Набережная была уложена плиткой, от моря ее отделял высокий бортик. Между льдом и бортиком на узкой полоске земли валялись спутанные водоросли. Ветер с резким запахом их гниения, такой плотный, что можно было ударить его кулаком, напоминал о веселой юности, случившейся с Почиваловым в этих краях тридцать с лишним лет назад. Он снял шапку и пригладил волосы. А пригладив, задышал полной грудью, как когда-то у него получалось естественно и без усилий.
Если смотреть вверх и вдаль, легко вообразить, что стоишь не на берегу, пусть даже острова Русский, а на палубе среднего рыболовного траулера «Тимашевск». Что до земли многие десятки миль, а вокруг до горизонта небо с ватными облаками и неспокойное море. И впрямь, квадратная плитка под ногами стала как бы слегка покачиваться. Взвизгнула траловая лебедка, с двух барабанов стремительно начали сматываться ваера, и канатный трал с круглыми сферическими досками скрылся в волнах. Эхолот выдал запись на бумажной ленте: там, на глубине семьдесят метров, плотные косяки минтая. Скорость две целых и три десятых узла – больше из этой старой колымаги не выжать. Сейчас входное устье трала, словно гигантская прожорливая пасть, начнет заглатывать одно скопление рыбы за другим. Траулер натужно ползет вперед. Каким в этот раз окажется улов? Десять тонн? Пятнадцать? Двадцать пять? Над головой с дерзкими выкриками парили белые птицы, и он на палубе один, один... Нет, подошла и встала слева буфетчица.
– Что скажешь о Ваське? Как тебе он? – спросила буфетчица.
– Нормально.
– Ты все-таки отец.
– Да, – согласился Андрей Васильевич.
– Ты двадцать шесть лет не принимал участия в его воспитании.
– Да, – сказал Андрей Васильевич.
– Все эти годы я тянула его сама.
– Да, – сказал Андрей Васильевич.
– Почивалов, ты опять меня не слушаешь?
Почивалов обернулся. Рядом стояла первая жена с сердитым лицом.
– Да, – кивнул он.
– Что – да?
– Я думал, за те пять лет, что мы прожили вместе, ты мне уже все сказала.
– Почивалов, ты когда-нибудь изменишься? Если бы не мое ангельское терпение, от тебя можно было сбежать через две недели!
– Когда-то ты говорила: через три.
– Я тебе льстила.
– Ну, хорошо. Я понял: сын у нас один.
– Да. И это счастье! Если бы их было двое или трое и все похожи на своего папочку, меня бы давно упрятали в дурдом.
– Вот! А ты говоришь, я ничего для тебя не сделал.
– Оставь свои кретинские шуточки. Наш сын – твоя точная копия по части мозгов. На этой почве вы должны сойтись – не зря же я заманила тебя к нему. Говори с ним, говори. Мне ли не знать, как ты можешь убалтывать всяких дурех и прочих недоразвитых!
– Чего ты от меня хочешь?
– У него нет девушки. Это тебя не беспокоит?
– Это должно беспокоить в первую очередь его.
– Он не работает. Он не желает работать. В этом тоже весь в тебя.
– Неправда. Я всю жизнь на производстве.
– Что ты называешь производством? Если бы ты видел, сколько слез я пролила над твоими алиментами! Уж лучше б ты воровал!
– Во как! Если б я загремел в тюрьму, ты бы вообще ничего не получала.
– Как был эгоистом, так и остался!
– Кто – я?
– А кто ж еще? Тебе не понять, насколько тяжко мне приходилось, когда ты сбежал в свою Сибирь.
– Я не сбежал. Это был смелый бросок в другую сторону.
– Ради сына мог бы еще в моря походить – там хоть деньги зарабатывал. А так – все на одну свалилось. Да еще больная мать на руках, которая, кроме меня, никому не нужна. Наконец нашелся человек, подставил плечо. И опять не сложилось, новый развод. Васька сильно переживал, замкнулся, сделался жестким. Ему шестнадцать тогда было. Через год, когда Толя вернулся, – не простил, ушел в эту нынешнюю квартиру. Мы с Толей вскоре окончательно расстались. Все из-за Васьки: смотрел на Толю зверенышем. И у меня с сыном с тех пор отношения хуже не придумаешь. Мы ведь почти не общаемся. Звоню – не берет трубку. А я ведь только добра ему хочу. Ты с ним разговаривал?
– Разговаривал.
– И что он думает?
– Куртку собрался покупать.
– При чем здесь куртка?! – закричала первая жена. – Он балбесничает уже год и два месяца. На что он существует?
– Я в его кошелек не заглядывал.
– Так загляни! Повлияй на сына! Внуши ему, что так жить нельзя.
– Не делай из меня Макаренко. Поздно мне заниматься его воспитанием.
– Учти: Владивосток – город дорогой. Надо платить за квартиру, за интернет, за питание. Если все сложить – тысяч пятнадцать как минимум. А то и все двадцать. Где он деньги берет? Ладно, я понимаю: живет экономно, скопил, на железной дороге ему неплохо платили – я узнавала. Тут я еще от продажи мамулиной однокомнатной двести тысяч подкинула. Но даже если что-то и осталось – это уже крохи. Он работу думает искать?
– Наверно.
– Что значит – «наверно»?
– У него много газет с объявлениями. Не зря же их покупает.
– Он их не покупает. Рекламные газеты у нас бесплатно в почтовые ящики разбрасывают. При тебе звонил куда-нибудь?
– Звонил.
– А куда?
– Куда-то звонил.
– Почивалов, твое спокойствие меня бесит! Он все что-то выбирает. А какие у него теперь навыки? Наверняка растерял и те, которые имел. У меня хорошие знакомые, я могла бы посодействовать. Предлагала ему на завод, там стабильные заработки. У слесаря не меньше двадцати пяти тысяч на руки. Но ведь не слушает! Ничего от меня не принимает. Ты объясни ему: пока есть возможности, нельзя упускать. Не хочет на завод – другое место найду. Скажешь ему об этом?
– Скажу.
– Правда скажешь?
– Ну.
– Вот смотрю и все больше изумляюсь: до чего сыночек в папу пошел!
– Ты это уже говорила.
С острова Русского завернули к Дальтехрыбпрому: существовал на Чуркине такой заводик вместе с конструкторским бюро, где Почивалов за кульманом проводил дни над чертежами траловых досок. Теперь Золотой мост одной бетонной опорой влез прямо на территорию заводика, в узкое пространство между цехами. Там, где раньше были широкие ворота, въезд оказался забран листами железа, гнутыми и в ржавых подтеках. Земля вокруг глухого забора превратилась в помойку. Андрей Васильевич, осторожно огибая кучи мусора, пробрался к кирпичному корпусу, в котором провел семь лет. У корпуса был заброшенный вид, грязный и страшный: похоже, там теперь никто не работал. Почивалов попытался вычислить окна своего отдела на четвертом этаже – и не вычислил.
Затем заехали к Людмиле. Она снабдила Почивалова голубцами и, весьма тронутого такой заботой, доставила его к Василию.
Прощаясь, бывший муж протянул тысячную купюру.
– Это что?
– За бензин. Полдня ведь катались. Бери.
– Почивалов, откуда такая щедрость?
Но деньги взяла.
6. Трое на острове
В субботу испортилась погода. Хмурые облака свисали с неба как сырые тряпки. Васька поднялся мрачный. Под запавшими глазами отпрыска обозначились круги.
– Я плохо спал, – сообщил сын.
– Отчего так?
– Бессонница.
– Откуда тебе в тридцать лет знать про бессонницу? – удивился Андрей Васильевич. – Еще про повышенное давление расскажи!
– А вот бессонница у меня бывает! – упрямо повторил Васька.
– Ты плохо питаешься. Ты не готовишь супов. Если для себя не хочешь, подумай хотя бы о бороде: она несвежая и клочковатая. Ей нужны эти... удобрения.
– Не удобрения, а витамины.
