Все живы
У тропинки – кустик лозы, на ветках – пушистые, белые «цветы-котики». Так их в народе называют. Нарвал жиденький букетик. Спешу. Начал потихоньку бежать трусцой. Все-таки окраина города стала впереди вырисовываться. Не опасно уже. Расслабился. Вдруг (просто закон подлости это «вдруг») за спиной голос: «Стоять!». Я остановился. ВСУ или русская ДРГ? Поворачиваюсь – украинские солдаты. Рукой по карману... Нет паспорта. Он в другой куртке остался. Мозг дает команду телу: застыть. Ступор. Я застыл. Осознаю, что дело мое, как у того пенька в лесу, очень гнилое. Как минимум, заберут в военную комендатуру? Война все-таки.
Как и в 2014 году, восемь лет спустя мой город Рубежное оправдывает свое название: находится на рубеже огня. А страшно мне не за себя – жена Людмила дома одна. У нее после ковида состояние тяжелое. Да еще паника, страх от постоянных обстрелов... Как чувствовала – не пускала. Первый солдат меня догоняет, двое чуть дальше.
– Документы! Куда идем?
Не успел я сообразить, что лучше ответить, как запыхавшийся воин с шапкой в руке произнес совершенно спасительное для меня:
– Владимир Дмитриевич?!
Я посмотрел на вояку, глаза которого начали улыбаться.
– Пятая школа... Дима Танцюра?
– Узнали! Лет двадцать прошло… У Вас замечательные уроки были. Мы их всегда ждали.
Мы обнялись. Пожали руки. Мой ученик воюет в ВСУ, а многие из нас, сидящих в подвалах и убежищах, ждут освобождения города российскими солдатами. Есть и те, кто просто ждёт окончания обстрелов, им все равно, чей будет над городом флаг, главное, чтобы прекратили бомбить и убивать. А для меня стоящий рядом солдат ВСУ – просто мой любимый ученик… Я не думаю о нем ни как о враге, ни как о защитнике своем… Я бы снова хотел войти в 9 «Б» класс, вызвать Диму к доске, чтобы он рассказал одноклассникам, как он провел летние каникулы. У него это хорошо получалось…
Двое отстававших солдат поравнялись с нами и, не останавливаясь, пошли быстрым шагом дальше. Дмитрий махнул мне на прощание рукой: «Уходите из леса срочно! Скоро здесь жарко будет». Из леса я срочно ушел. И еще более срочно стал подниматься уже в доме на свой седьмой этаж. Через три дня заканчивается наша жизнь в блокадном городе: сегодня утром после долгих поисков нашел все-таки парня-волонтера, который заберет нас. В 6 утра надо стоять у подъезда. Маршрут пока – Старобельск, а там видно будет. Главное – вырваться из ежедневных смертельных обстрелов.
Пока поднимался по лестничным пролетам, скрипя стеклами под ногами, в сознании промелькнули самые яркие моменты нашей жизни в осажденном городе. Первое – поиск места, где прятаться при обстреле. Сначала выходили в коридор, потом забегали в ванную, потом в кладовку. Первый мой супчик (макароны с водичкой) сварен на кухне, на полу, на двух кирпичах и железной крышке газовой плиты. Дрова – из леса вестимо. Благо он рядом. Мы и грелись у моего костра на кухне. Жена в это время смотрела на закопченный дымом потолок и печально вздыхала. Не загореться бы… Март был очень холодный. Спали на утвержденном «советом безопасности» (мною и женой) месте – в кладовке. Спали в зимней одежде и укрывались всем, чем могли. Мои марш-броски по воду – особый разговор. Это почти как в атаку. Идешь тропою смерти за гаражи к сосновому бору, а слева и справа – трупы. Гражданские. По этому маршруту по воду лежало пятеро убитых. По маршруту к горсовету – только двое погибших... Но там воду с машины давали по пять литров, и всё. Да и то техническую. А за гаражами, выстояв, конечно, длинную очередь под канонаду, можно накачать воды из фонтана, сколько унесешь. Но это все игра в жмурки со смертью. Поэтому воду экономили буквально по глоткам. Соседке Филипповне я заносил по кружечке в день и Наталье Степановне с восьмого этажа – тоже. Последняя почти все время лежала после инсульта. А недавно понес ей воду, а в доме – никого (двери в доме жильцы не закрывают). Татьяна с первого этажа каждый день делает обход. Она у нас как мать Тереза. Всем помогает. У нее и ключи от многих квартир – тех, кто уже уехал, эвакуировался. Татьяна мне и рассказала, что Наталью Степановну похоронили во дворе перед домом, как Семеновича и супругов Никитиных… Когда наш микрорайон займут кадыровцы, ситуация с погибшими в походах по воду не изменится… Вот и наша квартира. В ней холоднее, чем на улице, где еще пробежки можно делать, согреваться. «Котики» быстро уложил в стакан, налил воды, поставил на подоконник, прислонил веточки к раме: окно давно без стекла. Моя Людмила мне устроила разбор полетов. Снова, не слушая друг друга, говорим каждый о своем. Я – о бомбоубежище в здании медуниверситета, что напротив нашего дома. Всего-то перебежать школьный стадион, детскую площадку, теннисные корты... А супруга – о своем бомбоубежище: одеяло и две подушки в кладовке. После ковида она в основном лежит.
«Там я буду сознание терять, а ты мне уколы будешь делать?» – срывается она на слезы.
«Понимаешь, Старобельск разбили, город Счастье под Луганском, – говорю, – разбомбили! Счастье людей уничтожили! И с нашим городом то же будет. А ты надеешься, что эта кладовка защитит тебя от «Града» и авиабомб?»
Сказал я ей про бомбы и вспомнил свой вчерашний сон. Мне приснился брат Саша, которого я никогда не видел. Пришел он ко мне, стал забавляться игрушками моего трехлетнего внука, своего ровесника. Смеется так раскатисто и звонко, бегая по комнате. А потом вдруг останавливается, подходит ко мне и спрашивает: «Ты слышишь, брат, летит бомба, убившая меня в сорок третьем?»
«Тогда иди один», – прервала молчание жена, применив запрещенный прием. Это – красная линия. Я смолкаю. Заканчивается короткий холодный осенний день, который при обстрелах длится дольше летнего. За окном снова громко! Это САУ ухает одиночно… А это уже «Град» гасит, но не близко, целым сериалом снарядным. Все исходящие, слава богу. Но будет сейчас и ответка, будут прилеты. Смотрю в проем кухонного окна, отодвинув рукой одеяло. Во многих выбитых окнах соседних домов сквозь прикрывающую их пленку заметен слабенький свет от свечей. Просто погребальный свет. Из этих окон составляются иероглифы на зданиях на фоне мертвых, темных проёмов. Получается надпись, как послание уходящих из мира людей будущим жителям города: «Мы умираем. Помните нас». Огромная, как собака Баскервилей, ночь съела солнце, разлеглась на земле. И никуда от нее не уйдешь ни по Млечному пути, ни по лунной дорожке… Выключаем фонарик. Вот и ответка. Перекрестились. Заползаем в кладовку под аплодисменты не таких уж далеких разрывов. Ложимся боком, головой к выходу: не убрали банки с «закрывачкой» с полок, еще падать на нас начнут при... Лучше не думать об этом «при». А о чем думать? О «котиках». Их жена перебазировала в вазу и долила воды, хотя вначале и кричала: «Какие еще котики под обстрелом?!» Они сейчас смотрят в окно и улыбаются. Они не понимают, что война, и просто радуются весне.
