Анна Коровина
Декабрь 1996 года. Начинаю писать свою родословную. Не знаю, как напишу, что вспомню.
Родилась я в казацкой станице Аиртав в семье середняка-крестьянина 7 августа 1922 года. Станица была большая – 700 дворов. Очень хорошее место. Росло много грибов разных, ягод: малина, вишня, смородина, клубника, костяника и др. Папа, Коровин Яков Васильевич, был первым сыном в семье, и после него еще девять детей родилось. Папа закончил два класса, читал, писал. Мама, Савельева Дарья Кирилловна, осталась сиротой очень маленькой. Жила с братом Тимофеем, снохой и двумя сестрами: Анисьей и Крестьей. Еще одна сестра, Василиса, была замужем, жила отдельно. В голодные годы (не знаю, какой год) ее убили и бросили в озеро. Мама в школу не ходила, ни одной буквы не знала. Когда подросла, стала ездить верхом на лошади, управляла лошадью, чтобы та шла по борозде. Целыми неделями жила на пашне, привозили маму только в субботу, чтобы помыться в бане. Брат, как она рассказывала, был очень добрый, никогда не ругал, утром рано не будил, давал поспать. Сестры ее очень любили, особенно старшая сестра Анисья. Анисья была маме родная по отцу и совсем ничего не видела. Была ей как родная мать, спала с ней.
Дом у брата был большой. В нем останавливались купцы и служивые. Родители моей мамы занимались сельским хозяйством. Но, как она мне рассказывала, зерновые сеяли для себя и скота, не продавали зерно. Для продажи сеяли мак, и помногу. Возили мак на продажу в Омск, в Кокчетав на лошадях. Были хорошие выездные лошади. Когда отец умер, хозяйство стало падать, так как у брата Тимофея не рождались сыновья. Мама вышла замуж за Якова Васильевича Коровина, а вскоре после этого брат умер. Осталась сноха с дочерьми и с золовкой Крестьей. Сестра Анисья тоже умерла. По-видимому, голод помог им умереть. Позже сноха с дочерями уехали в Среднюю Азию. Дочери ее приезжали к нам в Аиртав. А сейчас никого нет в живых.
Еще у мамы была замужняя сестра Груня, самая старшая, жила в Аиртаве. У нее было четверо детей. Муж болел. После коллективизации они уехали в Свердловск на строительство заводов. Из Аиртава уезжали все голодные крестьяне (так как у них было забрано все до крупицы). Особенно много уезжало молодежи. Тетю Груню помню очень доброй. Она была еще жива, когда мои сестры Маруся и Лена жили в Свердловске. Лена часто ходила к тете Груне, и та уж чем-нибудь обязательно ее угостит, а сама жила трудно. Она была грамотная, закончила четыре класса. Грамотная! Умерла вперед мамы. Живы ее трое детей. Если б не революционный переворот, то жили бы на своей земле, растили хлеб.
Маминого отца звали Кирилл, мать – Евдокия, а как величать их – забыла. Дома их давно нет, куда-то его увезли. Все хорошие дома развезли по всему району и дальше, и в Кокчетав. А сколько перевезли в Володаровку! Все учреждения построены из аиртавских домов. Их отбирали у жителей, а жителей с большими семьями выселяли в избушки, построенные во дворах для скота. А они были холодные, вонючие, так как там держали зимой телят, ягнят и другую живность.
Какие дома прежде были у этих обездоленных! Многие дома выстроены в два этажа. На первом этаже – хозяйственные комнаты: кухня, столовая, сени, холодный коридор, а наверху – спальни, горница – так у нас называли.
Папин отец и мать имели большую семью – двенадцать человек: пять сыновей и пять дочерей. Дедушка Василий все сам делал. Он – и шорник, и сапожник, и плотник, сам шил, чинил. В семье все работящие, жили хорошо, а работали еще лучше. Выстроили с сыновьями, снохами и детьми большой крестовый дом, красивый. Я его помню. Бабушка Евдокия тоже была работящая, ловкая, все умела делать: шить, вязать, вышивать, ну а уж заплатки ставить каждый умел, кто лучше, кто хуже.
Так как семья росла, нужны были рабочие руки. Папу женили рано. Я не знаю, сколько было лет папе, а маму выдали, когда ей еще не минуло 17 лет. Они не дружили, их родственники поженили. Маме в такой большой семье жилось трудно. По хозяйству – печь, стряпать, готовить – она умела плохо. Я писала уже, что она всегда до снега работала в поле, жила на заимке. А работы по дому очень много. На нее все свалили, ей было очень тяжело. Она рассказывала, что свекровь относилась к ней строго, грубо. Мама всегда плакала, когда вспоминала свою жизнь в семье свекра, и мы, дети, плакали вместе с ней.
Дед Василий умер в 1926 году, а бабушка Евдокия в 1954-м или 1955-м. Мы с папой работали тогда в Лавровке. Как дедушка умирал, помню, где он лежал, а как хоронили, не помню.
