Из антологии донбасской поэзии «Великий блокпост»

Дорогой читатель! Вернее, так: дорогой перечитыватель! Искренне верю, что поэзию необходимо именно перечитывать, хотя, разумеется, никакое перечитывание не заменит дивный восторг первого узнавания текста, но откроет иные двери, иные калитки в мир зачитанного до слез стихотворения. Перечитыватель оголяет провода, срывает покровы, сам становится текстом. Есть мнение, что автор во время работы над стихотворением словно созывает всех своих читателей из будущего. Всех до единого...
Дорогой перечитыватель, ты держишь в руках антологию донбасских стихотворений «Великий Блокпост», хотя на самом деле это он, великий и трагичный, держит тебя в своей горсти, подносит к близоруким глазам, рассматривает тебя, когда ты открываешь первую главу «Предчувствия войны», и словно бы спрашивает: «А ты чувствуешь?»
<...>
Девять донбасских лет. С 2014 трагического года, когда «От Одессы остался только звук О...», до 2022 года, в котором постоянно звучат новости о невинно убиенных донбасских детях – ангелах Донбасса. Какими были эти годы? Разными. Сколько в них было горя и сколько было нечаянной хрупкой радости выживших, день за днем вспоминающих наших павших. Главные герои антологии – люди. Шахтеры, поэты, военкоры, филологи, врачи, скрипачи, модели, Авели и каины, перевозчики, рабочие, ветераны, мертвые и живые, бессмертные наши донбасские люди.
<...>
«Великий Блокпост» – это антология-путешествие в край терриконов, в бескрайнюю донбасскую степь, изрытую траурными лентами окопов, в самую суть долготерпения русских людей, которые готовы до последней капли крови сражаться за поэтический язык главного русского божества – Александра Пушкина.
<...>
Под обложкой антологии «Великий Блокпост» собраны стихотворения сорока пяти авторов. Сорок пять разных голосов, презревших смерть и воспевающих жизнь.
<...>
Сорок пять – это, конечно, и про Победу. Про попытку магического воздействия на пространство, про личный вклад каждого в общее дело Победы. Мы победим – так было, и так будет всегда. В этом нет никаких сомнений. Это мне на ушко вчера нашептал в очередной раз артобстрелянный бронзовый и навсегда тридцатисемилетний поэт и военкор Александр Пушкин. Русское слово всегда побеждает.
<...>
Разреши мне вольность, дорогой перечитыватель, я хочу признаться тебе в огромном, обрушившемся на меня счастье всматриваться в эти доподлинные тексты. Общим знаменателем для стихотворений поэтов-воинов является уникальное отношение авторов к своим лирическим героям, это взгляд прямо из окопа или с брони, взгляд из-под каски и через прицел. Это особое братство.
<...>
«Великий Блокпост» – это время долгостояния и долготерпения, это и час мужества, и кевларовый век, это время «до»... А что после него? Воскресение. Пасха. Победа.

Подушка противная.
Одеяло интерактивное.
Вечеринка корпоративная.
В слове «оранжевый» слышится
«г» фрикативное.
Кокнули Яндарбиева.
Фильмы Димы Месхиева.
«Окна» Нагиева.
Русский язык не доведет до Киева.
Югославские мины.
Со взрывчаткой машины.
Синие апельсины.
Бедная Украина.

2004

За окнами хмуро и сиро,
уснешь и увидишь во сне,
что мир разделен на два мира
в какой-то ужасной войне.
В какой-то продуманной бойне,
в каком-то тумане и мгле...
И колокол на колокольне
звонит обо всех на земле.
Ты держишь винтовку, как палку,
от страха и злости дрожишь,
такой близорукий и жалкий,
кого-то убить норовишь...
Окопы, обстрелы и взрывы,
и будет все именно так,
пока не увидишь красивый,
пробитый осколками знак:
до вражьей столицы две мили.
И тут же проснешься без сил
от счастья, что мы победили
и ты никого не убил.

2006

* * *

Прибыль растет, растут объемы продаж.
Даже зарплата – медленно, но растет.
С прошлой получки приобретен трельяж.
С этой получки можно купить комод.
Случка «американ дрим» с русским «давай»,
этой страны бездонные закрома...
Яблоко капитализма, советский рай.
Если не пить, то можно сойти с ума.
Я и не пью. Я и почти сошел,
глядя на эти нравы и времена.
Кроха не знает, что плохо, что хорошо,
если что и спасет – так только война.
Только война расставит все на места,
только война и только враг у ворот.
Только странная надпись на пол-листа:
«Офис закрыт. Офис ушел на фронт».