– Какая разница?
– А у тебя бывает бессонница?
– Бывает, но недолго.
– Я понимаю, куда ты клонишь. Мол, если я не работаю, бессонница для меня непозволительная роскошь. Мол, мне и так некуда время девать.
– Я никуда не клоню.
– Не увиливай, я-то вижу.
Васька иногда бывал абсолютно открыт, а иногда начинал поглядывать испытующе: а что ты способен выкинуть, отец?
Оба весь день просидели дома. Посмотрели три фильма. Васька опять ел треску, приготовленную в пароварке. Андрей Васильевич налегал на борщ.
А в воскресенье, в обед, позвонила Людмила и сказала, что, если у мужичков есть желание, можно куда-нибудь съездить. Васька тут же начал пыхтеть и раздуваться: мол, если хочешь, езжай один, а я никуда не поеду. Отец подумал, подумал и предложил: а давай махнем на Русский, на рыбалку!
Сын принял идею без восторга, но постепенно загорелся, и собирались Почиваловы уже с энтузиазмом.
– А что, вдруг повезет? – волновался Васька. – Я в этом году ни разу на лед не выходил, а в прошлом году был дважды, да неудачно.
– Когда-то я на льду Спортивной гавани, в ста метрах от стадиона «Динамо», навагу ловил, – скороговоркой частил Андрей Васильевич. – И корюшку-малоротку. Зубатка, правда, реже брала. У меня самодельный рыбацкий ящик был, я его иногда полностью рыбой набивал.
Васька сопел, выгребая из шкафа теплые вещи.
Людмила отвезла их на Русский. Они насверлили лунок, отправили в воду снасти.
Однако то ли давление быстро менялось, то ли корюшка с навагой не догадывались, что пришли за ними, – и ответного интереса не проявили.
– В чем дело? – сказал Почивалов-отец после сорока минут безрезультатного ожидания. – Я помню: в этом море была рыба! Она сидела в воде, и я вытаскивал ее из лунок. Не могла же она уйти в другое море.
– От нее всего ждать можно, – отвечал Васька, не скрывая досады.
Хитрый Андрей Васильевич применял разные уловки – пытался взять ее и со дна, и у самого льда. Он то еле шевелил удочкой, то резко вздергивал ее вверх, надеясь на подсечку. Глухо.
Сыну такая рыбалка не понравилась. Он с кислым видом монотонно помахивал кивком вверх и вниз, ни на что особенно не рассчитывая. Надо было его чем-то отвлечь.
– Однажды зимой в субботу я отправился на лед, – ударился в воспоминания старший Почивалов. – Все туда же – в Спортивную гавань. Рыба, чтоб ты знал, согласна оценивать наши блесенки, только не всегда их может найти, потому что воды слишком много. Вот и в тот раз возле берега рыба мои блесны не искала. Тогда я сменил позицию. Засверлился – опять пусто. Смотрю, вдалеке, чуть ли не здесь, возле Русского, человек двадцать кучкуется. Я – к ним. С полчаса топал. А результат – нулевой. И у тех, кто вокруг, не лучше. Часа в три засобирался домой. Вся добыча – несколько малороток да некрупных наважек. Иду себе налегке, рыбалка не задалась. И вижу, как прямо по курсу два дедка с удочками пристроились. Настолько старые, что рыбацкий ящик, один на двоих, на саночках привезли. Вокруг никого. Подхожу ближе. И тут один из стариков руками замахал и наважку вытаскивает. А блесна чуть ли не из гвоздя сделана, на такие, наверно, еще до войны промышляли. У меня-то блесенки – сам вытачивал! – из желтого металла, легкие были, уловистые. Ну, думаю, если тут на гвоздь цепляется, мне тоже стоит попробовать. Отошел метров на тридцать, засверлил две лунки, и пошло-поехало! Пятьдесят шесть наважек в итоге, как с куста! Дальше сумерки наступили.
– А что деды? – заинтересовался Васька. – Они много поймали на свой гвоздь?
– Не знаю. Я только засверливаться начал – оба собрали свои снасти, ящик на саночки погрузили и поплелись к берегу. Как будто судьба специально их передо мной вывела, чтобы показать, где рыба есть.
– Тогда и нам надо узнать, где рыба. А тут ее нет, – здраво рассудил Васька. – Поехали отсюда.
Смотали лески, и джип покатил вдоль берега. В одном месте увидели четырех скрюченных над лунками мужичков.
– Пробуем здесь! – скомандовал Васька.
Они засверлились метрах в десяти от одного из рыбаков.
И опять тишина. Васька психовал, безнадежно поигрывая удочкой.
– Зато какой воздух! – восклицал Почивалов-старший. – В рыбалке важен не только улов. Чувствуешь, как дышится?
– В рыбалке важен прежде всего улов, – ворчал сынок.
– Мой сосед вчера здесь был. Семнадцать наважек вытащил, – сообщил ближний рыбак. – И две селедки.
– Давай закругляться, – окончательно разозлился младший Почивалов.
Озябшие, выбрались на берег. В машине Людмила налила им кофе из термоса, накормила бутербродами.
– Давно я так аппетит не нагуливал! – не уставал восторгаться отец, уминая хлеб с колбасой и сыром.
Васька отмалчивался.
Поехали в город.
– Замечательно порыбачили, – сказал Андрей Васильевич, когда, вернувшись в Васькину квартиру, оба освобождались от рыбацких доспехов.
– Конечно, замечательно, – согласился Васька. – Только рыбы не поймали и ноги на льду зверски окоченели.
– Твоя рыба еще впереди. Всякий, кто выходит с удочками на лед, начинает с неудач – это факт. Насколько бы противней было, если бы всегда везло!
Сынок не отвечал.
7. Всякая текущая жизнь
Утром в понедельник, открыв глаза, Андрей Васильевич увидел, что Васька изучает себя в зеркало. На хмурой физиономии младшего Почивалова пламенело три прыща, самый ядреный наливался под правым глазом. Так что нельзя сказать, что рыбалка была совсем безрезультатной. Васька задумчиво трогал прыщи пальцем.
– Я думал, красивее быть уже никак не смогу. Оказывается, есть еще куда.
– Это пройдет, – успокоил отец. – Возможны две причины. Первая: застудил ноги. Вторая: отсутствие девушки приводит иногда к подобным последствиям.
– С такой видухой я вылитый портрет композитора Мусоргского работы художника Репина, – мрачно заявил сын. – Все, папаня, сегодняшние вылазки из дома отменяются. Ждем возврата моего человеческого облика.
Васька-Мусоргский включил компьютер, уткнулся в него и лишь изредка заглядывал в зеркало, проклиная навагу и корюшку, вместе взятых.
Перед обедом неожиданно позвонил университетский однокашник Артем.
– Андрюха, здравствуй, это – Шубин. С приездом!
– Здравствуй, – сказал удивленный Почивалов. – Ты как меня нашел?
– Твоя бывшая номер продиктовала. Как насчет того, чтобы встретиться?
– Конечно, о чем речь!
– Тогда в четверг ко мне, к двум часам. Я еще Вадимушке и Дрозду звякну – может, и они с работы подтянутся. Мы на Угольной живем, записывай адрес...
Сынок оторвался от компьютера и повернул композиторский облик к отцу:
– Кто звонил?
– Представь себе: это привет из юности, от наших пацанов!
– Каких пацанов?
– Ну, с кем учился. Ведь когда-то я был моложе тебя!
Андрей Васильевич взволнованно заметался от окна к шифоньеру и обратно. Как живая, встала перед глазами студенческая общага – не эта, обезображенная сайдингом, а та, родная, кирпичная, с деревянными рамами, за которыми зимой у девушек висели авоськи с пирожками.
– Ты чего распереживался? – спросил наблюдавший за отцом Васька. – Опять прошлое вспомнил?
– Конечно.
– Богатое у тебя прошлое.
– Еще бы! Чего только в этом прошлом не было. Вот хотя бы про Артемку Шубина, который звонил, и Дрозда.
