* * *
Необычно, неодинаково влияние творчества, творческого процесса на людей, обладающих настоящим даром, людей, носящих в себе искру Божью. Она или сжигает (эта искра божья), изнашивает и нередко калечит, убивает человека (Ван Гог, Моцарт…), или - напротив, способствует долгожительству, придаёт смысл, стать и даже вкус бытию творческого человека (тоже, конечно, не без срывов и терзаний), охраняет и поддерживает существование творца и художника в этом бренном мире: (Толстой, Леонардо да Винчи, Тициан…).
* * *
Какое несчастье для человека его душа! Эта субстанция, удивительнейшая сущность, сколок Бога, божественного зеркала – вживленная в плоть живого. Но вживлен этот «сколок» - необработанным осколком. Колючим. Стеклянным. Острым. Не дающим покоя. Постоянно напоминающим о себе острой болью, присутствием: совести, неудобствами размышлений. Сравнениями. Рефлексией.
Невероятное смешение человека и животного. Этот Кентавр, постоянно мучимый сомнениями и поисками высшего порядка и – самыми низкими плотскими желаниями. Какие сомнения по поводу Любви Божественной в этой боли от осколка и смешения сущностей посещают людей! Какие страсти терзают их по системе координат «свой-чужой» и по их «животной» сущности… Есть у Шопенгауэра метафора о человеческой воле – в виде терзающего самого себя великана, наносящего самому себе увечья. Я бы добавил, что он, этот великан (и даже именно Кентавр!), терзает себя, пытаясь вырезать и вырвать этот драгоценный, острый и болящий осколок из своей плоти.
* * *
Ребенок трёх лет, девочка, внучка. Прибежала ко мне, просит развернуть карамельку. Дала и ждёт. Я разворачиваю эту карамельку, освобождаю от слипшейся бумаги и вижу столько счастья от ожидания гостинца, что мне вдруг становится чрезвычайно, почти до боли жаль её! И сердце моё вдруг так разогревается, таким сочувствием к ней, к её простоте и безобидной радости от сущего пустяка, от конфетки. Я осознаю вдруг, какая дорога «из желтого кирпича», дорога длиною в жизнь ждет её, сколько всего и всякого ей суждено пройти, что становится так мучительно-нестерпимо… Я нахожу ещё конфетку и угощаю её ещё раз. И вновь столько счастья и столько невыразимой радости! Как же мало, ничтожно-мало надо для счастья – вот этим маленьким, безобидным и трогательно-наивным людям, детям. Конечно, и огорчить их может – тоже любой пустяк, и огорчить невероятно глубоко…
А ведь и я (теперь в это даже и не верится, так это было давно!) был таким же простым и наивным. Что и куда делось?..
Послушайте, я точно знаю, что все мы и каждый из нас – вот так же просили у Бога благословения родиться на этой земле, как она, эта девочка, ждёт от меня конфетку. И мало того, мы ждали от Него, от Бога, этого подарка: прийти в эту жизнь. И точно так же, как моя милая и маленькая Соня, ждет конфетку из моих рук… И мы Ему разве не казались наивными до слёз, до трогательного жаления нас? И не от этого ли, такого «воспоминания» души, так защемило моё бедное сердце много пожившего уже человека!
* * *
8 марта. Праздник… Утро. Таяние снега, раннее тренькание синичек и эти звоны как обетование на будущую жизнь, на надежду… счастья? По платформе бегает большой щенок овчарки, бегает уже не первый день и вечер. Молодежь пьёт из банок нечто забористое, вонючее, нечто пахнущее даже и за несколько метров пряным кусом, - «Ягуар» или ещё что-то. Жуют они печенье с красным украшением - вишенкой…
Собака так голодна, что не сводит глаз с жующей молодежи. Стремительно, точно стрела из арбалета, подходит и свистит электричка. Вдруг один из жующих и пьющих из баночки – кидает печенье с вишенкой вниз с платформы. Электричка свистит. Щенок бросается под электричку за печеньем…
Они сели на электричку и уехали. Электричка ушла. Щенок лежал с перерезанной лапой и сломанным черепом. Я с содроганием смотрел на этого щенка, на печенье курабье, не тронутое рядом с ним… Этот мир – это и есть ад. Хуже не будет. Эти острые кости лапы и черепа, розовато разломанные и расколотые… Эти «совершенные создания» - люди и несовершенные: щенята, дети, котята, которые вот так, по мановению владельца этой земли (или «князя» мира сего) – кроваво и страшно ломаются…
Хуже не может быть. Несомненно, что мы все не просто живём, но живём наказуемо. А смерть и гибель – это… не выход ли это просто в иные сферы бытия, в лучшие сферы, не прощение ли? Мог ли сам этот парень, без наущения бесовского натворить то, что он натворил? Мог ли уехать так просто, бравады ради - даже и не глянув, что случилось там, под платформой…
Как просто и прочно всеми нами владеют бесы и движут нами как, шашками в игре!
