Придвинувшись к Азее, со стоном поцеловала колдунью прямо в губы. Та резко отстранила ее от себя. Встала:
- Дуня… «Дуня тонкопряха», это великий грех - убивать не родившегося человека. Ведь у него уже сердце бьется. Может быть, это твоя радость в старости. Живое существо. Родившихся кутят ты топила?... Жалко? А своего ребенка не жалко? Своего, понимаешь, своего!!!
Дуня вскочила, пьяно ударила ладонями по столу, что-то непонятное запричитала, схватилась за живот, сжалась и повалилась на пол: «Жалко? Жалко! Тогда вместе с ним… в омут. Пусть там и он меня пожалеет, если кобелям жалеть неохота…»
Азея из ковша катанула на пьяную гостью холодную воду. Та чуть не захлебнувшись, ртом хватанула воздуха и замолкла. Слезы катились из ее глаз. Она растянулась прямо на голом полу и, вскоре уснула. Азея отнеслась к этому равнодушно. Она вышла из избы по своим делам. Колдунья была уверена, что эта девка, со своим импульсивным характером, может решиться и на омут.
Когда Азея вошла в избу, застала гостью, грустно сидевшую за столом. Хозяка подсела к несчастной Дуне. Дружески толкнула ее плечом и потрепала за ухо.
- Вот следующего не высажу, - заявила девица, - повезу и ... и выношу и шлепну на твои ладошки. Вот так. Знала бы кто отец, и этого, может быть, не вытолкнула... А ведь мы бабы переступники закона. Мужиков-то вон на Халхин-Голе положили, а мы с легкой душой человеков на помойку... - Дуня молча налила в стакан синеватой жидкости, в которой плавали хлебные крошки, отхлебнула, выплюнула что-то, занюхав корочкой, положила кулаки на стол.
- Беснуешься, дак от каждого бесения и рожай, - с нотацией в голосе сказала Азея. - будешь богом оправдана. Из чрева сбрасывать грех. Уж лучше не допущай до этого.
– Но, ослобони, прошу. Вдругорядь не буду... Принесу парнишонка или девчонку, да и хрен с ней - пущай растет. Буду любить, беречь буду: это же твой от тебя отделенный кусочек... А оне ить сообразительны бывают. Вон у Зинки Мишка - это же уморенье над ëм, болони надорвешь - взрослый и все тут... У меня три выхода: ты, Дутиха, омут. Дутиха мне противна…
Дуня над чем-то хохочет, потом резко останавливается, будто испугалась чего.
- Развела я тут балясы с тобой, а ить отчим-от заявится седни. Дожидать будет. А я не сказала, чтоб не ждал. С мамушкой-то у них до положенья рук дошло. Третьево дни приходит, плачет горькими. Когда плачет - жалко его, а душа, лечь с ём, не лежит, не поворачивается. Спит он на голбце, меня с кровати не теснит. - Дуня хрумкнула огурцом. - Ты чо, дева, сама солила? Скусу надобного нету. Чесно ку мало. У меня вкусней, принесу тебе цельный туес, честно богово! - Она улыбнулась и в щеку нежно поцеловала Азею. - Разорюсь. Как гля тебя не разориться… Ой, ты корова! - как от мороза вздрагивает Дуня, - вымечко-то у тебя ведерно. Такими титьками цельный полк мужиков с позиции увести можно. Кучу ребятишек выхолить.
Дуня обеими руками, словно две пиалы приподняла над столом тугие груди Азеи.
- Чтоб тебя приподняло да шлепнуло! - Азея ударила по Дуниным рукам. Та схватила руку и поцеловала.
- Руки у тя золотые и голова масленая. А перстики-то, как у музыкантши, как у царицы. Такими перстиками по мужской музыке - тринь!.. - Послышался треск ее ногтей о зубы. - Как ты пожары тушила такими перстиками? Слышь-ко, что Михайло Репин врет, будто царица Катерина Втора с конем любовь имела. Врет?
- Да может, не врет. Худому делу пределов нет. Природа чудит. Она пробует всякие штуки.
Азея вдруг забеспокоилась от холодной неприятной мысли: а вправе ли она поступить так, как задумала? Если все раскроется, осудят ли ее люди? Простит ли Бог? Как отнесется к сему Федосей Панин? А может, с ним-то прежде всего и надо посоветоваться?
И она в тысячный раз задала себе вопрос: "Благое ли дело?" подразумевая положительный ответ. Она посмотрела на Дуню, как на возможную предтечу большой беды. В ее мыслях мелькнуло: "А думала ли та царица, что мгновенная страсть принесет ей многовечный позор? Наверно, не отстраняла такую возможность".
Собственно Азея в своем роде тоже сейчас царица... Захочет, и будет у той жен щины ребенок. Не захочет она, Азея - не испытает Лида Панина счастья материнства.
Самой Азее этого не дано, но она пронзительно может представить, как ощущает женщина нестерпимую боль роженицы и как эта боль оттеняет глубину материнского счастья.
Она вдруг уличила себя, что завидует женщинам-матерям. И что при полной ее «атрофии к мужчинам», - как она совсем недавно думала, Дуня вызывает у нее какое-то странное волнующее чувство. А может быть, оттого, что против женского пола у Азеи не выработалось защитной реакции? К Дуне она испытывает неуловимо-тонкую привязанность. Может быть оттого, что когда-то попыталась вообразить, а чем же притягивает к себе мужиков Дуня Голованова. Своей открытостью; простотой и бесхитростностью: все это составляет ее обаяние. У Дуни в глазах нет злости, даже и тогда, когда она нестерпи мо сердита. Тайна ее взгляда очаровывает любого. Ее, даже грубый юмор не вызывает протеста.
Помнит Азея случай. Стоя в лавке в очереди, она слышала, как три благообразные женщины поносили "распутную Дуньку". Особенно отличалась одна, в ее глазах так и кипело презрение. Но вот, красивая и возбужденная, вошла Дуня. Она поздоровалась не как все тихомолком, а громко приветливо, со всеми. Большинство ответили ей. Но та "с презрением в глазах", подслеповатая с влажными мешками под глазами, промолчала. От Дуни это не ускользнуло:
- Ты чо же это, тетка Марфа Поликарповна, не здоровасся? Богатой стала или обиделась?
Дуня знала, что о ней ходит новая сплетня. Старушка отвернулась и недовольно задвигала плечами, вытирая концами застиранного платка подглазные мешки.
- Ай-яй-яй, я ить не по-подумала, что обидисся на меня из-за какого-то деда Касатникова. Вить у тебя точно тако свое золот це дома на пе-печке костки прогревает. А вить Касатников-то там на своей печке мне про тебя все уши прозвездел, дескать, Марфонька-то за мной вприскочку бегат.
Женщины зафыркали в концы платков, а Дуня серьезно вещала:
- Меня ить бабы-вдовушки сбаламутили, проверь, да проверь какого сорту дед Касатников, жених. Вот ты хошь обижайся на меня Поликарповна, хошь нет - самого последнего... не стоит порох жечь. У тебя свой орел сизокрылый.
- Заткнись, поганая!..
- А хошь, я бабам похвалю твоего старикашку? Ты, поди, и не знаешь, с кем он у тебя заогородьем-то потемну кряхтит?
В лавке поднялся откровенный хохот. А усилился он оттого, что, опираясь на батог, зашел щупленький старикашка с густы ми белыми бровями, полностью закрывающими глаза.
- Христос-то дал! Вот он легок на помин, - обрадовалась Дуня - посмешить народ. Подошла и услужливо взяла под локоть.
- Деда, у меня к тебе есть антирес, бубновый. Хошь узнать какой? - громко кричала она на ухо глуховатому деду.
- Дак, а хочу, - прокашлявшись, сказал дед.
- Выходи сёдни но-ночью за свой огород. Можешь выдти-то?
- Дак, могу. А по чо?
- Насчет картошки, дров поджарить…. Что же, я тебе прилюдно скажу, по чо? Это намек. Слышал бы ты шепот, шепнула бы, по чо.