На рассвете мина упала на крышу детского садика, что рядом с нашим домом. Девятиэтажка вздрогнула, показалось даже, что качнулась. Посыпались стекла. В спальне, где окно было еще наполовину живо, осколки стекла приняла на себя моя баррикада из приставленного матраца, кухонного стола, гладильной доски и прочего. До нас осколки не долетели. Но один этот минный аргумент оказался убедительнее всех моих словесных. И жена сдалась. Мы решили перебираться в бомбоубежище. Ведь теперь в квартиру, где и так отсутствуют свет, газ и отопление, сквозь выбитые окна вползет, как змея, минусовая температура. А предатель март шантажирует морозом и снегом. У меня-то уже большой опыт перебегать под треск разрывов теннисные корты, детскую площадку и школьное футбольное поле, перейти которое бывает здесь дольше, чем жизнь прожить. А жена все не решалась, и команду «три-четыре-бежим» я повторял несколько раз. Но вот – побежали, причитая без конца про себя: «Господи, спаси и помилуй, освети и озари наш путь».
Но смелости жене хватило до первого близкого разрыва. Она бросила мою руку и рванула назад к нашему дому, хотя до бомбоубежища оставалось совсем ничего. Что за логика? Я бросился за ней, но тут увидел, что осколками все же задело молодого парня, который бежал параллельно с нами в бомбоубежище, а теперь лежал на теннисном корте и кричал: «Ноги! Ноги!» Я видел, что жена добежала и достает из сумочки, скорее всего, нашатырь, ждет меня. Но и парня бросить я не мог. Взял его под мышки и потащил по площадке к убежищу. Там люди. На белом снегу появилась красная лента, а он все кричал и просил сказать, что с ногами. Я только бубнил как скороговорку: «Держись, парень, держись, браток!» Из дверей медуниверситета выбежали два мужика. Они приняли эстафету спасения, и я ринулся назад к жене с одной надеждой, что она еще не потеряла сознание, как это у нее нередко бывало.
Вернулись домой, где продержались еще три дня. И вот долгожданная среда. В шесть утра мы должны быть у подъезда с документами и с самыми необходимыми вещами, ждать микроавтобус волонтеров.
Караулить я начал еще с пяти. Только закончился комендантский час. Встану со скамейки, похожу, опять сяду. Еще и еще раз смотрю на свою родную многоэтажку, как на чужую: выгоревшие квартиры, выбитые окна, развороченные балконы… Только бы, думаю, повременили с обстрелом, только бы еще хоть пару часов тишина продержалась. Жена в квартире ждет от меня сигнала. И тут вдруг подходит Алексей из соседнего подъезда, друг моего сына, с коляской, в которой семимесячная его дочка. Просит побыть полчаса с малюткой, а он смотается в пятиэтажку, что через три дома от нас, вторую дочь заберет – старшую, ей три годика. В их дом был прилет. Жена раненая, с ней соседка, перевязала рану, помогает жене. «Для начала надо и вторую дочь сюда в девятиэтажку перевезти, – говорит, – в квартиру бабушки. Бабушки-то уже нет, похоронили во дворе. Мина попала в крышу школы напротив, а ее в спальне осколками и убило. Побудьте, дядь Вов, с младшей полчаса. Я быстро. Я быстрее сбегаю туда и назад, чем поднимусь с коляской на свой девятый этаж. А выбитая раньше волной дверь теперь прибита саморезами и гвоздями, ее час заново выбивать надо», – молит он меня, а у самого вид ну просто старика. Ровесником моим выглядит, а ему всего-то тридцать пять. Поседел, худой-худой, лицо в морщинах. Забыл, наверное, когда спал. Жалко мне его стало. Да и час у меня еще времени… может, и успеем уехать с волонтерами. Ему по расстоянию и бежать-то немного, метров восемьсот. Но это и есть линия фронта. Она проходит по Богдана Хмельницкого. Возле Дворца спорта стоит танк и стреляет в сторону Силикатного. Я там был вчера. Хотел посмотреть, цела ли пятиэтажка сына. Но даже издалека не смог посмотреть. Не пустили военные, говорят, тут и снайпер работает. А вот Алексей прошел, дворами прошел… Кивнул я головой: «Беги!». И стал возить коляску туда-сюда по пешеходной дорожке, усеянной битым стеклом: тонкое и белое – это от окон, синеватое и толстое – это от проемов между этажами. Долго возил…
Приехали и уехали волонтеры. Жена ходила по знакомым, искала, может, кто присмотрит за ребенком. А кто присмотрит? Людей почти нет в разбитом доме. Часть разъехалась, другие практически живут в бомбоубежище или в подвале десятой школы. До вечера ждали Алексея. Ночью с надеждой прислушивались – пытались угадать между исходящими и прилетами, не стучит ли Алексей в двери… До сих пор не знаю о нем ничего. Попал ли и он под мину? Что с женой, что со второй дочкой? А семимесячную мы передали двоюродной сестре его жены. Нашли ее. Она в бомбоубежище жила…
Эвакуация сорвалась. Жена согласилась на бомбоубежище. У жителей подземелья (в бомбоубежище живут месяцами) тоже не было света, запасы воды у некоторых начинали исчисляться глотками. И холод, и холод. Я поднялся с цокольного на второй этаж здания медуниверситета и стал искать… что-нибудь для сидения, а, если повезет, то и для лежания. Повезло. Комнатка техничек была не заперта. Просто висел замок. Я раздобыл четыре ведра из-под краски, два студенческих стенда, – и из всего этого стали конструктивно просматриваться уже две кровати. Для бомбоубежища, где люди сидели на чем попало или просто на земле или на тряпках, эти мои находки бесценны. Генератор работал только в коридорчике при входе, там всегда толпились люди, заряжали телефоны. Тогда еще была связь. Мне удалось найти неплохое место, главное – не занятое. Это была комнатка, в которой стояли две огромные емкости для питьевой воды. Ее, конечно, не было, но между емкостями как раз вписались две мои «скамеечки-кроватки». Ночью (хотя ночь здесь была фактически круглосуточно) к нам в гости пришла подруга жены Света с внучкой Милой и ее папой Андреем. Как-то они нас обнаружили. Не помню. Светлана рассказывала, какая умница у них Милена: и рисует, и стихи уже сочиняет на русском и украинском языках в свои восемь лет. Мы с Милой быстро подружились. И я, как учитель, дал ей листок бумаги, ручку и объявил задание: нарисовать… что она захочет сама, а я поставлю оценку. Мила пошла в коридорчик под свет и минут через двадцать принесла готовый рисунок. На картине все мы: ее папа, бабушка Света, я с женой и сама автор творения. И хотя я не очень уверенно нашел на картине себя, боясь спутать себя с женой, все-таки поставил за самостоятельную работу начинающему художнику 12 баллов. Но с условием, что Мила придумает картине название. Привел пример с картиной Саврасова «Грачи прилетели». Мила сказала, что она бы назвала картину с грачами «Весна прилетела». А что… мне нравится. Поэтично. Мила снова удалилась к свету. Мы разговорились о воде, где безопаснее ее добывать. Андрей настаивал на варианте с горсоветом… Поспорили. Помолчали. Вдруг слышу – Мила толкает меня в бок и протягивает лист с рисунком. Я посветил фонариком. Все ждали моего ответа. Бабушка Света, которая больше всех волновалась за репутацию любимой внучки как художника и поэта, первая не выдержала: «Ну, какое название картины?» Я обратился к внучке: «Я не ошибся, Мила, что поставил тебе 12 баллов. Такое название не каждый взрослый придумает. Ты молодец!» На картине были изображены (и подписаны): папа Андрей, бабушка Света, я с женой и сама Мила. А вверху, над нашими головами, написано неровным детским почерком: «Все живы». Папа обнял дочь. Он через несколько дней пойдет за водой и не вернется. Бабушка Света со слезами радости на глазах хвалит внучку. Скоро она тяжело заболеет, и ее отвезут в дом, где за ней будет ухаживать соседка. Сама Мила заболеет еще раньше. То ли ковид, то ли просто воспаление легких. Температура под 40 будет держаться три дня. Потом Мила умрет. Но это все потом. А пока мы хвалим восьмилетнюю Милу и радуемся замечательному названию картины – «Все живы».