* * *
Одной и той же дорогой с утра. И часто из-под ворот у «кармана» шоссе высыпает на площадку с отмерзшим и уже потаявшим снегом штук семь щенков. Они так подвижны и так малы, что кажутся безмерно счастливыми, веселыми. Каждая тварь, пришедшая в этот мир в утро своей жизни, – всякая тварь весела и наивна. И многие прохожие, видя как эти щенки худы и жалки… достают… телефоны и айфоны и фотографируют. Эти прохожие умиляются, но вытаскивают не хлеб или колбасу, а прицеливаются в камеры айфонов, стараясь так схватить семью щенячью, чтобы попали все семеро… Такое «чудо»! И впрямь умиляет эта голодная радость, жалкая щенячья неосведомленность о том, что их ждет (и как это применимо и к нам, к людям, к детям).
А между тем день ото дня щенки всё тощают и тощают. И всё эти айфоны, и никто – косточку или кусок хлеба… Послушайте! Как скупа судьба, которую мы, люди, представляем собой, собственно, и сами…
***
Ранним тёмным утром марта шёл, поспешая к электричке, на работу. Вдруг догнала машина «Лада-Калина» и открылась дверь: «Вы на станцию? Садитесь, я подвезу». Молодой парень с бородкой. Бодро и скоро, жизнерадостно довёз. Ищу деньги. «Не надо». «Как же так?» «Во славу Божию».
Я стоял на платформе и думал, что бы это было и как бы это было, если бы все мы вот так видели друг друга и помогали друг другу. И все бы стали мы «своими». И давным-давно Россия стала бы другой, совершенно иной, не похожей на себя сегодняшнюю страной, и без всяких сомнительных партий.
А ведь было же время, когда вот так и помогали друг другу и строили избы всем селом погорельцу или отделившейся молодой семье. С песнями. Без всякой выпивки. На работу - надевали лучшую одёжку, и это на грязную строительную работу-то!
…Так что же с нами, с русским народом, сделали все эти «народники», «революционеры», «февралисты», «марксисты-ленинцы» и марксята, демократы и либерасты всех сортов и цветов?.. Какую душу вытрясли из нашего народа!
* * *
Деревня в рязанской области. Март, вечер. Нанимал трактор, чтобы вытащить машину, проехать полтора километра от шоссе до кладбища, до могилы деда, до погребенных на этом кладбище родственников. Грязь несусветная, дорог никаких, одни направления. Свечерело рано. Когда рассчитывался, тракторист вдруг выдал такой речитатив мата, что я пришёл в ужас:
-Ты что?
-А-а, достало всё! Сегодня новости смотрел, пятидесятый конвой в Донбасс с гуманитарной помощью… Сирию защищаем, тоже конвой за конвоем. И туда - сотни тысяч тонн продовольствия, круп, муки, детское питание… С начала обстрела – больше шестидесяти тысяч тонн туда швырнули-отправили. Спрашивается, они выезжают куда-нибудь из Кремля-то или нет? Своим-то когда конвои с продовольствием отправят? Хоть один бы приготовили, ведь передохнем все скоро. Какое тут им-порто-за-мещение! Какие-то сыры показывают нам из деревень, там будто бы сделанные, вина… Они, эти высокие чиновники, - они в Тульской, Смоленской, Тамбовской… – они, вообще-то, в деревнях хоть каких-нибудь были в России? Или только в Москве в ресторанах сидят? И давно они в деревне были? У нас работы даже за три рубля не найти, даже и на однодневную работу не наймешься. Хлеб есть только у пенсионеров… Пенсионеры крохотной своей пенсией от голода только и спасают, без них бы кирдык. А они себе доплаты, пенсии какие-то немыслимые…
Я ехал и думал… Погост. Вся Россия - погост.
* * *
На электричке по мосту через Москву. И вдруг изумился, глядя сверху вниз, – изумился сумасшедшему обилию легковых машин, иномарок.