В это время старушка молча вылезла из очереди, подхватила старика и выволокла на свежий воздух.
Очередь разразилась гомерическим хохотом.
- Ну, вот уступила мне Поликарповна место в своей очереди. - Азею удивляла сила Дуниного обаяния, ее комического дара.
Сейчас Дуня высказала свои соображения насчет царицы, мол, на нее злые языки наговорили, что не может баба с конем: «Ну не может? Скажи, птица».
- Полно. Не блажи Дунька, опупела, что ли, с трех бокальчи ков?
- Каких три?!
Дуня перебирает пальцы, потом поднимает растопыренными обе руки, поднимает и ноги:
- Вот с эстольких бы не опупела, едриттвоюсмаком, но... душенька-то, какая ни наесть болит. Сукровицей исходится. За что страдаю? Эх, бабы, не могут общий язык найти... На кой ляд мне нужен Гришка, тот, что на таратайке подъезжает к лавке. Вот здоровила, больше коня. Баба приревновала его ко мне. "Пялит, - говорит, - на эту толстоженюю глаза". А что их вилами ему выколоть? Пусть пялит: теплей ходить. Я же не баю, что мне ни тепло, ни холодно. - Дуня смешно морщит нос и чему-то улыбается. – Тепло - от тебя не скрываю, Елизарьевна, тепло мне от мужичьих взглядов. Иначе, зачем жить. Тетка моя Марея говорит: "Духа, помяни слово мое, пройдет с маленько время и о тебе, как о Гланьке Дивановой будут баять: « О Дуне Головановой хахали ахали, ухари ухали". - Вот люблю я пошто-то тетку, хошь и пропащий она человек, Ха-ха! Она обо мне то же и говорит: "Люблю Духу, хошь и пропащий человек она". Дуня протяжно со стоном вздохнула, помолчала.
- Вот китаёзы, говорят, на что чучмеки - ни в зуб ногой, а ба-бабу чтут, - оживилась Дуня, - на руках носят. Ране богатые ноги в колодки вставляли, чтоб не росли, как у тымэна. А мужик у них и стряпать и ляпать умеет. За китайца, что ли выйти взамуж? Есть гармонь, да нет гармонии. Кто же эдак говорил?.. А ещё: зима-то та да пальто не то.
- Отдохнуть захотела?
- Любят они, говорят, шаловливо... Отдохнуть? Да пусть бы только по-настоящему любил. А работа... Отказалась я, когда от работы? Ну? Душно чего-то. Давай отопрем дверь.
Дуня пихает ногой дверь, та раскрывается и закрывается вновь.
- Ну и хрен с тобой, не хочешь исть - ходи голодна. - Дуня садится на пол, сложив ноги калачиком.
- Может просквозит - осень. Захворать, что ли? Елизаровна, пошто тебя все боятся? Ну не боятся, дак боязливо уважают? А?
Не дождавши ответа встает, наливает в стакан самогон, макает безымянным пальцем и разбрыз гивает на три стороны:
- Буряты делают так... Пошто? Вот у них свой бог, у нас свой. Это оне так бога своего улещают. А есть он бог-то? Вот ты мудрица, Елизаровна, есть он? Не криви душой.
- Утро бывает; растет цветок; в твоем брюхе живчик шевелит ся, тоже растет; падает роса; подымается хлеб над полем, бухнет в квашонке. Хлеб выходит из земли, скрозь нас проходит обратно в землю. Кому-то это надобно?.. Бога я не видела, но... Дух есть. Я же отзаболь умею летать. Как получается, не знаю. Летаю. Не хитрю перед тобой, не лукавлю, упаси господи... Кто-то это первым понял и мне тайну передал через покойную Мать-птицу Трифелу. А бог какой-то, может быть, и есть. Богу ведь на ногу не наступишь, иголкой не уколешь. Он есть - его нет. Попросить вольно: выдаст, если веришь. Не веришь - вот...
Азея сложила выразительный кукиш, встала и отошла к печи.
- А к чему кукишка твоя?
- Помощь Бога в вере.
- Давай мотифон заведем, трень-брень. Прошлым разом ты мне напрочь отказала… освободить от завязи. Если и этот раз откажешься - ты колода колодой в своем принципе - то мне одна дорога - в омут. К Дутихе я боле не пойду.
Дуня выбирает пластинку, крутит ручку патефона и начинает неистово отплясывать. Она заголяет бесстыдно юбку и высоко подбрасывает ноги "как в кино", кружится, приседает, что парень, топотит по полу, хлопает в ладоши. Делает еще какие-то своеобразные коленца - не понять что за танец. Но она выража ет им безысходную решимость и веру, что осилит, пройдет сквозь ад боли и душевных обрывов. Кончается пластинка, патефон шипит, удивлен но покачивая мембраной. Дуня этого не замечает. Азея куда-то вышла. Потом Дуня, не прекращая ритмических подергиваний, вынимает из рукава душегрейки тряпицу - распоротый американ ский мешок, расстилает на топчан, скидывает с себя юбку:
- Я готовая Елизаровна, - с вздохом говорит она вошедшей Азее, - давай вытаскивай из меня человека, - Дуня закатывает забористый мат и, покоряясь судьбе, ложится поверх плотного мешка. Азея подает ей чашку с зеленовато-бусой бурдой.
- Пить? - Дуня приподнимется и принимает чашку, делает глоток. - Муторно.
- Пей, пей все.
Дуня морщится, но допивает. Потом чувствует, как гудит в голове, будто "струны" на телеграфных столбах во время бури. Тело становится невесомым, какая-то сила подхватывает ее и уносит в желтую страну, где нет опоры, где нет ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего. Она словно покидает свое тело, растворяется, как туман средь чистого неба…
Просыпается Дуня на третий день. Ломота в костях. Гуд в голове, распирает переносицу, пошаливает поясница. Дуне ка жется, что она вздремнула несколько мгновений. Одна. Она встает, ищет мешковину, а мешковины под ней нет. Одевается и опустошенная идет домой. Порожняя. Порочная…
Вторжение в чужую душу, в чужое тело, разум, в жизнь посто роннего человека Азея считала высшей несправедливостью. Но это вторжение идет постоянно и всюду. И как бы человек ни вкручи вался-ввинчивался в эти понятия - он не может остро ощутить их бесчеловечность, пока сам на себе не испытает. Иногда сам человек просит вторжения в виде помощи. Азея много раз проигрывала возможную жизнь четы Паниных. И приходила к выводу - без детей их жизнь равносильна существования без счастья. И только одна она, потомственная баяльница может их осчастливить. Азея умеет пользоваться заветом-советом от матери-птицы Козули. Лида рожать может, но она не поднимется над собой - отдаться другому мужчине. Федос - пустосем. Ему никогда не иметь детей.
И колдунья решилась на испытку. Но так, чтобы ни единая душа не узнала никогда.
…Отгоревали светлыми слезами летние возвраты. Дыхнул морозец, и повисли удивленно слезы с наличников окон, с козырьков крыш. И ослабленные лучики солнца раскалывались о сосульки и не пытались нарушить законы глубокой осени, почти зимы.
Дуня долго не могла насмелиться назначить военруку встречу. Пожаловалась Азее: "Доспелось чо-то нехорошее по-женски". Работала она приемщицей на маслозаводе, иногда помогала сепарировать молоко. Однажды во время сепарации напарница ушла покормить грудью ребенка. Когда Дуня была одна, вошел Сергей.
- Что случилось, Евдокия, почему вы не хотите встретиться со мной?
- Хворала.
- А теперь?
- Идите, Сергей Александрыч, если вас увидят - все пропало. Жене донесут.
- Я приду. Сегодня.
- Сёдни не надо бы. Завтра суббота, вот вечером приходите к Азеиной бане из-под леска – никто не увидит. Там на отшибе.
Азея же ей сказала:
- Сегодня не надо. Жди тогда до следующей субботы.
Дуня встретила Мурзина у ворот бани и увлекла в лесок.