Бумеранг доброты
В этот день я не успел пройти КПВВ (контрольный пункт въезда-выезда) до закрытия (обстреляли мост, и военные приказали разойтись до завтра). Пришлось остаться ночевать у местных жителей. Мы с хозяином вышли во двор покурить. Николай Данилович с женой Людмилой переселились в станицу Луганскую с внуком Ромой, родители которого уехали в Чехию на заработки. Переселились потому, что приходилось ездить из Луганска, где они жили, в станицу очень часто. Супруги – пенсионеры, и вопрос пенсии – вопрос выживания. В станице дома недорогие (из-за обстрелов), вот и решились. Я смотрю на пробитую прямо по центру крышу сарая. Николай Данилович отвечает на мой заинтересованный взгляд:
«Это в августе. Сразу две к нам залетели. Одна сарай уничтожила. Другая во дворе разорвалась. Но об этом надо долго рассказывать. Тут целая история.
В августе у жены юбилей – 60 лет. Я ей деньжат поднасобирал на сапожки. А то, как слякоть – у нее сразу ноги мокрые. Старые-то прохудились совсем. Вот Людмиле заранее и говорю, мол, полтыщи у меня есть «НЗ», еще немного добавим и купим тебе на пенке, чтоб и тепло, и воду держали. Думаю, сейчас моя половина так и расплывется в благодарной улыбке. Ага, держи карман шире.
Говорит:
– Насобирал – это хорошо. У внучка Ромы такая же пенка, как ты говоришь, только 32-го размера, а ему уже 34-й надо. Он в этих сапожках третий год ходит. На вырост покупали. Как инвалид ходит, хромает на обе ноги. Ты разве не замечаешь?
– Замечаю. И что?
– И то! На мой юбилей купим внуку новые сапожки. Это и будет для меня лучший подарок.
Вы мою Людмилу видели? Это у нее только имя – людям милая, а так она – гром и молния! И спорить с ней – что выключенный телевизор смотреть. Но совесть моя чиста:
– Я тебе подарок дарю – эти деньги, а дальше хоть в форточку их выкинь, – ляпнул и тут же спохватился:
– Берем, берем внуку сапожки…
Думаю, не буды лыхо, покы воно тыхо, не буду лезть в бутылку. Люда моя такая, что из принципа и телефон выбрасывала, и целую бутыль десятилитровую бражки разбивала. Супруга положила свой подарок под полотенца в шифоньер до срока.
Вот срок и настал. 13 августа – юбилей. Чертова дюжина оправдала свое название. Гакнули нам в подарок на именины сразу две мины. Одна сарай изуродовала, а другая во дворе беды наделала, а главное, козе Насте осколком ногу перебила. Слышим ужасный крик в амбаре. Так коза плачет. Это со слабым сердцем и слышать не надо. Я схватил топор, чтоб не мучилась. А тут внучок Рома меня опередил, прижался к Насте, обнял ручонками своими и кричит на пару с ней. А то и громче:
– Не дам Настю убивать. Не-е-е да-а-а-м!!!
И оторвать его от козы не могу, и вижу, что кровью изойдет коза, все равно убить придется… А передо мной – голубые заплаканные глаза внука и полные боли глаза Насти. Дрогнула рука, опустил топор. А внук перевязал тряпкой ногу ей и за ветеринаром Степанычем побежал, он через два дома живет. И тут я понял, что слабину дал. Мало того, что мучиться будет коза, и мы с ней, так это еще и денег каких будет стоить, ее лечение-то. Тут себе во всем отказываешь, таблетку от головы не покупаешь, экономишь, так пройдет, думаешь, а теперь – нате вам пожалуйста – на козу последние гроши тратить. Я решил снова взять топор, пока Ромы нет. Кинулся туда-сюда, нет топора. Малец спрятал куда-то, а то и вообще выкинул. Пошел я искать. Когда вернулся с топором (за огородом под камнем его нашел), на ногу козе Степаныч уже шину наложил и укол ей сделал. Антибиотик дорогой. Смотрю, их у Ромы целая пачка. Где он их взял? А еще – бинты, жгуты... Думаю, врач прихватил в долг, может? А когда все улеглось, и Настя после уколов утихомирилась, смотрю, моя Людмила пронеслась мимо меня, как смерч, и к внуку. Схватила его за руку и за сарай повела разбираться. Ладно, думаю, потом спрошу, в чем смысл ее гнева. Да за делами и забыл. Много мне работы эти смертельные подарки принесли. Начал все восстанавливать во дворе, окна стеклить в доме. Доработался на улице на ветру до того, что простыл сильно. А тут еще старая болячка вернулась. Пришла беда – открывай ворота: язва в желудке воспалилась. Вот моя баба и внучок целых два месяца потом меня отпаивали Настиным молоком. Выздоровел, – Данилович крякнул в кулак, нахлобучил шапку на глаза… – Спасибо тебе, Настенька… Да, а деньги-то, что моя баба в шифоньере прятала на сапоги Роме, тот же Рома и стыбзил. На лечение Насти. Все до копейки потратил.
– Вы же, говорит, мне подарок купить собрались, а для меня лучший подарок – это наша живая Настя. Так что день рождения у козы Насти получился на самом деле».
Николай Данилович закончил свой рассказ и, перекрестившись, глядя в звездное небо, зашептал: «Спасибо тебе, Господи, что отвел беду, и я не принял грех на душу… Спасибо тебе, Господи, за здоровье, за хлеб, соль… Спаси, Господи, наших детей и внуков от этой войны. Спаси, Господи!»
Растяжка
После того, как автобус остановился в поселке Золотое и водитель категорически отказался ехать дальше, пришлось идти пешком оставшиеся шесть километров. Принял я это нелегкое решение после долгих колебаний и сомнений, ведь был не один, а с семилетним внуком Ярославом. И попутчиков у нас не оказалось. «Тормознулись» и остались в прошлом наши попытки перебраться в ЛНР через станицу Луганскую или через Россию. А ведь казалось, что у меня на руках уже все документы на внука. Я и лезгинку станцевал, выкрикивая «ас-са!», когда за два месяца все-таки оформил пропуск в зону «А». И невестка в Брянке (ЛНР), и сын в Рубежном (Украина) были «невыездные». Их развели сначала суд, потом война. Из войны привез Ярика на лето к себе и сыну, а вот отвезти назад в Брянку не получалось. После двенадцати часов ожидания в очереди нам глубокой ночью ответили отказом на таможне. И молился я, и на украинском слезно просил офицера: «Шановный, з дытыною я, з онуком… До школы йому треба, вже другэ вэрэсня… Будь ласка». Никакой «ласки» даже к ребенку не получилось. Говорят, документы оформлены в Стаханове, а это неподконтрольная территория. Последний шанс – пешком до Первомайска. Вот и идем…
Сначала шли по серому асфальту, изрытому хвостатыми неразорвавшимися минами. На деревянных табличках, которые выныривали нам навстречу по обе стороны дороги через каждые тридцать-сорок метров, – короткое слово «мины!». А вот и большой кусок фанеры с таким же словом лежит посреди дороги! Значит, надо сворачивать влево, в просеку. Этот маршрут нам обстоятельно растолковала пожилая женщина в поселке Золотое.
Я шел по тропе очень медленно, шагов на двадцать впереди внука. Такая у нас была договоренность. Он старался идти след в след за мной, насколько это было возможно при нашей дистанции. Хорошо, что пересекающая лесной массив тропа не виляла, и Ярослав все время видел меня.
И вот, когда уже в конце посадки угадывались контуры железнодорожной насыпи, тонкая медная проволока полоснула меня по животу и предательски прижалась к нему. Первое, что я подумал: почему так высоко от земли? Ведь я все время внимательно смотрел под ноги, шел осторожно, как по тонкому льду. И на тебе – медная проволока растяжки плотно легла на мою белую футболку, зловеще блеснув на солнце… Я замер.
– Ярослав! – одной глоткой крикнул в воздух, не поворачивая головы и стараясь не напрягать живот. – Ложись на землю! Если прогремит взрыв, и меня ранит, пойдешь назад к блокпосту, откуда мы с тобой начали идти. Ложись на землю!
Мой внук уже знал, что такое бомбежка, свист пуль и осколков, поэтому я верил, что он сделает все правильно и быстро, без хныканья.