Андрей Васильевич сел на диван.
– Однажды летом, после первого курса, мы в комнатке Шубина попивали винцо. Кроме Артема находились тут Костя Дрозд, Кукулин Вадимушка и, кажется, Кулинич Левка. И я, само собой. С закуской было плохо. Прямо скажу: не было никакой закуски. А винцо, сам понимаешь, с закуской пьется гораздо лучше, чем без закуски. Шубин так и заявил: чем больше пью, тем сильнее есть хочется! Тут Костя поднялся и говорит: «Сейчас что-нибудь придумаю» – и вышел из комнаты. Не пролетело и трех минут, он вернулся со сковородкой. А в ней – жареная картошка! Горячая. И парок над ней. Представляешь? Мы прямо набросились на еду. Работали как звери. В два счета сковородка была выскоблена так, что мыть не надо, и пустая задвинута под кровать. Прошло немного времени, и аппетит вновь взыграл. Костя опять говорит: «Сейчас что-нибудь придумаю». И вышел. Все повторилось один в один: сковородка с горячей картошкой – слаженная работа челюстей – пустая сковородка задвинута под кровать. И только она там оказалась, ввалился, пошатываясь от горя, старшекурсник. И поведал душераздирающую историю о том, как в бытовке оставил жариться картошку, а когда вернулся ее забрать – сковородки не было. Проклиная мерзавцев, утащивших еду, он выпросил у соседей другую сковородку. Начистил картошки и занял пост у плиты. Когда картошка была почти готова, он попробовал и решил, что соли чуть-чуть не хватает. И отправился в комнату за солью. А вернувшись, не обнаружил и этой сковородки...
Васька-Мусоргский сотрясался от смеха.
– Если бы ты видел, как сидевшие за столом возмутились неслыханным вероломством! Как утешали бедного старшекурсника и даже налили ему стакан вина...
Вечером осатаневший Васька выдавил прыщи, ранки обработал йодом, и во вторник утром от картины Репина не осталось и следа. Познавательные поездки можно было продолжать.
Как обычно, Почиваловы добрались до площади со знаменосцем и борцами за власть Советов. Спешить им было некуда, и для начала они посидели на скамейке на краю площади. Андрей Васильевич разглядывал скульптурную композицию. Борцов окружали все те же старые здания, но с ослепительно-яркой и зазывной рекламой на стенах. Победа буржуинов была безоговорочной. «Площадь – это последнее, что осталось за борцами. Они ее защищают с пулеметом и винтовками, – мелькнуло в почиваловской голове. – А я? Тогда, двадцать четыре года назад? Вернулся, поостыв, в родной дом или сбежал отсюда? Чего все-таки было больше в моем отъезде?»
Пока он размышлял, возле ног закопошились ушлые голуби, десятка полтора, в расчете на подачку. Не получив ничего, попрошайки ринулись к другой скамейке, где три хохочущих над чем-то студентки неосторожно вытащили из пакета беляши.
– Предлагаю сходить на вокзал, – сказал Васька.
– А что мы там будем делать?
– Что и везде – смотреть.
Морской и железнодорожный вокзалы располагались рядом, и первым делом они свернули к морскому. Постояли у парапета. Причальная стенка была свободна.
– После первого курса я уходил отсюда на практику, на южные Курилы. – Андрей Васильевич кивком указал на причальную стенку. – На теплоходе «Мария Ульянова». Пока ждали отплытия, Костя Дрозд прямо из каюты, через иллюминатор, забросил в воду леску с кусочком колбасы. Подергал чуть-чуть и вытащил камбалу. Размером со сковородку. Все сразу полезли в свои рюкзаки за снастями, но никаких камбал, кроме этой единственной, больше не цеплялось.
– И куда вы ее дели?
– Не помню. На камбуз, наверно, отдали.
– Ты мне про Рейнеке говорил, что база у вас там была.
– Говорил.
– А еще что там было?
– Ничего особенного. Поселочек небольшой, воинская часть, развалины рыбозавода. Все умирало.
– Теперь на острове осталось не больше двадцати жителей. А давно, еще до революции, его сдавали в аренду. Был такой – Август Менард, обрусевший француз. Купец из Владивостока. Он построил на Рейнеке молочную ферму, питомник пятнистых оленей и организовал добычу высококачественного гранита. После революции все это дело национализировали, а в 37-м сына Менарда, Георгия, замели, как врага народа, а оленей перестреляли. Вот сейчас кругом кричат: мосты, мосты! Меня эти хваленые мосты ничуть не убеждают. Показуха, только и всего! Я тогда поверю в серьезность наших намерений, когда на Рейнеке пятнистые олени опять появятся.
В железнодорожном вокзале побывать не удалось: там сразу за дверью встречала охрана с металлоискателем, и отец с сыном, не желая выворачивать карманы, повернули обратно.
Около вокзала мало что изменилось. Ильич все так же, попирая ногами постамент, указывал рукою на нечто вдали, что никому за все годы так и не удалось разглядеть. Запомнились еще две старухи. Они держали перед собой картонки. Одна сдавала однокомнатную квартиру на длительный срок, другая – комнату по часам. Расценки были указаны.
Васька затянул отца в картинную галерею, сто рублей билет.
Здесь были работы советских художников. Висели портреты каких-то почтенных людей: один даже позировал в профессорской шапочке и явно был известен в свое время. Вперемежку с почтенными людьми находились картины с голыми женщинами и с природой. Андрею Васильевичу особенно понравилось, что женщины были без подтекста – не худосочные, а крепкие и упитанные, наверняка с аппетитом евшие много мяса, картошки, хлеба и молока. Из природы Почивалову запало в душу изображение поздней весны: ветка цветущей яблони в вазе на подоконнике, а за окном – речка, лес. Андрей Васильевич даже задержался возле этой картины.
А Васька открыто скучал.
– Натурализм, – цедил он. – Ни уму ни сердцу.
Из галереи отправились на набережную. К морю не спускались, а прошли мимо старого кинотеатра «Океан» – там по-прежнему крутят фильмы. В него студент Почивалов не однажды водил свою будущую жену.
– А какое кино вы тут смотрели? – заинтересовался отпрыск.
– Про любовь, конечно, какое ж еще?
Постояли у памятника адмиралу Макарову: издали узнаваемая фигура с бородой, как у Васьки, но в адмиральской форме. И Андрей Васильевич сильно удивился, когда узнал, что знаменитый ученый и флотоводец, который, по его представлениям, был едва ли не старцем, прожил всего пятьдесят пять лет, то есть чуть больше, чем сам Почивалов.
Затем запечатлелись возле тигра. Мощный бронзовый тигр скалил пасть. Он когда-то свободно шастал по сопке своего имени, а потом спустился вниз и забронзовел.
– Хороший зверюга, – сказал Андрей Васильевич. – В наших лесах такие не водятся. Фотографируй!
Он встал рядом и показал свои железные зубы – чтоб понятно было: мы тоже при случае кое-кого порвать можем!
Добрались и до арт-галереи в одной из подворотен в центре. Здесь была выставка художника-авангардиста, имя которого Андрей Васильевич не запомнил. Парень оказался с выдумкой: он обыграл названия районов и улиц Владивостока. «Тигровая сопка» – громадный фотоснимок сопки и нарисованный на нем черной краской или тушью исполинский тигр. Ну, с «Тещиным языком» все понятно. «Снеговая падь» – такой же крупный снимок и крупные черные снежинки по всей картине. Работы (под каждой указывалась стоимость) были развешаны на трех стенах. Цены от четырех до двадцати тысяч. Андрей Васильевич нахмурился, представив, как бы выглядел под пером художника уголок в Асинске под названием «Вшивая горка».
– Вот где проявляется талант и воображение! – вдохновился Васька и забегал, заприщуривался.
