И вот однажды приезжаю в самую дальнюю в районе деревню: по заданию редакции нужно было написать о лучшей доярке, которая стала победительницей в соревновании по итогам третьего квартала. Приехал. Председатель колхоза лично проводил меня на ферму и познакомил с победительницей. Ею оказалась молодая женщина, лет двадцати восьми – тридцати. Статная, красивая. В ватнике, резиновых сапогах, грязном переднике. Зарделась, видимо застыдилась своего одеяния и наотрез отказалась давать интервью прямо на рабочем месте:
- Здесь не та обстановка для таких бесед. Пошли ко мне домой. В тепле, чистоте и поговорим, - и в голосе располагающая теплота и просьба. Пришлось согласиться.
Приходим. Дом, конечно, давно ремонта просит, по всему видно, от родителей достался. Но внутри тепло, чистенько, половички, вышивки кругом. Уютненько – одним словом. Провела к столу в горнице, усадила, и не успел я оглянуться, как где-то переодевшись в легкое ситцевое платье в горошек, она быстро заскользила от русской печи к столу, из сеней в кухню, и на столешнице вскоре появилась миска горячей картошки, огурцы и капуста свежего посола, глиняная корчажка с варенцом, сметана и горка ломтей аккуратно нарезанного каравая.
Я естественно отнекиваться не стал, здорово проголодался, уплетаю закуску, а молодая хозяйка на меня неотрывно смотрит – в кои веки мужик в доме появился… Я ее взгляд с влагой в уголках глаз до конца дней своих не забуду: в нем было столько материнской теплоты, женской нежности и девичьей стыдливости одновременно – у меня аж голова закружилась, но делаю вид, что не замечаю, а она вдруг, придвинувшись, умоляющим голосом говорит:
- Солнце на закате, дождь накрапывает. Вы на ночь глядя, я смотрю, в дорогу собираетесь? Не советую. У нас тут волки в округе пошаливают, не дай бог, что случится… Ночуйте, а завтра пораньше, на рассвете я вас разбужу и поедете…
Я начинаю молоть какую-то чепуху, рассказываю, что женат, жену очень люблю и она будет ждать к ночи, что никогда жене не изменяю, да и с детства, мол, матерью приучен быть добропорядочным семьянином…
А она вдруг заплакала.
- Вы только не подумайте, что я вас уговариваю ночевать для забавы, из-за какого-то распутства. Я совсем не такая. Мне очень ребеночек нужен. Поймите, мне уже под тридцать, а я еще не знаю, как женщины вынашивают в себе плод, я так хочу стать матерью, почувствовать на своей шее теплые ручонки родного дитя, обнимающего тебя. Уходит моя молодость, блекнет, увядает девичья красота, мне некого приласкать, некому отдать накопившуюся теплоту, некому сказать доброго слова. А родится ребеночек – совсем другая жизнь будет. Я отдам ему все тепло своего сердца, всю скопившуюся во мне любовь и не выплеснувшуюся ласку. Христом Богом умоляю! Я хочу быть матерью – больше мне ничего не надо! Может, вы боитесь, что узнает кто? Никогда! – она порывисто перекрестилась, резко повернувшись в передний угол, на икону, обрамленную белоснежной вышитой занавесочкой. Я никому словом не обмолвлюсь о том, что вы ночевали у меня. Это останется между нами.
Было нестерпимо стыдно. Но я продолжал пороть какую-то чушь:
- Вам нужно выходить замуж.
- Рада бы, но за кого?
- Ну-у-у, на крайний случай, найти друга из числа приезжающих помогать колхозу.
- Да они – сплошная пьянь. Приезжают только затем, чтобы наклюкаться на природе. Хороших-то работников завод не отпускает, самому нужны, да и все они семейные…
- Так и я семейный.
- Вы – другое дело. Вы, сразу видно, порядочный. Я вас приметила еще в первый ваш приезд, хотя и бываете у нас редко. Вас близко практически никто не знает. А шефы часто бывают, одни и те же. Сплетни пойдут. Над ребеночком потом издеваться будут. Есть у нас злые на языки люди.