Прогуляться выйти субботним днем,
завернуть в кафе невзначай.
И давайте папе пива плеснем,
маме с дочкой заварим чай.
Но в кафе какой-то холодный свет,
пиво – теплое, чай – с тоской,
потому решит семейный совет
двинуть дружно в сад городской.
Там в саду стоит голубая ель,
там когда-то белка жила,
там в саду лошадка и карусель
и пинг-понговых два стола.
Продают какую-то ерунду,
постоять – устроит цена.
Духовой оркестр в городском саду
так хорош, словно завтра война...

Тяжела атлетика Мономаха,
асинхронно плаванье, квел футбол.
Проигравшего ожидает плаха,
победителю достается кол.
Выпьем за победу, да где же кружка?
И, по ходу, нечего наливать...
Коротка дистанция, как кольчужка,
а мы еще не начали запрягать...

Если Он важен не просто тебе,
а в рамках Вселенной,
Он не отвалится, не станет
монетой разменной
для автомата с шипучей лимонной водой.
Если Он важен тебе – тысячи лет неживой.
Вдруг, как иголкой игольщик, –
нащупана вена.
– Пленных не брать! Война
здесь обыкновенна.
Пустая скорлупка сработавшей гильзы,
у автомата щелчок – принимаемый вызов.
– Пленных не брать, добивайте!
К ужину гости –
пустые глазницы, лохмотья,
гремящие кости.
Ешь телевизор, ересь печатных продуктов.
Эта война на заказ – жуткая шутка.
Не истери, у правды о Нем нет срока.
Находишь еще в себе подобие Бога
или уже стесался, истерся духом?
Видишь, земля пылает десятым кругом!

Безнадежность вежливо
вынимает из одежды
и голым на снег.
До границы идти из этой страны,
но бережно сохранять ее
где-то у основания рода.
Погоду, лицо одноклассницы,
моду на мех, бижутерию и поролон.
Двигаться вон из комнат,
в которых погром.
Смерч, проносящийся,
словно внутри метроном.
Потактово: в нищету и неверие в Бога.
Дома без порогов стоят – недотроги.
И плачут потеками серых фасадов.
Вон из страны разбредаются чада.
Кому-то на запад, там
жирная паперть и новый язык.
А кто-то идет на восток
прорастать корнеплодом,
катать вдоль коронок знакомое слово.
Тайник
за печатями, в клубнях проводки.
Что толку скрывать
гнойники-недомолвки?
Поодиночке бегущие волки –
дети двуликости, стадных рефлексов.
Вы ростом уменьшитесь
в вытертой холке,
но вряд ли найдете лучшее место.
Мне тоже, бывает,
хочется с вами бежать,
забывая за окнами пустошь
и черный грибок зеленых подъездов.
Но я остаюсь, впиваясь зубами
в свою же костлявую руку.
Ведь если нести, то честно.

2011

* * *

Я люблю тебя, город мужчин
c подведенными черным глазами;
я начну свой визит от вокзала
и продолжу в металле машин.
Возвратиться в него навсегда,
а не просто неделя с родными –
в сентябре на мои именины,
расписанье конца сентября.
Этот город – свиданье с тобой:
мы увидимся, золотом листья
расшивает деревьям бариста –
эта осень кофейной рукой.
Моя радость под пудрой видна.
Ты – мой город, мой город простецкий.
Как прекрасно здесь все, по-донецки,
так приятно глазеть из окна.
Мой оставленный дом у реки,
мой проспект Ильича и больница –
мне все это открытками снится:
пешеходы, афиши и ты.
Ты стал бόльшим теперь для меня,
мой уютный, застенчивый город.
Этот ком, распирающий горло,
я все так же в тебя влюблена.
Ты меня обнимай, не робей.
От вокзала и до отъезда
мне твой воздух для легких полезен
и вальяжность твоих голубей.
Меня городом ты обнимай,
я приехала только за этим.
У меня два обратных билета,
на сегодня – в потерянный май.

