Да.
– Ну давай, читай.
Леонид Евгеньевич протянул Кирсанычу разрешение.
– Я тебе даже фонарик включу, чтобы лучше видно было.
Кирсаныч внимательно прочитал бумагу и вернул ее старичку. Тот спрятал разрешение в карман.
– Все, – холодно произнес Леонид Евгеньевич. – А теперь пошел ток искать.
Кирсаныч повернулся, чтобы идти.
– Стой! – скомандовал старичок, и Кирсаныч замер. – Я вчера вашей бабе говорил, чтобы телефон этому замурованному отключили. Сде-лали?
– Я не знаю. Она мне ничего не передавала...
– Повторяю вопрос! – оборвал Кирсаныча Леонид Евгеньевич. – Я сказал, чтобы этому замурованному телефон отключили. Сделано?
– Не знаю, – глухо повторил Кирсаныч.
– Все. Иди, – брезгливо скомандовал старичок и отвернулся.
Кирсаныч медленно, топоча сапогами, пошел наверх.
Старичок достал телефон.
– Это Леонид Евгеньевич. Да-да, седенький, с бородкой. – и неожиданно сменил тон: – Нет, это я вас слушаю! Я вчера сказал, чтобы нашему замурованному другу отключили телефон. Было такое? Что значит «не успели»? А когда успеете? Что значит «скоро»? Нет. Сейчас. Да, прямо сейчас! Звоните на свою АТС. Потом мне наберете.
Старичок провел за ушами, укладывая волосы, повертел шеей в просторной, такой же белой, как и в прошлый раз, толстовке, расправил изображение веселого большеглазого динозавра на груди.
– Идиотка, – произнес со злостью.
В ожидании Кирсаныча принялся расхаживать перед дверью и каждый раз, проходя мимо, задумчиво постукивал по ее мощной железной плоскости. Оленин не отзывался, да Леонид Евгеньевич и не ждал этого, стук просто помогал ему скоротать время.
Появился Кирсаныч, остановился на верхней лестничной площадке.
– Нашел ток? – спросил Леонид Евгеньевич, глядя снизу вверх. – Подключай. Работай.
Кирсаныч замялся, потер пальцем уголок глаза.
– Я, того... Не могу сегодня. Заболел. Домой пойду.
Седенькие брови Леонида Евгеньевича выгнулись скобочками.
– Что?
– Заболел, говорю... – повторил Кирсаныч.
– Не сочти за труд, подойди ближе.
Кирсаныч медленно, с неохотой спустился.
– Так что с тобой? – вполне благожелательно переспросил Леонид Евгеньевич. Но едва Кирсаныч открыл рот, чтобы ответить, оборвал его: – Заболел?! Я тебя сейчас вылечу! Ты у меня пешком по шпалам в родные степи отправишься. Сайгаков пасти. Отгрызешь вот эти петли зубами и отправишься. Хрум-хрум. Андестенд? Ферштейн? Ву компрене?
Не ожидавший такого натиска, Кирсаныч подавленно молчал.
– Заболел он! Ты что же, думаешь, я тут шутки шучу? Я тебя сейчас в полицию сдам. А там с тобой никто церемониться не будет. Менты тебя в клетке с туберкулезными бомжами недельку подержат и только потом в родной кишлак отправят. Вот там ты будешь делать что хочешь: болеть, подыхать... А здесь ты станешь работать. Ясно тебе?
Кирсаныч молчал.
– Не слышу! Ясно тебе? – вновь произнес Леонид Евгеньевич.
– Ясно, – тихо ответил Кирсаныч.
– Громче. Не слышу, – прошептал Леонид Евгеньевич, вставая на цыпочки и приближая лицо к лицу гастарбайтера.
– Ясно, – обычным голосом повторил Кирсаныч, чувствуя запах парфюма с металлическими нотками в гамме.
– Громче! – прошептал старичок.
– Ясно!
– Еще громче!
– Ясно!!! – крикнул Кирсаныч так, что зазвенело по всему подъезду.
– Еще громче!
Кирсаныч вытянулся по струнке, отчаянно, срываясь, принялся кричать:
– Ясно! Ясно! Ясно! Ясно!
Глаза его остекленели, смуглая шея налилась красным, на виске вздулась жилка.
– Еще громче!
– Ясно! Ясно! Ясно! Ясно!
– Хватит! – брезгливо приказал Леонид Евгеньевич, но Кирсаныч продолжал истошно вопить.