- А может, - продолжал я настаивать робко, - вам лучше в город уехать. Там можно скорее найти кавалера. Замуж выйдете.
- Да кто нас из колхоза отпустит, паспорта-то не дают.
А я, как баран, на свои принципы упираю, на честность ссылаюсь, и она не выдержала, видать достал я ее, кричать начала:
- Да что вы заладили одно и тоже: коммунистическая мораль! Высокая ответственность перед семьей! Ячейка общества! А как нам-то быть? Мы в чем виноваты, если всех наших ровесников поубивали? Вы хоть понимаете, в чем отказываете мне? Вы отказываете мне стать матерью и тем самым исполнить свой долг перед обществом! Да после этого вы просто негодяй!
Я поднялся из-за стола. Женщина сразу сникла, медленно опустилась на колени, спрятала лицо в ладони и разрыдалась. Я не мог двинуться с места, ноги будто примерзли к полу. Женщина резко оборвала всхлипывания, подняла ко мне мокрое, искаженное лицо и вдруг стала выкрикивать страшные обжигающие слова, от которых у меня по спине побежали мурашки.
Боже! Какие беды призывала она на мою голову!
- Силы небесные, лишите его жены и детей! Отнимите кров! Пусть напрасно будет жаждать утешения у женщин, как я сейчас жажду утешения от него. Пусть никто не сжалится над ним, как он сейчас не захотел сжалиться надо мной. Пресвятая матерь Божия, пусть люди отвернутся от него, как он из-за своей гордыни отвернулся сегодня от меня.
Она умолкла, пристально взглянула мне в глаза и размашисто перекрестила, будто хотела оградить от тех бед, которые сама же мне пожелала.
Я был членом партии и естественно ярым атеистом. Не верил ни в какие потусторонние силы, а тем более в какие-то проклятья и предсказания. Но как бы там ни было, роковые пожелания красавицы-доярки начали претворяться в жизнь. Вскоре скоропостижно от инфаркта умер отец, менее чем через полгода после смерти отца ушла мать – инсульт. Тяжело заболел я сам, долго мотался по больницам: то желудок, то почки с печенью. Пока болел, жена завела любовника и, забрав дочку, ушла к нему. На работе начались неприятности, а все из-за увлечения спиртным. От него и болезни меня мучили.
Еще до увольнения из районной многотиражки я как-то еще раз побывал в том дальнем колхозе. И конечно очень захотелось встретиться с передовой дояркой - деревенской красавицей. В первую очередь отправился к ее дому, и был потрясен: изба осела еще сильнее и как-то странно, скособочилась на сторону, будто старуха схватившаяся за больной бок. Но больше всего поразило запустение и забитые окна досками крест на крест.
Мимо ковыляла старушенция, я к ней:
- Скажите, как я понял, в этой хате сейчас никто не живет, куда хозяева делись?
- Э-э-э, милай, еще в позапрошлом годе Марью-то Славину похоронили. Красивая девка была. Молодая – кровь с молоком…
- Что случилось-то? Отчего померла?
- Да не померла. Отравилась.
- Боже! Что ее заставило пойти на это? И когда это, в какое время случилось?
- А хто его знает что на нее нашло. А случилось вот так же по осени, слякотно было…
Давно уплелась старуха, а я все стоял и стоял у покосившейся избы, у упавшего заплота. Ломило в висках, отчего-то щипало глаза. И билась единственная, как заноза, мысль: «Это случилось именно в ту осень, когда я приезжал сюда… Слякоть была… Мария… Маша… Что ты наделала? Неужели не было другого выхода? Боже! Это я виноват в твоей смерти… Нет мне прощения…»
Карпов умолк. Потрясенный его рассказом застыл в оцепенении и я. Только через несколько минут Петр продолжил:
- Ушел я из многотиражки. Долго бичевал. Несколько раз сходился с женщинами. Одна из них умело отсудила у меня квартиру. И кто знает, возможно так и загнулся бы где-нибудь под забором. Но однажды сон увидел: стоит Мария, как тогда посреди горницы, и пристально смотрит на меня, смотрит с укором и болью. И говорит: «Погибнешь так. Хватит. Берись за ум. Я давно простила тебя. Не губи свой талант».