2010

Война

* * *

Принесли на Авеля похоронку.
Тишина стоит, что ни звук – то всхлип,
тишина стоит, только треск в колонках.
И не в курсе Каин, во что он влип...
....
Если б Ева сама не рвала где тонко,
то Адам, как трепетный сомелье,
пригубил бы яблочную самогонку,
настоявшуюся на змее.

* * *

А ты что такой умный,
как будто бы знаешь точно,
стоит ли умирать,
стоит оно того?
Слушай, не надо лозунгов,
и так-то тошно.
Я-то?
Да я об этом совсем ничего.
Нет, я не знаю.
И ты не знаешь.
Разве о том, что ордена удостоят.
Может, в газете еще пропишут
и пустят слухи.
А если хочешь знать,
стоит ли,
стоит? –
то вот спроси у Андрюхи.
А Андрюха ходит по яблоневому саду,
на ветру струится ковыль.
А Андрюха смеется, ему ничего не надо,
на лице у него пыль,
голова у него в цвету, в цветах,
голова у него в кустах.
И роса на яблоках, и в каплях солнце,
у заката лицо огнево.
А Андрюха оборачивается и смеется:
ничего не знаю, мол, ничего.
Может, и хотел бы что-то ответить,
но становится темнота,
налетает, уносит его ветер
за черные леса, за далекие города,
и ничего он не скажет тебе
никогда.
...И исчезают яблони, и становится
тишина,
и только горит костер,
а ты иди, раздвигая мрак, ничего не знай,
до далеких морей, до высоких гор.
Там, у дороги, в лесополосе,
упадешь, уставившись в темноту.
И когда-нибудь будет радость,
и солнце в росе,
и яблони во цвету.

Отойди на шаг. На два.
В красный угол.
Видишь, это не дрова.
Это уголь.
Это – недра. Это с шахт
тянет дымом.
Боже, выходи на шлях,
помоги нам.
Все теплей, еще теплей,
жарко, меркло.
Не подбрасывай углей
в это пекло.
По углам их разведи,
по майданам:
и с напалмом из груди,
и с метаном.
Кто заломится в бреду
над сыночком?
Кто поделится в аду
уголечком?
Ищет третьей мировой
семя жлобье.
Этот уголь – образ Твой
и подобье.

* * *

Что ни дом, то короб пустой,
что ни слово, то сух язык –
эта боль посильней зубной.
Бог, как опытный ростовщик,
назначает такой процент –
не расплатишься до зимы.
После смерти не будет цен,
только свечечки зажжены.
Под ногами горит асфальт,
и не слышно колоколов,
в этом городе плавят сталь,
проливают свою же кровь.
А за городом светлячки
освещают победный путь,
я гляжу сквозь твои очки,
я желаю к слепцам примкнуть.
Что ни дом, то сплошная скорбь,
что ни голос, то вой сирен.
Этот город был слишком горд,
и теперь он пошел в размен.
Бог торгуется, как банкир,
не уступит и двух монет.
Бог смеется, что Божий мир
утверждает, что Бога нет.
Его смех – канонада дня,
город плотно берут в кольцо.
В этот город пришла война,
я боюсь ей смотреть в лицо.

* * *

И хотя моя цель – не вырасти, но расти,
ужасаясь дремучести воздуха над головой,
я всегда вспоминаю,
что здесь полегли костьми,
уходя в забой. Уходя в запой,
по стеклянное горлышко узких шахт –
четверенили потихоньку, как муравьи.
Не отмыть под ногтями и в пальцах
суровый такт –
сама соль земли, сама боль земли.
Словно стон роженицы – выдох, вдох.
Нарастает рокот внутренних галерей.
Уповай на Бога, но помни, что этот Бог
не жалеет даже собственных сыновей.
Но руда-земля тебя любит – вторая мать,
подземелий пыль непохожа
на стылый прах.
Если цель твоя – выстоять,
так учись стоять,
но тебе в этом не помощник страх.

РОДНАЯ РЕЧЬ

Мой язык кому-то становится поперек
горла.
Говорить на нем все равно что терпеть
сверла
по металлу в кости подъязычной и рядом
с нёбом.
Мой язык поэтичный уродлив для
русофоба.
Моя личная фобия – договаривать все
до точки,
моя личная точка там, где ушная мочка
переходит в хрящ. В нем нервическая основа,
перевод синхронный влетевшего птицей
слова.
Отстранившись прилюдно, перебираю
смыслы,
мой язык гениален, выдыхается
углекислым.
Лишний повод расти деревьям, цветам
и травам,
лишний повод закату стать навсегда
кровавым.
Мой язык для кого-то сложен
и неприемлем,
он впитал весь пот, что отдан был
русским землям,
он звучит внутри, как то, что молчать
не может.
Мой язык – пятно несмываемое на коже.

