Сергей Павлов. Кузбасская сага. Книга 4. Иудин хлеб. (Продолжение) ч. 5

К середине 1944 года Красная Армия освободила оккупированные земли СССР, и теперь боевые действия велись на территории европейских государств. Земля горела под ногами фашистов, но, казалось, никто из них не помышлял о поражении: кто-то бесконечно верил в своего фюрера, кто-то – в провидение Господне, а война, между тем, продолжалась. В этом вселенском круговороте потерялись бывшие курсанты школы абвера, теперь у каждого из них был свой фронт. И все же накануне нового, 1945 года, на Рождество, в одном из городков на юге Германии Федор встретил есаула Малышева. Сказавшись нездоровыми, они не пошли в ресторан, где собирались отмечать Рождество немецкие офицеры и куда они были тоже приглашены. Запасшись спиртным и провизией, они провели вечер в номере захудалой гостиницы, делясь пережитым и строя планы на будущее. Если о пережитом они нашли, что говорить, то о своем будущем после победы Красной Армии, в чем они уже не сомневались, не могли найти нужных слов…
Сильно захмелевшие, раскрасневшиеся, они словно пытали друг друга, стараясь угадать свою дальнейшую судьбу. Севастьян Малышев то и дело принимался плакать, порывался куда-то идти, и тогда Федору приходилось успокаивать товарища и насильно удерживать в номере. В конце концов и у него сдали нервы:
– Вот ты тут ругаешь наших хозяев, плачешь, а ты знаешь, Сева, что мне хочется порой сделать? Нет, ты спроси меня, спроси!
– Спрашиваю тебя… – Перестав плакать, Малышев смотрел на Федора в упор. – Сбежать хочешь, да?
– Конечно, хочу, но от этих ищеек даже в такой суматохе не спрячешься. Мне хочется иногда прямо сказать тем пленным в лагерях, чтобы они не шли на службу к фашистам, рассказать, что война уже скоро закончится и тогда…
– Ты с ума сошел, Федор? Тебя тут же и расстреляют! Хотя, может быть, и не расстреляют, а сорвут погоны и толкнут в их толпу. Нет, так нельзя, слышишь, Федя, бечь надо куда-то, где их нет…
– На этой стороне они везде есть и на ту сторону нам дороги нет – двадцать с лишним лет прошло!.. Забыла нас Россия-матушка, изгои мы, Иуды последние!.. Похоже, самое время сыграть в «русскую рулетку»!..
Прошла рождественская ночь, и снова наступили для Федора Кузнецова военные будни. Вскоре после того разговора с есаулом Малышевым ему пришлось выступать перед военнопленными в лагере на территории Польши. Казалось бы, все шло в обычном порядке: построение военнопленных, доклад офицера лагеря майору Ратке, а потом предоставление слова ему, Федору. Все это время он пытливо всматривался в изможденные, заросшие многодневной щетиной лица пленных, и вдруг внутри у него будто что-то надломилось, и вместо заученных слов с призывом идти под знамена Третьего рейха он произнес другие, совсем другие слова, неожиданные даже для себя самого:
– Братцы! Война кончается! Она проиграна Германией, и казачьи полки не спасут положение на фронте – они не нужны там. Россия не простит нам этого греха…
Коротка была эта речь Федора, но даже ее он не надеялся закончить: в любой миг ждал выстрела в спину, где как всегда находился майор Ратке и два лагерных охранника с автоматами. Выстрела не последовало, но матерые охранники живо скрутили его и, осыпая градом ударов, повели в карцер. Завидев это, колыхнулся строй пленных, раздались крики, но короткая пулеметная очередь, выпущенная над их головами, вмиг опрокинула изможденных людей наземь.