В сознании два варианта: упасть резко на проволоку и надеяться, что осколки пролетят мимо, или попробовать медленно двинуться назад по миллиметру? Первый вариант был опасен тем, что взрыв будет наверняка, а осколки не только убьют или ранят меня, но могут попасть и в Ярика. Во втором варианте, как мне показалось, был шанс.
Стараясь делать совсем короткие вдох и выдох, я медленно подставил ладонь внешней стороной рядом с животом, ощутив едва заметное касание металла. Надо попытаться оставить проволоку в этом же положении, втягивая сначала в себя живот, и лишь потом начинать осторожное и тихое движение всем телом. По миллиметру стал двигаться назад. Проволока, словно прилипнув к животу, следовала за мной. Но ее остановила и зафиксировала подставленная мною ладонь.
Когда я подошел к лежащему на земле Ярославу, первое, что мне захотелось сделать, – расцеловать его. Он не просто лег на землю, но и прикрыл голову руками. Так он по моей инструкции прикрывал голову, сидя на заднем сидении, когда мы с ним в легковушке мчались из Луганска к станице Луганской, уходя от разрывов мин.
– Молодец, Ярик! Мужик!
Еле сдержался, чтоб не подхватить внука на руки и не подбросить к небу, к радостно светившему солнцу. Поймать, обнять, как маленького! Но он уже взрослый. Он мужик. И не до эмоций и лезгинок пока. Нам еще идти полпути до блокпоста ополченцев в Первомайске. Мы обошли проволоку и вышли на железнодорожную колею.
Привет, дед Иван!
Довольно часто мне как журналисту приходится пересекать линию разграничения между Украиной и ЛНР в станице Луганской, проходить через КПВВ (контрольный пункт въезда-выезда). Здесь своя традиционная зарядка для организма – простоять в очереди часов пять-шесть, потом пройти пару километров пешком по дороге, затем чуть меньше – по изуродованному минами мосту, по лестнице, которая на ладан дышит и обещает приказать долго жить. Скрипит, пугает, но держится, и по ее хлипким деревянным ступенькам каждый день проходит не менее семи тысяч человек. Это и челноки, гостящие у родственников, мелкие торговцы с тележками – «кравчучками», с ящиками яблок, мандаринов или других товаров, более дешевых по ту сторону окопов. Это и пенсионеры, оформившие свои пенсии на Украине, но живущие в Республике и волею судеб вынужденные отмечаться и посещать квартиры, в которых они якобы живут. Часто встречаются велосипедисты: все-таки только между КПВВ противоборствующих сторон в целом минимум три километра, а прийти раньше других и занять очередь многого стоит. Здесь валюта – порой минута! С двухколесным другом наполовину меньше стоять в змеевидной очереди по пять человек в шеренгу. Но вот этим летом встречаю на мосту не двухколесного друга, а трехколесного! Ведут его двое мужчин лет по сорок и боевой парнишка лет десяти. Движутся на меня в их сопровождении три колеса, два руля, две пары педалей, три сиденья (посередине меньшее – видимо, для ребенка). Самодельный тандем! Не удержался, подхожу к хозяевам чудо-техники. Ведущий – молодой мужчина со вспотевшим лицом, мокрым чубом, но со взглядом, полным удовлетворенности от выполненного. За ним обозначает свое участие в движении чудо-велосипеда, держась за малое сиденье рукой, голубоглазый мальчонка, чем-то сразу мне напомнивший образ лихого героя – сына полка: по деловитости, самостоятельности и уверенности, с которой он держит руку на седле. Замыкает шествие мужчина, внешне очень похожий на ведущего... скорее всего, они братья. Поздоровались.
– Откуда дровишки? – спрашиваю пафосно, показывая рукой на ветхий велосипед, в надежде на симметричный литературный ответ типа «из лэнээр вестимо».
Но – никакой художественности.
– Забрали деда Ивана из старой квартиры. Стреляют там часто, – отвечает первый мужчина обыденно просто и вместе с тем загадочно.
Меня велосипед заинтриговал. То, что дед, это понятно и по ржавчине, и по общему состоянию металлоконструкции. Но почему велосипед – Иван? Спрашиваю у ведущего и представляюсь. Он в ответ кивает:
– Меня Сергей зовут. А это – внук Иван и брат Михаил. Мы из Первомайска. Там часто обстреливают. Прошли КПВВ час назад, но пришлось возвращаться. Вспомнили, что деда Ивана в сарае забыли. Так у нас в роду называют этот велосипед-тандем. Это семейная реликвия. Больше всех плакал Ваня. Любит он деда Ивана больше всех. Оба ведь Иваны…
И кто же такой дед Иван? Почему так велосипед назвали?
И чтобы узнать ответ на свой вопрос, я поменял направление своего движения и пошел с веселой компанией обратно, к КПВВ, который уже прошел. Чего не сделаешь ради интересной истории. А рассказ действительно хорош. Вот он.
– Мой прапрадед был мастеровым, – рассказывает Сергей. – Создавал сам полезные самоделки и приспособления, инструменты и механизмы всякие. Как память о нем, о его умелых руках и смекалке, сохраняли его дети, внуки и правнуки одну вещь – тандем (велосипед) с сиденьем для ребенка посередине. Велосипед для нашей фамилии был не просто семейной реликвией, но и почти религией. На нем не ездили. Он стоял в углу сарая, как икона. И все, кто входил туда, вначале говорили трехколесному пращуру: «Привет, дед Иван!» А потом уже занимались своими делами: брали косу или самодельную сеялку, или еще какой-нибудь хитрый инструмент, который смастерил дед Иван Трофимович. Велосипед от всеобщей любви к нему стал для всей нашей фамилии просто «дедом Иваном».
Когда началась Великая Отечественная война, наш дед ушел на фронт. А его десятилетний брат Степан остался с мамой (нашей бабушкой Маней). В город вошли немцы. В доме у нас расположились два румынских офицера. Нормально себя вели, особо не наглели, даже конфетами иногда угощали Степку. А он фашистов «ненавидел лютой ненавистью» (как говаривал потом) и все искал моменты, чтобы напакостить им. Такой случай. Ехал он зимой 42-го на коньках-снегурках со скользкой горы и будто случайно врезался в толстого рыжего немца, сбил его с ног и дал чесу, а потом всей братве трепал, как он фюрера убил. Его поправят: «Да не убил, а сбил!» Он мотает головой: «Не-а, убил!»
Настала зима 43-го. Пришли «фюреров» убивать по-настоящему советские солдаты. Наши сожители-румыны вначале выбили окно и поставили пулемет ручной – отстреливаться, но потом все бросили и стали убегать кто на чем: на мотоциклах, машинах, велосипедах... Один румын заскакивает в сарай и хватает «деда Ивана». Долго не может понять, почему три колеса, но пытается ехать. Бабушка Маня тоже хватается за руль и кричит: «Не тронь деда!» Румын, понимающий немного по-русски, удивляется: он никакого деда и не трогает, вот только все сильнее тянет велосипед за руль. А бабушка мертвой хваткой схватилась за колесо. Тогда он ее с такой силой оттолкнул, что она упала и ударилась головой об угол дома. Фашистский прихвостень так и не смог поехать на велосипеде: упал пару раз с него и бросил за двором.
Бабушка оставшиеся годы жизни все лежала на кровати. Врачи сказали, что сломан шейный позвонок, что ноги и руки будут усыхать. Степка потом все время в бабушкину комнату заглядывал, смотрел на ее руки и ноги, не усыхают ли, и тихо их гладил, шептал, жуя слезы: «Не умирай, бабушка, дед Иван в сарае стоит, с ним ничего не случилось». А перед смертью бабушка собрала сыновей и внуков и сказала: «То, что я умру, это ничего, это так положено. Это не страшно. Страшно, если кто-то из вас хоть когда-то забудет нашего деда Ивана. Помните его! Это все мы, это наша семья и ваши дети и внуки. Они все – наша фамилия, вся наша страна держится на Иванах. Поэтому мы победим фашистов. Всегда будем их побеждать! Берегите деда».