- Седни в бане собачий холод. Походим нипочем. А в ту субботу честно богово…
Они шли в глубь леса. Стояла тишина, заметно меркло небо. Было оглушающее безлюдье. Где-то далеко послышался порыв ветра. От реки пахнуло осенней свежестью. И тоской. Мурзин немного разочарованный и чем-то встревоженный чувствовал неловкость. Дуня остановилась, повернулась к нему лицом и прижалась спиной к толстому стволу березы. Сергей приблизился, наклонился, ища ее губы.
- Ну что вы, не надо.
- Зовите меня на «ты».
- Нет. Вы лучше зовите меня на «ты». – Дуня вздрогнула.
Мурзин расстегнул свое пальто, накрыл ее. Его руки остались на ее плечах. Несколько минут они стояли не шевелясь. Мурзин стал вновь домогаться поцелуя. Дуня ловко изворачивалась.
- Что случилось, Евдокия?
- Ничо. Мне просто стыдно. Вы женатый… Дети…
- Не мы первые…
- Пойдемте, поздно.
Мурзин руками скользнул вниз. Дуня отстранилась.
- Загорелось? Не ве-верите мне? Так и не надо.
Она пошла прочь.
- Дуня, - он впервые так назвал ее, - Я верю, но поверьте, я без вас уже жизни не мыслю.
- А я такая же, как в-ваша жена, не лучше и не хуже. Добьетесь чо надо и манатоны под мышку. Все вы та-та-такие.
- Дуня! Я честно не помышлял о другой женщине, но вы…
- Ой! Не надо слов трень-брень. Если бы тогда дома я да-дала вам волю. Дак и теперь бы не встретились.
Они вышли на опушку к объездной дороге. Недалеко от места их первой встречи.
Военрук молчал. Шел и спотыкался о кочки. Дуня остановилась, подошла к нему. Провела ладонью по его лицу.
- Ладно. Дай я тебя поцелую, дурачок. А теперь чеши, да не забудь: в субботу на том же месте. Ладно? – Она ласково улыбнулась.
- Хорошо. – Ответил военрук и быстро зашагал к дороге, ведущей к мосту.
Федосей и Лида приехали в кошевке, наполненной свежим сеном. Солнце было высоко, суббота выдалась погодистая. Азея радушно встретила гостей, угостила их рыбным пирогом, похвалившись, что рыбу наловил ее сынок Егор. Гости настояли подождать, пока мальчик напоит их коня. Егор решил угодить гостевому коню и напоить его не речной, а ключевой водой. Ему нравилась верховая езда, он шепнул Азее:
- Мама, попроси у дяди Федосея, хочу на их коне прокатиться.
Азея стала уговаривать Егора, не просить коня: с дороги он устал. Федосей понял о чем просит мальчик:
- Можешь прокатиться на нашем Беркуте, только сильно не гони. Он сам тебя хлынцой повезет. Беркут любит лес.
На закате солнца, как было уговорено, Мурзин с подлеска пробирался в баню Стародубовой. Задержался он по причине того, что увидел едущего на лошади мальчика Егора. Дуня уже около часу ждала его. Ей почему-то стало неописуемо стыдно. Она трепетала, как невеста. Все внутренности словно завязались в крепкие узлы.
В окошечко выходящее в огород она видела, как Азея вышла за чем-то, посмотрела на баню, гребнула рукой от себя воздух. Наверно, увидела Дунину физиономию.
Залаяла в огороде собака, привязанная рыскалом на цепь к будке.
Мурзин остановился. Идти или не идти? Он никогда в жизни не изменял жене. Но Дуня его влекла. Он вспомнил свидание у амбара, и в лесу. Дунин голос. Волны идущие от ее горячего тела. Почему именно в этой бане они должны встретиться? Она позаботилась, чтоб никто не видел его близ ее дома. Он шагнул в приоткрытую дверь, в объятья полутьмы.«Погоди. Дай попривыкнуть», - шептала Дуня…
В то же время Азея, услышав лай собаки, вышла в сени и через угловую щель наблюдала за баней. А как только дверь приоткрылась, верх двери был виден через проруб. Она вошла в комнату.
- Федосей, поди, в ту часть, а мы с Лидой займемся своим делом. Она велела Лиде лечь на гору подушек так, что голова оказалась ниже туловища. Намочила тряпку и приложила ей компресс на низ живота, покрыла этот компресс легкой мерлушкой и, сказав: «Лежи так» - вышла на улицу. Прикрыла ставни окон выходящих в огород.
И долго напряженно ждала.
Но вот дверь у бани приоткрылась, из-за загородки показалась Дуня. Лицо ее горело, даже чувствовалось впотьмах. В руках держала сверток из белой тряпки. Не глядя на Азею, подала ей. Азея показала ей на огород. Азея, войдя в избу, сбросила с колен Лиды одеяло, убрала мерлушку и компресс, скомандовала.
- Потужься, дева. Шибче. А теперь расслабься. Вот так. Это хорошая мазь – она вылечит тебя.
Азея набросила на себя курму. Подошла, наклонилась к Лиде.
- Я коровку подою, а ты шумни мужика-то. Пущай он тебя полюбит, да лежи-то все этак же. Дверь-то закрючьте. А как отлюбит, пущай торнет дверью.
Ужинали они молча. Все трое старались избегать встречи взглядами. Егор, попрощавшись с гостями, долго находился возле коня, кормил его сеном из своего сенника.
В полночь супруги уехали.
А через полтора месяца радостный Федосей привез весть – есть!
Уход трифелы
- Азеюшка, нарушай-ка хлебца. Вообще хлеб надо не рушать, а ломать. Недаром говорят, ломоть - ломоток и есть частушка булки. Рушать, или резать – это насилие над хлебом. А когда ты отламываешь кусок – хлебу не больно. Разлом получается в самом удобном месте и крошек меньше. Сядем мы за нашу последнюю трапезу. А пока неси карты; сыграем-ка мы с тобой в «Акульку». Похлебка аккурат и дозреет.
- Матушка Трифела-птица, а пошто только в Акульку? Можно в «Пьяницу», в «Курицу», в «Ураган», в «Шестьдесят шесть». Я люблю в «Кис-Кис».
- Сыграем в «Акулину»: последний раз играла со мной, когда уходила, мать-птица Жигала.
Азея, вынув карты из футляра, стала делить их, раздавая по одной между Трифелой и собой.
- Ты, Азея, живи, пока нужна людям, радуйся, если кому-то поможешь, а когда твоя польза иссякнет и ты поймешь, что ты не в силах помочь страдальцам – уходи. Уходи без сожаленья. Быть кому-то обузой позорно. - Когда Азея разделила колоду, каждой досталась половина, игрицы сбросили попарно все одинаковые карты. Трифела спросила: « Все сбросила пары?.. Ну, вот осталось у нас поровну. Тяни ты у меня первая…. сбрасывай и своего валета».
За этой детской карточной игрой Трифела продолжала свой главный наказ, повторяя уже сказанное до этого дня: «Были, да и сейчас есть народы, которые с радостью покидают эту бренную жизнь, уходят в иную, светлую, легкую. Здесь пожили, пора – туда. Когда человек, содеяв все, что ему положено, становится бессильным помочь своим, он просит вырыть ему могилу, садится в нее, его живого зарывают. Никто не знает, чего он чувствует. Ведь он никогда никому не поведает. Умирает, надо полагать, от разрыва сердца. – Колдунья задумалась и как бы улетела куда-то в мечтах.
- Матушка птица Трифела, а другой свет, правда, есть? Ты научила меня умирать. Но когда я оживаю, то не помню, что со мной было, где я была. А вот когда летаю – все помню.