И я будто очнулся. Увидел облака, плывущие по небу, увидел, как улыбаются люди…
Сегодня я вновь работаю в газете, но теперь уже в краевой. На хорошем счету. Вновь женат. У нас двое детей. Неплохая квартира. Но оставаясь наедине, я часто вспоминаю Марию – красавицу, доярку из умирающей деревни и шепчу одними губами: «Прости меня, Мария! Я так виноват перед тобой!..»
НЕ ДАЙ БОГ ИСПЫТАТЬ ТАКОЕ НИКОМУ!
(Рассказ)
Анна Петровна Назарова – по национальности немка. Это по мужу она Назарова, а по отцу – Вирц. На вид Петровне лет под восемьдесят. Так оно и есть – родилась она в 1925 году в селе Байдек, что в Саратовской области. Лицо у старушки, как печеное яблоко, все в крупных морщинах, а в поблекших глазах – такая усталость, будто человек только что вернулся с покоса и ему смертельно хочется лечь, разогнуть онемевшую согбенную спину, разбросать вдоль тела, ноющие от тяжкой работы руки и забыться хотя бы на несколько минут, на часок в освежающем сне, который, возможно, и принесет облегчение обессиленному телу и душе, придаст немного сил для последующего движения вперед.
Я беседую с Анной Петровной о жизни, о ее родителях, о войне, чем запомнились юные годы и о тех событиях, что западают в душу и очень часто вспоминаются на склоне лет. Рассказывая, старушка часто задумывается и, встрепенувшись, потеряв нить мысли, постоянно переспрашивает:
- Так на чем я остановилась? Вот проклятый склероз, опять забыла, о чем рассказывала.
- Мне было всего пять лет, когда умерла мама. У отца осталось на руках пятеро детей – три девчонки и два пацана. Старшей дочери было десять, младшенькой только-только исполнился годик. Я не знаю от чего умерла мама, отец говорил, что простыла, случилось воспаление легких, и буквально в течение десяти дней она сгорела. Я только смутно помню, как она в беспамятстве металась на кровати и была очень горячая.
Через год отец женился вторично. С мачехой жилось нам несладко. Как хозяйка, она была очень хорошей, но характером весьма жесткой. Среднего братишку забрал бездетный отцов брат и растил как сына, а мы терпели пока не встали на ноги.
У мачехи с отцом родились трое детей, но все умерли в малолетстве.
Особенно тяжело нам досталось начало тридцатых годов, была сильная засуха, не уродились ни зерновые, ни овощи и случился большой голод. Тогда поумирало очень много народу. Наша немецкая слобода насчитывала почти тысячу дворов, осталось вполовину. Еле-еле стали выкарабкиваться из голодухи, тут - коллективизация. А немцы – народ законопослушный, им сказали: «Вступайте!», - они, как один подали заявления и с педантичной скрупулезностью принялись осваивать коллективное хозяйство. И потом: попробуй вякни что-нибудь супротив – моментом сгребут, сунут в «черный воронок» и… поминай, как звали. Все до жути боялись тогда этого «черного воронка» и старались поменьше болтать.
К 1934 году колхоз в нашей слободе уже крепко на ноги встал и вплоть до войны большие урожаи собирали. Даже на трудодни прилично начисляли, на весь год хватало и зерна, и муки, и овощей. Колхоз имел хорошую животноводческую ферму, была своя маслобойня и сырное производство, из излишков мяса, после сдачи государству, делали колбасу и коптили окорока. С плантаций подсолнечника получали хорошую прибыль, выгоняя и продавая постное масло. Люди имели возможность строить дома, и слобода заметно похорошела, появилось много добротных домов, все улицы в основном были вымощены камнем. Начиная с пятого класса нас - школьников приучали к труду, на все лето вывозили на стан, и мы занимались прополкой хлебов вручную. И посмотреть на такие поля было любо-дорого, ни соринки, ни травинки, только колосистая пшеница, рожь и ячмень.