Скверы, обочины, дороги – всё забито этими самыми машинами… Вперед едет поток – ослепительный свет белый. Светлый. Желтый. Назад поток – россыпь малиновых огней. Клюквенно-ярких, как из преисподней. И тотчас какая-то неизбывная детскость, дикарство даже в этом самоутверждении почувствовалась. Самоутверждение дикарское через покупку машины-иномарки, пусть и в кредит, пусть и под проценты огромные, пусть на самых кабальных условиях: под 25 процентов годовых, а то и ещё выше. И даже если она, эта машина, совершенно ни к чему в семье, и ставить её некуда, и ни гаража-то, ни средств на содержание её, да и ездить на ней, в сущности, некуда… Всё равно: давай! Пусть соседи и друзья видят, что мы не лыком шиты, пусть все знают!
В стародавние времена человек утверждался личными качествами своими: рыбака, охотника, землепашца, мастера - то есть человека дела. Теперь – хвастаются, выпендриваются качествами человека-приобретателя. Человека, умеющего приспособиться к любым, даже и самым несправедливым и абсурдным условиям. Ведь эти иномарки – суть красивые пробки от бутылок рома, коими на Аляске или в Америке у дикарей выменивали янки шкурки соболя или песца. Ничего не изменилось в привычках дикарей. Только «соболя» и «песцы» сегодня – это наше сырьё, которое качают из недр России, соболя – это жито, хлеб, зерно (точно нам ни к чему ни животноводство, ни корма из этого зерна). И всё - за … вот за эти машинки с тончайшими лаковыми боками и жуково-черным глянцем или серебристостью, картинными игрушками (до первого удара)… Эти машинки - те же пробки от густого рома…
Пробки вешали на шею, вставляли в уши. В машинах сидят с той же гордостью, как если бы дикарь шёл с пробкой в носу. Какое-то повальное сумасшествие: везде, куда ни глянь – машины, и машины, и машины. И стоят в заторах часами и не едут - потому, что самим нельзя уже и двинуться от обилия этих машин! Знакомый мне бизнесмен прекрасно знает, что на машине он попадет домой на два-три часа позже, чем если бы он проехал на метро, но категорически отказывается изменить стратегию возвращения. Почему? А в метро ездят только «лузеры», неудачники. «Звезды не ездят в метро».
Расслоение прошло не по карманам и удобствам, а по сердцам. Именно преодолевая это расстояние от «лузера» до бизнесмена, хотя бы и одной видимостью, чтобы преодолеть это расстояние – покупают машины, закладывают жизни, сажают себя и детей на голодный паёк, сводят счеты с даже и с собственной жизнью. Как это не характерно для общинной Руси. Что случилось с людьми, исправимо ли это?
* * *
Какая внутренняя пустота, нечувствительность ко всему материальному после смерти матери! Физическое проявление жизни стало ничтожным. И в то же время - какое сострадание ко всякому ближнему, незнакомому, как жаль всех, и людей и животных. Обледенило и сломало деревья – и деревья жаль. Спросят ли дорогу прохожие, как пройти. Пройдёт ли мимо незнакомый, а у него лицо явно заболевшего человека, пройдёт ли мимо хромой юноша, глубокий старик – и всё мучительно, всё вызывает сочувствие, необъяснимую жалость… Даже если и мне самому сгрубят, нахамят – не задевает нисколько, как задевало раньше, не поднимает в душе муть обиды, а жалко их же, за них безотчётная тревога… Стоит вспомнить кого-то за тысячи вёрст, и тотчас сердце заполнит всклень - и любовь к ним, и тревога за них.
Что это? Странная какая-то анестезия жизнью или некое погружение в себя? Отупение или прозрение: как же я раньше-то не видел, не понимал того, что все мы едем в одном трамвае, все едем платно… И никто не опоздает на свою казнь, на свою смерть. И все вокруг, знакомые и незнакомые – мои друзья. Друзья по несчастию. Все, и добрые, и злые… И вот кажется мне теперь, что даже и деревья - просят милостыню, просят подаяния у неба и жалости, что же говорить о человеке.