- Когда ты умираешь, твоя душа еще в твоем теле. Девять дён ей надо, чтоб она отлетела. Живи долго, но не доживай, моя сахараночка, до того, когда ты станешь обузой кому-то. Уходи. Уходи подальше в безлюдье. С собой ничего не бери; там тебе ничто не нужно. Засни среди трав, деревьев, среди зверья и птах, среди гнуса, и пусть твое тело станет пищей для зверей и птиц, оне тебе благодарны будут, - остальное - земле. Тогда душе легче отлететь, быстрее избавиться от тела. Уйди подальше в лес или степь, усни, умри, но больше не оживай. Ты станешь частью природы. Звери, птицы похоронят тебя по всей нашей державе. Кому надо знать, где твое последнее место? Кому охота будет поплакать по тебе? За нами за всеми не было потомства, нет и могил. Кому охота будет – пусть плачут, глядя в небо, а не в землю. Трудно найти преемницу, а ты постарайся. Лучше сиротке передай. Мне не понятно, почему твое имя было последним - Азея. Жингала-птица сказала, что в завете это последнее имя, которое досталось тебе. Не состоись тебя - этим именем другая была бы освящена.
- А почто надо, чтобы наших могил не было?
- А где у Чингисхана могила? Никто не знает. Если ее найдут, наступит конец света. Тот, кто найдет ее - будет править всем миром.
- В схороне я читала, что Чингисхан не был монголом.
- Какая жаба тебе может сказать, что она видела рыжего монгола или бурята? Рыжие татаре караимы в Крыму были, дак их Сталин попер оттуда сухим-немазанным. Ты еще не докопалась, что Чингисхан был тюрок.
- У Алана Топчи в «Золотом сказании» я не поняла, кто он - Чингисхан.
- Это красивая сказка, выстряпанная правдиво. Сказка это. Сказка, матушка моя. И «Гэсэр» сказка. А в каждой сказке, как сказал Александра, есть намек. Если ты с умом - вот и кумекай. На земле нашей Даурской, из века в век менялись племена.
- А куда уходили?
- Да никуда. В землю нашу. Роднились с другими племенами. И брала - чья сильней. Вот Амур от нас рукой подать: «Шилка и Аргунь начинается Амур». По берегам Амура жили рузгены. Они-то и образовали династию Цзинь. Дзинь - золото. Вот тебе и золотая страна - поднебесная. Кто знает, как еще когда-то назовут нашу Даурию.
- Бравое слово «Даурия».
- Даурия есть, а дауров нет. Заглядывай чаще в схорон, но не вздумай что-либо выносить оттуда. Это не только твое и мое. А и всех предтечей наших. Это богатство дороже золота. Оно скудно, и многое еще нам непонятно. Грядет потомок, которому все будет проще пареной репы.
Трифела глубоко вдохнула, потянулась, провела руками по волосам, и расширив обе пятерни, развела их в стороны, словно крылья.
Азея залюбовалась руками Трифелы. Отчего они так молоды, без морщинок - белые, чистые. Трифела очень просто вещала:
- Если человек живет только для того, чтобы его помнили - ему надо честно осознать, что он человек неполноценный, корыстный, сластолюб и самолюб. А, прежде всего ему надо знать, и точно знать, кому в небытии лучше тому, кого помнят или тому, кого забыли. Приятное забывается быстрее. Полезное дело остается. Так ли важно помнить добродея, принесшего эту пользу? Ведь он делает это без корысти, как индийские гуру. Карма тебе дана от Бога. Давай еще сотворим «Акульку». - Трифела быстро раздала колоду.
- Кто обратится к тебе за помощью, скажи ему: «У тебя горе» – это будет первая правда, а правда действует на веру, - говорила Трифела. - Всегда начинай баяльства с описания того, что сомнению не подлежит. Иногда надо начинать с укора, но надо быть уверенной, что твой проситель в душе согласится с тобой.
За обедом, Трифела была возбуждена, в торжественном настроении, а Азея – подавлена, грустная, тоска сжимала ее грудь. Она знала, что отговаривать тетку бесполезно: так угодно Богу.
- Ты страдаешь вопросом, Азея, лови фартовый случай. Он последний. Но мое главное завещание - найти целебную амфору, тибетский горшок - остается тебе. Знай, я точно выяснила, что он где-то на наших приисках. Обязательно добудь его. Это важная цель всего нашего рода.
- Матушка Трифела, давеча навернулся мне вопрос, почему так много в схороне писанины про Тэмучжина? И как его святое имя, первоначальное - Темучин, Тэмуджин, Темучжин? Про родительницу его ты говорила и многие - Оэлун, а кто-то обозвал ее Улун-Эке. Сказано в сказании, что он родился близ нынешнего райцентра Часучей в Ононском районе.
- У-у-у, хватила! Часучею тогда в помине не было. На берегу Онона было такое красивое место-урочище Делюн-Болдок. Там он и появился радостно с любовию, от любви. Эко место и в наши дни так называется, верно, старики указуют малость подале от Часучею. А тот камень, что называют «Чашей Чингисхана» - я его не видела. И назвали так его читинские писатели, ловко, дак сам Георгий Граубин, а может, кто другой. Тогда туда ездили писатели всего Союзу. Праздник так называли «Забайкальская осень». Тут такой ферт получается: сам Темучин, нареченный потом на большом курултае Чингисханом из рода-племени тайчжиудов. А когда там-там отравили его отца, тайчжиуды стали его злейшими врагами. Колодкой-то на шею они наградили Темучина. И воевал он своих бывших сородичей, неподалеку отсель у речушки Бальджуны, что вливается в Ингоду, которая шибко глянулась Жигале. Ты про ужасы той бойни знаешь. Чингисхан велел срубить деревья, и всех бывших его родичей сварили, в больших восьмидесяти котлах.
- И съели?!!
- Бог с тобой, дева, окстись. - Трифела перекрестившись, надолго замолчала, разглядывая картинки карт.
- А пошто о Чингисхане писанины много… - так он предок одной нашей баяльницы. Родилась она от его заложницы. Приняла обет безбрачия. Летава - славное имя ее. Чингисхан, надо полагать, и не ведал о ее существовании. Она первая добыла зелье ведьм и вывела первую домашную летучую птицу.
Небольшая авторская реплика. Трифела ошиблась. Заложницей Чингисхана была тетка Летавы, то есть сестра ее матери.
- Чингисхан считал свой век жестоким, а своим потомкам в Ясах завещал милосердный век, смиренный. Не применять жестокости ни к одному живому существу. - Заключила Трифела.
По окончании трапезы, она вышла в сени, попросила Азею полить ее из ведра холодной водой.
Вытираться она не стала. После вчерашней бани тело ее было чисто, и выглядела Трифела вовсе не старухой. Войдя в избу, Трифела обнаженной села на скамью. Попросила Азею:
- Скинь с себя лóпоть, присядем на дорожку.
Две колдуньи, приходящая и уходящая, долго сидели молча, лица их были бесстрастные, но одухотворенные: совершалось великое таинство. Потом Трифела встала. Наказ был прост:
- Не смотри, куда я пошла. Катька скажет, когда тебе надо продолжать жить. Я не умерла – ушла. Без возврата.
- Катька! – Трифела вытянула левую руку, сорочонок сел на нее. Уходящая поцеловала приходящую в лоб, вышла молча. Оставив дверь незакрытой. Ворвался осенний ветер. Цветы и крона на дереве пришли в движение. Было слышно хлопанье крыльев деревянной птицы. Азею почему-то тиранил вопрос, который она не успела задать Трифеле. Отчего ее предтеча сказала: «Мы тангуты»? Азея теперь знала, она вычитала в свитке, что это такое. Ведь тангуты, другое название минья - в десятом веке образовали государство Си-Ся в Каракото, которое было разорено в эпоху Чингисхана. А Трифела Чингисхана боготворила. И унесла благие чувства к нему с собой в Вечность.
В памяти Азеи возникла новость, которую она слыхала по радио. Археологи раскопали дворец на берегу речки Барон-Кондуй притоке Урулюнгуя, в Борзинском районе, при Чингисхане это место называли Борджо.
Через четверть часа сорочонок влетел в избу через дверь и сел на дерево, где его место. Азея встала, закрыла дверь, оделась и принялась за свое дело. Завтра ей предстояло летать.
Предстояло жить. Жить и вспоминать.
Монгольскую пословицу: «Чтобы строить высоко, надо рыть глубоко» Азея переладила: «Чтобы летать высоко, надо знать глубоко».