Но грянула война. И уже первого сентября сорок первого нам объявили о высылке и отправке на Алтай. Дали на сборы неделю и разрешили брать с собой из вещей не более 50 килограмм на человека. Мы, в основном брали продукты: муку, крупы, всякие копчености, сыры, масло и т. д.
Старшая сестра к тому времени уже работала, и ее отправили куда-то в тыл сопровождать скот. И больше мы ее не видели, пропала без вести.
На телегах нас довезли до станции (обоз тянулся на несколько километров), посадили в телятники и в течение двух дней отправили на восток. Почему, зачем нас выслали в Сибирь, так никто толком и не объяснил. Якобы, боялись, что мы переметнемся на сторону фашистов.
До Алтая добрались уже в конце октября. Продукты все подъели, зима на пороге, а как ее пережить – одному Богу известно. Разместили нас по квартирам в деревне недалеко от Бийска, и мачеха принялась обменивать пожитки, что взяли с собой, на продукты, пока что-то можно было выменять. А тут новая беда – в декабре отца мобилизовали в трудовую армию, отправили в Архангельскую область, откуда он так и не вернулся. Следом за отцом в трудармию забрали старшего брата, которому исполнилось 18 лет, а в начале сорок второго забрали в трудармию и меня. К тому времени мне шел семнадцатый год.
Попала я в Свердловскую область в город Тавда. Не в сам город, а в лагерь, где перед нашим приездом отбывали наказание заключенные. Их перевели в другой лагпункт, нас же женщин в количестве 1500 человек поселили на их место. До лагеря шли пешком два дня, т. к. до него было почти 90 километров. Многие женщины всю дорогу плакали по оставшимся дома малолетним детям. А бежать боялись потому что все равно поймают, не успеешь порог переступить и близких увидеть, как тут же схватят и вообще за колючую проволоку упекут, а то и прибьют насмерть.
Расселили нас по баракам с двухъярусными нарами, а бараки старые, по стенам влага сочится, вместо матрасов, какое-то затхлое тряпье. Спецодежды никакой. Не положено. На работу ходи, в чем одет и что с собой прихватил. Работа – лесоповал, не каждому мужику по плечу, а тут девчонки и бабы… Сегодня смотришь фильмы про фашистские концлагеря, а наши-то, чем были лучше?.. Одно только отличие, что на работу под конвоем не водили. А переклички те же, утром и вечером, и пайка скудная, да и та при условии выполнения дневной нормы. Не выполнил – из лесу не приходи, талон в столовую не дадут. Мы-то молодые, нам легче было эти нормы вытягивать, а кто постарше и здоровья нет, те быстро изнашивались. От полутора тысяч через год, если четыре сотни девок осталось, да и того меньше…. В основном от истощения и простудных заболеваний умирали.
Но людей постоянно пополняли. Отовсюду пригоняли этапы: и из Казахстана, и с Дальнего Востока, и с Алтая, но, в основном, ссыльные немцы и русские. Южане не выдерживали, быстро погибали, и их перестали привозить, видимо, поняли – толку мало, одни затраты на перевозку.
Недалеко от нашего лагеря находился мужской конвойный лагерь, и почему-то мужиков больше умирало, чем женщин. Видимо, по природе женщины выносливее мужиков, в народе недаром говорят: «Бабы, что кошки, живучи». А у мужиков и нормы были выше и кормежка хуже, вот и слабели они быстрее.