Я люблю этот город –
обетованную степь,
на лице его порох,
он видел воочию смерть.
Он безумен, как шляпник,
разливший нечаянно ртуть.
Этот город внезапен,
но мне не в чем его упрекнуть.
Он стоит на границе –
силы света и силы тьмы.
Он немножечко рыцарь,
его горы – всего-то холмы.
Его вены, усталые вены –
потемневший асфальт дорог.
Его все обвиняют в измене,
сочиняют ему некролог.
Я люблю его, как ребенка,
не болеет ли, не озяб?
Как же тонко в нем все, так тонко,
но об этом сейчас нельзя.
Впрочем, в тонкости тоже сила,
тоже правда и благодать.
Я заранье его простила,
если будет за что прощать.

Лучше подставить другую щеку:
на́ тебе.
Лучше известно, кто в руках,
чем журавль на́ небе.
Лучше в хате иконостас,
чем в море сокровище.
Лучше братья по крови,
чем по сукровице.
Если уж тут затронута гематология:
целый ребенок лучше его надгробия.
Лучше череп носить на плечах,
чем сажать на шест его.
Лучше хмельной Майдан,
чем толпа с Грушевского.
Весело вам, вольнό вам, кобза с окариною?
Что же вы, братцы, сделали с Украиною?
Что же вы добиваете,
злы и жертвенны,
то, что за двадцать лет
не успели гетманы?
Истинно говорю вам,
как у Матфея в записи:

есть кому предавать
на славянской трапезе.
Лучше смерть в нищете –
благополучья рабьего.
Лучше стоять у пропасти,
чем у Яра Бабьего.
Лучше искать в себе,
чем винить правительство.
Лучше место жизни,
чем место жительства.
Лучше молиться всем миром,
чем украинской ночкою
небо прокалывать, «i» завершая
точкою.

* * *

Окно. Компьютерное кресло.
Незащищенный свет в окне.
Я выжила или воскресла
в братоубийственной войне?
Смогла спастись ценою малой?
Воскресла страшною ценой?
И кто на снег, от крови талый,
сложил любимых предо мной?
Мне страшно, Господи, от этих
от верещагинских красот
в коммуникационных сетях,
откуда кладбищем несет.
Мой ангел, я теперь другая.
Все изменилось. Я теперь
умею жить, превозмогая
сопутствующий вид потерь.

* * *

В гильзу от АГС помещается 20 грамм,
в данном случае – виски. Мы пьем без звона,
ветер с востока хлопает дверью балкона.
Пьем за тех, кто более не придет к нам.
Пьем за любовь, за свою мирную жизнь,
за наше большое будущее, поскольку все мы
относительно молоды;
неубедительнейшим «держись»
пытаемся поддержать друг друга на время.
Сентябрь начался, с востока идет гроза,
молчат минометы,
автоматы притихли даже.
Один комроты, смотря на меня, сказал,
что мечтает увидеть
женщину не в камуфляже.
Здесь земля отверженных,
нам уже от нее не деться,
ветер степной пахнет смертью,
мятой и медом.
Мы пьем за любовь, за правду,
за счастливое детство,
пьем не чокаясь из гильз от гранатомета.

* * *

Проходили эпохи, генсеки, цари,
разгоняйся же, ветер, и пламя – гори,
саранча проходила, и плыли века,
и текли времена, как большая река.
Оставались земля и деревья на ней,
деревянные домики между дождей,
оставалось сплетенье размытых дорог,
оставались сады, что никто не берег,
одичалые яблоневые сады,
оставались старухи да их деды,
потемневший портрет да икона в углу,
черный хлеб да похлебка из лука к столу.
Перемешаны: чудь, татарва и мордва,
разгорайся, огонь, разрастайся, трава;
все цари да чиновники тенью пройдут,
ну а мы-то навеки останемся тут,
от курильских морей до донбасских степей
в эту землю врастем и останемся в ней.
И когда ты по черной дороге придешь
через мокрое поле и меленький дождь –
будет теплая печь, будет хлеб на столе
и не спросят, какой нынче век на земле.