- Дуня… «Дуня тонкопряха», это великий грех - убивать не родившегося человека. Ведь у него уже сердце бьется. Может быть, это твоя радость в старости. Живое существо. Родившихся кутят ты топила?... Жалко? А своего ребенка не жалко? Своего, понимаешь, своего!!!
Дуня вскочила, пьяно ударила ладонями по столу, что-то непонятное запричитала, схватилась за живот, сжалась и повалилась на пол: «Жалко? Жалко! Тогда вместе с ним… в омут. Пусть там и он меня пожалеет, если кобелям жалеть неохота…»
Азея из ковша катанула на пьяную гостью холодную воду. Та чуть не захлебнувшись, ртом хватанула воздуха и замолкла. Слезы катились из ее глаз. Она растянулась прямо на голом полу и, вскоре уснула. Азея отнеслась к этому равнодушно. Она вышла из избы по своим делам. Колдунья была уверена, что эта девка, со своим импульсивным характером, может решиться и на омут.
Когда Азея вошла в избу, застала гостью, грустно сидевшую за столом. Хозяка подсела к несчастной Дуне. Дружески толкнула ее плечом и потрепала за ухо.
- Вот следующего не высажу, - заявила девица, - повезу и ... и выношу и шлепну на твои ладошки. Вот так. Знала бы кто отец, и этого, может быть, не вытолкнула... А ведь мы бабы переступники закона. Мужиков-то вон на Халхин-Голе положили, а мы с легкой душой человеков на помойку... - Дуня молча налила в стакан синеватой жидкости, в которой плавали хлебные крошки, отхлебнула, выплюнула что-то, занюхав корочкой, положила кулаки на стол.
- Беснуешься, дак от каждого бесения и рожай, - с нотацией в голосе сказала Азея. - будешь богом оправдана. Из чрева сбрасывать грех. Уж лучше не допущай до этого.
– Но, ослобони, прошу. Вдругорядь не буду... Принесу парнишонка или девчонку, да и хрен с ней - пущай растет. Буду любить, беречь буду: это же твой от тебя отделенный кусочек... А оне ить сообразительны бывают. Вон у Зинки Мишка - это же уморенье над ëм, болони надорвешь - взрослый и все тут... У меня три выхода: ты, Дутиха, омут. Дутиха мне противна…
Дуня над чем-то хохочет, потом резко останавливается, будто испугалась чего.
- Развела я тут балясы с тобой, а ить отчим-от заявится седни. Дожидать будет. А я не сказала, чтоб не ждал. С мамушкой-то у них до положенья рук дошло. Третьево дни приходит, плачет горькими. Когда плачет - жалко его, а душа, лечь с ём, не лежит, не поворачивается. Спит он на голбце, меня с кровати не теснит. - Дуня хрумкнула огурцом. - Ты чо, дева, сама солила? Скусу надобного нету. Чесно ку мало. У меня вкусней, принесу тебе цельный туес, честно богово! - Она улыбнулась и в щеку нежно поцеловала Азею. - Разорюсь. Как гля тебя не разориться… Ой, ты корова! - как от мороза вздрагивает Дуня, - вымечко-то у тебя ведерно. Такими титьками цельный полк мужиков с позиции увести можно. Кучу ребятишек выхолить.
Дуня обеими руками, словно две пиалы приподняла над столом тугие груди Азеи.
- Чтоб тебя приподняло да шлепнуло! - Азея ударила по Дуниным рукам. Та схватила руку и поцеловала.
- Руки у тя золотые и голова масленая. А перстики-то, как у музыкантши, как у царицы. Такими перстиками по мужской музыке - тринь!.. - Послышался треск ее ногтей о зубы. - Как ты пожары тушила такими перстиками? Слышь-ко, что Михайло Репин врет, будто царица Катерина Втора с конем любовь имела. Врет?
- Да может, не врет. Худому делу пределов нет. Природа чудит. Она пробует всякие штуки.
Азея вдруг забеспокоилась от холодной неприятной мысли: а вправе ли она поступить так, как задумала? Если все раскроется, осудят ли ее люди? Простит ли Бог? Как отнесется к сему Федосей Панин? А может, с ним-то прежде всего и надо посоветоваться?
И она в тысячный раз задала себе вопрос: "Благое ли дело?" подразумевая положительный ответ. Она посмотрела на Дуню, как на возможную предтечу большой беды. В ее мыслях мелькнуло: "А думала ли та царица, что мгновенная страсть принесет ей многовечный позор? Наверно, не отстраняла такую возможность".
Собственно Азея в своем роде тоже сейчас царица... Захочет, и будет у той жен щины ребенок. Не захочет она, Азея - не испытает Лида Панина счастья материнства.
Самой Азее этого не дано, но она пронзительно может представить, как ощущает женщина нестерпимую боль роженицы и как эта боль оттеняет глубину материнского счастья.
Она вдруг уличила себя, что завидует женщинам-матерям. И что при полной ее «атрофии к мужчинам», - как она совсем недавно думала, Дуня вызывает у нее какое-то странное волнующее чувство. А может быть, оттого, что против женского пола у Азеи не выработалось защитной реакции? К Дуне она испытывает неуловимо-тонкую привязанность. Может быть оттого, что когда-то попыталась вообразить, а чем же притягивает к себе мужиков Дуня Голованова. Своей открытостью; простотой и бесхитростностью: все это составляет ее обаяние. У Дуни в глазах нет злости, даже и тогда, когда она нестерпи мо сердита. Тайна ее взгляда очаровывает любого. Ее, даже грубый юмор не вызывает протеста.
Помнит Азея случай. Стоя в лавке в очереди, она слышала, как три благообразные женщины поносили "распутную Дуньку". Особенно отличалась одна, в ее глазах так и кипело презрение. Но вот, красивая и возбужденная, вошла Дуня. Она поздоровалась не как все тихомолком, а громко приветливо, со всеми. Большинство ответили ей. Но та "с презрением в глазах", подслеповатая с влажными мешками под глазами, промолчала. От Дуни это не ускользнуло:
- Ты чо же это, тетка Марфа Поликарповна, не здоровасся? Богатой стала или обиделась?
Дуня знала, что о ней ходит новая сплетня. Старушка отвернулась и недовольно задвигала плечами, вытирая концами застиранного платка подглазные мешки.
- Ай-яй-яй, я ить не по-подумала, что обидисся на меня из-за какого-то деда Касатникова. Вить у тебя точно тако свое золот це дома на пе-печке костки прогревает. А вить Касатников-то там на своей печке мне про тебя все уши прозвездел, дескать, Марфонька-то за мной вприскочку бегат.
Женщины зафыркали в концы платков, а Дуня серьезно вещала:
- Меня ить бабы-вдовушки сбаламутили, проверь, да проверь какого сорту дед Касатников, жених. Вот ты хошь обижайся на меня Поликарповна, хошь нет - самого последнего... не стоит порох жечь. У тебя свой орел сизокрылый.
- Заткнись, поганая!..
- А хошь, я бабам похвалю твоего старикашку? Ты, поди, и не знаешь, с кем он у тебя заогородьем-то потемну кряхтит?
В лавке поднялся откровенный хохот. А усилился он оттого, что, опираясь на батог, зашел щупленький старикашка с густы ми белыми бровями, полностью закрывающими глаза.
- Христос-то дал! Вот он легок на помин, - обрадовалась Дуня - посмешить народ. Подошла и услужливо взяла под локоть.
- Деда, у меня к тебе есть антирес, бубновый. Хошь узнать какой? - громко кричала она на ухо глуховатому деду.
- Дак, а хочу, - прокашлявшись, сказал дед.
- Выходи сёдни но-ночью за свой огород. Можешь выдти-то?
- Дак, могу. А по чо?
- Насчет картошки, дров поджарить…. Что же, я тебе прилюдно скажу, по чо? Это намек. Слышал бы ты шепот, шепнула бы, по чо.
В это время старушка молча вылезла из очереди, подхватила старика и выволокла на свежий воздух.