Я искал цель жизни и не понимал и не находил внутренне необходимости человеческого существования. Соглашаться, что да, живём мы для Бога – и это необходимо. Иначе необходимо согласиться с тем, что человек на этой земле – некая ошибка. И природа постоянно исправляет эту ошибку. Исправляет многочисленными ежедневными смертями человеческими. (Можно сойти с ума, если просчитать число живших на этой планете людей и – ушедших! И сколько среди этих ушедших было одареннейших, талантливейших и даже гениев. Но для чего они жили? И - скольких из них убили войны, сколько тысяч из них взяли репрессии, болезни, несчастные случаи… А что до испытаний человека при жизни его, то необходимо согласиться, что да, мы все неминуемо страждем… Вне зависимости от достатка. И здоровья, которое никогда не бывает бездонным. И вот только теперь открывается, открылось, что именно такие, страждущие - мы и нужны этому миру, только страдая, мы и можем «идти в рост», как озимые из-под снега. И только замерзая и страдая сами – мы можем понять страждущего ближнего и сочувствовать ему от всего сердца. Ведь вот прискорбно вспомнить – но умирали же и матери, и отцы у моих друзей, и тогда мне казалось, будто бы я вполне искренне им сочувствую. Но… сочувствовать необходимо было раз в сто сильнее, и только теперь, после собственной горчайшей утраты я понимаю это вполне. И хочется звонить им и просить прощения за то, что мало понимал я их трагедии. И так во всём.
Или эта жизнь – наждачный круг, который вертится на самой бешеной скорости, оттачивая наши сердца, наши тела, перетачивая и перековывая и нашу нравственность, и душу для будущей жизни. И только в этом цель. Через боль и кровь с дымом, скорбью, с болью и отчаянием затачиваемого металла – только так мы в состоянии изменить наши сердца. Но – значит, и жизнь «там» - и чище, и выше, чем здесь. И если Бог и впрямь готовит нас для иной жизни, то, несомненно, и через боль меняет нас к лучшему. И что же эта жизнь: тюрьма? Все мы провинились и теперь с радостными лицами должны отбыть полный срок, не сбегая отсюда ни через окно, ни в подкоп? И сознавая своё жалкое вполне положение, ещё и обязаны радоваться, отбывая наказание и ожидая освобождения. Амнистия? Актировка? Полный срок от звонка до звонка! И всё обязаны понять, принять и снести… И многим, если не всем, это внутренне понятно и известно. Иначе, через побег уход из жизни – и не отпоют даже. Именно понимая это, и живём. Потрепанные, израненные, одинокие, теряя близких, отцов и матерей. И – таковое отношение к «бегунам» во всех религиях мира, и это не случайно.
…Пришедший в этот мир человек, новорожденный, плачет навзрыд - ему будто открыто всезнанием, что он попал в тюрьму, в кутузку. А «сокамерники» его и родные по плоти – радуются его приходу… Как странно. Казалось бы, должно быть наоборот. Или это - такой «практический опыт деятельной любви в несчастье». Многие ли могут постигнуть его? Это опыт любви к ближнему.
(Надо быть царских кровей и родиться свыше, как Елизавета Федоровна, которая была убиваема, терзаема, но пела херувимскую в шахте Селикамской под Алапаевском, и там, в глубине шахты, перевязывала ближних, разрывая свои одежды. Одежды монахини… А в шахту кидали гранаты-лимонки, чтобы добить поющих молитвы.) Вся наша жизнь в той или иной мере – есть в той или иной мере чтение Херувимской. Хотя бы и во имя ближних своих и родных. Перевязывание их ран. Особенно это правдиво для наших матерей. Особенно.
* * *
Ночь. Май. Два часа. Вдоль огромного здания мясного завода идёт парень, глубокий инвалид. Куда и зачем он идёт среди острого света фонарей да подсветки бензоколонки… Парню лет восемнадцать, он, видимо, болен ДЦП от рождения и вот еле-еле перемещается вдоль шоссе. Он мотает головой, косолапо и с огромным трудом перемещается. Кто он? Куда идёт? Зачем через такой труд двигается непроглядной зимней теменью? Его выгнали из дому? Или он обиделся на несправедливость по отношению к себе и ушёл сам? Если в мире и существует ад, то он здесь, в этом мире. Кажется, после этой и такой жизни – непременно человек должен быть облагодетельствован наконец-то, непременно одарен свыше. Столько мук, столько переживаний, суеты и боли даже и здоровые от рождения превозмогают, живя… А больные? Вот он споткнётся где-то, упадёт и обессиленный, с кружащейся головой, замрет в сугробе. И найдут его только утром…
Для чего мы здесь все, если не для того чтобы нас наказать? Кого в большей мере, а кого в меньшей? Какое сиротское и страшное пребывание в мире зимы этой жизни для всех с предсказуемым концом. В этом мире нет победителей и успешных. И так ясно, что боль и пурга собирает нас прижаться друг к другу, как прижимаются, чтобы согреться, даже животные и цыплята. Но мы никак не поймём, не понимаем этого. Да ведь и цыплята, прижимаясь, взбираются друг на друга и давят тех, которые внизу. И овцы, сбиваясь в плотные отары, затаптывают слабосильных… Чем, каким величайшим человеческим грехом провинились мы все и даже животные, которые страдают от того, что этот человеческий грех зацепил и их, что это за грех, от которого никому нет и не может быть при жизни прощения?