Едва затянулись раны на лице и на теле Федора, полученные в схватке с лагерными охранниками, его отправили под охраной к новому месту службы – в Северную Италию, в Толмеццо, где заканчивалось формирование новой казачьей дивизии, где находился штаб генерала Доманова. Похоже, майор Ратке пощадил своего баварского земляка от неминуемого расстрела…
Глава 4 Год 1944-й в жизни Егора оставил свои отметины, серьезные отметины. Начальник цеха Тузов, памятуя о давнем разговоре, помог ему перейти на работу в шахту – электрослесарем подземного транспорта. Казалось бы, дело знакомое: те же гайки и железяки на электровозах да вагонетках, электрическая проводка, но только теперь они ждали Егора под землей, в кромешной темноте, разрываемой тусклым светом аккумуляторной лампочки, закрепленной у него на каске, в каменной тесноте и удушливой жаре, исходящей из недр земли. Поначалу были сомнения у начальника участка ВШТ Шаталина: не забоится ли паренек, которому только-только стукнуло 18, на целых полдня спускаться в лабиринты преисподней, захочет ли он добровольно прятаться от ласкового солнышка, ежеминутно опасаясь внезапного выброса метана, потоков грунтовых вод или обрушения породы. Не забоялся паренек, смело спустился в первый раз в шахту и не отставал от опытного провожатого, который по поручению начальника ВШТ провел его по некоторым горным выработкам, умудряясь на ходу задавать разные вопросы.
– Подойдет, Михалыч, – докладывал потом начальству «экскурсовод», – на ногу парень ходкий, по уклонам легко бегает, темноты да крыс не боится. Вверху-то мы все ходим на прямых ногах, а в «яме» все чаще на полусогнутых. Вот и он, два-три раза попробовал своей башкой кровлю на крепость – поумнел и быстро научился передвигаться в полуприсяд…
Так в жизни Егора начался новый период, где, наряду с опасками и неудобствами условий работы, был и положительный момент: зарплата его выросла чуть не вдвое, и теперь он строго запретил Алене Ивановне любую работу, кроме как в огороде.
В том же 44-м, на общешахтовом ленинском субботнике по уборке территории вокруг здания комбината, он познакомился с хорошенькой и смешливой девушкой Фаей, что работала чертежницей в маркшейдерском отделе. Она была старше своего кавалера на три года, но рядом с рослым и костистым Егором смотрелась моложе его. Только летом открылся для Алены Ивановны роман внука и состоялось знакомство с его избранницей. Не поглянулась она старой женщине: весела больно, смеется много. Работа какая-то непонятная: на шахте, где надо уголь добывать, она бумагу переводит, опять же, старше его… А тут и бабы-доброхоты не поленились подсказать, что Фая уже два раза замужем побывала. Первого-то мужа в шахте придавило на третьем месяце после свадьбы – горе, конечно, пожалеть ее надо! Зато второй муж был отпетым хулиганом: пил, гулял, был скор на расправу, за что и срок получил – три года лагерей. Детей у них не было, и потому она задумала с ним развестись, а когда запросила у него разрешения на развод, то получила в ответ резкий отказ да угрозы. Как бы то ни было, но уже осенью того же года Егор и Фая стали жить как муж и жена тайком от Алены Ивановны. Невелик поселок Пионерка, и вскоре их отношения перестали быть тайной для пожилой женщины. Крепко подумав и погоревав, она пригласила их жить к себе в дом, строго заявив молодоженам, что никакой свадьбы не будет, поскольку Фая еще не развелась со своим прежним мужем. А причина, по которой Алена Ивановна, казалось бы, так легко согласилась с нечаянной женитьбой восемнадцатилетнего внука, – Юрка Рыжов! Боялась она этой дружбы, щемило ее сердце при одном только упоминании о нём. Она надеялась, что новоявленная жена сможет, наконец, отбить ее внука от Рыжова, остепенится Егор и самостоятельно заживет своей семьей.