Дверь соседней квартиры опять приоткрылась, из образовавшейся темной щели высунулась уже знакомая старушечья мордочка.
– Хватит!
– Ясно! Ясно! Ясно!..
– Да заткнись ты! – теряя терпение, рявкнул Леонид Евгеньевич.
– Ясно! Ясно! Ясно!..
Леонид Евгеньевич вытащил уродливый пистолетик и закрыл глаза. Яркий свет на мгновение отбелил до полной бестелесности все вокруг. Старушка захлопнула дверь, из недр квартиры послышался грохот падения каких-то вещей, визгливые причитания «ой, убили, убили». Кирсаныч опустился на корточки, зажав, как совсем недавно Оленин, глаза рукой. Но, в отличие от Оленина и старушки, не проронив ни звука.
Раздались звуки «Танца рыцарей». Леонид Евгеньевич сменил в руке пистолет на телефон.
– Говорите... Да... И что сказали на АТС? Скоро отключат? Именно так и сказали: отключат телефон абоненту Оленину в переулке Сивцев Вражек? Так? «Скоро» – это когда? Точно?.. – Он убрал трубку и, доказывая, что не любит менять мнение о людях, повторил: – Идиотка.
Посмотрел на сидящего у его ног Кирсаныча.
– Ну что? Наорался, котик? Нормально? Глазки болят? Похлопай ресничками, все пройдет. Давай, хлоп-хлоп, хлоп-хлоп...
Кирсаныч встал, разогнулся, не отнимая руки от лица. Из-под ладони его стекали слезы. Он медленно выдохнул сквозь плотно сцепленные зубы.
– Вот так, – одобрительно сказал Леонид Евгеньевич. – И начинай, время не ждет.
...Оленин поспешно покинул свой пост у стены и засеменил к телефону. Он еще не успел дойти, как телефон, будто приветствуя его, звонко тенькнул. Дрожащими руками старик снял трубку, несколько раз ударил по рычагам и принялся накручивать диск.
– Алло! Ленчика! Вареньку! Олениных! Алло!..
Он крутил диск, стучал со все возрастающим отчаянием по рычагам, задыхаясь, комкая в спешке слова, спрашивал:
– Вареньку!..
– Ленчика!..
– Ленчика!..
– Вареньку!..
– Олениных!..
– Олениных!..
– Алло!.. Алло!..
Неожиданно лицо его просветлело, он поднял глаза кверху и быстро-быстро, почти без пауз, захлебываясь, заговорил:
– Ленчик! Алло, Ленчик, это ты? Правда? Ле-о-ончик... Это папа! Папа, Ленчик! Мальчик мой маленький...
За дверью включилась болгарка. Ее пронзительный всепроникающий визг, словно кислота, выжег все остальные звуки.
– Ленчик, а где Варенька? – кричал Оленин, стараясь перебить визг болгарки. – С тобой? Девочка моя! Как вы? Ленчик, прости меня! И Варенька тоже пусть простит! Детки мои. Я виноват, я мерзкий старик! Но простите меня!..
Слезы потекли по морщинистому лицу, и старик размазывал их свободной рукой по лбу, векам, щекам.
– Я искал вас, Ленчик. Каждый день искал. Уже много лет. Телефонные номера один за другим перебирал... Слышно плохо?
Оленин собрался с силами и закричал что было сил:
– Искал! Столько лет вас ищу... Детки... Нет, я не плачу, я... рад просто. Нашел... Я просто звонил по телефонам, Ленчик, и спрашивал тебя и Вареньку. И везде мне говорили «нет», а вот сегодня... Ленчик, Варенька, я так увидеть вас хочу. Детки, приезжайте, пожалуйста. Звук? Это у меня тут дверь ломают.
– Дверь ломают! – закричал он так, что жилки на шее натянулись и грозили лопнуть. – Хотят меня в сумасшедший дом отправить. Не слышишь? В сумасшедший! А коллекцию на улицу выкинуть. Я не знаю, кто они. Люди... Приезжайте! Алло! Ленчик! Варенька! Алло! Дети!
Не отрывая трубки от уха, Оленин принялся яростно колотить по рычагам.
– Алло! Вы где? Алло! Не слышу! Ленчик! Варенька! Дети!.. Да что же это? Куда вы? Вернитесь! Да как же?..