Одну зиму я работала на вывозке леса, баланы возили на санях лошадьми, летом лошадьми почти не возили, места болотистые – не проедешь. Летом строили деревянные узкоколейки, вместо шпал клали низкосортные баланы и вершинную часть деревьев. Сверху на них прибивались деревянные «рельсы» - бруски из жердей. Их тесала специальная бригада, и шпалы таким макаром готовили заранее. На укладке примитивной узкоколейки тоже две-три бригады работали. Вот уж работа адова – постоянно по пояс в болотной жиже лазили. А сушиться только у костра. И гнус с комарьем житья не давали. Чем только ни мазались, чтобы отпугнуть этих кровососов, да толку почти никакого.
Так вот на конный двор и с конного двора мимо ворот мужского лагеря приходилось проезжать. И сколько раз видела, как дядя Ваня (тоже возчик – неоднократно встречались на конном дворе при запрягании и распрягании лошадей) грузит голые трупы мужиков на розвальни, укладывает закоченевшие тела валетом, чтобы больше вошло на сани, увязывает их веревкой, дабы не растерять по дороге на кладбище.
- Дядя Ваня, - спрашиваю, - а почему они голые?
- А зачем им – мертвякам – в земле одежа? Постирают и живые донашивать будут.
- Что-то много их у вас?
Да, считай, кажную неделю по двое-трое розвальней отвожу.
Зековское кладбище (а там и наших женщин хоронили) располагалось невдалеке за лагерем, в лесочке. Еще летом бригада землекопов копала там несколько рвов, и за зиму они заполнялись телами до верху. По мере заполнения ров закидывали землей и принимались заполнять следующий.
Не было такого дня, чтобы кто-то из нашего барка не умирал, а то и по два-три человека сразу, особенно зимой. Бараков же было четыре. Так что труда особого не составляло подсчитать, сколько баб и мужиков ежедневно отдавали Богу душу только в Тавдинском трудоармейском лагере. А сколько по Сибири, и по всей матушке России?.. Господи, и за что? За какие такие провинности и грехи ты наказывал нас?
За полтора года (со дня прибытия в Тавду) мы так обносились и оборвались, что на нас жутко было смотреть – одни лохмотья. На ноги приспосабливали рукава от старых изношенных пальто и телогреек, придавая им вид бурок, завязывали их под коленями веревочками, чтобы снег не набивался внутрь, а вместо подошв привязывали или бересту или обрезки от старых попон, коими укрывали взмокших и продрогших лошадей.
Помню, был на конном дворе подсобным рабочим один очень исхудавший мужчина. Не сказать, чтобы старый, но очень изможденный. Говорят, раньше работал в лесу сучкорубом, а когда уж совсем поддашел, взяли из жалости подсобником на конюшню, пусть хоть овсом подкормится вместе с лошадьми. Ходил он весь в лохмотьях, фуфайка постоянно в штаны заправлена и что-то за пазухой прятал.
Стали мы у него допытываться, почему он так опустился?
- Ты ведь еще молодой. Возьми себя в руки. Не вечно же мы здесь лес валить будем. Настанут и лучшие времена.
От такого внимания к себе он заплакал.
- Понимаете, - говорит, - я ведь в прошлом первоклассный летчик, на больших бомбардировщиках летал, других учил летать. И сегодня мог бы бить фашистов, уничтожать их технику на своем бомбардировщике, но меня выгнали из армии, загнали сюда валить лес… За что меня сделали нечеловеком? – и прошептал, вытирая слезы. – Наверное за то, что отец у меня был волжский немец, а мама – финка…
Потом он достал из-за пазухи пачку фотографий и показал, комментируя каждый снимок:
- Это мои родители, а это жена с сыном и дочкой. Где они сейчас, я не знаю. Они остались в Казахстане. А вот это мои однополчане по летному училищу. Здесь я со штурманом и механиком у самолета. А на этом снимке мы укладываем парашюты, готовимся к прыжкам…
Как сейчас помню его глаза, когда он показывал нам фотографии. В них были и счастье, и радость, и боль, и тоска. Я чуть сама не заплакала, глядя на счастливые улыбки его жены и детей, запечатленные на помятой фотографии. По-моему, он так и не дожил до дня Победы над фашистской Германией. Меня вскоре перевели в лес вальщиком, и на конный двор я больше не ходила.