Предложение бабушки своего молоденького сожителя Фая приняла легко и, похоже, с удовольствием: стылой и неуютной стала казаться ей комнатка в бараке после ареста второго мужа. Не раз и не два посягали на ее честь разгулявшиеся мужики-соседи. От кого-то ей удавалось отбиться, а кому-то приходилось уступать. Даже угроза мести со стороны мужа, когда тот вернется домой, не могла остановить похотливых мужиков от соблазнительной одинокой женщины. Возможно, это был ее грех во спасенье… Слишком поздно открылась Алене Ивановне правда о «барачных приключениях» невестки. Видать, шкодили мужики, да шибко не распространялись о своих похождениях: то ли берегли хоть так репутацию молодухи, то ли боялись все же расправы со стороны мужа-арестанта. А когда дошли до Алены Ивановны эти слухи, было уже поздно: Фаина к тому времени уже была беременна на третьем месяце…

Вскоре после первомайского праздника Егор повез жену в роддом – приспела пора рожать. Алена Ивановна решила, что дальше тянуть нельзя, и послала внука к Тузову за машиной. На старом, полуразбитом «ЗИСе», на котором с территории мехцеха вывозили металлолом, Фая и Егор отправились в беловскую городскую больницу. И случилось так, что их первенец родился 9-го мая, когда вся страна ликовала от великой радости: закончилась война, победно закончилась! Только на пятый день, когда стала немного стихать победная эйфория, на шахту, в маркшейдерское бюро, где работала Фаина, позвонили из больницы: приезжайте за роженицей и ребенком!
Забирать из роддома сноху с новорожденным Алена Ивановна отправилась вместе с Егором, для чего они подрядили в дорогу своего старого знакомца Митрофаныча, поскольку в кабине грузовика их семья уже не поместилась бы. Узнав о причине поездки, тот от щедрот своих заявил:
– Раз тако дело – ни копейки не возьму за ездку, да только не забудь, Ивановна, обмыть свою радость и меня пригласи…
Прежде чем принять крохотный сверток с правнуком из рук пожилого акушера, похожего на подростка в огромных очках с черной оправой, Алена Ивановна в пояс поклонилась врачу и тем сестрам, что были с ним:
– Спасибо, люди добрые, за помощь, за заботу! Божьи дела делаете, и Он вас не забудет!
– Где Ему всех нас упомнить! Люди благодарят, помнят – вот и радость нам, – сказал врач в ответ. – А внучок-то ваш не промах будет. Мамаша разродилась, я принял его на руки – он как закричит, а вслед за ним слышим с улицы из репродуктора голос Левитана: победа! Война кончилась! Ведь это было 9-го мая! Все как взбесились, и я тоже, пень старый! Мне бы ребенком заниматься да мамашей, а я стою и плачу, и со мной все мои помощницы. Победитель он у вас получается, бабуля!
– Не внук он мне, а правнук, ошибился немного, мил человек, а победу-то на фронте добывал мой сын Никита, его дед, значит. Вы плакали тут и мы дома ревели в голос от радости. То - святые слезы, за них никому не должно быть стыдно…
Обратный путь занял времени много больше, поскольку Митрофаныч своих пассажиров вез особенно осторожно, стараясь объехать каждый ухаб и каждую ямку, потому и малыш большую часть дороги мирно посапывал на руках у матери, и только перед своротом на шахтовый поселок вдруг раскричался. Остановив повозку. Митрофаныч подошел к Фае и попросил показать ребенка. Внимательно посмотрел, а потом глубокомысленно изрек:
– Умный, однако, будет мальчонка, а кричит потому, что есть хочет. Ты ему титьку-то дай, мамаша. Как-никак сына родила, а его кормить надо. Ты покорми, а мы чуток передохнем да дале поедем.
И действительно, вкусив материнского молока, малыш уснул. Все это время Митрофаныч стоял в сторонке и курил самосад. Убедившись, что ребенок сыт и крепко спит, он осторожно тронул лошадь. Алена Ивановна, с интересом наблюдавшая за возницей, уже под перестук колес сказала ему:
– Однако, Митрофаныч, мы тебя в крестные возьмем, глядишь, так и покумимся. Пойдешь?
– А я с хорошим человеком завсегда готов породниться. Вот коли бы старуха дома не ждала меня, я бы и жениться мог…
– Но-но, жених, вишь, как раздухарился!? Ты мне внука со снохой не пугай своим жениханием…
– Да я ведь шутейно это… – смутился от резкого ответа мужичок. – Но стаканчик-то нальешь, как-никак радость великая?