Звук болгарки внезапно смолк. От наступившей тишины голове стало легко, будто ее накачали гелием, а в ушах поселился писк, похожий на длинный телефонный гудок.
Оленин положил трубку. Телефон слабо тенькнул, потом, будто для верности, тенькнул еще раз. Оленин замер, мучительно соображая, что же теперь делать.
Наверху опять раздались тяжелые шаги. Межэтажные перекрытия натужно заскрипели: так, должно быть, скрипит парусное судно во время шторма. По полу, стенам прошла вибрация, сообщившаяся часам, и те снова пошли. Маятник вышел из равновесия и начал отсчитывать шаг за шагом, спокойный выверенный механизм.
– А-а-а! – закричал Оленин, и лицо его перекосило несчастьем. – Это все ты! Ты! Подлое, бездушное... Это ты убиваешь нас, превращаешь в пыль, в ничто! Какая мерзкая у тебя работа. Кто научил тебя? Кто ты вообще? Зачем существуешь? Ты отбираешь родителей у детей и детей у родителей. Если что и получается у тебя хорошо, так это ровнять с землей могильные холмики. Мерзкое чудовище. Пожираешь все: людей, книги, картины, фрески, статуи, дома, города... Однажды сожрешь солнце, луну, звезды. Ах какая же ты гадость! Одна большая непреодолимая подлость. Ловушка размером со Вселенную. И мы бьемся в твоих сетях и проигрываем, проигрываем, проигрываем. Но это же несправедливо! Кто сказал, что так должно быть? Кто сказал, что так было и так будет? Кто решил, что это иезуитство навсегда и никто не уйдет живым? Надо с этим что-то делать! Это невыносимо, в конце концов! Не может ведь, не должно так продолжаться вечно!..
Волосы на голове Оленина топорщились клочьями, полы халата развевались, поясок развязался и волочился сзади, как тощий хвост. Он носился взад и вперед перед колонной часов, отражаясь в темном стекле, в глубине которого дрожал блик от свечи. Старик сцепил пальцы и сжал их так, что казалось, еще немного – и сухие кости не выдержат напряжения и хрустнут. Он походил на старую крысу, облезлую, с желтыми стертыми зубами, которую жестокие мальчишки загнали в угол и машут над ней палками. Щеки его дрожали, губы изгибались, на рыхлом, пористом, как пемза, носу висела капля. Во взглядах, что он кидал на темную призму, в недрах которой стучал и скрипел древний механизм, читалось смешанное с болью и ненавистью отчаяние. Он выхватил из раскиданного по полкам хлама ржавую саблю и, широко и неумело махнув ею, ударил часы по деревянному боку. Крохотная щепка вылетела из-под клинка и вонзилась старику в лоб. Тонкая, в сумраке выглядящая черной, струйка пересекла лицо Оленина. Старик смахнул щепку и попытался вытащить лезвие сабли из деревянного корпуса. Но то ли дерево оказалось слишком плотным, то ли рухнувшая надежда и вспышка гнева отняли последние силы антиквара. Все оказалось безрезультатным: сабля намертво увязла в мрачной колонне.
Оленин отвернулся, оглядывая комнату, пытаясь найти что-нибудь, что помогло бы ему извлечь оружие. Но тут дверь часов сама по себе со скрипом отворилась и из их глубин выскочил рыжий, солнечного оттенка кот. В комнате разом словно посветлело, хотя и окна, и дверь оставались все так же наглухо замурованными. Кот потянулся, поочередно выгнувшись дугой сначала вверх, потом вниз. И направился к миске, в которой плескались на донышке остатки бледного, разведенного водой молока.
– Маркиз! Маркизик мой! – запричитал обрадованно Оленин. – Вот ты где, злой кот. Я уж думал, ты бросил меня, негодяй. А ты в часах спрятался. Неблагодарное создание...
Снова включилась болгарка, но солнечный кот, невзирая на рев и визг, опустился перед блюдцем и стал лакать молоко. Оленин лег рядом. Осторожно, боясь спугнуть, принялся гладить его. И гладил долго, до тех пор пока тот не закрыл глаза и не замурчал под его рукой.
Оленин замолчал, прислушался. Леонид Евгеньевич с той стороны стены тоже хранил молчание. Очевидно, он еще не успел заставить себя забыть, кто такой Каляев, и теперь это знание встревожило его.
– Что притих? – к Оленину опять вернулся его гонор. – Думал, тут только пыльные тряпки? Нет. Ошибаешься! История – это не только пыльные тряпки и ржавые цепи, это еще и бомбы!