Ваши пальцы пахнут...
А. Вертинский

Пальцы пахнут никотином,
мышкою, клавиатурой,
пальцы пахнут Украиной,
кровью, гарью, миной-дурой.
Пальцы пахнут Волновахой,
Славянском, Донецком, Счастьем,
пеплом, Горловкой, и прахом,
и расстрелянной медчастью.
Сиротой, убитым сыном
да непризнанной виною.
Пальцы пахнут мертвечиной,
мертвечиной и войною.

* * *

Осторожно, двери закрыты,
водитель сосредоточен,
пассажиры смотрят в окна,
как убегают обочины.
С шакальей улыбкой минометчик
выпустит мину,
громко крикнет: «За Україну!»
Раньше за Украину пили, закусывали,
а теперь убивают,
минометчик улыбается миномету,
говорит: «Баю-баю...»
Спите, суки, босоногие сепары,
русские пропагандоны,
а я, моторний, поїду додому.
А ви вже приїхали. Выходите,
чего разлеглись-расселись,
минометчик будет улыбаться,
пока не заболит челюсть.
Минометчику скажут дома:
«Розкажи нам, Рома,
вони насправді зайва хромосома?»
Рома кивнет, дотронется
до ямочки на подбородке,
попросит борща с чесноком,
черного хлеба, водки
и расскажет о том, как миномет
с первого выстрела дал осечку.
Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»

* * *

В моем городе бой,
и отчаянный boy,
одержимый войной,
надевает портки,
его руки теперь – кулаки,
boy – бугристые желваки.
Ни намека на страх,
boy в отцовских портках:
«Хочешь в глаз или в пах?»
Его тень как скала,
его мысли – смола.
Вне добра или зла
boy умеет крушить,
врач не сможет зашить.
Boy – спартанец, и щит
говорит за него, как скрижаль.
И безумный февраль
отпускает спираль,
где виток за витком
в полотне городском
boy становится мужиком.
Уберечь бы тебя,
чтоб в разгар февраля
в черном слове «война»
появился застенчивый луч
на полу, что скрипуч.
И мой глаз, что текуч
был весь год напролет,
вдруг заметил, что льет
не внутри, а снаружи, и лед,
как короста, сходит с реки...
И не слышно, как взводят курки,
и останутся только стихи...

Как уходят герои? Молча.
Растеряв все рефлексы волчьи.
Вместо слез для них море горечи,
вместо роз для них залп тройной
холостыми, и серый в штатском
что-то скажет нам о солдатской,
о судьбе двух народов братских,
пофлиртует с седой вдовой.
А над кладбищем, там, где дымка,
реют ангелы-невидимки,
их не видно на фотоснимках,
но ты слышишь шуршанье крыл.
Это ветер в густых березах
прячет наши с тобою слезы.
Наша жизнь – череда наркозов
да пролитых на лист чернил.
Развяжи мои губы словом,
я парю над изрытым полем,
я привык, что тобою болен,
я привык уже умирать.
Я лечу, и мне светят звезды,
и рябины алеют гроздья,
и вся жизнь теперь то, что поздно,
то, что вряд ли воротишь вспять.

* * *

Кто читает все эти чертовы сводки?
Налей мне водки, промой мои раны,
мы с тобой в подвале сидим,
как в подводной лодке,
имени русой Марии, имени плачущей Анны.
Наша лампа-лампочка,
наша маленькая лампада,
желтая, жуткая,
внутриматочная спираль мира.
Не гляди на меня, Мария,
я боюсь твоего взгляда,
помолчим, Мария, здесь
каждое слово – гиря.
Наш подвал укромен,
четыре стены и стулья,
а еще эти полки с помидорами-огурцами.
Нас подвал уменьшает,
съеживает, сутулит,
мы становимся даже не сестрами –
близнецами.
А назавтра сводки, от которых
мне сводит душу,
а назавтра снова учиться ходить по краю.
Мы идем по улице – два морячка по суше,
мы с тобою еще ни разу не умирали.