– Ладно, Митрофаныч, стаканчик налью, а вот покумиться, видно, тоже не придется: для крестного-то отца надо, чтобы поп окрестил ребенка, а где его тут возьмешь? – Немного помолчав, добавила: – И стаканчик налью, и накормлю в дорогу, а то ведь полдня, почитай, проездили…
– Ни-ни,-– отчаянно замахал руками несостоявшийся кум и жених, – я даже за стол садиться не буду… Мне бы только горло промочить, а то от пыли во рту все пересохло…
Как бы то ни было, а за стол стеснительного гостя все же усадили. Уложив спящего младенца на кровать Алены Ивановны, присели за стол и молодые. Уже держа в руках стакан с мутноватой самогонкой, Митрофаныч поздравил всех с пополнением семьи Кузнецовых и посоветовал, какое дать ему имя:
– Витькой вы доложны его назвать, Виктором, значит…
– Это что ж так, а не иначе? – удивленно спросила Алена Ивановна.- Может, лучше Ванькой или Васькой? Фая, Егор, вы-то какое имя придумали сыну?
Молодежь растерянно переглянулась: было видно, что вопрос бабушки застал их врасплох.
-– Может, Колей? – неуверенно произнесла молодая женщина.
– Да что ты, мамаша!? Когда он родился, война кончилась! Мы же победили, а он, значит, тоже есть победитель. Слыхал я где-то, что Виктор по-латынянски – победитель. Это имя ему на всю жизнь память!
– Ну, черт старый, и впрямь в крестные отцы норовишь пробраться!– произнесла строгим голосом Алена Ивановна, пряча улыбку. – А мне глянется это имя: Виктор, Витька, Витюшка… Вот так я и буду его звать! Молодец, Митрофаныч! Плесни-ка еще малость… Налью тебе всё-таки щец, а то сил не хватит до дому добраться.
– Э-э, силов-то у меня еще много, – энергично уплетая суп, отвечал гость, – не смотри, что я коротенький да кособокий, я шустрый малый с детства был…
– Ну-ну, шустрый кум, на улице темняет уже – не заблудишься в потемках?
– Да тут Старо-Белово совсем рядом, а мой Малыш дорогу домой с закрытыми глазами найдет и меня привезет на телеге, он у меня умный…
– Ну, слава Богу, хоть один из вас умный… – продолжала подсмеиваться новоявленная прабабушка.
Уже прощаясь, Митрофаныч, похоже, что-то вспомнил и снова потянулся к стакану.
– Алена Ивановна, еще скажу – не обидишься: за победу! За нашу победу! У тебя сынок там? Не пишет? Значит, некогда ему – добивать ему надо этих гадов-то. Верь – вернется твой сын. Живой он, чует мое сердце, а вот здоровый он или ранетый – не скажу, а потому промолчу, но точно – вернется!
Последние слова заставили женщину прослезиться, но она быстро взяла себя в руки и, чокнувшись с мужчиной, растроганно сказала:
– Спасибо тебе, Митрофаныч за добрые слова, я тоже знаю, что жив мой Никитка! А ты, будет минутка, забегай: как-никак кум теперь, да и имя ребенку подарил…
… С этой поры жизнь в семье Кузнецовых сделалась шумной и беспокойной, подстать речушке-скромнице Бачат в дни ее весеннего половодья.
* * *
Как в воду глядел старый Митрофаныч, когда успокаивал Алену Ивановну, что жив ее сын Никита. Так же впору пришлась осторожность, когда он говорил о его здоровье. Никак не мог знать простой сибирский мужичок, что бывший сержант Красной Армии Никита Кузнецов в это самое время мечется без сознания во фронтовом госпитале на территории Венгрии близ озера Балатон. Голова его была плотно забинтована, оставляя открытыми только черные как уголь глаза, которые то лихорадочно сверкали в горячечном бреду, то безучастно смотрели вверх, в серый, давно не беленный потолок, но чаще они были просто закрыты. Это был самый таинственный пациент в госпитале. Его начальник, военврач Климов, помнил, как в конце апреля прямо с передовой к нему на машине командира полка доставили истекающего кровью солдата в черной немецкой форме без знаков различия. Сопровождавший раненого офицер СМЕРШа кратко ввел врача в курс дела: немецкий перебежчик вел машину, полную немецких солдат в наше расположение, но снарядом машину разбило, а самому водителю едва не оторвало голову. Документов при нем нет, но в бреду он повторяет одно и то же: «Доложите Калинину – я Сёма…».