г. Рубежное
У тропинки – кустик лозы, на ветках – пушистые, белые «цветы-котики». Так их в народе называют. Нарвал жиденький букетик. Спешу. Начал потихоньку бежать трусцой. Все-таки окраина города стала впереди вырисовываться. Не опасно уже. Расслабился. Вдруг (просто закон подлости это «вдруг») за спиной голос: «Стоять!». Я остановился. ВСУ или русская ДРГ? Поворачиваюсь – украинские солдаты. Рукой по карману... Нет паспорта. Он в другой куртке остался. Мозг дает команду телу: застыть. Ступор. Я застыл. Осознаю, что дело мое, как у того пенька в лесу, очень гнилое. Как минимум, заберут в военную комендатуру? Война все-таки.
Как и в 2014 году, восемь лет спустя мой город Рубежное оправдывает свое название: находится на рубеже огня. А страшно мне не за себя – жена Людмила дома одна. У нее после ковида состояние тяжелое. Да еще паника, страх от постоянных обстрелов... Как чувствовала – не пускала. Первый солдат меня догоняет, двое чуть дальше.
– Документы! Куда идем?
Не успел я сообразить, что лучше ответить, как запыхавшийся воин с шапкой в руке произнес совершенно спасительное для меня:
– Владимир Дмитриевич?!
Я посмотрел на вояку, глаза которого начали улыбаться.
– Пятая школа... Дима Танцюра?
– Узнали! Лет двадцать прошло… У Вас замечательные уроки были. Мы их всегда ждали.
Мы обнялись. Пожали руки. Мой ученик воюет в ВСУ, а многие из нас, сидящих в подвалах и убежищах, ждут освобождения города российскими солдатами. Есть и те, кто просто ждёт окончания обстрелов, им все равно, чей будет над городом флаг, главное, чтобы прекратили бомбить и убивать. А для меня стоящий рядом солдат ВСУ – просто мой любимый ученик… Я не думаю о нем ни как о враге, ни как о защитнике своем… Я бы снова хотел войти в 9 «Б» класс, вызвать Диму к доске, чтобы он рассказал одноклассникам, как он провел летние каникулы. У него это хорошо получалось…
Двое отстававших солдат поравнялись с нами и, не останавливаясь, пошли быстрым шагом дальше. Дмитрий махнул мне на прощание рукой: «Уходите из леса срочно! Скоро здесь жарко будет». Из леса я срочно ушел. И еще более срочно стал подниматься уже в доме на свой седьмой этаж. Через три дня заканчивается наша жизнь в блокадном городе: сегодня утром после долгих поисков нашел все-таки парня-волонтера, который заберет нас. В 6 утра надо стоять у подъезда. Маршрут пока – Старобельск, а там видно будет. Главное – вырваться из ежедневных смертельных обстрелов.
Пока поднимался по лестничным пролетам, скрипя стеклами под ногами, в сознании промелькнули самые яркие моменты нашей жизни в осажденном городе. Первое – поиск места, где прятаться при обстреле. Сначала выходили в коридор, потом забегали в ванную, потом в кладовку. Первый мой супчик (макароны с водичкой) сварен на кухне, на полу, на двух кирпичах и железной крышке газовой плиты. Дрова – из леса вестимо. Благо он рядом. Мы и грелись у моего костра на кухне. Жена в это время смотрела на закопченный дымом потолок и печально вздыхала. Не загореться бы… Март был очень холодный. Спали на утвержденном «советом безопасности» (мною и женой) месте – в кладовке. Спали в зимней одежде и укрывались всем, чем могли. Мои марш-броски по воду – особый разговор. Это почти как в атаку. Идешь тропою смерти за гаражи к сосновому бору, а слева и справа – трупы. Гражданские. По этому маршруту по воду лежало пятеро убитых. По маршруту к горсовету – только двое погибших... Но там воду с машины давали по пять литров, и всё. Да и то техническую. А за гаражами, выстояв, конечно, длинную очередь под канонаду, можно накачать воды из фонтана, сколько унесешь. Но это все игра в жмурки со смертью. Поэтому воду экономили буквально по глоткам. Соседке Филипповне я заносил по кружечке в день и Наталье Степановне с восьмого этажа – тоже. Последняя почти все время лежала после инсульта. А недавно понес ей воду, а в доме – никого (двери в доме жильцы не закрывают). Татьяна с первого этажа каждый день делает обход. Она у нас как мать Тереза. Всем помогает. У нее и ключи от многих квартир – тех, кто уже уехал, эвакуировался. Татьяна мне и рассказала, что Наталью Степановну похоронили во дворе перед домом, как Семеновича и супругов Никитиных… Когда наш микрорайон займут кадыровцы, ситуация с погибшими в походах по воду не изменится… Вот и наша квартира. В ней холоднее, чем на улице, где еще пробежки можно делать, согреваться. «Котики» быстро уложил в стакан, налил воды, поставил на подоконник, прислонил веточки к раме: окно давно без стекла. Моя Людмила мне устроила разбор полетов. Снова, не слушая друг друга, говорим каждый о своем. Я – о бомбоубежище в здании медуниверситета, что напротив нашего дома. Всего-то перебежать школьный стадион, детскую площадку, теннисные корты... А супруга – о своем бомбоубежище: одеяло и две подушки в кладовке. После ковида она в основном лежит.
«Там я буду сознание терять, а ты мне уколы будешь делать?» – срывается она на слезы.
«Понимаешь, Старобельск разбили, город Счастье под Луганском, – говорю, – разбомбили! Счастье людей уничтожили! И с нашим городом то же будет. А ты надеешься, что эта кладовка защитит тебя от «Града» и авиабомб?»
Сказал я ей про бомбы и вспомнил свой вчерашний сон. Мне приснился брат Саша, которого я никогда не видел. Пришел он ко мне, стал забавляться игрушками моего трехлетнего внука, своего ровесника. Смеется так раскатисто и звонко, бегая по комнате. А потом вдруг останавливается, подходит ко мне и спрашивает: «Ты слышишь, брат, летит бомба, убившая меня в сорок третьем?»
«Тогда иди один», – прервала молчание жена, применив запрещенный прием. Это – красная линия. Я смолкаю. Заканчивается короткий холодный осенний день, который при обстрелах длится дольше летнего. За окном снова громко! Это САУ ухает одиночно… А это уже «Град» гасит, но не близко, целым сериалом снарядным. Все исходящие, слава богу. Но будет сейчас и ответка, будут прилеты. Смотрю в проем кухонного окна, отодвинув рукой одеяло. Во многих выбитых окнах соседних домов сквозь прикрывающую их пленку заметен слабенький свет от свечей. Просто погребальный свет. Из этих окон составляются иероглифы на зданиях на фоне мертвых, темных проёмов. Получается надпись, как послание уходящих из мира людей будущим жителям города: «Мы умираем. Помните нас». Огромная, как собака Баскервилей, ночь съела солнце, разлеглась на земле. И никуда от нее не уйдешь ни по Млечному пути, ни по лунной дорожке… Выключаем фонарик. Вот и ответка. Перекрестились. Заползаем в кладовку под аплодисменты не таких уж далеких разрывов. Ложимся боком, головой к выходу: не убрали банки с «закрывачкой» с полок, еще падать на нас начнут при... Лучше не думать об этом «при». А о чем думать? О «котиках». Их жена перебазировала в вазу и долила воды, хотя вначале и кричала: «Какие еще котики под обстрелом?!» Они сейчас смотрят в окно и улыбаются. Они не понимают, что война, и просто радуются весне.
На рассвете мина упала на крышу детского садика, что рядом с нашим домом. Девятиэтажка вздрогнула, показалось даже, что качнулась. Посыпались стекла. В спальне, где окно было еще наполовину живо, осколки стекла приняла на себя моя баррикада из приставленного матраца, кухонного стола, гладильной доски и прочего. До нас осколки не долетели. Но один этот минный аргумент оказался убедительнее всех моих словесных. И жена сдалась. Мы решили перебираться в бомбоубежище. Ведь теперь в квартиру, где и так отсутствуют свет, газ и отопление, сквозь выбитые окна вползет, как змея, минусовая температура. А предатель март шантажирует морозом и снегом. У меня-то уже большой опыт перебегать под треск разрывов теннисные корты, детскую площадку и школьное футбольное поле, перейти которое бывает здесь дольше, чем жизнь прожить. А жена все не решалась, и команду «три-четыре-бежим» я повторял несколько раз. Но вот – побежали, причитая без конца про себя: «Господи, спаси и помилуй, освети и озари наш путь».