Почиваловы вернулись к остановке, что возле кинотеатра «Уссури», а потом, не дождавшись автобуса, решили: почему бы не прогуляться пешком? И направились мимо ГУМа вверх, вверх. Той самой дорогой, которой Андрей Васильевич возвращался когда-то, переехав на пароме, в рабочее общежитие. Среди множества новых торговых мест сохранился, как ни странно, и тот маленький книжный магазинчик, куда Почивалов иногда захаживал. Удивленный, он не сдержался и открыл стеклянную дверь. Книг стало больше, обложки на них были ярче, а вот раздел «Партийная литература» исчез. А какие толстенные тома там стояли, из какой хорошей бумаги – казалось, им пребывать здесь вечно.
Поднялись наверх, до бывшей пельменной. Затем так же пешком спустились вниз. Васька в банкомате снял деньги и, когда дошли до офиса МТС, положил двести рублей на мобильник. Люда позвонила, объявила, что ее наконец выписали из больницы, но не сразу на работу, а под наблюдение участкового терапевта, так что еще с недельку побудет дома. Она ждала обоих к себе. Но Васька огородился бородой, сказал свое решительное «нет», и визит был отменен. По пути Андрей Васильевич немного поразмышлял, стоит ли подавать сыну дурной пример; решил, что ничего дурного в том нет, и купил чекушку. Из любопытства добавил еще коробочку кукумарии с овощами в масле.
Вечером отец с сыном поужинали – докончили остатки гречневой каши, съели вареное мясо. Под мясо в три приема, желая всем счастья и здоровья, осушили чекушку. Зато кукумарию старший Почивалов забраковал. Вид ее насторожил гостя. Там для отмазки были легко узнаваемые овощи, но это только усилило беспокойство.
Андрей Васильевич в раздумье помахал вилкой над мешаниной в коробочке, затем подцепил кусок, пожевал.
– Не то.
– Почему? – сказал Васька. – Все просто: кукумария как кукумария. С морковкой и прочим.
– Это для тебя, может, все просто, а у меня подозрения.
– Ну, батя, ты даешь! В чем же ты подозреваешь кукумарию?
– Я знать хочу. Вот котлета: в прежней жизни она хрюкала и хлебала из корыта. А что делала кукумария?
– В море дни проводила.
– Понятно, что не на дереве чирикала. Но что-то она все-таки делала? В каких условиях росла, кого ела?
– То есть тебе нужна ее родословная? И вся судьба вплоть до этой коробки?
– Конечно! Я ведь не каждый день питаюсь кукумарией.
– Извини, в подобных делах я не спец.
– Это плохо.
Коробочка была отодвинута до выяснения обстоятельств.
Убрали со стола.
– Я все жду, когда ты меня воспитывать начнешь, – объявил Васька, ковыряя во рту зубочисткой.
– Это еще зачем?
– Положено. Ты родитель. Ты ж приехал воспитывать? Я догадываюсь, что и мать к твоему приезду руку приложила.
– Не буду отрицать.
– Вот и воспитывай.
– А как?
– Интересный случай! Что я, подсказывать должен?
– Не знаю.
– Ответь, только честно: тебе нравится жить?
– В каком смысле?
– В прямом! Просыпаться каждый день, ходить на свою идиотскую лесопилку, ругаться там с работягами, а вечером возвращаться и снова укладывать в постель натруженные кости.
– Очень нравится. Я получаю от этого удовольствие.
– Вот спросил бы: почему я дома сижу, почему не участвую в труде со всеми сообща?
– Почему ты дома сидишь?
– Потому что я против!
– Против чего?
– Против всего!
– Как это понимать?
– А как хочешь, так и понимай. Но я – против!
Андрей Васильевич кивнул:
– Это мне напоминает случай из прошлого лета. Один паренек твоего возраста – он тоже был против – выпил как следует, сел на мотоцикл и рванул по встречной полосе.
– И что?
– В лепешку. С грузовиком не поспоришь.
– Дремучий ты, отец, – рассердился сынок. – Сразу видно: из деревни явился. И истории у тебя дурацкие.
– Нормальные истории. – Андрей Васильевич зевнул. – Я ложиться буду. Спать уже пора...
Проснувшись ночью, Почивалов раздумался о доме: как там? Жена могла бы позвонить. Что из того, что он запретил? Разок можно. А если снюхалась с кем-то? Почивалов заворочался, пружины под ним заныли, взялись толкать в бока. Он захотел представить неизвестного хахаля. Хахаль представлялся неотчетливо – роста среднего, с небольшим пузцом и блудливыми глазками, с круглым, словно картошка, носом. Почему-то думалось, что именно на такого могла запасть его жена. Раздражало и то, что своими ногами этот негодяй влезет в любимые почиваловские тапки. Про тапки думать было невыносимо... Чтобы отвлечься, перекинулся на работу. Что, если самому узнать у Жидиханова: как там с вагонкой для нефтяников? Успеваете? А еще спросить про гражданскую оборону. Душу глодал червяк в майорских погонах...
Утром опять смотрели новости. Новости были тревожные.
Васька вскочил, едва не опрокинув стул:
– Из-за напряженности у западных границ я начинаю нервничать!
Он забегал по комнате и вдруг распахнул холодильник и влез в него головой и плечами. Захрустели какие-то обертки, холодильник явно нес потери: убывала, видимо, колбаса и еще что-то. Андрей Васильевич привстал, гадая, каких продуктов они недосчитаются на ужин: Васька нервничал очень сильно.
Наконец сынок, отдуваясь, выбрался наружу:
– Почему, когда волнуешься, обязательно тянет съесть что-нибудь?
– Это у нас наследственное, – вздохнул Почивалов.
– Как, по-твоему, чего ожидать от Киева? Пойдет ли он на нас войной?
Старший Почивалов потер переносицу:
– Всякое возможно. Тем, кто прогнал президента, надо теперь показать, какие они серьезные ребята, и с кем-нибудь повоевать. Вариантов два: или с нами, или с поляками.
– Я думаю – с поляками.
– И с поляками можно. Но с ними неинтересно: большого азарта не будет. То ли дело с нами.
После завтрака отец с сыном ненадолго выбрались из дома. И пока шли платить за квартиру и свет, Васька все разглагольствовал о Крыме. А Андрей Васильевич приобрел в аптеке таблетки «Валз»: привезенные с собой он уже израсходовал и теперь чувствовал иногда, как побаливает затылок – верный признак подскочившего давления. Затем Почиваловы побывали на рынке, где обнаружили в рыбном магазинчике свежего пиленгаса. Цена смешная – всего 80 рублей за килограмм. Ловят его в море неподалеку, но пока Андрей Васильевич учился и работал во Владивостоке, ему ни разу не довелось его попробовать: тогда эта рыбка была на прилавках редкостью. Взяли две штуки. Они чуть-чуть не дотянули до килограмма.
Дома старший Почивалов почистил их; Васька вручил ему специальный нож для чистки рыбы. Но сначала гость подозрительно повертел в руках диковинную штуку. Он успел увериться: ничто не способно его изумить в запущенном хозяйстве сына – а вот поди ж ты! К ножу была прилажена коробочка, куда слетала чешуя. Андрей Васильевич живо вспомнил: начни он дома чистить окуня для ухи – вся кухня чешуей залеплена. А тут хоть и летит в стороны, но не так сильно. Потрошеных и резаных пиленгасов Васька приготовил в пароварке. Съели по два куска за Крым. За то, чтобы не было войны, добавили еще. Рыбка понравилась: нежная, слегка сладковатая, по вкусу напоминает жареного карася. За один присест оба пиленгаса без остатка улеглись в желудках, а был бы третий – и ему бы место нашлось.
Вечером появилась Людмила и принесла два пакета жареной корюшки и красноперки. Красноперка после пиленгаса показалась суховатой, безвкусной. Как всегда, в ней было много мелких костей, которые портили всякое удовольствие; Васька шумно негодовал, вылавливая их во рту. А еще и бутылочку чачи выставила первая супруга. Андрей Васильевич умилился, послал еще один привет Грузии, хлебнул чачи раз и другой, разомлел и галантно проводил женщину до дома. А когда вернулся, узнал: Крым собирается в Россию. Ничего на это не сказал Андрей Васильевич, только помылся в душе и лег спать. Спал крепко до самого утра.