– Врешь, таракан! – наконец проговорил Леонид Евгеньевич. – У тебя взаперти совсем кукушка отъехала? Нет у тебя там ничего.
– Приходи, проверишь.
– Ты что, шахид какой-нибудь? Бомба у него... Ты серьезно?
– Да уж не шучу! Кончились шутки. Одни проклятия остались.
– Вот же ты таракан! Ну и чего? Чего ты добиваешься? И себя убьешь, и людей покалечишь.
– С такими, как ты, все средства хороши! А люди... Что люди? На земле от сотворения мира сколько миллиардов людей жило? И что? И ничего!
– От коллекции, от барахла твоего, тоже, между прочим, ничего не останется. В курсе?
– А ей все одно пропадать, коллекции моей, – с болезненным воодушевлением отозвался Оленин. – Что от вас, что от меня. Так уж лучше пусть от меня. Все ж таки родная рука.
Леонид Евгеньевич аккуратно пригладил растрепавшиеся волосы, провел пальцами за ушами. Указал на дверь, за которой скрывался Оленин:
– Так. Ладно. Немного терпения, и все получится. Сейчас я приведу рабочих. Будем тебя выковыривать как улитку из раковины. Как ржавый гвоздь из доски будем тебя вытаскивать. Как больной зуб вырвем. Знай, ни в какую бомбу я не верю. Блефуешь ты, старикан-таракан. И в милицию можешь не звонить, не поможет. В местном райотделе сообразительные ребята работают. Мы с ними отлично поладили.
– Да хоть шестой американский флот привлекай! Полководец. Видали мы таких! – хорохорился Оленин.
– Что-что? – переспросил Леонид Евгеньевич.
– Жду с нетерпением! – весело отозвался Оленин.
– Все, я за пацанами. А ты тут сиди!
– Давай-давай! – подбодрил его Оленин. – Ковыляй потихонечку.
Он потер ручки, чрезвычайно довольный собой.
– Что, думал, взял как котенка? Ну, нет! Не на того напали, господа! Я вам устрою. Будет шум до небес! Хозяева жизни! Развелось вас, не передушить. Мы еще посмотрим, кто кого! Не знаете, с кем связались! Узнаете и пожалеете. Слышите?
Оленин постучал рукой, а потом ногой по свежей кладке.
– Я не девочка-институтка. Я ничего не боюсь! Меня так просто не возьмешь. Я вам устрою Сталинград и Гавгамелы!
Он потряс тощим кулачком. В радостном возбуждении пощелкал выключателем. Свет, как и следовало ожидать, не загорелся, но Оленин на это и не рассчитывал. Он подошел к портретам детей. Подслеповато щурясь, долго смотрел на них в свете свечи. Аккуратно вытащил иголки-булавки, которыми портреты были пришпилены к обоям, и долго держал листки на ладонях, переводя взгляд с одного на другой. Старая свеча шипела и потрескивала, фитилек горел нервно. Тени играли на лицах, и от этого они казались живыми: то улыбались, то злились, то смотрели внимательно, будто ждали, что Оленин скажет им что-то.
– Чего таращитесь? – сказал старик. – Нечего мне вам сказать. У меня вон на носу бой, последний и решительный. Пока меня этот крокодил в ангельских одеждах не сожрал. Но ничего, не сожрет, подавится. Ишь, пасть как разевает. А в пасти зубы в три ряда. И все новые, от лучших стоматологов Москвы. Беленькие, как у младенца. Блестят. Крокодил-младенец, Чебурашка бешеная.
Оленин покачал головой.
– Одна беда: жить хочется. Ох, как хочется. Хоть и старик, а не надоело. Не нажился я. Жадная натура. И в молодости жадным был до жизни, и сейчас не сильно поменялся.
Зазвонил телефон. Оленин положил портреты на стол, взял трубку, не отрывая взгляда от лиц детей.
– Ну? Альтиметр с самолета Экзюпери? Молодой человек, я знаю, что такое альтиметр. Экзюпери, вы уверены?
В голосе его послышался азарт коллекционера. Он провел языком по сухим губам, предчувствуя поживу.
– Да, это интересно. Вне всякого сомнения. Конечно, приходите. Жду!
Он победно махнул в воздухе рукой, но оглянулся и увидел заложенную кирпичами дверь.