Но смелости жене хватило до первого близкого разрыва. Она бросила мою руку и рванула назад к нашему дому, хотя до бомбоубежища оставалось совсем ничего. Что за логика? Я бросился за ней, но тут увидел, что осколками все же задело молодого парня, который бежал параллельно с нами в бомбоубежище, а теперь лежал на теннисном корте и кричал: «Ноги! Ноги!» Я видел, что жена добежала и достает из сумочки, скорее всего, нашатырь, ждет меня. Но и парня бросить я не мог. Взял его под мышки и потащил по площадке к убежищу. Там люди. На белом снегу появилась красная лента, а он все кричал и просил сказать, что с ногами. Я только бубнил как скороговорку: «Держись, парень, держись, браток!» Из дверей медуниверситета выбежали два мужика. Они приняли эстафету спасения, и я ринулся назад к жене с одной надеждой, что она еще не потеряла сознание, как это у нее нередко бывало.
Вернулись домой, где продержались еще три дня. И вот долгожданная среда. В шесть утра мы должны быть у подъезда с документами и с самыми необходимыми вещами, ждать микроавтобус волонтеров.
Караулить я начал еще с пяти. Только закончился комендантский час. Встану со скамейки, похожу, опять сяду. Еще и еще раз смотрю на свою родную многоэтажку, как на чужую: выгоревшие квартиры, выбитые окна, развороченные балконы… Только бы, думаю, повременили с обстрелом, только бы еще хоть пару часов тишина продержалась. Жена в квартире ждет от меня сигнала. И тут вдруг подходит Алексей из соседнего подъезда, друг моего сына, с коляской, в которой семимесячная его дочка. Просит побыть полчаса с малюткой, а он смотается в пятиэтажку, что через три дома от нас, вторую дочь заберет – старшую, ей три годика. В их дом был прилет. Жена раненая, с ней соседка, перевязала рану, помогает жене. «Для начала надо и вторую дочь сюда в девятиэтажку перевезти, – говорит, – в квартиру бабушки. Бабушки-то уже нет, похоронили во дворе. Мина попала в крышу школы напротив, а ее в спальне осколками и убило. Побудьте, дядь Вов, с младшей полчаса. Я быстро. Я быстрее сбегаю туда и назад, чем поднимусь с коляской на свой девятый этаж. А выбитая раньше волной дверь теперь прибита саморезами и гвоздями, ее час заново выбивать надо», – молит он меня, а у самого вид ну просто старика. Ровесником моим выглядит, а ему всего-то тридцать пять. Поседел, худой-худой, лицо в морщинах. Забыл, наверное, когда спал. Жалко мне его стало. Да и час у меня еще времени… может, и успеем уехать с волонтерами. Ему по расстоянию и бежать-то немного, метров восемьсот. Но это и есть линия фронта. Она проходит по Богдана Хмельницкого. Возле Дворца спорта стоит танк и стреляет в сторону Силикатного. Я там был вчера. Хотел посмотреть, цела ли пятиэтажка сына. Но даже издалека не смог посмотреть. Не пустили военные, говорят, тут и снайпер работает. А вот Алексей прошел, дворами прошел… Кивнул я головой: «Беги!». И стал возить коляску туда-сюда по пешеходной дорожке, усеянной битым стеклом: тонкое и белое – это от окон, синеватое и толстое – это от проемов между этажами. Долго возил…
Приехали и уехали волонтеры. Жена ходила по знакомым, искала, может, кто присмотрит за ребенком. А кто присмотрит? Людей почти нет в разбитом доме. Часть разъехалась, другие практически живут в бомбоубежище или в подвале десятой школы. До вечера ждали Алексея. Ночью с надеждой прислушивались – пытались угадать между исходящими и прилетами, не стучит ли Алексей в двери… До сих пор не знаю о нем ничего. Попал ли и он под мину? Что с женой, что со второй дочкой? А семимесячную мы передали двоюродной сестре его жены. Нашли ее. Она в бомбоубежище жила…
Эвакуация сорвалась. Жена согласилась на бомбоубежище. У жителей подземелья (в бомбоубежище живут месяцами) тоже не было света, запасы воды у некоторых начинали исчисляться глотками. И холод, и холод. Я поднялся с цокольного на второй этаж здания медуниверситета и стал искать… что-нибудь для сидения, а, если повезет, то и для лежания. Повезло. Комнатка техничек была не заперта. Просто висел замок. Я раздобыл четыре ведра из-под краски, два студенческих стенда, – и из всего этого стали конструктивно просматриваться уже две кровати. Для бомбоубежища, где люди сидели на чем попало или просто на земле или на тряпках, эти мои находки бесценны. Генератор работал только в коридорчике при входе, там всегда толпились люди, заряжали телефоны. Тогда еще была связь. Мне удалось найти неплохое место, главное – не занятое. Это была комнатка, в которой стояли две огромные емкости для питьевой воды. Ее, конечно, не было, но между емкостями как раз вписались две мои «скамеечки-кроватки». Ночью (хотя ночь здесь была фактически круглосуточно) к нам в гости пришла подруга жены Света с внучкой Милой и ее папой Андреем. Как-то они нас обнаружили. Не помню. Светлана рассказывала, какая умница у них Милена: и рисует, и стихи уже сочиняет на русском и украинском языках в свои восемь лет. Мы с Милой быстро подружились. И я, как учитель, дал ей листок бумаги, ручку и объявил задание: нарисовать… что она захочет сама, а я поставлю оценку. Мила пошла в коридорчик под свет и минут через двадцать принесла готовый рисунок. На картине все мы: ее папа, бабушка Света, я с женой и сама автор творения. И хотя я не очень уверенно нашел на картине себя, боясь спутать себя с женой, все-таки поставил за самостоятельную работу начинающему художнику 12 баллов. Но с условием, что Мила придумает картине название. Привел пример с картиной Саврасова «Грачи прилетели». Мила сказала, что она бы назвала картину с грачами «Весна прилетела». А что… мне нравится. Поэтично. Мила снова удалилась к свету. Мы разговорились о воде, где безопаснее ее добывать. Андрей настаивал на варианте с горсоветом… Поспорили. Помолчали. Вдруг слышу – Мила толкает меня в бок и протягивает лист с рисунком. Я посветил фонариком. Все ждали моего ответа. Бабушка Света, которая больше всех волновалась за репутацию любимой внучки как художника и поэта, первая не выдержала: «Ну, какое название картины?» Я обратился к внучке: «Я не ошибся, Мила, что поставил тебе 12 баллов. Такое название не каждый взрослый придумает. Ты молодец!» На картине были изображены (и подписаны): папа Андрей, бабушка Света, я с женой и сама Мила. А вверху, над нашими головами, написано неровным детским почерком: «Все живы». Папа обнял дочь. Он через несколько дней пойдет за водой и не вернется. Бабушка Света со слезами радости на глазах хвалит внучку. Скоро она тяжело заболеет, и ее отвезут в дом, где за ней будет ухаживать соседка. Сама Мила заболеет еще раньше. То ли ковид, то ли просто воспаление легких. Температура под 40 будет держаться три дня. Потом Мила умрет. Но это все потом. А пока мы хвалим восьмилетнюю Милу и радуемся замечательному названию картины – «Все живы».