Я смотрел вослед этому косолапо хромающему с повисшей неживой рукой парню, и сердце сжималось от великой и несказанной боли. Чей-то голос во мне говорил: «Подойди к нему, спроси, куда он идёт, помоги ему». И тут же вторил другой: «Как ты уйдёшь с ночной работы? Он, этот парень, и сказать-то тебе, объяснить ничего не сможет, промычит разве невразумительно. Да и… всем в этом мире не поможешь… Так он устроен….»
* * *
Конец мая. Шёл после короткого дождя по пыльным городским скверам и вдруг увидел некое растение с бело-фиолетовыми цветами – растение, похожее на цветущие (отдельно) розовые собачки акации. Приложился и стал искать в них запах… Ничего. Но через два дня опять сорвал и приложился… И вдруг дальний, уже уходящий запах лесных фиалок вошёл в меня, наполнил моё сердце и грудь. Я вспомнил, как однажды в детстве, в деревне, среди ландышей и листвы, я спрятался от родителей, гуляя в лесу, и упал в траву. И вот тогда же запах лесных фиалок так поразил и обрадовал меня… Как давно это было и как я был тогда неповторимо счастлив. Были живы родители, и сердце моё было чисто и доверчиво. И вот этот густой, сыро-свежий аромат… И я, лет пяти или шести. Я спрятался в траве, а отец и мать искали меня. И всё тогда было впереди. И любовь, и счастье, и сама долгая, бесконечная жизнь. И как я «счастлив»? Что же сбылось? Ничего. Отец и мать в могиле… И вот опять этот роковой и волшебный запах, как обетование, что не всё ещё погибло, что Бог ещё помнит обо мне и жалеет меня «того», чистосердечного… Что это, откуда? Что это за божий привет и милость Его? Или насмешка дьявола?.. И жирный росчерк-роспись самой судьбы моей в том, что всё в этом мире - обман. Всё улетает дымом. И нечего ни ждать, не на что надеяться. И говорит этот запах-аромат фиалковый из детства, что подлинное существование – лишь в полной аскетике, в полном отказе от всех радостей и ожиданий. А вот такие напоминания, обращенные вспять, дорогие сердцу, - редчайшие подарки.
Анахореты и отшельники древности, русские юродивые отказывались от прелести этой жизни, старались даже и не ночевать дважды в одном и том же месте, чтобы не привязаться сердцем и душой к нему, к этому месту (к ближнему дереву или теплу печи). Чтобы ничем не быть связанным и - ни к чему не быть привязанным и никому не быть обязанным в этом мире… Завидует сердце юродивым: они не допустили бы вот и этого моего переживания и «рефлексии».
…Как тяжело и больно сердцу вспоминать это детское фиалковое цветение надежд и большой любви. Это растение, как я узнал впоследствии, – каприхоль. Декоративная жимолость. Так мы живём и не знаем, где и как вдруг уколет наше сердце безмерным укором и утраченным счастьем, а ещё вернее – уколет надеждой на счастье.
Быть может, это самое глубокое заблуждение, что человек в этот мир приходит будто бы для счастья. Мы слишком серьёзно воспринимаем этот мир. Мы слишком много надежд полагаем на него.
* * *
Искупавшись, лёг-упал на траву под солнце. Греет и ласкает светило. Присмотрелся: что за прелесть такая передо мной: играет-переливается капля росы. И какие же цвета, какие переливы у этой мгновенной жизни капельки! То огнисто-пунцовый огонь, то розовый, то жёлтый с отливом… И вот, если и о мгновенной лишь капле, о цветке кувшинки Бог промышляет такой красотой и прелестью, ужели он не промышляет о каждой судьбе человеческой!? И так ясна, очевидна показалась эта мысль, что мигом под солнцем и под небом у реки улетели, оставили моё сердце все заботы, что грызли и терзали меня давным-давно, и поделом. Вспомнилось у Иоанна Крестьянкина: «Возлюбленные чадца Божьи! Во всём. Во всём промысел…». Сказано: «У вас же и волосы все сочтены!..»
Назад |