Если смотреть вверх и вдаль, легко вообразить, что стоишь не на берегу, пусть даже острова Русский, а на палубе среднего рыболовного траулера «Тимашевск». Что до земли многие десятки миль, а вокруг до горизонта небо с ватными облаками и неспокойное море. И впрямь, квадратная плитка под ногами стала как бы слегка покачиваться. Взвизгнула траловая лебедка, с двух барабанов стремительно начали сматываться ваера, и канатный трал с круглыми сферическими досками скрылся в волнах. Эхолот выдал запись на бумажной ленте: там, на глубине семьдесят метров, плотные косяки минтая. Скорость две целых и три десятых узла – больше из этой старой колымаги не выжать. Сейчас входное устье трала, словно гигантская прожорливая пасть, начнет заглатывать одно скопление рыбы за другим. Траулер натужно ползет вперед. Каким в этот раз окажется улов? Десять тонн? Пятнадцать? Двадцать пять? Над головой с дерзкими выкриками парили белые птицы, и он на палубе один, один... Нет, подошла и встала слева буфетчица.
– Что скажешь о Ваське? Как тебе он? – спросила буфетчица.
– Нормально.
– Ты все-таки отец.
– Да, – согласился Андрей Васильевич.
– Ты двадцать шесть лет не принимал участия в его воспитании.
– Да, – сказал Андрей Васильевич.
– Все эти годы я тянула его сама.
– Да, – сказал Андрей Васильевич.
– Почивалов, ты опять меня не слушаешь?
Почивалов обернулся. Рядом стояла первая жена с сердитым лицом.
– Да, – кивнул он.
– Что – да?
– Я думал, за те пять лет, что мы прожили вместе, ты мне уже все сказала.
– Почивалов, ты когда-нибудь изменишься? Если бы не мое ангельское терпение, от тебя можно было сбежать через две недели!
– Когда-то ты говорила: через три.
– Я тебе льстила.
– Ну, хорошо. Я понял: сын у нас один.
– Да. И это счастье! Если бы их было двое или трое и все похожи на своего папочку, меня бы давно упрятали в дурдом.
– Вот! А ты говоришь, я ничего для тебя не сделал.
– Оставь свои кретинские шуточки. Наш сын – твоя точная копия по части мозгов. На этой почве вы должны сойтись – не зря же я заманила тебя к нему. Говори с ним, говори. Мне ли не знать, как ты можешь убалтывать всяких дурех и прочих недоразвитых!
– Чего ты от меня хочешь?
– У него нет девушки. Это тебя не беспокоит?
– Это должно беспокоить в первую очередь его.
– Он не работает. Он не желает работать. В этом тоже весь в тебя.
– Неправда. Я всю жизнь на производстве.
– Что ты называешь производством? Если бы ты видел, сколько слез я пролила над твоими алиментами! Уж лучше б ты воровал!
– Во как! Если б я загремел в тюрьму, ты бы вообще ничего не получала.
– Как был эгоистом, так и остался!
– Кто – я?
– А кто ж еще? Тебе не понять, насколько тяжко мне приходилось, когда ты сбежал в свою Сибирь.
– Я не сбежал. Это был смелый бросок в другую сторону.
– Ради сына мог бы еще в моря походить – там хоть деньги зарабатывал. А так – все на одну свалилось. Да еще больная мать на руках, которая, кроме меня, никому не нужна. Наконец нашелся человек, подставил плечо. И опять не сложилось, новый развод. Васька сильно переживал, замкнулся, сделался жестким. Ему шестнадцать тогда было. Через год, когда Толя вернулся, – не простил, ушел в эту нынешнюю квартиру. Мы с Толей вскоре окончательно расстались. Все из-за Васьки: смотрел на Толю зверенышем. И у меня с сыном с тех пор отношения хуже не придумаешь. Мы ведь почти не общаемся. Звоню – не берет трубку. А я ведь только добра ему хочу. Ты с ним разговаривал?
– Разговаривал.
– И что он думает?
– Куртку собрался покупать.
– При чем здесь куртка?! – закричала первая жена. – Он балбесничает уже год и два месяца. На что он существует?
– Я в его кошелек не заглядывал.
– Так загляни! Повлияй на сына! Внуши ему, что так жить нельзя.
– Не делай из меня Макаренко. Поздно мне заниматься его воспитанием.
– Учти: Владивосток – город дорогой. Надо платить за квартиру, за интернет, за питание. Если все сложить – тысяч пятнадцать как минимум. А то и все двадцать. Где он деньги берет? Ладно, я понимаю: живет экономно, скопил, на железной дороге ему неплохо платили – я узнавала. Тут я еще от продажи мамулиной однокомнатной двести тысяч подкинула. Но даже если что-то и осталось – это уже крохи. Он работу думает искать?
– Наверно.
– Что значит – «наверно»?
– У него много газет с объявлениями. Не зря же их покупает.
– Он их не покупает. Рекламные газеты у нас бесплатно в почтовые ящики разбрасывают. При тебе звонил куда-нибудь?
– Звонил.
– А куда?
– Куда-то звонил.
– Почивалов, твое спокойствие меня бесит! Он все что-то выбирает. А какие у него теперь навыки? Наверняка растерял и те, которые имел. У меня хорошие знакомые, я могла бы посодействовать. Предлагала ему на завод, там стабильные заработки. У слесаря не меньше двадцати пяти тысяч на руки. Но ведь не слушает! Ничего от меня не принимает. Ты объясни ему: пока есть возможности, нельзя упускать. Не хочет на завод – другое место найду. Скажешь ему об этом?
– Скажу.
– Правда скажешь?
– Ну.
– Вот смотрю и все больше изумляюсь: до чего сыночек в папу пошел!
– Ты это уже говорила.
С острова Русского завернули к Дальтехрыбпрому: существовал на Чуркине такой заводик вместе с конструкторским бюро, где Почивалов за кульманом проводил дни над чертежами траловых досок. Теперь Золотой мост одной бетонной опорой влез прямо на территорию заводика, в узкое пространство между цехами. Там, где раньше были широкие ворота, въезд оказался забран листами железа, гнутыми и в ржавых подтеках. Земля вокруг глухого забора превратилась в помойку. Андрей Васильевич, осторожно огибая кучи мусора, пробрался к кирпичному корпусу, в котором провел семь лет. У корпуса был заброшенный вид, грязный и страшный: похоже, там теперь никто не работал. Почивалов попытался вычислить окна своего отдела на четвертом этаже – и не вычислил.
Затем заехали к Людмиле. Она снабдила Почивалова голубцами и, весьма тронутого такой заботой, доставила его к Василию.
Прощаясь, бывший муж протянул тысячную купюру.
– Это что?
– За бензин. Полдня ведь катались. Бери.
– Почивалов, откуда такая щедрость?
Но деньги взяла.
6. Трое на острове
В субботу испортилась погода. Хмурые облака свисали с неба как сырые тряпки. Васька поднялся мрачный. Под запавшими глазами отпрыска обозначились круги.
– Я плохо спал, – сообщил сын.
– Отчего так?
– Бессонница.
– Откуда тебе в тридцать лет знать про бессонницу? – удивился Андрей Васильевич. – Еще про повышенное давление расскажи!
– А вот бессонница у меня бывает! – упрямо повторил Васька.
– Ты плохо питаешься. Ты не готовишь супов. Если для себя не хочешь, подумай хотя бы о бороде: она несвежая и клочковатая. Ей нужны эти... удобрения.
– Не удобрения, а витамины.
– Какая разница?
– А у тебя бывает бессонница?
– Бывает, но недолго.
– Я понимаю, куда ты клонишь. Мол, если я не работаю, бессонница для меня непозволительная роскошь. Мол, мне и так некуда время девать.