Бумеранг доброты
В этот день я не успел пройти КПВВ (контрольный пункт въезда-выезда) до закрытия (обстреляли мост, и военные приказали разойтись до завтра). Пришлось остаться ночевать у местных жителей. Мы с хозяином вышли во двор покурить. Николай Данилович с женой Людмилой переселились в станицу Луганскую с внуком Ромой, родители которого уехали в Чехию на заработки. Переселились потому, что приходилось ездить из Луганска, где они жили, в станицу очень часто. Супруги – пенсионеры, и вопрос пенсии – вопрос выживания. В станице дома недорогие (из-за обстрелов), вот и решились. Я смотрю на пробитую прямо по центру крышу сарая. Николай Данилович отвечает на мой заинтересованный взгляд:
«Это в августе. Сразу две к нам залетели. Одна сарай уничтожила. Другая во дворе разорвалась. Но об этом надо долго рассказывать. Тут целая история.
В августе у жены юбилей – 60 лет. Я ей деньжат поднасобирал на сапожки. А то, как слякоть – у нее сразу ноги мокрые. Старые-то прохудились совсем. Вот Людмиле заранее и говорю, мол, полтыщи у меня есть «НЗ», еще немного добавим и купим тебе на пенке, чтоб и тепло, и воду держали. Думаю, сейчас моя половина так и расплывется в благодарной улыбке. Ага, держи карман шире.
Говорит:
– Насобирал – это хорошо. У внучка Ромы такая же пенка, как ты говоришь, только 32-го размера, а ему уже 34-й надо. Он в этих сапожках третий год ходит. На вырост покупали. Как инвалид ходит, хромает на обе ноги. Ты разве не замечаешь?
– Замечаю. И что?
– И то! На мой юбилей купим внуку новые сапожки. Это и будет для меня лучший подарок.
Вы мою Людмилу видели? Это у нее только имя – людям милая, а так она – гром и молния! И спорить с ней – что выключенный телевизор смотреть. Но совесть моя чиста:
– Я тебе подарок дарю – эти деньги, а дальше хоть в форточку их выкинь, – ляпнул и тут же спохватился:
– Берем, берем внуку сапожки…
Думаю, не буды лыхо, покы воно тыхо, не буду лезть в бутылку. Люда моя такая, что из принципа и телефон выбрасывала, и целую бутыль десятилитровую бражки разбивала. Супруга положила свой подарок под полотенца в шифоньер до срока.
Вот срок и настал. 13 августа – юбилей. Чертова дюжина оправдала свое название. Гакнули нам в подарок на именины сразу две мины. Одна сарай изуродовала, а другая во дворе беды наделала, а главное, козе Насте осколком ногу перебила. Слышим ужасный крик в амбаре. Так коза плачет. Это со слабым сердцем и слышать не надо. Я схватил топор, чтоб не мучилась. А тут внучок Рома меня опередил, прижался к Насте, обнял ручонками своими и кричит на пару с ней. А то и громче:
– Не дам Настю убивать. Не-е-е да-а-а-м!!!
И оторвать его от козы не могу, и вижу, что кровью изойдет коза, все равно убить придется… А передо мной – голубые заплаканные глаза внука и полные боли глаза Насти. Дрогнула рука, опустил топор. А внук перевязал тряпкой ногу ей и за ветеринаром Степанычем побежал, он через два дома живет. И тут я понял, что слабину дал. Мало того, что мучиться будет коза, и мы с ней, так это еще и денег каких будет стоить, ее лечение-то. Тут себе во всем отказываешь, таблетку от головы не покупаешь, экономишь, так пройдет, думаешь, а теперь – нате вам пожалуйста – на козу последние гроши тратить. Я решил снова взять топор, пока Ромы нет. Кинулся туда-сюда, нет топора. Малец спрятал куда-то, а то и вообще выкинул. Пошел я искать. Когда вернулся с топором (за огородом под камнем его нашел), на ногу козе Степаныч уже шину наложил и укол ей сделал. Антибиотик дорогой. Смотрю, их у Ромы целая пачка. Где он их взял? А еще – бинты, жгуты... Думаю, врач прихватил в долг, может? А когда все улеглось, и Настя после уколов утихомирилась, смотрю, моя Людмила пронеслась мимо меня, как смерч, и к внуку. Схватила его за руку и за сарай повела разбираться. Ладно, думаю, потом спрошу, в чем смысл ее гнева. Да за делами и забыл. Много мне работы эти смертельные подарки принесли. Начал все восстанавливать во дворе, окна стеклить в доме. Доработался на улице на ветру до того, что простыл сильно. А тут еще старая болячка вернулась. Пришла беда – открывай ворота: язва в желудке воспалилась. Вот моя баба и внучок целых два месяца потом меня отпаивали Настиным молоком. Выздоровел, – Данилович крякнул в кулак, нахлобучил шапку на глаза… – Спасибо тебе, Настенька… Да, а деньги-то, что моя баба в шифоньере прятала на сапоги Роме, тот же Рома и стыбзил. На лечение Насти. Все до копейки потратил.
– Вы же, говорит, мне подарок купить собрались, а для меня лучший подарок – это наша живая Настя. Так что день рождения у козы Насти получился на самом деле».
Николай Данилович закончил свой рассказ и, перекрестившись, глядя в звездное небо, зашептал: «Спасибо тебе, Господи, что отвел беду, и я не принял грех на душу… Спасибо тебе, Господи, за здоровье, за хлеб, соль… Спаси, Господи, наших детей и внуков от этой войны. Спаси, Господи!»
Растяжка
После того, как автобус остановился в поселке Золотое и водитель категорически отказался ехать дальше, пришлось идти пешком оставшиеся шесть километров. Принял я это нелегкое решение после долгих колебаний и сомнений, ведь был не один, а с семилетним внуком Ярославом. И попутчиков у нас не оказалось. «Тормознулись» и остались в прошлом наши попытки перебраться в ЛНР через станицу Луганскую или через Россию. А ведь казалось, что у меня на руках уже все документы на внука. Я и лезгинку станцевал, выкрикивая «ас-са!», когда за два месяца все-таки оформил пропуск в зону «А». И невестка в Брянке (ЛНР), и сын в Рубежном (Украина) были «невыездные». Их развели сначала суд, потом война. Из войны привез Ярика на лето к себе и сыну, а вот отвезти назад в Брянку не получалось. После двенадцати часов ожидания в очереди нам глубокой ночью ответили отказом на таможне. И молился я, и на украинском слезно просил офицера: «Шановный, з дытыною я, з онуком… До школы йому треба, вже другэ вэрэсня… Будь ласка». Никакой «ласки» даже к ребенку не получилось. Говорят, документы оформлены в Стаханове, а это неподконтрольная территория. Последний шанс – пешком до Первомайска. Вот и идем…
Сначала шли по серому асфальту, изрытому хвостатыми неразорвавшимися минами. На деревянных табличках, которые выныривали нам навстречу по обе стороны дороги через каждые тридцать-сорок метров, – короткое слово «мины!». А вот и большой кусок фанеры с таким же словом лежит посреди дороги! Значит, надо сворачивать влево, в просеку. Этот маршрут нам обстоятельно растолковала пожилая женщина в поселке Золотое.
Я шел по тропе очень медленно, шагов на двадцать впереди внука. Такая у нас была договоренность. Он старался идти след в след за мной, насколько это было возможно при нашей дистанции. Хорошо, что пересекающая лесной массив тропа не виляла, и Ярослав все время видел меня.
И вот, когда уже в конце посадки угадывались контуры железнодорожной насыпи, тонкая медная проволока полоснула меня по животу и предательски прижалась к нему. Первое, что я подумал: почему так высоко от земли? Ведь я все время внимательно смотрел под ноги, шел осторожно, как по тонкому льду. И на тебе – медная проволока растяжки плотно легла на мою белую футболку, зловеще блеснув на солнце… Я замер.
– Ярослав! – одной глоткой крикнул в воздух, не поворачивая головы и стараясь не напрягать живот. – Ложись на землю! Если прогремит взрыв, и меня ранит, пойдешь назад к блокпосту, откуда мы с тобой начали идти. Ложись на землю!
Мой внук уже знал, что такое бомбежка, свист пуль и осколков, поэтому я верил, что он сделает все правильно и быстро, без хныканья.