– Хотя постойте... – голос его потух. – Наверное, нет... Пока ничего не выйдет. Через недельку перезвоните. Нет, у меня все в порядке. Я повторяю: все в порядке! Через неделю. Спасибо. До свидания.
Он сухо попрощался и положил трубку. Посидел, раскачиваясь на стуле, помычал непонятную тоскливую мелодию. Посмотрел на заложенную дверь, достал с полки каляевскую бомбу.
Откашлялся, поднял голову и принялся читать волнующимся голосом:
Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.
Ты нам открыл все небо, ночь рассеяв,
Но храм опять во власти фарисеев.
Мессии нет – Иудам нет числа...
Мы жить хотим! Над нами ночь висит.
О, неужель вновь нужно искупленье
И только крест нам возвестит спасенье?..
Христос, Христос!..
Но все кругом молчит.
Словно наяву услышал он приближающийся стук копыт. Хриплый голос где-то так близко, что показалось, будто это говорит сам Оленин, повторял: «Господи, Господи! А-а-а!» Потом громкий взрыв, истошное конское ржание, треск, звон разбитых стекол, крики боли, женский визг («Убили!»), крики детей («Мамочка, родненькая! Мне страшно!»). Полетели обломки дерева, мокрые горячие комья, обгорелые тряпки. Пахнуло едким химическим дымом. В ушах зазвенели комариные стаи, отключив разом все иные звуки...
Оленин, словно оттолкнувшийся ото дна и всплывший на поверхность воды пловец, судорожно вдохнул, сглотнул неподатливым горлом и осторожно поставил бомбу обратно на полку. Заставил другими экспонатами, прикрыл поли-этиленом, будто боялся, что она проснется и совершит дело, ради которого была создана.
– Сиди там пока, – сказал он ей. – Не дай бог, чтобы пришло твое время, но всякое может быть.
За дверью послышалось движение, приглушенные звуки шагов, голоса. Оленин с проворством старушки сплетницы метнулся к двери, приложил ухо к шершавой кладке и, инстинктивно отковыривая крошки раствора, стал слушать.
Голоса приближались: очевидно, участники диалога шли по лестнице.
– Сейчас все сделаем. Все будет чисто-чисто. Аккуратно-аккуратно, – произнес голос с восточным акцентом. – Сам потом скажешь: «Молодец, Кирсаныч, вот тебе три тысячи рублей на пиво».
– А, и ты тут, змеюка подколодная. Брут среднеазиатский! – прошептал Оленин. – Как сердце чуяло, что без тебя не обойдется. Надо было в тот раз все-таки прострелить тебе ногу...
Обладателя другого голоса он узнал сразу и не особенно удивился.
– Посмотрим... – произнес Леонид Евгеньевич. – Короче, котик, вот эта дверь. Спилишь петли – и свободен. Вот здесь и здесь.
При этом он стукнул по двери рукой и ногой, указывая, где пилить. Потом наклонился к замочной скважине и весело произнес:
– Алло! Спасателей вызывали? Старикан, не задохнулся там еще? Сейчас мы тебя освобождать будем! Слышишь? Ку-ку! Вскроем твою консервную банку! Извлечем как бычка в томате! – Он повернулся к Кирсанычу: – Ну? Ты чего стоишь? Давай, подключай свою шарманку!
– Что? Эту квартиру? Точно? – убитым голосом, совсем без акцента спросил Кирсаныч.
– Эту, эту, – нетерпеливо подтвердил Леонид Евгеньевич. – Чего встал? Замерз в нашем климате? Работай, теплей уже не будет.
Кирсаныч замялся, замямлил:
– Так это... Мне... переноску надо бросить. Запитаться.
– Нет возражений. Запитайся. Запитайся, котик! Я, что ли, тебе в клювике ток принесу? Давай, шурши!
– И еще... Разрешение нужно из милиции. На вскрытие. А то меня потом по судам затаскают... – проявил знание законов Кирсаныч.
– Ну какое тебе еще разрешение? – старичок говорил мягко, почти доброжелательно. – Тебя твоя баба в ЖЭКе как инструктировала? Делать то, что я скажу. Так давай, работай!
– Разрешение нужно... – упрямился Кирсаныч.
– Ишь какой... Ты читать-то хоть умеешь?
– Умею.
Леонид Евгеньевич изучающе посмотрел на гастарбайтера.
– Слушай, а ты вообще кто? – спросил он.