- Ну, и что, что он Сёма? – Военврач недоуменно смотрел на офицера. – Я, например, Степа, так что?
– Понимаете, товарищ полковник, это похоже на пароль… – Голос старшего лейтенанта звучал неуверенно, и потому военврач продолжал наступать:
– Немецкая форма, а говорит по-русски? Может, он полицай Сема или хуже того – власовец. А вы его тащите к нам, когда нам своих бойцов иногда приходится класть на пол… Да и выживет он вряд ли: у него же полчерепа снесло осколком!
– Доктор, его надо спасти! Поймите, товарищ полковник, в тылу у немцев работают наши разведчики… Глубокая разведка, понимаете, некоторые годами живут у фрицев! Знали бы вы, какую ценность иногда имеет их информация?! Ведь не зря же он повел машину прямо через поле под обстрелом немецкой и нашей артиллерии. Я оставляю вам раненого под личную ответственность, распишитесь вот здесь. Фамилию мы его не знаем, но в разговоре и нашей с вами переписке он будет проходить под кличкой «Перебежчик». Вам ясно, полковник? - Голос офицера был уже категоричным, жестким. Военврачу оставалось только подписать бумагу, предложенную смершевцем, при этом он продолжал что-то говорить в свое оправдание:
– У него же полголовы нет… А если он умрет во время операции?
– Товарищ полковник, – офицер крепко держал врача за рукав, а свои слова, словно гвозди, забивал в голову растерянного военврача, – вы немедля сделаете операцию, в моем присутствии, а если он потом умрет, вы обязательно сообщите в СМЕРШ армии на имя старшего лейтенанта Дубова – это я. И не вздумайте его похоронить без нашего разрешения! Возле него должна постоянно дежурить грамотная медсестра и все, что он будет говорить в бреду, записывать!
Более месяца прошло с тех пор. Операция тогда прошла успешно, а вместо срезанной осколком кости черепа военврачу пришлось поставить «Перебежчику» металлическую пластину. Только после этого смершевец покинул госпиталь, но позднее уже звонил несколько раз, интересуясь состоянием раненого.
… Начальник госпиталя вместе с дежурным врачом стояли у кровати таинственного пациента, которому была отведена маленькая, но отдельная палата.
– Как он, Иван Порфирьевич?
– Стабильно тяжелое состояние, товарищ полковник, но, я думаю, жить будет. Большую часть времени он спит или находится без сознания, а когда приходит в себя, то говорит почти одно и то же. Сестра дежурит постоянно, записывают все, что слышит от него, вот эти записи… – Он протянул начальнику несколько тетрадных листков.
– Эх. Иван Порфирьевич, нашел бумагу! Ведь все это мы должны будем отправить в военную контрразведку. Сегодня же переписать буква в букву, небольшие поправки сделайте, как на этих листах, а то еще заподозрят в подделке…
Полковник бегло пробежал текст. Его было немного, и чаще всего повторялось: «Скажите Калинину… Я – Сёма…».
– Неужто самому Михаилу Ивановичу надо сказать, а, Иван Порфирьевич?
– Да что вы, товарищ полковник… – изумленно протянул дежурный врач.
– Ладно, ладно – шучу я, – испугался собственной шутки полковник и возвратил исписанные листки врачу. – Почти месяц прошел, война кончилась, а у нас с вами никакой ясности. Что там у него: «мама, мамочка… подполье… Карпаты… Ложкин…»?
– Как никакой ясности? Я же вам сказал, что сейчас его жизнь вне опасности…
– Да, но вернется ли к нему память? У него может воспалиться рана – металл в теле плохо приживается, дорогой Иван Порфирьевич, как врач ты это знаешь не хуже меня… При малейших признаках воспаления срочно доложите ! Эти записки перепишите срочно, сегодня же их надо отослать в СМЕРШ… Иван Порфирьевич, подготовь справку о состоянии нашего пациента.
– Товарищ полковник, они что, лечить его будут по нашим рекомендациям?
– Шутить изволите, товарищ майор? Со СМЕРШем так шутить негоже.