Очередь разразилась гомерическим хохотом.
- Ну, вот уступила мне Поликарповна место в своей очереди. - Азею удивляла сила Дуниного обаяния, ее комического дара.
Сейчас Дуня высказала свои соображения насчет царицы, мол, на нее злые языки наговорили, что не может баба с конем: «Ну не может? Скажи, птица».
- Полно. Не блажи Дунька, опупела, что ли, с трех бокальчи ков?
- Каких три?!
Дуня перебирает пальцы, потом поднимает растопыренными обе руки, поднимает и ноги:
- Вот с эстольких бы не опупела, едриттвоюсмаком, но... душенька-то, какая ни наесть болит. Сукровицей исходится. За что страдаю? Эх, бабы, не могут общий язык найти... На кой ляд мне нужен Гришка, тот, что на таратайке подъезжает к лавке. Вот здоровила, больше коня. Баба приревновала его ко мне. "Пялит, - говорит, - на эту толстоженюю глаза". А что их вилами ему выколоть? Пусть пялит: теплей ходить. Я же не баю, что мне ни тепло, ни холодно. - Дуня смешно морщит нос и чему-то улыбается. – Тепло - от тебя не скрываю, Елизарьевна, тепло мне от мужичьих взглядов. Иначе, зачем жить. Тетка моя Марея говорит: "Духа, помяни слово мое, пройдет с маленько время и о тебе, как о Гланьке Дивановой будут баять: « О Дуне Головановой хахали ахали, ухари ухали". - Вот люблю я пошто-то тетку, хошь и пропащий она человек, Ха-ха! Она обо мне то же и говорит: "Люблю Духу, хошь и пропащий человек она". Дуня протяжно со стоном вздохнула, помолчала.
- Вот китаёзы, говорят, на что чучмеки - ни в зуб ногой, а ба-бабу чтут, - оживилась Дуня, - на руках носят. Ране богатые ноги в колодки вставляли, чтоб не росли, как у тымэна. А мужик у них и стряпать и ляпать умеет. За китайца, что ли выйти взамуж? Есть гармонь, да нет гармонии. Кто же эдак говорил?.. А ещё: зима-то та да пальто не то.
- Отдохнуть захотела?
- Любят они, говорят, шаловливо... Отдохнуть? Да пусть бы только по-настоящему любил. А работа... Отказалась я, когда от работы? Ну? Душно чего-то. Давай отопрем дверь.
Дуня пихает ногой дверь, та раскрывается и закрывается вновь.
- Ну и хрен с тобой, не хочешь исть - ходи голодна. - Дуня садится на пол, сложив ноги калачиком.
- Может просквозит - осень. Захворать, что ли? Елизаровна, пошто тебя все боятся? Ну не боятся, дак боязливо уважают? А?
Не дождавши ответа встает, наливает в стакан самогон, макает безымянным пальцем и разбрыз гивает на три стороны:
- Буряты делают так... Пошто? Вот у них свой бог, у нас свой. Это оне так бога своего улещают. А есть он бог-то? Вот ты мудрица, Елизаровна, есть он? Не криви душой.
- Утро бывает; растет цветок; в твоем брюхе живчик шевелит ся, тоже растет; падает роса; подымается хлеб над полем, бухнет в квашонке. Хлеб выходит из земли, скрозь нас проходит обратно в землю. Кому-то это надобно?.. Бога я не видела, но... Дух есть. Я же отзаболь умею летать. Как получается, не знаю. Летаю. Не хитрю перед тобой, не лукавлю, упаси господи... Кто-то это первым понял и мне тайну передал через покойную Мать-птицу Трифелу. А бог какой-то, может быть, и есть. Богу ведь на ногу не наступишь, иголкой не уколешь. Он есть - его нет. Попросить вольно: выдаст, если веришь. Не веришь - вот...
Азея сложила выразительный кукиш, встала и отошла к печи.
- А к чему кукишка твоя?
- Помощь Бога в вере.
- Давай мотифон заведем, трень-брень. Прошлым разом ты мне напрочь отказала… освободить от завязи. Если и этот раз откажешься - ты колода колодой в своем принципе - то мне одна дорога - в омут. К Дутихе я боле не пойду.
Дуня выбирает пластинку, крутит ручку патефона и начинает неистово отплясывать. Она заголяет бесстыдно юбку и высоко подбрасывает ноги "как в кино", кружится, приседает, что парень, топотит по полу, хлопает в ладоши. Делает еще какие-то своеобразные коленца - не понять что за танец. Но она выража ет им безысходную решимость и веру, что осилит, пройдет сквозь ад боли и душевных обрывов. Кончается пластинка, патефон шипит, удивлен но покачивая мембраной. Дуня этого не замечает. Азея куда-то вышла. Потом Дуня, не прекращая ритмических подергиваний, вынимает из рукава душегрейки тряпицу - распоротый американ ский мешок, расстилает на топчан, скидывает с себя юбку:
- Я готовая Елизаровна, - с вздохом говорит она вошедшей Азее, - давай вытаскивай из меня человека, - Дуня закатывает забористый мат и, покоряясь судьбе, ложится поверх плотного мешка. Азея подает ей чашку с зеленовато-бусой бурдой.
- Пить? - Дуня приподнимется и принимает чашку, делает глоток. - Муторно.
- Пей, пей все.
Дуня морщится, но допивает. Потом чувствует, как гудит в голове, будто "струны" на телеграфных столбах во время бури. Тело становится невесомым, какая-то сила подхватывает ее и уносит в желтую страну, где нет опоры, где нет ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего. Она словно покидает свое тело, растворяется, как туман средь чистого неба…
Просыпается Дуня на третий день. Ломота в костях. Гуд в голове, распирает переносицу, пошаливает поясница. Дуне ка жется, что она вздремнула несколько мгновений. Одна. Она встает, ищет мешковину, а мешковины под ней нет. Одевается и опустошенная идет домой. Порожняя. Порочная…
Вторжение в чужую душу, в чужое тело, разум, в жизнь посто роннего человека Азея считала высшей несправедливостью. Но это вторжение идет постоянно и всюду. И как бы человек ни вкручи вался-ввинчивался в эти понятия - он не может остро ощутить их бесчеловечность, пока сам на себе не испытает. Иногда сам человек просит вторжения в виде помощи. Азея много раз проигрывала возможную жизнь четы Паниных. И приходила к выводу - без детей их жизнь равносильна существования без счастья. И только одна она, потомственная баяльница может их осчастливить. Азея умеет пользоваться заветом-советом от матери-птицы Козули. Лида рожать может, но она не поднимется над собой - отдаться другому мужчине. Федос - пустосем. Ему никогда не иметь детей.
И колдунья решилась на испытку. Но так, чтобы ни единая душа не узнала никогда.
…Отгоревали светлыми слезами летние возвраты. Дыхнул морозец, и повисли удивленно слезы с наличников окон, с козырьков крыш. И ослабленные лучики солнца раскалывались о сосульки и не пытались нарушить законы глубокой осени, почти зимы.
Дуня долго не могла насмелиться назначить военруку встречу. Пожаловалась Азее: "Доспелось чо-то нехорошее по-женски". Работала она приемщицей на маслозаводе, иногда помогала сепарировать молоко. Однажды во время сепарации напарница ушла покормить грудью ребенка. Когда Дуня была одна, вошел Сергей.
- Что случилось, Евдокия, почему вы не хотите встретиться со мной?
- Хворала.
- А теперь?
- Идите, Сергей Александрыч, если вас увидят - все пропало. Жене донесут.
- Я приду. Сегодня.
- Сёдни не надо бы. Завтра суббота, вот вечером приходите к Азеиной бане из-под леска – никто не увидит. Там на отшибе.
Азея же ей сказала:
- Сегодня не надо. Жди тогда до следующей субботы.
Дуня встретила Мурзина у ворот бани и увлекла в лесок.