– Так... Человек, – отозвался Кирсаныч.
– Человек, говоришь... А какой? Таджик? Казах?
– Узбек.
– Узбек... – протянул Леонид Евгеньевич, словно в раздумьях, стоит ли показывать узбеку столь важные бумаги. – Допустим. И что, по-русски читаешь?
– Да.
– Ну давай, читай.
Леонид Евгеньевич протянул Кирсанычу разрешение.
– Я тебе даже фонарик включу, чтобы лучше видно было.
Кирсаныч внимательно прочитал бумагу и вернул ее старичку. Тот спрятал разрешение в карман.
– Все, – холодно произнес Леонид Евгеньевич. – А теперь пошел ток искать.
Кирсаныч повернулся, чтобы идти.
– Стой! – скомандовал старичок, и Кирсаныч замер. – Я вчера вашей бабе говорил, чтобы телефон этому замурованному отключили. Сде-лали?
– Я не знаю. Она мне ничего не передавала...
– Повторяю вопрос! – оборвал Кирсаныча Леонид Евгеньевич. – Я сказал, чтобы этому замурованному телефон отключили. Сделано?
– Не знаю, – глухо повторил Кирсаныч.
– Все. Иди, – брезгливо скомандовал старичок и отвернулся.
Кирсаныч медленно, топоча сапогами, пошел наверх.
Старичок достал телефон.
– Это Леонид Евгеньевич. Да-да, седенький, с бородкой. – и неожиданно сменил тон: – Нет, это я вас слушаю! Я вчера сказал, чтобы нашему замурованному другу отключили телефон. Было такое? Что значит «не успели»? А когда успеете? Что значит «скоро»? Нет. Сейчас. Да, прямо сейчас! Звоните на свою АТС. Потом мне наберете.
Старичок провел за ушами, укладывая волосы, повертел шеей в просторной, такой же белой, как и в прошлый раз, толстовке, расправил изображение веселого большеглазого динозавра на груди.
– Идиотка, – произнес со злостью.
В ожидании Кирсаныча принялся расхаживать перед дверью и каждый раз, проходя мимо, задумчиво постукивал по ее мощной железной плоскости. Оленин не отзывался, да Леонид Евгеньевич и не ждал этого, стук просто помогал ему скоротать время.
Появился Кирсаныч, остановился на верхней лестничной площадке.
– Нашел ток? – спросил Леонид Евгеньевич, глядя снизу вверх. – Подключай. Работай.
Кирсаныч замялся, потер пальцем уголок глаза.
– Я, того... Не могу сегодня. Заболел. Домой пойду.
Седенькие брови Леонида Евгеньевича выгнулись скобочками.
– Что?
– Заболел, говорю... – повторил Кирсаныч.
– Не сочти за труд, подойди ближе.
Кирсаныч медленно, с неохотой спустился.
– Так что с тобой? – вполне благожелательно переспросил Леонид Евгеньевич. Но едва Кирсаныч открыл рот, чтобы ответить, оборвал его: – Заболел?! Я тебя сейчас вылечу! Ты у меня пешком по шпалам в родные степи отправишься. Сайгаков пасти. Отгрызешь вот эти петли зубами и отправишься. Хрум-хрум. Андестенд? Ферштейн? Ву компрене?
Не ожидавший такого натиска, Кирсаныч подавленно молчал.
– Заболел он! Ты что же, думаешь, я тут шутки шучу? Я тебя сейчас в полицию сдам. А там с тобой никто церемониться не будет. Менты тебя в клетке с туберкулезными бомжами недельку подержат и только потом в родной кишлак отправят. Вот там ты будешь делать что хочешь: болеть, подыхать... А здесь ты станешь работать. Ясно тебе?
Кирсаныч молчал.
– Не слышу! Ясно тебе? – вновь произнес Леонид Евгеньевич.
– Ясно, – тихо ответил Кирсаныч.
– Громче. Не слышу, – прошептал Леонид Евгеньевич, вставая на цыпочки и приближая лицо к лицу гастарбайтера.
– Ясно, – обычным голосом повторил Кирсаныч, чувствуя запах парфюма с металлическими нотками в гамме.
– Громче! – прошептал старичок.
– Ясно!
– Еще громче!
– Ясно!!! – крикнул Кирсаныч так, что зазвенело по всему подъезду.
– Еще громче!