– Я никуда не клоню.
– Не увиливай, я-то вижу.
Васька иногда бывал абсолютно открыт, а иногда начинал поглядывать испытующе: а что ты способен выкинуть, отец?
Оба весь день просидели дома. Посмотрели три фильма. Васька опять ел треску, приготовленную в пароварке. Андрей Васильевич налегал на борщ.
А в воскресенье, в обед, позвонила Людмила и сказала, что, если у мужичков есть желание, можно куда-нибудь съездить. Васька тут же начал пыхтеть и раздуваться: мол, если хочешь, езжай один, а я никуда не поеду. Отец подумал, подумал и предложил: а давай махнем на Русский, на рыбалку!
Сын принял идею без восторга, но постепенно загорелся, и собирались Почиваловы уже с энтузиазмом.
– А что, вдруг повезет? – волновался Васька. – Я в этом году ни разу на лед не выходил, а в прошлом году был дважды, да неудачно.
– Когда-то я на льду Спортивной гавани, в ста метрах от стадиона «Динамо», навагу ловил, – скороговоркой частил Андрей Васильевич. – И корюшку-малоротку. Зубатка, правда, реже брала. У меня самодельный рыбацкий ящик был, я его иногда полностью рыбой набивал.
Васька сопел, выгребая из шкафа теплые вещи.
Людмила отвезла их на Русский. Они насверлили лунок, отправили в воду снасти.
Однако то ли давление быстро менялось, то ли корюшка с навагой не догадывались, что пришли за ними, – и ответного интереса не проявили.
– В чем дело? – сказал Почивалов-отец после сорока минут безрезультатного ожидания. – Я помню: в этом море была рыба! Она сидела в воде, и я вытаскивал ее из лунок. Не могла же она уйти в другое море.
– От нее всего ждать можно, – отвечал Васька, не скрывая досады.
Хитрый Андрей Васильевич применял разные уловки – пытался взять ее и со дна, и у самого льда. Он то еле шевелил удочкой, то резко вздергивал ее вверх, надеясь на подсечку. Глухо.
Сыну такая рыбалка не понравилась. Он с кислым видом монотонно помахивал кивком вверх и вниз, ни на что особенно не рассчитывая. Надо было его чем-то отвлечь.
– Однажды зимой в субботу я отправился на лед, – ударился в воспоминания старший Почивалов. – Все туда же – в Спортивную гавань. Рыба, чтоб ты знал, согласна оценивать наши блесенки, только не всегда их может найти, потому что воды слишком много. Вот и в тот раз возле берега рыба мои блесны не искала. Тогда я сменил позицию. Засверлился – опять пусто. Смотрю, вдалеке, чуть ли не здесь, возле Русского, человек двадцать кучкуется. Я – к ним. С полчаса топал. А результат – нулевой. И у тех, кто вокруг, не лучше. Часа в три засобирался домой. Вся добыча – несколько малороток да некрупных наважек. Иду себе налегке, рыбалка не задалась. И вижу, как прямо по курсу два дедка с удочками пристроились. Настолько старые, что рыбацкий ящик, один на двоих, на саночках привезли. Вокруг никого. Подхожу ближе. И тут один из стариков руками замахал и наважку вытаскивает. А блесна чуть ли не из гвоздя сделана, на такие, наверно, еще до войны промышляли. У меня-то блесенки – сам вытачивал! – из желтого металла, легкие были, уловистые. Ну, думаю, если тут на гвоздь цепляется, мне тоже стоит попробовать. Отошел метров на тридцать, засверлил две лунки, и пошло-поехало! Пятьдесят шесть наважек в итоге, как с куста! Дальше сумерки наступили.
– А что деды? – заинтересовался Васька. – Они много поймали на свой гвоздь?
– Не знаю. Я только засверливаться начал – оба собрали свои снасти, ящик на саночки погрузили и поплелись к берегу. Как будто судьба специально их передо мной вывела, чтобы показать, где рыба есть.
– Тогда и нам надо узнать, где рыба. А тут ее нет, – здраво рассудил Васька. – Поехали отсюда.
Смотали лески, и джип покатил вдоль берега. В одном месте увидели четырех скрюченных над лунками мужичков.
– Пробуем здесь! – скомандовал Васька.
Они засверлились метрах в десяти от одного из рыбаков.
И опять тишина. Васька психовал, безнадежно поигрывая удочкой.
– Зато какой воздух! – восклицал Почивалов-старший. – В рыбалке важен не только улов. Чувствуешь, как дышится?
– В рыбалке важен прежде всего улов, – ворчал сынок.
– Мой сосед вчера здесь был. Семнадцать наважек вытащил, – сообщил ближний рыбак. – И две селедки.
– Давай закругляться, – окончательно разозлился младший Почивалов.
Озябшие, выбрались на берег. В машине Людмила налила им кофе из термоса, накормила бутербродами.
– Давно я так аппетит не нагуливал! – не уставал восторгаться отец, уминая хлеб с колбасой и сыром.
Васька отмалчивался.
Поехали в город.
– Замечательно порыбачили, – сказал Андрей Васильевич, когда, вернувшись в Васькину квартиру, оба освобождались от рыбацких доспехов.
– Конечно, замечательно, – согласился Васька. – Только рыбы не поймали и ноги на льду зверски окоченели.
– Твоя рыба еще впереди. Всякий, кто выходит с удочками на лед, начинает с неудач – это факт. Насколько бы противней было, если бы всегда везло!
Сынок не отвечал.
7. Всякая текущая жизнь
Утром в понедельник, открыв глаза, Андрей Васильевич увидел, что Васька изучает себя в зеркало. На хмурой физиономии младшего Почивалова пламенело три прыща, самый ядреный наливался под правым глазом. Так что нельзя сказать, что рыбалка была совсем безрезультатной. Васька задумчиво трогал прыщи пальцем.
– Я думал, красивее быть уже никак не смогу. Оказывается, есть еще куда.
– Это пройдет, – успокоил отец. – Возможны две причины. Первая: застудил ноги. Вторая: отсутствие девушки приводит иногда к подобным последствиям.
– С такой видухой я вылитый портрет композитора Мусоргского работы художника Репина, – мрачно заявил сын. – Все, папаня, сегодняшние вылазки из дома отменяются. Ждем возврата моего человеческого облика.
Васька-Мусоргский включил компьютер, уткнулся в него и лишь изредка заглядывал в зеркало, проклиная навагу и корюшку, вместе взятых.
Перед обедом неожиданно позвонил университетский однокашник Артем.
– Андрюха, здравствуй, это – Шубин. С приездом!
– Здравствуй, – сказал удивленный Почивалов. – Ты как меня нашел?
– Твоя бывшая номер продиктовала. Как насчет того, чтобы встретиться?
– Конечно, о чем речь!
– Тогда в четверг ко мне, к двум часам. Я еще Вадимушке и Дрозду звякну – может, и они с работы подтянутся. Мы на Угольной живем, записывай адрес...
Сынок оторвался от компьютера и повернул композиторский облик к отцу:
– Кто звонил?
– Представь себе: это привет из юности, от наших пацанов!
– Каких пацанов?
– Ну, с кем учился. Ведь когда-то я был моложе тебя!
Андрей Васильевич взволнованно заметался от окна к шифоньеру и обратно. Как живая, встала перед глазами студенческая общага – не эта, обезображенная сайдингом, а та, родная, кирпичная, с деревянными рамами, за которыми зимой у девушек висели авоськи с пирожками.
– Ты чего распереживался? – спросил наблюдавший за отцом Васька. – Опять прошлое вспомнил?
– Конечно.
– Богатое у тебя прошлое.
– Еще бы! Чего только в этом прошлом не было. Вот хотя бы про Артемку Шубина, который звонил, и Дрозда.
Андрей Васильевич сел на диван.