Анна Долгарева

* * *

В город пришла война.
В город ложатся мины.
В городе разорвало водопровод,
и течет вода мутным потоком длинным,
и людская кровь, с ней смешиваясь, течет.
А Серега не воин и не герой.
Серега – обычный парень.
Просто делает свою работу,
чинит водопровод.
Под обстрелом, под жарким
и душным паром.
И вода, смешавшись с кровью,
фонтаном бьет.
И конечно, одна из мин
становится для него последней.
И Серега встает, отряхиваясь от крови,
и идет, и сияние у него по следу,
и от осколка дырочка у брови.
И Серега приходит в рай – а куда еще?
Тень с земли силуэт у него чернит.
И говорит он: «Господи,
у тебя тут течет,
кровавый дождь отсюда течет,
давай попробую починить».

* * *

дети восьмидесятых и девяностых –
кто в штабах, а кто на погостах.
небо тысячу раз прострелено
южными звездами,
когда все еще были в живых,
в благословенных откормленных нулевых
нам так не хватало страны,
любимой большой страны,
нам не хватало войны.
позже
нас назовут придонбашенными,
нас назовут страшными.
мы действительно станем страшными –
для родителей, для друзей,
для соседских ребят,
но более всех для себя.
рожденные восьмидесятыми
и девяностыми
лежат под южными звездами,
расстреляны южными звездами,
и над нами стоит весна.
и лежим мы в своей стране,
и из нас вырастает наша страна.

* * *

Ничего не знаю про ваших
полевых командиров
и президентов республик.
На передовой до сих пор
шаг в сторону – мины
и снайпера пули.
Его звали Максим,
и он был контрабандистом.
Когда началась война,
ему было тридцать.
Меньше года
он продержался.
Недолго.
Под Чернухино
он вывозил гражданских.
Его накрыло осколком.
Мне потом говорили тихо:
«Вы не могли бы
о нем не писать?
Все-таки контрабандист,
бандитская морда,
позорит родину-мать».
Ее звали Наташа.
Она была из Лисичанска.
Прикрывала отход сорока пацанов.
Ей оторвало голову.
Выстрел из танка.
Они говорят о ней,
губы кривят,
чтобы не плакать снова.
Она была повар и снайпер,
у нее не было позывного.
Ее звали Рая.
Художник.
Ей было семьдесят лет.
Жарким августом
перед всей деревней
в обед
ее били двое
по почкам и по глазам,
черный и рыжий,
искавшие партизан.
Она ослепла,
но все-таки выжила,
даже успела увидеть
на улице тело рыжего.
...а с тем,
кто предатель,
а кому давать ордена,
разбирайтесь, пожалуйста,
как-нибудь без меня.

Юбилей отмечали на кухне.
Раз, два, три – и обчелся гостей.
Сын ушел спозаранку, «притухни», –
улыбнулся. Язык без костей.
Рыбка красная. Стопочки с горькой.
Фаршированный перчик в соку.
Голубцы подкопченные горкой.
И отдельно тарелка сынку.
Подарила сестра пароварку:
– Береги себя. Чеки внутри.
Брат пришел. Подарил – пароварку.
Ну, хоть обе врубай и пари!
Вот такая родня на чужбине,
вот такой юбилей в шестьдесят.
– Что там наши творят в Украине...
– Передайте котлетки назад...
Словно чадо о двух пуповинах,
в Украинах, в Россиях, вдали,
кто научит их жить, половинных,
на два времени, на две земли?
После Пасхи на пашню, к утехе,
на Воздвиженье – в башню у МКАД.
Пароварок зато, как в аптеке,
и туда и сюда в аккурат.

* * *

И приходят они из желтого
невыносимого света,
открывают тушенку, стол
застилают газетой,
пьют они под свечами каштанов,
под липами молодыми,
говорят сегодня с живыми,
ходят с живыми.
И у молодого зеленоглазого капитана
голова седая, и падают листья каштана
на его красивые новенькие погоны,
на рукав его формы,
новенькой да зеленой.
И давно ему так не пилось,
и давно не пелось.
А от водки тепло
и расходится омертвелость,
он сегодня на день вернулся
с войны с друзьями,
пусть сегодня будет тепло,
и сыто, и пьяно.
И подсаживается к ним пацан, молодой,
четвертым,
и неуставные сапоги у него,
и форма потертая,
птицы поют на улице,
ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже
вчера убили».