Кирсаныч вытянулся по струнке, отчаянно, срываясь, принялся кричать:
– Ясно! Ясно! Ясно! Ясно!
Глаза его остекленели, смуглая шея налилась красным, на виске вздулась жилка.
– Еще громче!
– Ясно! Ясно! Ясно! Ясно!
– Хватит! – брезгливо приказал Леонид Евгеньевич, но Кирсаныч продолжал истошно вопить.
Дверь соседней квартиры опять приоткрылась, из образовавшейся темной щели высунулась уже знакомая старушечья мордочка.
– Хватит!
– Ясно! Ясно! Ясно!..
– Да заткнись ты! – теряя терпение, рявкнул Леонид Евгеньевич.
– Ясно! Ясно! Ясно!..
Леонид Евгеньевич вытащил уродливый пистолетик и закрыл глаза. Яркий свет на мгновение отбелил до полной бестелесности все вокруг. Старушка захлопнула дверь, из недр квартиры послышался грохот падения каких-то вещей, визгливые причитания «ой, убили, убили». Кирсаныч опустился на корточки, зажав, как совсем недавно Оленин, глаза рукой. Но, в отличие от Оленина и старушки, не проронив ни звука.
Раздались звуки «Танца рыцарей». Леонид Евгеньевич сменил в руке пистолет на телефон.
– Говорите... Да... И что сказали на АТС? Скоро отключат? Именно так и сказали: отключат телефон абоненту Оленину в переулке Сивцев Вражек? Так? «Скоро» – это когда? Точно?.. – Он убрал трубку и, доказывая, что не любит менять мнение о людях, повторил: – Идиотка.
Посмотрел на сидящего у его ног Кирсаныча.
– Ну что? Наорался, котик? Нормально? Глазки болят? Похлопай ресничками, все пройдет. Давай, хлоп-хлоп, хлоп-хлоп...
Кирсаныч встал, разогнулся, не отнимая руки от лица. Из-под ладони его стекали слезы. Он медленно выдохнул сквозь плотно сцепленные зубы.
– Вот так, – одобрительно сказал Леонид Евгеньевич. – И начинай, время не ждет.
...Оленин поспешно покинул свой пост у стены и засеменил к телефону. Он еще не успел дойти, как телефон, будто приветствуя его, звонко тенькнул. Дрожащими руками старик снял трубку, несколько раз ударил по рычагам и принялся накручивать диск.
– Алло! Ленчика! Вареньку! Олениных! Алло!..
Он крутил диск, стучал со все возрастающим отчаянием по рычагам, задыхаясь, комкая в спешке слова, спрашивал:
– Вареньку!..
– Ленчика!..
– Ленчика!..
– Вареньку!..
– Олениных!..
– Олениных!..
– Алло!.. Алло!..
Неожиданно лицо его просветлело, он поднял глаза кверху и быстро-быстро, почти без пауз, захлебываясь, заговорил:
– Ленчик! Алло, Ленчик, это ты? Правда? Ле-о-ончик... Это папа! Папа, Ленчик! Мальчик мой маленький...
За дверью включилась болгарка. Ее пронзительный всепроникающий визг, словно кислота, выжег все остальные звуки.
– Ленчик, а где Варенька? – кричал Оленин, стараясь перебить визг болгарки. – С тобой? Девочка моя! Как вы? Ленчик, прости меня! И Варенька тоже пусть простит! Детки мои. Я виноват, я мерзкий старик! Но простите меня!..
Слезы потекли по морщинистому лицу, и старик размазывал их свободной рукой по лбу, векам, щекам.
– Я искал вас, Ленчик. Каждый день искал. Уже много лет. Телефонные номера один за другим перебирал... Слышно плохо?
Оленин собрался с силами и закричал что было сил:
– Искал! Столько лет вас ищу... Детки... Нет, я не плачу, я... рад просто. Нашел... Я просто звонил по телефонам, Ленчик, и спрашивал тебя и Вареньку. И везде мне говорили «нет», а вот сегодня... Ленчик, Варенька, я так увидеть вас хочу. Детки, приезжайте, пожалуйста. Звук? Это у меня тут дверь ломают.
– Дверь ломают! – закричал он так, что жилки на шее натянулись и грозили лопнуть. – Хотят меня в сумасшедший дом отправить. Не слышишь? В сумасшедший! А коллекцию на улицу выкинуть. Я не знаю, кто они. Люди... Приезжайте! Алло! Ленчик! Варенька! Алло! Дети!