– Товарищ полковник, война-то кончилась. Я слышал, что СМЕРШ скоро распустят, а мы…
– Иван Порфирьевич, ты всю войну прошел, до майора дослужился, а рассуждаешь, как сельский лекарь! Такую организацию, как СМЕРШ, не распустят, а реформируют, такие спецы нашей стране еще долго будут нужны. Лечить сами они его не будут, но определят в какое-то закрытое медучреждение, где будут контролировать ход лечения. Это мы им и порекомендуем, поскольку наш госпиталь, видимо, точно скоро расформируют и отправят на родину. А память к раненому может вернуться в любой момент: завтра, через месяц, через год... Это амнезия, батенька, готовых рецептов ее лечения пока нет …

Уже на следующий день с полученным из госпиталя донесением Дубов был на докладе у своего руководства. Пожилой генерал, начальник армейской разведки, неторопливо раскуривал трубку и изучающее посматривал на своих офицеров, сидящих за столом, начальника отдела и его сотрудника. Изложив суть вопроса, Дубов продолжал стоять. Наконец, пыхнув трубкой и выпустив клубы дыма в седые усы, генерал заговорил:
– Садись лейтенант, все равно больше не вырастешь… Так вы продолжаете считать, что это не случайный перебежчик с той стороны, а наш агент?
– Да, товарищ генерал. – Начальник отдела хотел было встать, но генерал устало махнул рукой – сиди!
– Информации немного, но наши полковые и дивизионные разведки засылали своих агентов в тыл к фашистам. Некоторые из них успешно работали. Так, в 43-м году один немецкий агент сам явился к нам, был перевербован и внедрен в школу абвера. Это был русский военнопленный, звание его мы не знаем…
– Нам оно и ни к чему, – перебил генерал,– плен любого до рядового разжалует. Как его фамилия, кличка?
– Этого мы тоже не знаем, товарищ генерал. Это могли знать капитан Калинин и командир разведчиков полковник Осокин, но…
– Что но?
– Та воинская часть уже расформирована, полковник Осокин откомандирован на Дальний Восток, а капитан Калинин с группой разведчиков погиб в феврале этого года: на них вышла диверсионная группа немцев… был бой. Все разведчики погибли, но успели уничтожить документы.
– М-да,- задумчиво произнес генерал, выпуская вверх кружки дыма и наблюдая за ними.– И что же вас так тревожит? Война кончилась, документов и свидетелей, которые подтвердили бы личность агента, нет?
– В донесении, что пришло из госпиталя, упоминается фамилия Ложкин. Это бывший помощник начальника штаба той самой дивизии, которой в первый год войны ушел к немцам, прихватив папку с секретными документами. Видимо, наш «перебежчик» знал его и мог бы что-то сообщить о нем, указать его местонахождение. Кроме того в бреду раненый называл Карпаты. Известно, что фашисты, отступая, оставляют у нас в тылу организованные группы своих агентов и простых бандитов для ведения подрывной деятельности. Вероятнее всего, они укроются в Карпатах. Возможно, что последних своих курсантов школы немцы отправляли именно туда. При осмотре разбитой машины мы обнаружили восемнадцать трупов мужчин, одетых в гражданскую одежду, но вооруженных пистолетами и гранатами. Видимо, это и был их последний десант. Возможно, что среди погибших был и бывший подполковник Ложкин. У него была особая примета на теле, и мы этот факт сейчас проверяем.
– Ну, хорошо, готовился десант в Карпаты, был изменник Ложкин, но сейчас это просто трупы! Они-то сейчас чем нам страшны?
– Товарищ генерал, есть предположение, что эта группа была последняя, но до нее могли быть и другие, и наш «перебежчик» мог знать тех диверсантов в лицо, описать их, сообщить район, где им предстоит действовать… Такие разведчики держали с нами связь через местное население: передавали донесения через них. На советской территории эта связь действовала хорошо: люди по большей части сочувствовали Красной Армии, а вот за границей дела хуже шли и многих наших разведчиков поляки, венгры и прочие просто сдавали фашистам, в те же школы, где эти агенты работали. Их там и расстреливали. Вы представляете, товарищ генерал, если он без связи долго был, то сколько полезной информации у него в голове…
– Ага! Представляю, и потому-то фашисты полголовы ему и снесли! Может быть, этим осколком они всю его информацию и уничтожили, а?