– Однажды летом, после первого курса, мы в комнатке Шубина попивали винцо. Кроме Артема находились тут Костя Дрозд, Кукулин Вадимушка и, кажется, Кулинич Левка. И я, само собой. С закуской было плохо. Прямо скажу: не было никакой закуски. А винцо, сам понимаешь, с закуской пьется гораздо лучше, чем без закуски. Шубин так и заявил: чем больше пью, тем сильнее есть хочется! Тут Костя поднялся и говорит: «Сейчас что-нибудь придумаю» – и вышел из комнаты. Не пролетело и трех минут, он вернулся со сковородкой. А в ней – жареная картошка! Горячая. И парок над ней. Представляешь? Мы прямо набросились на еду. Работали как звери. В два счета сковородка была выскоблена так, что мыть не надо, и пустая задвинута под кровать. Прошло немного времени, и аппетит вновь взыграл. Костя опять говорит: «Сейчас что-нибудь придумаю». И вышел. Все повторилось один в один: сковородка с горячей картошкой – слаженная работа челюстей – пустая сковородка задвинута под кровать. И только она там оказалась, ввалился, пошатываясь от горя, старшекурсник. И поведал душераздирающую историю о том, как в бытовке оставил жариться картошку, а когда вернулся ее забрать – сковородки не было. Проклиная мерзавцев, утащивших еду, он выпросил у соседей другую сковородку. Начистил картошки и занял пост у плиты. Когда картошка была почти готова, он попробовал и решил, что соли чуть-чуть не хватает. И отправился в комнату за солью. А вернувшись, не обнаружил и этой сковородки...
Васька-Мусоргский сотрясался от смеха.
– Если бы ты видел, как сидевшие за столом возмутились неслыханным вероломством! Как утешали бедного старшекурсника и даже налили ему стакан вина...
Вечером осатаневший Васька выдавил прыщи, ранки обработал йодом, и во вторник утром от картины Репина не осталось и следа. Познавательные поездки можно было продолжать.
Как обычно, Почиваловы добрались до площади со знаменосцем и борцами за власть Советов. Спешить им было некуда, и для начала они посидели на скамейке на краю площади. Андрей Васильевич разглядывал скульптурную композицию. Борцов окружали все те же старые здания, но с ослепительно-яркой и зазывной рекламой на стенах. Победа буржуинов была безоговорочной. «Площадь – это последнее, что осталось за борцами. Они ее защищают с пулеметом и винтовками, – мелькнуло в почиваловской голове. – А я? Тогда, двадцать четыре года назад? Вернулся, поостыв, в родной дом или сбежал отсюда? Чего все-таки было больше в моем отъезде?»
Пока он размышлял, возле ног закопошились ушлые голуби, десятка полтора, в расчете на подачку. Не получив ничего, попрошайки ринулись к другой скамейке, где три хохочущих над чем-то студентки неосторожно вытащили из пакета беляши.
– Предлагаю сходить на вокзал, – сказал Васька.
– А что мы там будем делать?
– Что и везде – смотреть.
Морской и железнодорожный вокзалы располагались рядом, и первым делом они свернули к морскому. Постояли у парапета. Причальная стенка была свободна.
– После первого курса я уходил отсюда на практику, на южные Курилы. – Андрей Васильевич кивком указал на причальную стенку. – На теплоходе «Мария Ульянова». Пока ждали отплытия, Костя Дрозд прямо из каюты, через иллюминатор, забросил в воду леску с кусочком колбасы. Подергал чуть-чуть и вытащил камбалу. Размером со сковородку. Все сразу полезли в свои рюкзаки за снастями, но никаких камбал, кроме этой единственной, больше не цеплялось.
– И куда вы ее дели?
– Не помню. На камбуз, наверно, отдали.
– Ты мне про Рейнеке говорил, что база у вас там была.
– Говорил.
– А еще что там было?
– Ничего особенного. Поселочек небольшой, воинская часть, развалины рыбозавода. Все умирало.
– Теперь на острове осталось не больше двадцати жителей. А давно, еще до революции, его сдавали в аренду. Был такой – Август Менард, обрусевший француз. Купец из Владивостока. Он построил на Рейнеке молочную ферму, питомник пятнистых оленей и организовал добычу высококачественного гранита. После революции все это дело национализировали, а в 37-м сына Менарда, Георгия, замели, как врага народа, а оленей перестреляли. Вот сейчас кругом кричат: мосты, мосты! Меня эти хваленые мосты ничуть не убеждают. Показуха, только и всего! Я тогда поверю в серьезность наших намерений, когда на Рейнеке пятнистые олени опять появятся.
В железнодорожном вокзале побывать не удалось: там сразу за дверью встречала охрана с металлоискателем, и отец с сыном, не желая выворачивать карманы, повернули обратно.
Около вокзала мало что изменилось. Ильич все так же, попирая ногами постамент, указывал рукою на нечто вдали, что никому за все годы так и не удалось разглядеть. Запомнились еще две старухи. Они держали перед собой картонки. Одна сдавала однокомнатную квартиру на длительный срок, другая – комнату по часам. Расценки были указаны.
Васька затянул отца в картинную галерею, сто рублей билет.
Здесь были работы советских художников. Висели портреты каких-то почтенных людей: один даже позировал в профессорской шапочке и явно был известен в свое время. Вперемежку с почтенными людьми находились картины с голыми женщинами и с природой. Андрею Васильевичу особенно понравилось, что женщины были без подтекста – не худосочные, а крепкие и упитанные, наверняка с аппетитом евшие много мяса, картошки, хлеба и молока. Из природы Почивалову запало в душу изображение поздней весны: ветка цветущей яблони в вазе на подоконнике, а за окном – речка, лес. Андрей Васильевич даже задержался возле этой картины.
А Васька открыто скучал.
– Натурализм, – цедил он. – Ни уму ни сердцу.
Из галереи отправились на набережную. К морю не спускались, а прошли мимо старого кинотеатра «Океан» – там по-прежнему крутят фильмы. В него студент Почивалов не однажды водил свою будущую жену.
– А какое кино вы тут смотрели? – заинтересовался отпрыск.
– Про любовь, конечно, какое ж еще?
Постояли у памятника адмиралу Макарову: издали узнаваемая фигура с бородой, как у Васьки, но в адмиральской форме. И Андрей Васильевич сильно удивился, когда узнал, что знаменитый ученый и флотоводец, который, по его представлениям, был едва ли не старцем, прожил всего пятьдесят пять лет, то есть чуть больше, чем сам Почивалов.
Затем запечатлелись возле тигра. Мощный бронзовый тигр скалил пасть. Он когда-то свободно шастал по сопке своего имени, а потом спустился вниз и забронзовел.
– Хороший зверюга, – сказал Андрей Васильевич. – В наших лесах такие не водятся. Фотографируй!
Он встал рядом и показал свои железные зубы – чтоб понятно было: мы тоже при случае кое-кого порвать можем!
Добрались и до арт-галереи в одной из подворотен в центре. Здесь была выставка художника-авангардиста, имя которого Андрей Васильевич не запомнил. Парень оказался с выдумкой: он обыграл названия районов и улиц Владивостока. «Тигровая сопка» – громадный фотоснимок сопки и нарисованный на нем черной краской или тушью исполинский тигр. Ну, с «Тещиным языком» все понятно. «Снеговая падь» – такой же крупный снимок и крупные черные снежинки по всей картине. Работы (под каждой указывалась стоимость) были развешаны на трех стенах. Цены от четырех до двадцати тысяч. Андрей Васильевич нахмурился, представив, как бы выглядел под пером художника уголок в Асинске под названием «Вшивая горка».
– Вот где проявляется талант и воображение! – вдохновился Васька и забегал, заприщуривался.
Почиваловы вернулись к остановке, что возле кинотеатра «Уссури», а потом, не дождавшись автобуса, решили: почему бы не прогуляться пешком? И направились мимо ГУМа вверх, вверх. Той самой дорогой, которой Андрей Васильевич возвращался когда-то, переехав на пароме, в рабочее общежитие. Среди множества новых торговых мест сохранился, как ни странно, и тот маленький книжный магазинчик, куда Почивалов иногда захаживал. Удивленный, он не сдержался и открыл стеклянную дверь. Книг стало больше, обложки на них были ярче, а вот раздел «Партийная литература» исчез. А какие толстенные тома там стояли, из какой хорошей бумаги – казалось, им пребывать здесь вечно.