- Седни в бане собачий холод. Походим нипочем. А в ту субботу честно богово…
Они шли в глубь леса. Стояла тишина, заметно меркло небо. Было оглушающее безлюдье. Где-то далеко послышался порыв ветра. От реки пахнуло осенней свежестью. И тоской. Мурзин немного разочарованный и чем-то встревоженный чувствовал неловкость. Дуня остановилась, повернулась к нему лицом и прижалась спиной к толстому стволу березы. Сергей приблизился, наклонился, ища ее губы.
- Ну что вы, не надо.
- Зовите меня на «ты».
- Нет. Вы лучше зовите меня на «ты». – Дуня вздрогнула.
Мурзин расстегнул свое пальто, накрыл ее. Его руки остались на ее плечах. Несколько минут они стояли не шевелясь. Мурзин стал вновь домогаться поцелуя. Дуня ловко изворачивалась.
- Что случилось, Евдокия?
- Ничо. Мне просто стыдно. Вы женатый… Дети…
- Не мы первые…
- Пойдемте, поздно.
Мурзин руками скользнул вниз. Дуня отстранилась.
- Загорелось? Не ве-верите мне? Так и не надо.
Она пошла прочь.
- Дуня, - он впервые так назвал ее, - Я верю, но поверьте, я без вас уже жизни не мыслю.
- А я такая же, как в-ваша жена, не лучше и не хуже. Добьетесь чо надо и манатоны под мышку. Все вы та-та-такие.
- Дуня! Я честно не помышлял о другой женщине, но вы…
- Ой! Не надо слов трень-брень. Если бы тогда дома я да-дала вам волю. Дак и теперь бы не встретились.
Они вышли на опушку к объездной дороге. Недалеко от места их первой встречи.
Военрук молчал. Шел и спотыкался о кочки. Дуня остановилась, подошла к нему. Провела ладонью по его лицу.
- Ладно. Дай я тебя поцелую, дурачок. А теперь чеши, да не забудь: в субботу на том же месте. Ладно? – Она ласково улыбнулась.
- Хорошо. – Ответил военрук и быстро зашагал к дороге, ведущей к мосту.
Федосей и Лида приехали в кошевке, наполненной свежим сеном. Солнце было высоко, суббота выдалась погодистая. Азея радушно встретила гостей, угостила их рыбным пирогом, похвалившись, что рыбу наловил ее сынок Егор. Гости настояли подождать, пока мальчик напоит их коня. Егор решил угодить гостевому коню и напоить его не речной, а ключевой водой. Ему нравилась верховая езда, он шепнул Азее:
- Мама, попроси у дяди Федосея, хочу на их коне прокатиться.
Азея стала уговаривать Егора, не просить коня: с дороги он устал. Федосей понял о чем просит мальчик:
- Можешь прокатиться на нашем Беркуте, только сильно не гони. Он сам тебя хлынцой повезет. Беркут любит лес.
На закате солнца, как было уговорено, Мурзин с подлеска пробирался в баню Стародубовой. Задержался он по причине того, что увидел едущего на лошади мальчика Егора. Дуня уже около часу ждала его. Ей почему-то стало неописуемо стыдно. Она трепетала, как невеста. Все внутренности словно завязались в крепкие узлы.
В окошечко выходящее в огород она видела, как Азея вышла за чем-то, посмотрела на баню, гребнула рукой от себя воздух. Наверно, увидела Дунину физиономию.
Залаяла в огороде собака, привязанная рыскалом на цепь к будке.
Мурзин остановился. Идти или не идти? Он никогда в жизни не изменял жене. Но Дуня его влекла. Он вспомнил свидание у амбара, и в лесу. Дунин голос. Волны идущие от ее горячего тела. Почему именно в этой бане они должны встретиться? Она позаботилась, чтоб никто не видел его близ ее дома. Он шагнул в приоткрытую дверь, в объятья полутьмы.«Погоди. Дай попривыкнуть», - шептала Дуня…
В то же время Азея, услышав лай собаки, вышла в сени и через угловую щель наблюдала за баней. А как только дверь приоткрылась, верх двери был виден через проруб. Она вошла в комнату.
- Федосей, поди, в ту часть, а мы с Лидой займемся своим делом. Она велела Лиде лечь на гору подушек так, что голова оказалась ниже туловища. Намочила тряпку и приложила ей компресс на низ живота, покрыла этот компресс легкой мерлушкой и, сказав: «Лежи так» - вышла на улицу. Прикрыла ставни окон выходящих в огород.
И долго напряженно ждала.
Но вот дверь у бани приоткрылась, из-за загородки показалась Дуня. Лицо ее горело, даже чувствовалось впотьмах. В руках держала сверток из белой тряпки. Не глядя на Азею, подала ей. Азея показала ей на огород. Азея, войдя в избу, сбросила с колен Лиды одеяло, убрала мерлушку и компресс, скомандовала.
- Потужься, дева. Шибче. А теперь расслабься. Вот так. Это хорошая мазь – она вылечит тебя.
Азея набросила на себя курму. Подошла, наклонилась к Лиде.
- Я коровку подою, а ты шумни мужика-то. Пущай он тебя полюбит, да лежи-то все этак же. Дверь-то закрючьте. А как отлюбит, пущай торнет дверью.
Ужинали они молча. Все трое старались избегать встречи взглядами. Егор, попрощавшись с гостями, долго находился возле коня, кормил его сеном из своего сенника.
В полночь супруги уехали.
А через полтора месяца радостный Федосей привез весть – есть!
Уход трифелы
- Азеюшка, нарушай-ка хлебца. Вообще хлеб надо не рушать, а ломать. Недаром говорят, ломоть - ломоток и есть частушка булки. Рушать, или резать – это насилие над хлебом. А когда ты отламываешь кусок – хлебу не больно. Разлом получается в самом удобном месте и крошек меньше. Сядем мы за нашу последнюю трапезу. А пока неси карты; сыграем-ка мы с тобой в «Акульку». Похлебка аккурат и дозреет.
- Матушка Трифела-птица, а пошто только в Акульку? Можно в «Пьяницу», в «Курицу», в «Ураган», в «Шестьдесят шесть». Я люблю в «Кис-Кис».
- Сыграем в «Акулину»: последний раз играла со мной, когда уходила, мать-птица Жигала.
Азея, вынув карты из футляра, стала делить их, раздавая по одной между Трифелой и собой.
- Ты, Азея, живи, пока нужна людям, радуйся, если кому-то поможешь, а когда твоя польза иссякнет и ты поймешь, что ты не в силах помочь страдальцам – уходи. Уходи без сожаленья. Быть кому-то обузой позорно. - Когда Азея разделила колоду, каждой досталась половина, игрицы сбросили попарно все одинаковые карты. Трифела спросила: « Все сбросила пары?.. Ну, вот осталось у нас поровну. Тяни ты у меня первая…. сбрасывай и своего валета».
За этой детской карточной игрой Трифела продолжала свой главный наказ, повторяя уже сказанное до этого дня: «Были, да и сейчас есть народы, которые с радостью покидают эту бренную жизнь, уходят в иную, светлую, легкую. Здесь пожили, пора – туда. Когда человек, содеяв все, что ему положено, становится бессильным помочь своим, он просит вырыть ему могилу, садится в нее, его живого зарывают. Никто не знает, чего он чувствует. Ведь он никогда никому не поведает. Умирает, надо полагать, от разрыва сердца. – Колдунья задумалась и как бы улетела куда-то в мечтах.
- Матушка птица Трифела, а другой свет, правда, есть? Ты научила меня умирать. Но когда я оживаю, то не помню, что со мной было, где я была. А вот когда летаю – все помню.