В сознании два варианта: упасть резко на проволоку и надеяться, что осколки пролетят мимо, или попробовать медленно двинуться назад по миллиметру? Первый вариант был опасен тем, что взрыв будет наверняка, а осколки не только убьют или ранят меня, но могут попасть и в Ярика. Во втором варианте, как мне показалось, был шанс.
Стараясь делать совсем короткие вдох и выдох, я медленно подставил ладонь внешней стороной рядом с животом, ощутив едва заметное касание металла. Надо попытаться оставить проволоку в этом же положении, втягивая сначала в себя живот, и лишь потом начинать осторожное и тихое движение всем телом. По миллиметру стал двигаться назад. Проволока, словно прилипнув к животу, следовала за мной. Но ее остановила и зафиксировала подставленная мною ладонь.
Когда я подошел к лежащему на земле Ярославу, первое, что мне захотелось сделать, – расцеловать его. Он не просто лег на землю, но и прикрыл голову руками. Так он по моей инструкции прикрывал голову, сидя на заднем сидении, когда мы с ним в легковушке мчались из Луганска к станице Луганской, уходя от разрывов мин.
– Молодец, Ярик! Мужик!
Еле сдержался, чтоб не подхватить внука на руки и не подбросить к небу, к радостно светившему солнцу. Поймать, обнять, как маленького! Но он уже взрослый. Он мужик. И не до эмоций и лезгинок пока. Нам еще идти полпути до блокпоста ополченцев в Первомайске. Мы обошли проволоку и вышли на железнодорожную колею.
Привет, дед Иван!
Довольно часто мне как журналисту приходится пересекать линию разграничения между Украиной и ЛНР в станице Луганской, проходить через КПВВ (контрольный пункт въезда-выезда). Здесь своя традиционная зарядка для организма – простоять в очереди часов пять-шесть, потом пройти пару километров пешком по дороге, затем чуть меньше – по изуродованному минами мосту, по лестнице, которая на ладан дышит и обещает приказать долго жить. Скрипит, пугает, но держится, и по ее хлипким деревянным ступенькам каждый день проходит не менее семи тысяч человек. Это и челноки, гостящие у родственников, мелкие торговцы с тележками – «кравчучками», с ящиками яблок, мандаринов или других товаров, более дешевых по ту сторону окопов. Это и пенсионеры, оформившие свои пенсии на Украине, но живущие в Республике и волею судеб вынужденные отмечаться и посещать квартиры, в которых они якобы живут. Часто встречаются велосипедисты: все-таки только между КПВВ противоборствующих сторон в целом минимум три километра, а прийти раньше других и занять очередь многого стоит. Здесь валюта – порой минута! С двухколесным другом наполовину меньше стоять в змеевидной очереди по пять человек в шеренгу. Но вот этим летом встречаю на мосту не двухколесного друга, а трехколесного! Ведут его двое мужчин лет по сорок и боевой парнишка лет десяти. Движутся на меня в их сопровождении три колеса, два руля, две пары педалей, три сиденья (посередине меньшее – видимо, для ребенка). Самодельный тандем! Не удержался, подхожу к хозяевам чудо-техники. Ведущий – молодой мужчина со вспотевшим лицом, мокрым чубом, но со взглядом, полным удовлетворенности от выполненного. За ним обозначает свое участие в движении чудо-велосипеда, держась за малое сиденье рукой, голубоглазый мальчонка, чем-то сразу мне напомнивший образ лихого героя – сына полка: по деловитости, самостоятельности и уверенности, с которой он держит руку на седле. Замыкает шествие мужчина, внешне очень похожий на ведущего... скорее всего, они братья. Поздоровались.
– Откуда дровишки? – спрашиваю пафосно, показывая рукой на ветхий велосипед, в надежде на симметричный литературный ответ типа «из лэнээр вестимо».
Но – никакой художественности.
– Забрали деда Ивана из старой квартиры. Стреляют там часто, – отвечает первый мужчина обыденно просто и вместе с тем загадочно.
Меня велосипед заинтриговал. То, что дед, это понятно и по ржавчине, и по общему состоянию металлоконструкции. Но почему велосипед – Иван? Спрашиваю у ведущего и представляюсь. Он в ответ кивает:
– Меня Сергей зовут. А это – внук Иван и брат Михаил. Мы из Первомайска. Там часто обстреливают. Прошли КПВВ час назад, но пришлось возвращаться. Вспомнили, что деда Ивана в сарае забыли. Так у нас в роду называют этот велосипед-тандем. Это семейная реликвия. Больше всех плакал Ваня. Любит он деда Ивана больше всех. Оба ведь Иваны…
И кто же такой дед Иван? Почему так велосипед назвали?
И чтобы узнать ответ на свой вопрос, я поменял направление своего движения и пошел с веселой компанией обратно, к КПВВ, который уже прошел. Чего не сделаешь ради интересной истории. А рассказ действительно хорош. Вот он.
– Мой прапрадед был мастеровым, – рассказывает Сергей. – Создавал сам полезные самоделки и приспособления, инструменты и механизмы всякие. Как память о нем, о его умелых руках и смекалке, сохраняли его дети, внуки и правнуки одну вещь – тандем (велосипед) с сиденьем для ребенка посередине. Велосипед для нашей фамилии был не просто семейной реликвией, но и почти религией. На нем не ездили. Он стоял в углу сарая, как икона. И все, кто входил туда, вначале говорили трехколесному пращуру: «Привет, дед Иван!» А потом уже занимались своими делами: брали косу или самодельную сеялку, или еще какой-нибудь хитрый инструмент, который смастерил дед Иван Трофимович. Велосипед от всеобщей любви к нему стал для всей нашей фамилии просто «дедом Иваном».
Когда началась Великая Отечественная война, наш дед ушел на фронт. А его десятилетний брат Степан остался с мамой (нашей бабушкой Маней). В город вошли немцы. В доме у нас расположились два румынских офицера. Нормально себя вели, особо не наглели, даже конфетами иногда угощали Степку. А он фашистов «ненавидел лютой ненавистью» (как говаривал потом) и все искал моменты, чтобы напакостить им. Такой случай. Ехал он зимой 42-го на коньках-снегурках со скользкой горы и будто случайно врезался в толстого рыжего немца, сбил его с ног и дал чесу, а потом всей братве трепал, как он фюрера убил. Его поправят: «Да не убил, а сбил!» Он мотает головой: «Не-а, убил!»
Настала зима 43-го. Пришли «фюреров» убивать по-настоящему советские солдаты. Наши сожители-румыны вначале выбили окно и поставили пулемет ручной – отстреливаться, но потом все бросили и стали убегать кто на чем: на мотоциклах, машинах, велосипедах... Один румын заскакивает в сарай и хватает «деда Ивана». Долго не может понять, почему три колеса, но пытается ехать. Бабушка Маня тоже хватается за руль и кричит: «Не тронь деда!» Румын, понимающий немного по-русски, удивляется: он никакого деда и не трогает, вот только все сильнее тянет велосипед за руль. А бабушка мертвой хваткой схватилась за колесо. Тогда он ее с такой силой оттолкнул, что она упала и ударилась головой об угол дома. Фашистский прихвостень так и не смог поехать на велосипеде: упал пару раз с него и бросил за двором.
Бабушка оставшиеся годы жизни все лежала на кровати. Врачи сказали, что сломан шейный позвонок, что ноги и руки будут усыхать. Степка потом все время в бабушкину комнату заглядывал, смотрел на ее руки и ноги, не усыхают ли, и тихо их гладил, шептал, жуя слезы: «Не умирай, бабушка, дед Иван в сарае стоит, с ним ничего не случилось». А перед смертью бабушка собрала сыновей и внуков и сказала: «То, что я умру, это ничего, это так положено. Это не страшно. Страшно, если кто-то из вас хоть когда-то забудет нашего деда Ивана. Помните его! Это все мы, это наша семья и ваши дети и внуки. Они все – наша фамилия, вся наша страна держится на Иванах. Поэтому мы победим фашистов. Всегда будем их побеждать! Берегите деда».
г. Рубежное