Кормили нас отвратительно. Восьмисотграммовая пайка хлеба на день и та наполовину с мякиной и опилками, а баланда с мороженой капустой и картошкой – одно название, что суп, для желудка никакой сытости. С работы придешь – аж качает от усталости и есть хочется – невмоготу. Ляжешь на нары, все кости болят, а от голода уснуть не можешь. В голове – одна мысль, где бы чего поесть. Однажды в каком-то беспамятстве встала и побрела к столовой, оперлась о дверь и горькими слезами плачу. Выходит старичок (он у нас поваром работал), увидел меня и спрашивает:
- Ты чего здесь среди ночи? Кто увидит, не сдобровать тебе.
А я сквозь слезы:
- Не могу уснуть, есть хочу.
Старичок впустил меня, завел на кухню, в какой-то закуток, усадил на табуретку и принес миску каши. Я не заметила, как проглотила ее, а когда уходила, вышел на крыльцо посмотреть – нет ли кого, и сунул на дорогу еще полбулки хлеба: «Беги и никому не говори, что я тебя покормил. Тебя накажут и мне не сдобровать».
Прибежала в барак и сразу же уснула, да так, что не слышала побудку на развод. Подружка будит:
- Аня! Аня! Вставай, уже развод начинается. Ты чего сегодня такая? Заболела?
А я ей шепчу на ухо: «Катюша, а у меня полбулки хлеба есть», - и рассказала как ночью на кухню бегала, и дедушка таким добрым оказался, сжалился надо мной.
В сорок третьем назначили нового начальника нашего трудармейского лагеря. Он собрал собрание и сказал:
- Я буду строго спрашивать за выполнение норм выработки, но сделаю все, чтобы вы не были голодными и такими оборванцами.
И, правда, с приходом нового начальника все изменилось. Мы жили в полуподвальных бараках, где по стенам в дождливую погоду, весной и осенью сочилась влага, в комнатах жили по 50 человек, с одной буржуйкой посредине, которая ни черта не грела, и невозможно было высушить мокрую одежду. Утром надеваешь свою рвань, а она еще влажная и на морозе сразу колом становится. От того и простывали часто. Одно спасенье было – отогреться и обсушиться у костра. Соберемся у него, от нас пар валит клубами и только разговор о еде, о хлебе.
- Господи, - вздыхали все, - когда же наступит такое время, когда можно вдоволь наесться хлеба?»
И вот за лето построили новые бараки. Теплые, светлые, с двухъярусными металлическими кроватями. Построили баню и сушилку (раньше мы летом только в речке мылись, а тут парная и еженедельная помывка). Вечером с работы пришел, мокрую одежду сдал, утром получил горячую и сухую.
Выдали одеяла, подушки и матрасовки, которые мы периодически набивали сеном – спать одно блаженство. Впервые выдали валенки, бушлаты, шапки, рукавицы, портянки, а летом получали ботинки.
И кормежка значительно улучшилась, появилась рыба, крупы и даже консервы, не говоря уже о качестве хлеба, в котором исчезли опилки, и он стал пахнуть именно хлебом.
Тогда-то я поняла, как много зависит от местного начальства: захочет руководитель заботиться о подчиненных – все будет, не захочет – все прахом пойдет. А на заботу и мы отвечали ударным трудом.
В сорок седьмом нас – женщин освободили от трудовой повинности и отпустили по домам. Вернулась я на Алтай, а родных кроме мачехи и пятнадцатилетней сестренки – никого. Тут я и узнала о смерти отца в трудармии. Братья еще отбывали там трудовую повинность. Сестренка жила с мачехой и, несмотря на свое малолетство уже работала в колхозе. Посмотрела, как над ней измывается мачеха, забрала ее, и мы ушли на квартиру в пригороде Бийска.