- Когда ты умираешь, твоя душа еще в твоем теле. Девять дён ей надо, чтоб она отлетела. Живи долго, но не доживай, моя сахараночка, до того, когда ты станешь обузой кому-то. Уходи. Уходи подальше в безлюдье. С собой ничего не бери; там тебе ничто не нужно. Засни среди трав, деревьев, среди зверья и птах, среди гнуса, и пусть твое тело станет пищей для зверей и птиц, оне тебе благодарны будут, - остальное - земле. Тогда душе легче отлететь, быстрее избавиться от тела. Уйди подальше в лес или степь, усни, умри, но больше не оживай. Ты станешь частью природы. Звери, птицы похоронят тебя по всей нашей державе. Кому надо знать, где твое последнее место? Кому охота будет поплакать по тебе? За нами за всеми не было потомства, нет и могил. Кому охота будет – пусть плачут, глядя в небо, а не в землю. Трудно найти преемницу, а ты постарайся. Лучше сиротке передай. Мне не понятно, почему твое имя было последним - Азея. Жингала-птица сказала, что в завете это последнее имя, которое досталось тебе. Не состоись тебя - этим именем другая была бы освящена.
- А почто надо, чтобы наших могил не было?
- А где у Чингисхана могила? Никто не знает. Если ее найдут, наступит конец света. Тот, кто найдет ее - будет править всем миром.
- В схороне я читала, что Чингисхан не был монголом.
- Какая жаба тебе может сказать, что она видела рыжего монгола или бурята? Рыжие татаре караимы в Крыму были, дак их Сталин попер оттуда сухим-немазанным. Ты еще не докопалась, что Чингисхан был тюрок.
- У Алана Топчи в «Золотом сказании» я не поняла, кто он - Чингисхан.
- Это красивая сказка, выстряпанная правдиво. Сказка это. Сказка, матушка моя. И «Гэсэр» сказка. А в каждой сказке, как сказал Александра, есть намек. Если ты с умом - вот и кумекай. На земле нашей Даурской, из века в век менялись племена.
- А куда уходили?
- Да никуда. В землю нашу. Роднились с другими племенами. И брала - чья сильней. Вот Амур от нас рукой подать: «Шилка и Аргунь начинается Амур». По берегам Амура жили рузгены. Они-то и образовали династию Цзинь. Дзинь - золото. Вот тебе и золотая страна - поднебесная. Кто знает, как еще когда-то назовут нашу Даурию.
- Бравое слово «Даурия».
- Даурия есть, а дауров нет. Заглядывай чаще в схорон, но не вздумай что-либо выносить оттуда. Это не только твое и мое. А и всех предтечей наших. Это богатство дороже золота. Оно скудно, и многое еще нам непонятно. Грядет потомок, которому все будет проще пареной репы.
Трифела глубоко вдохнула, потянулась, провела руками по волосам, и расширив обе пятерни, развела их в стороны, словно крылья.
Азея залюбовалась руками Трифелы. Отчего они так молоды, без морщинок - белые, чистые. Трифела очень просто вещала:
- Если человек живет только для того, чтобы его помнили - ему надо честно осознать, что он человек неполноценный, корыстный, сластолюб и самолюб. А, прежде всего ему надо знать, и точно знать, кому в небытии лучше тому, кого помнят или тому, кого забыли. Приятное забывается быстрее. Полезное дело остается. Так ли важно помнить добродея, принесшего эту пользу? Ведь он делает это без корысти, как индийские гуру. Карма тебе дана от Бога. Давай еще сотворим «Акульку». - Трифела быстро раздала колоду.
- Кто обратится к тебе за помощью, скажи ему: «У тебя горе» – это будет первая правда, а правда действует на веру, - говорила Трифела. - Всегда начинай баяльства с описания того, что сомнению не подлежит. Иногда надо начинать с укора, но надо быть уверенной, что твой проситель в душе согласится с тобой.
За обедом, Трифела была возбуждена, в торжественном настроении, а Азея – подавлена, грустная, тоска сжимала ее грудь. Она знала, что отговаривать тетку бесполезно: так угодно Богу.
- Ты страдаешь вопросом, Азея, лови фартовый случай. Он последний. Но мое главное завещание - найти целебную амфору, тибетский горшок - остается тебе. Знай, я точно выяснила, что он где-то на наших приисках. Обязательно добудь его. Это важная цель всего нашего рода.
- Матушка Трифела, давеча навернулся мне вопрос, почему так много в схороне писанины про Тэмучжина? И как его святое имя, первоначальное - Темучин, Тэмуджин, Темучжин? Про родительницу его ты говорила и многие - Оэлун, а кто-то обозвал ее Улун-Эке. Сказано в сказании, что он родился близ нынешнего райцентра Часучей в Ононском районе.
- У-у-у, хватила! Часучею тогда в помине не было. На берегу Онона было такое красивое место-урочище Делюн-Болдок. Там он и появился радостно с любовию, от любви. Эко место и в наши дни так называется, верно, старики указуют малость подале от Часучею. А тот камень, что называют «Чашей Чингисхана» - я его не видела. И назвали так его читинские писатели, ловко, дак сам Георгий Граубин, а может, кто другой. Тогда туда ездили писатели всего Союзу. Праздник так называли «Забайкальская осень». Тут такой ферт получается: сам Темучин, нареченный потом на большом курултае Чингисханом из рода-племени тайчжиудов. А когда там-там отравили его отца, тайчжиуды стали его злейшими врагами. Колодкой-то на шею они наградили Темучина. И воевал он своих бывших сородичей, неподалеку отсель у речушки Бальджуны, что вливается в Ингоду, которая шибко глянулась Жигале. Ты про ужасы той бойни знаешь. Чингисхан велел срубить деревья, и всех бывших его родичей сварили, в больших восьмидесяти котлах.
- И съели?!!
- Бог с тобой, дева, окстись. - Трифела перекрестившись, надолго замолчала, разглядывая картинки карт.
- А пошто о Чингисхане писанины много… - так он предок одной нашей баяльницы. Родилась она от его заложницы. Приняла обет безбрачия. Летава - славное имя ее. Чингисхан, надо полагать, и не ведал о ее существовании. Она первая добыла зелье ведьм и вывела первую домашную летучую птицу.
Небольшая авторская реплика. Трифела ошиблась. Заложницей Чингисхана была тетка Летавы, то есть сестра ее матери.
- Чингисхан считал свой век жестоким, а своим потомкам в Ясах завещал милосердный век, смиренный. Не применять жестокости ни к одному живому существу. - Заключила Трифела.
По окончании трапезы, она вышла в сени, попросила Азею полить ее из ведра холодной водой.
Вытираться она не стала. После вчерашней бани тело ее было чисто, и выглядела Трифела вовсе не старухой. Войдя в избу, Трифела обнаженной села на скамью. Попросила Азею:
- Скинь с себя лóпоть, присядем на дорожку.
Две колдуньи, приходящая и уходящая, долго сидели молча, лица их были бесстрастные, но одухотворенные: совершалось великое таинство. Потом Трифела встала. Наказ был прост:
- Не смотри, куда я пошла. Катька скажет, когда тебе надо продолжать жить. Я не умерла – ушла. Без возврата.
- Катька! – Трифела вытянула левую руку, сорочонок сел на нее. Уходящая поцеловала приходящую в лоб, вышла молча. Оставив дверь незакрытой. Ворвался осенний ветер. Цветы и крона на дереве пришли в движение. Было слышно хлопанье крыльев деревянной птицы. Азею почему-то тиранил вопрос, который она не успела задать Трифеле. Отчего ее предтеча сказала: «Мы тангуты»? Азея теперь знала, она вычитала в свитке, что это такое. Ведь тангуты, другое название минья - в десятом веке образовали государство Си-Ся в Каракото, которое было разорено в эпоху Чингисхана. А Трифела Чингисхана боготворила. И унесла благие чувства к нему с собой в Вечность.
В памяти Азеи возникла новость, которую она слыхала по радио. Археологи раскопали дворец на берегу речки Барон-Кондуй притоке Урулюнгуя, в Борзинском районе, при Чингисхане это место называли Борджо.
Через четверть часа сорочонок влетел в избу через дверь и сел на дерево, где его место. Азея встала, закрыла дверь, оделась и принялась за свое дело. Завтра ей предстояло летать.
Предстояло жить. Жить и вспоминать.
Монгольскую пословицу: «Чтобы строить высоко, надо рыть глубоко» Азея переладила: «Чтобы летать высоко, надо знать глубоко».