* * *

Белая птица поднимается над сгоревшим домом. Пахнет гарью и порохом и чем-то уже знакомым – сладковатым смертным запахом. Слушай, кто мы – кто мы ныне, с нашей молодостью военной, провожала тебя с утра – не ревела, в стены коридора –
только – вцепившись, стояла. И молчала, молчала, молчала, молчала, молчала.
Но над сгоревшим домом поднимается белая птица. Здесь в золу и камни втоптаны белые блюдца, самовар блестящий, чашки. Лежит и дымится деревянный стол. Сюда уже не вернутся.
Но поднимается белая птица – выше и выше, и разевает клюв она, и крыльями белыми машет, выше выбитых окон, выше сгоревшей крыши, выше всех тревог и печалей наших. И сердце мое, горячее и живое, дергается и хочет – всегда с тобою, посреди войны, посреди сгоревшего города, посреди распахнутых глаз, полных горя и голода, посреди военной молодости исковерканной. У сгоревшего дома лежит разбитое зеркало, отражаются в нем белоснежные кудрявые облака. Белая птица летит, далека она, далека.

Анна Ревякина

* * *

Сама не знаю, как я их пишу,
как будто и дышу, и не дышу.
И буквы, превращаясь в отпечатки,
канючат их под утро отпечатать,
предать огласке, высвободить пядь,
как будто словом можно повлиять.
Но точно можно обозначить время,
суровость быта, свист в печной трубе.
Прошу, мой свет, ни слова о войне,
ни слова про завышенную цену,
которую приходится платить,
нанизывая бусины на нить.
Ни слова про поджилки и юродство,
про вечное безденежье в плену,
про то, как пустошь, топи, целину,
сверяясь по картинкам садоводства,
я еженощно превращаю в книги,
не применяя тяпки и мотыги.
Одни лишь пальцы, стертые к утру,
и если я когда-нибудь умру,
во что не получается поверить,
ты помни, что мои стихи как двери,
в замочной скважине которых диск луны
и облака донецкие видны.

* * *

Наши степи гуманитарные,
наши улицы вне закона.
Выходи, поиграем в Нарнию,
выходи, поиграем в зону.
Потанцуем, пройдемся под руку,
сумасшедшие – божевильные.
Нам и врозь не бывает холодно,
в рукавах у нас связь мобильная.
Март – разлапистый, разухабистый,
раздраженный и разреженный.
Мне с тобой бы бродить до старости
в нашем марте вооруженном.
Мне с тобою играть бы в крестики,
нет, не в крестики, лучше – в нолики.
Мне бы малость твоей чудесности,
мне бы крайность твоей риторики.
Наши степи никем не признаны,
наши улицы артобстреляны.
Нас дурачат из телевизора,
то мы разные, то мы целые,
то мы красные, то мы белые...

* * *

А в Донецке снова гудит земля,
словно в худшие времена,
только мама считает, что худшее впереди.
Дом – четыре стены, но одна стена
говорит: «Беги!»
Моя мама устала бояться
и устала вот так стоять,
словно вкопанная в беду.
Если вспять пространство
и время вспять,
то не смей подходить к окну.
Это зарево сызнова – не заря,
это зарево – зуб за зуб.
Моя мама, ни слова не говоря,
унимает дрожь, усмиряет зуд.
Ей давно не страшно, она кремень,
серый памятник площадной.
Мама точно знает: она мишень.
Или кто-то из нас c тобой...

* * *

Мой отец мне ночами пишет
из другой галактики:
«Ты хорошо рисуешь, но тебе
не хватает практики,
хочешь, я соберу для тебя
золотые фантики
от конфет?
Хочешь, пришлю их курьером
тебе под утро?
Тончайшие фантики
звездного перламутра,
растолчешь их в ступке, сделаешь пудру,
нарисуешь велосипед,
на котором по радуге объедешь
Евразию и Америку.
Согласись, это пошло бы на пользу
такому, как ты, холерику.
Представь, причаливаешь без визы
к любому берегу,
говоришь: «Привет!
Я приехала из волшебной страны
Терриконии,
я решила, что теперь вы будете ее
колонией...»
И тебя селят в красивом дворце
с колоннами,
окнами на рассвет.
Дарят кисти, краски, холсты
и хитрые разбавители,
самого главного живописца приставляют
к тебе учителем,
у него на носу два стеклышка
увеличительных,
он смешно одет.
Он владеет искусством
художественного гипноза,
ты рисуешь войну, а выходит
алая донецкая роза,
и дымится кисть твоя,
словно бы папироса,
оставляет след...»