Голодно было. Собирали по полям и пашням близлежащих колхозов колоски и мерзлую картошку, за 12 километров ходили и в холод, и в слякоть. Объездчики гоняли нас, кнутами хлестали, но не подыхать же с голоду.
Устроилась на стройку, арендовала огородик, целик раскопала, посадили с сестренкой всяких овощей, но больше всего картошки. И в тот год она очень хорошо уродилась, нам с сестренкой на всю зиму хватило, мы ели ее во всех видах: и вареную, и толченую, и жареную, и в «мундире» с квашеной капустой. Даже часть продали, а на вырученные деньги купили себе на «барахолке» обновы и поросенка, благо было чем кормить. Получали мы не ахти, но на прожиток хватало. Вобщем, жизнь стала налаживаться. И надоело нам по чужим квартирам мотаться. Выделили мне небольшой участок, на работе пообещали помочь с некоторыми стройматериалами: двери, окна, цемент, гвозди, а в остальном – крутись сама. Ну что ж, крутиться не впервой.
Взялась сначала за саманные кирпичи. До свету встану и на берег речки. Вырою углубление, глины накидаю, соломы. Воды натаскаю, и давай ногами месить. Затем массу замеса лопатой в подготовленные формы набью, ноги помою и бегом на работу. Вечером прибегаю, кирпичи на жаре подсохли. Аккуратно вынимаю и раскладываю под навесик дальше подсыхать, а сама – новый замес. Так, за лето на целый дом кирпичей и наготовила.
А тут сестренка замуж засобиралась – девятнадцать стукнуло. Куда деваться - надо помогать – дело молодое. Она ведь, как дочка, мне стала. Отгуляли скромную свадьбу, и я принялась перевозить свои саманные кирпичи с берега на тележке на свой участок. Перевозила. В поселке тогда много переселенцев с Поволжья было. Клич кинула. Пришли мужики, бабы и за два дня мне хату сложили. Нашелся и хороший печник, добротную мне печь сложил. Окна, двери вставили, и к холодам я уже новоселье справила. Женщины помогли мне оштукатурить стены и побелить как снаружи, так и изнутри. Посмотришь со стороны – домик, как игрушка, получился. Беленький, уютненький. А сердце так и млеет от радости.
В пятьдесят пятом, когда мне стукнуло тридцать, постучало счастье и в мое окно – посватал лучший комбайнер из соседнего совхоза. Парень чуть старше меня, разошелся с женой, что-то им не пожилось, детей не завели, может и это стало причиной развода, только у нас с Аркадием данной проблемы не возникло. Буквально через год у нас родилась дочь, а потом один за другим – два сына.
В 1961 году мы надумали переехать в пос. Абагур под Новокузнецком, уговорили дальние родственники Аркадия. И работа ему сразу нашлась – механиком в поселковую автобазу. Продали свой уютный домик, который для нашей разросшейся семьи уже стал тесноват, и уехали.
Удачно устроились на новом месте. Обжились, Аркадий благодаря своему мастерству и доброжелательному характеру в автобазе пользовался авторитетом, даже, когда ушел на пенсию, к нему частенько обращались за советом.
Прошло много-много лет. Мне уже восемьдесят. Я пережила почти всех сверстников. Нет уже любимого мужа, остался один сын, но зато у меня много внуков и правнуков. И я часто задумываюсь: удалась ли моя жизнь, нет ли горечи и сожаления о чем-то несбывшемся? Вобщем-то жизнью я довольна. Все было. И радость, и любовь, и счастье было… Вот только тот период – тяжкие пять лет изнурительной работы и постоянного страха, что вычеркнула из жизни трудармия, вспоминать не хочется. Не дай Бог никому пережить такое! Боже, сколько людей осталось там, на таежных погостах у бывших лагерей, которые сегодня сравнялись с землей и заросли чертополохом. На их месте нет монументов и обелисков и… никогда не будет…