– Конечно, может быть, но, товарищ генерал, врачи говорят, что у него посттравматическая амнезия, а она обычно проходит… со временем… Как говорится: пятьдесят на пятьдесят…
– Вот-вот – «со временем»! А где оно у нас? Войска начали отводить домой, многие части реформируются, а некоторые прямиком направляют на Дальний Восток добивать самураев.
– Товарищ генерал, я думаю, фашисты оставляют на нашей территории не только диверсантов, но и агентов с перспективой на организацию шпионской сети. Их-то нам тоже надо отлавливать…
– Правильно мыслишь, майор, надо! Вот и ищи полковника Осокина, используй связь НКВД, у них она всегда надежно работает. Задайте полковнику все необходимые вопросы по данному факту, пусть он обязательно вспомнит фамилию нашего «перебежчика» и все, что он о нем знает.
– А с ним-то самим что делать? Военврач сообщает, что их госпиталь готовят к эвакуации в Советский Союз… Потеряется наш «перебежчик» в этой кутерьме или, не дай Бог, зашибут в сутолоке?
– Что же, мне теперь его в своей генеральской машине возить, пока он не очухается или совсем помрет?!
– Товарищ генерал, мы подготовим документ за вашей подписью, где поручим, чтобы его лечили, пока он не придет себя, лично обяжем лечащих врачей держать нас в курсе постоянно. А если госпиталь расформируют, то отправить его в лазарет закрытого типа. Связь с этим лазаретом или приютом, не знаю, как он там называется, держать через местные органы НКВД.
– Вот и хорошо, майор, подготовь документ, и мне на подпись, лично ответственным за это дело назначь… Дубова. И чтобы он знал в любое время дня и ночи, где и в каком состоянии находится ваш «перебежчик».
Генерал посмотрел на старшего лейтенанта, потом на майора:
– А не засиделся ли он у тебя в лейтенантах? Капитана ему присвоить – все солиднее будет выглядеть, а за поиски Осокина сам возьмись…
* * *
В палате госпиталя царил вечерний сумрак, теплый летний ветер слегка задувал через раскрытое настежь окно, шевеля широкие листья цветка, одиноко стоящего на подоконнике. Пять из десяти кроватей в палате пустовали. Четверо пациентов, похоже, уже дремали в преддверии близкой ночи, а пятый, в углу, у самого окна, лежал недвижно, упершись взглядом в невысокий потолок. Наконец-то боль ушла, голова прояснилась, но он продолжал лежать без движения, молча, почти не мигая. Может быть, в этот час он что-то хотел вспомнить, понять для себя, кто же он и где он, но память отказывалась служить ... Коротко охнув, он обессилено закрыл глаза, и вскоре в плотной темноте сознания стали мелькать сполохи картинок из его жизни…
…На тенистой лесной поляне, около какого-то деревянного строения он увидел себя как бы сверху, со стороны. Рядом, на плохо струганных досках, лежала молодая женщина. Лицо было ему знакомо до боли, но он не мог вспомнить ее имя. Около него сидела пожилая женщина. Лицо тоже было знакомо, но и ее имя память не отдавала. Оба они неутешно плакали, потому что женщина, лежавшая перед ними, была мертва…
… А вот на него ползет со страшным грохотом мрачное чудище, и сквозь грохот он слышит свой истошный крик: «Патрон!!! Дай патрон!!!» Что это было, кому он кричал? Память упорно молчала…
…Он стоит у завалившегося плетня, во дворе избушки-мазанки, и наблюдает, как пожилой мужчина что-то копает в земле. «Где твой сын?- слышит он свой голос. Он у него суровый, грозный. - Почему ты не сказал, что он воюет за врага?». Мужчина бросает лопату, падает на колени, в отчаянии тянет к нему руки и что-то кричит. Слова непонятны, но он видит слезы мужчины. И снова слышит свой голос, но уже совсем не злой: «… Я не буду спрашивать, где твой сын, но ты передашь мое письма офицеру СМЕРШа, который придет сюда скоро…». Мужчина радостно кивает и перестает плакать, а он опять не может понять, почему он так говорил с ним, и что такое СМЕРШ…
… «Ты почему не приветствуешь старшего по званию?! Ты думаешь, если я Ложкин, а не Гитлер, то на меня можно наплевать?!». Толстый мужчина средних лет, брызжа слюной, наступал на него. От его крика он и проснулся…