Поднялись наверх, до бывшей пельменной. Затем так же пешком спустились вниз. Васька в банкомате снял деньги и, когда дошли до офиса МТС, положил двести рублей на мобильник. Люда позвонила, объявила, что ее наконец выписали из больницы, но не сразу на работу, а под наблюдение участкового терапевта, так что еще с недельку побудет дома. Она ждала обоих к себе. Но Васька огородился бородой, сказал свое решительное «нет», и визит был отменен. По пути Андрей Васильевич немного поразмышлял, стоит ли подавать сыну дурной пример; решил, что ничего дурного в том нет, и купил чекушку. Из любопытства добавил еще коробочку кукумарии с овощами в масле.
Вечером отец с сыном поужинали – докончили остатки гречневой каши, съели вареное мясо. Под мясо в три приема, желая всем счастья и здоровья, осушили чекушку. Зато кукумарию старший Почивалов забраковал. Вид ее насторожил гостя. Там для отмазки были легко узнаваемые овощи, но это только усилило беспокойство.
Андрей Васильевич в раздумье помахал вилкой над мешаниной в коробочке, затем подцепил кусок, пожевал.
– Не то.
– Почему? – сказал Васька. – Все просто: кукумария как кукумария. С морковкой и прочим.
– Это для тебя, может, все просто, а у меня подозрения.
– Ну, батя, ты даешь! В чем же ты подозреваешь кукумарию?
– Я знать хочу. Вот котлета: в прежней жизни она хрюкала и хлебала из корыта. А что делала кукумария?
– В море дни проводила.
– Понятно, что не на дереве чирикала. Но что-то она все-таки делала? В каких условиях росла, кого ела?
– То есть тебе нужна ее родословная? И вся судьба вплоть до этой коробки?
– Конечно! Я ведь не каждый день питаюсь кукумарией.
– Извини, в подобных делах я не спец.
– Это плохо.
Коробочка была отодвинута до выяснения обстоятельств.
Убрали со стола.
– Я все жду, когда ты меня воспитывать начнешь, – объявил Васька, ковыряя во рту зубочисткой.
– Это еще зачем?
– Положено. Ты родитель. Ты ж приехал воспитывать? Я догадываюсь, что и мать к твоему приезду руку приложила.
– Не буду отрицать.
– Вот и воспитывай.
– А как?
– Интересный случай! Что я, подсказывать должен?
– Не знаю.
– Ответь, только честно: тебе нравится жить?
– В каком смысле?
– В прямом! Просыпаться каждый день, ходить на свою идиотскую лесопилку, ругаться там с работягами, а вечером возвращаться и снова укладывать в постель натруженные кости.
– Очень нравится. Я получаю от этого удовольствие.
– Вот спросил бы: почему я дома сижу, почему не участвую в труде со всеми сообща?
– Почему ты дома сидишь?
– Потому что я против!
– Против чего?
– Против всего!
– Как это понимать?
– А как хочешь, так и понимай. Но я – против!
Андрей Васильевич кивнул:
– Это мне напоминает случай из прошлого лета. Один паренек твоего возраста – он тоже был против – выпил как следует, сел на мотоцикл и рванул по встречной полосе.
– И что?
– В лепешку. С грузовиком не поспоришь.
– Дремучий ты, отец, – рассердился сынок. – Сразу видно: из деревни явился. И истории у тебя дурацкие.
– Нормальные истории. – Андрей Васильевич зевнул. – Я ложиться буду. Спать уже пора...
Проснувшись ночью, Почивалов раздумался о доме: как там? Жена могла бы позвонить. Что из того, что он запретил? Разок можно. А если снюхалась с кем-то? Почивалов заворочался, пружины под ним заныли, взялись толкать в бока. Он захотел представить неизвестного хахаля. Хахаль представлялся неотчетливо – роста среднего, с небольшим пузцом и блудливыми глазками, с круглым, словно картошка, носом. Почему-то думалось, что именно на такого могла запасть его жена. Раздражало и то, что своими ногами этот негодяй влезет в любимые почиваловские тапки. Про тапки думать было невыносимо... Чтобы отвлечься, перекинулся на работу. Что, если самому узнать у Жидиханова: как там с вагонкой для нефтяников? Успеваете? А еще спросить про гражданскую оборону. Душу глодал червяк в майорских погонах...
Утром опять смотрели новости. Новости были тревожные.
Васька вскочил, едва не опрокинув стул:
– Из-за напряженности у западных границ я начинаю нервничать!
Он забегал по комнате и вдруг распахнул холодильник и влез в него головой и плечами. Захрустели какие-то обертки, холодильник явно нес потери: убывала, видимо, колбаса и еще что-то. Андрей Васильевич привстал, гадая, каких продуктов они недосчитаются на ужин: Васька нервничал очень сильно.
Наконец сынок, отдуваясь, выбрался наружу:
– Почему, когда волнуешься, обязательно тянет съесть что-нибудь?
– Это у нас наследственное, – вздохнул Почивалов.
– Как, по-твоему, чего ожидать от Киева? Пойдет ли он на нас войной?
Старший Почивалов потер переносицу:
– Всякое возможно. Тем, кто прогнал президента, надо теперь показать, какие они серьезные ребята, и с кем-нибудь повоевать. Вариантов два: или с нами, или с поляками.
– Я думаю – с поляками.
– И с поляками можно. Но с ними неинтересно: большого азарта не будет. То ли дело с нами.
После завтрака отец с сыном ненадолго выбрались из дома. И пока шли платить за квартиру и свет, Васька все разглагольствовал о Крыме. А Андрей Васильевич приобрел в аптеке таблетки «Валз»: привезенные с собой он уже израсходовал и теперь чувствовал иногда, как побаливает затылок – верный признак подскочившего давления. Затем Почиваловы побывали на рынке, где обнаружили в рыбном магазинчике свежего пиленгаса. Цена смешная – всего 80 рублей за килограмм. Ловят его в море неподалеку, но пока Андрей Васильевич учился и работал во Владивостоке, ему ни разу не довелось его попробовать: тогда эта рыбка была на прилавках редкостью. Взяли две штуки. Они чуть-чуть не дотянули до килограмма.
Дома старший Почивалов почистил их; Васька вручил ему специальный нож для чистки рыбы. Но сначала гость подозрительно повертел в руках диковинную штуку. Он успел увериться: ничто не способно его изумить в запущенном хозяйстве сына – а вот поди ж ты! К ножу была прилажена коробочка, куда слетала чешуя. Андрей Васильевич живо вспомнил: начни он дома чистить окуня для ухи – вся кухня чешуей залеплена. А тут хоть и летит в стороны, но не так сильно. Потрошеных и резаных пиленгасов Васька приготовил в пароварке. Съели по два куска за Крым. За то, чтобы не было войны, добавили еще. Рыбка понравилась: нежная, слегка сладковатая, по вкусу напоминает жареного карася. За один присест оба пиленгаса без остатка улеглись в желудках, а был бы третий – и ему бы место нашлось.
Вечером появилась Людмила и принесла два пакета жареной корюшки и красноперки. Красноперка после пиленгаса показалась суховатой, безвкусной. Как всегда, в ней было много мелких костей, которые портили всякое удовольствие; Васька шумно негодовал, вылавливая их во рту. А еще и бутылочку чачи выставила первая супруга. Андрей Васильевич умилился, послал еще один привет Грузии, хлебнул чачи раз и другой, разомлел и галантно проводил женщину до дома. А когда вернулся, узнал: Крым собирается в Россию. Ничего на это не сказал Андрей Васильевич, только помылся в душе и лег спать. Спал крепко до самого утра.