Не отрывая трубки от уха, Оленин принялся яростно колотить по рычагам.
– Алло! Вы где? Алло! Не слышу! Ленчик! Варенька! Дети!.. Да что же это? Куда вы? Вернитесь! Да как же?..
Звук болгарки внезапно смолк. От наступившей тишины голове стало легко, будто ее накачали гелием, а в ушах поселился писк, похожий на длинный телефонный гудок.
Оленин положил трубку. Телефон слабо тенькнул, потом, будто для верности, тенькнул еще раз. Оленин замер, мучительно соображая, что же теперь делать.
Наверху опять раздались тяжелые шаги. Межэтажные перекрытия натужно заскрипели: так, должно быть, скрипит парусное судно во время шторма. По полу, стенам прошла вибрация, сообщившаяся часам, и те снова пошли. Маятник вышел из равновесия и начал отсчитывать шаг за шагом, спокойный выверенный механизм.
– А-а-а! – закричал Оленин, и лицо его перекосило несчастьем. – Это все ты! Ты! Подлое, бездушное... Это ты убиваешь нас, превращаешь в пыль, в ничто! Какая мерзкая у тебя работа. Кто научил тебя? Кто ты вообще? Зачем существуешь? Ты отбираешь родителей у детей и детей у родителей. Если что и получается у тебя хорошо, так это ровнять с землей могильные холмики. Мерзкое чудовище. Пожираешь все: людей, книги, картины, фрески, статуи, дома, города... Однажды сожрешь солнце, луну, звезды. Ах какая же ты гадость! Одна большая непреодолимая подлость. Ловушка размером со Вселенную. И мы бьемся в твоих сетях и проигрываем, проигрываем, проигрываем. Но это же несправедливо! Кто сказал, что так должно быть? Кто сказал, что так было и так будет? Кто решил, что это иезуитство навсегда и никто не уйдет живым? Надо с этим что-то делать! Это невыносимо, в конце концов! Не может ведь, не должно так продолжаться вечно!..
Волосы на голове Оленина топорщились клочьями, полы халата развевались, поясок развязался и волочился сзади, как тощий хвост. Он носился взад и вперед перед колонной часов, отражаясь в темном стекле, в глубине которого дрожал блик от свечи. Старик сцепил пальцы и сжал их так, что казалось, еще немного – и сухие кости не выдержат напряжения и хрустнут. Он походил на старую крысу, облезлую, с желтыми стертыми зубами, которую жестокие мальчишки загнали в угол и машут над ней палками. Щеки его дрожали, губы изгибались, на рыхлом, пористом, как пемза, носу висела капля. Во взглядах, что он кидал на темную призму, в недрах которой стучал и скрипел древний механизм, читалось смешанное с болью и ненавистью отчаяние. Он выхватил из раскиданного по полкам хлама ржавую саблю и, широко и неумело махнув ею, ударил часы по деревянному боку. Крохотная щепка вылетела из-под клинка и вонзилась старику в лоб. Тонкая, в сумраке выглядящая черной, струйка пересекла лицо Оленина. Старик смахнул щепку и попытался вытащить лезвие сабли из деревянного корпуса. Но то ли дерево оказалось слишком плотным, то ли рухнувшая надежда и вспышка гнева отняли последние силы антиквара. Все оказалось безрезультатным: сабля намертво увязла в мрачной колонне.
Оленин отвернулся, оглядывая комнату, пытаясь найти что-нибудь, что помогло бы ему извлечь оружие. Но тут дверь часов сама по себе со скрипом отворилась и из их глубин выскочил рыжий, солнечного оттенка кот. В комнате разом словно посветлело, хотя и окна, и дверь оставались все так же наглухо замурованными. Кот потянулся, поочередно выгнувшись дугой сначала вверх, потом вниз. И направился к миске, в которой плескались на донышке остатки бледного, разведенного водой молока.
– Маркиз! Маркизик мой! – запричитал обрадованно Оленин. – Вот ты где, злой кот. Я уж думал, ты бросил меня, негодяй. А ты в часах спрятался. Неблагодарное создание...
Снова включилась болгарка, но солнечный кот, невзирая на рев и визг, опустился перед блюдцем и стал лакать молоко. Оленин лег рядом. Осторожно, боясь спугнуть, принялся гладить его. И гладил долго, до тех пор пока тот не закрыл глаза и не замурчал под его рукой.
Назад |