Измученный сильными головными болями, а теперь еще и фантомными картинками воспоминаний, больной какое-то время безучастно смотрел вверх, а потом обессиленно закрыл глаза и снова забылся долгим беспокойным сном. Его мозг по-прежнему не хотел подчиняться. Врачи разрешили ему подниматься с кровати, ходить в помещении, научили принимать пищу и выполнять другие необходимые действия, пытались говорить с ним, и подвижки были, но говорил он с трудом, неохотно и односложно: «да», «нет». «не знаю», «не помню». Память вернуть ему не могли и выписать его из госпиталя не могли как по медицинским показаниям (полная амнезия!), так и по другой причине: у главврача в сейфе лежало строгое письмо за подписью генерала СМЕРШа, где врачам было строго предписано лечить «перебежчика» до полного выздоровления и периодически направлять по указанному в письме адресу необходимую информацию о состоянии здоровья пациента под условным именем «Перебежчик», а в случае эвакуации госпиталя в Советский Союз и расформирования его определить больного в закрытое медучреждение с установлением за ним неотложного наблюдения. Но, как ни тщательно были продуманы смершевцами меры по охране своего важного агента, реальная жизнь внесла в них существенные поправки…
Вскоре после указанных событий скоропостижно скончался усатый пожилой генерал, начальник армейской разведки, после одного из ответственных совещаний. Похоронили его с воинскими почестями, но дела его преемник принимал в нервной обстановке, когда шло расформирование части, и воинские эшелоны с демобилизованными солдатами уже потянулись на восток, а такие незначительные дела, как дело «перебежчика», порой выносились реформаторами, вольно или намеренно, за скобки и отправлялись в главный военный архив, в Подольск.
Майор, начальник отдела армейской разведки, так усердно принялся разыскивать полковника Осокина, откомандированного после Победы на Дальний Восток, что какой-то большой чин из НКВД, к тому времени преобразованного в МГБ, шутки ради или вследствие большой нужды в опытных офицерах в боях с самураями, откомандировал его самого туда: мол, так скорее найдешь нужного тебе полковника! Опротестовать такое решение было уже некому, потому как непосредственный начальник майора, усатый генерал, был уже мертв. Капитан Дубов после расформирования их части с группой офицеров был направлен в Прибалтику для обуздания «лесных братьев». Борьба с ними затянулась на долгие годы, а сам Дубов был убит в перестрелке с бандитами в мае 1946 года.
При переводе военного госпиталя в Союз всех его пациентов распределили по тыловым госпиталям Омска, Томска и Новосибирска. Памятуя о письме из СМЕРШа, военврач определил «Перебежчика» и еще несколько подобных пациентов в медучреждение закрытого типа, имевшее статус сродни туберкулезному пансионату и психиатрической больнице. Врачи этого учреждения, упрежденные о необходимости регулярно сообщать сведения в СМЕРШ, отправили туда пару писем, которые вскоре вернулись с короткой припиской: «Адресат не дислоцируется по данному адресу». А вскоре и до врачей дошла весть об упразднении СМЕРШа. Так таинственный «перебежчик», он же Никита Кузнецов, физически окрепший, но до сих пор не вспомнивший ни своего имени, ни биографии, оказался в роли « мистера Икса». Незадачливый начальник районной милиции, уступая настойчивым просьбам главврача медучреждения, в котором «на довольствии уже более полугода находится бывший немецкий солдат, скрывающий свое имя и имитирующий полную амнезию», ничтоже сумняшеся лихо подмахнул жалобу главрача и направил необычного пациента в проверочно-фильтрационный лагерь (ПФЛ), что находился близ города Прокопьевска, откуда «проверенные» лица отправлялись в 25-е лагерное отделение ИТЛ № 525. Так осенью 1945 года Никита Кузнецов вернулся в родную Сибирь неродным сыном…