У папы с мамой до моего рождения было три сына, но все они умерли, так как плохо ухаживали за детьми, плохо кормили и следили за ними. А потом жизнь папы и мамы изменилась. Дед отца, Трифон, являлся старостой, и у него были сын Роман и дочь Маша. Я их помню уже с семьями.
Трифон (мой прадед) и его жена шили шубы, полушубки, тулупы. Зарабатывали хорошо, хорошо одевались и питались. Мама рассказывала: придешь к ним – стыдно было пройти сесть на лавку: такая у них чистота. Мужчины носили рубашки розовые, ситцевые, а подштанники холщовые. А у женщин рукава и сама рубашка до пояса тоже из розового ситца, а станушка холщовая. Это все из маминого рассказа. Ей казалось, что это сверх блаженства – носить такое нательное белье.
Перед крыльцом двор был открыт: ни скота, ни кур, ни гусей. Скот и птица находились в задней части двора. Дом тоже был крестовый. У них жили учителя. Пшеницу и другие зерновые они сеяли мало. У них водились деньги, и они хлеб не продавали.
А дедушка Василий сеял очень много, так как семья была большая. Лишнее зерно продавали.
Женщины, кроме ухода за скотом, уборкой, стиркой, приготовлением еды, много пряли (шерсть, лен). А это очень объемный труд. Как лен обрабатывали, вы, наверное, знаете. Он проходит несколько процедур перед тем, как прясть нитки, его треплют, чешут. После этого прядут, мотают нитки в клубки, отбеливают, ткут, полотно вновь отбеливают, потом холст делят по душам и шьют. Шили все руками, машинок не было. И из шерсти делали нитки, ткали и шили верхнюю одежду: коротайки, зипуны, юбки и другое. Вот сколько женщина несла на себе работы.
А мужчины тоже много работали. Летом на поле: сено косили, готовили на зиму дрова, скот пасли, пары пахали, забирали гусей и пасли их.
Жили на заимке. Строили там избушки, ставили образок и жили до самого снега. На заимке жили и грудные дети, и девочки-няньки. У каждого был участок земли, выделенный государством. За землей хорошо ухаживали: обрабатывали, берегли лес, не позволяли никому вырубать его. На своем участке сеяли и овощные, и масляные, и зерновые растения.
Ну, а когда революция дошла до наших мест, тут и начались поголовное раскулачивание, конфискация скота и имущества у всех крестьян. Только остались хозяйства лодырей и пьяниц, у них нечего было брать. Убивали ни за что людей. Найдут на пашне и убивают без расследования и суда. А над зажиточными крестьянами издевались: водили их поить на прорубь, раздевали их догола. Выгоняли семьи из дома, отбирали все, что находили: масло, муку, яйца, зерно, скот, птицу. Люди оставались ни с чем. Забирали и хорошую одежду. На ворота вешали бойкоты, чтобы к ним никто не ходил и они никуда не ходили. А потом хозяина увозили куда-то, и он больше не возвращался, о нем ничего не было слышно – как будто в воду канул. И никто не пришел домой. А семьи оставались голые, голодные, холодные, так как жили в скотских избушках.
Вот так и случилось с папиным дедом Трифоном и дядей Романом. Дядя Роман был каким-то советским активистом. Но я не знаю, это у него шло от чистого сердца или чтоб спасти свою жизнь. И вот, когда начались эти погромы, к папиному деду Трифону и дяде Роману пришли революционеры и попросили их одеться. Они всю одежду надели новую (на смерть): валенки, полушубки. Родственникам не разрешили за ними следовать. Но в этот раз их не убили. Все с них сняли и отпустили домой. Они прибежали раздетые. Это было в марте, еще стояли холода. И бежать им пришлось километра 1,5–2. Прошло некоторое время. Их опять забрали и расстреляли. Когда их забирали, старшему сыну дяди Ромы, Ивану, кто-то из родственников шепнул: проси оставить в живых или дедушку, или отца. Этот мальчик уцепился за ноги одному, как его назвать, даже не знаю, и волочился по земле до самых ворот, все просил:
– Дяденька, оставьте нам или деду, или тятю!
Тот как будто встал, но другой на него посмотрел сурово и оттолкнул мальчика.
Ездил за ними мой отец Яша со своими братьями. Дяде Роме выстрелили в затылок, и во лбу у него была большая рана. Лицо его во время похорон не открывали. Убили их недалеко от села, в лесу. Они лежали крест-накрест. На месте, где они лежали, поставили деревянный крест. Я его видела. Но не помню, с кем ходила туда. Тогда много расстреляли и других. Их искали по заимкам и расстреливали.
Жену дяди Ромы звали Елена. У нее осталось четверо детей один одного меньше. Детей надо было кормить. А что она одна могла сделать? У моего дедушки Василия уже было два сына женатых: папа и дядя Андрей и два парня уже взрослые. Тетя Лена стала у дедушки Василия просить в одну семью какого-нибудь сына. Мои родители пошли к ней жить. Вот там я и родилась.
Мама рассказывала, что за мной ухаживали, хорошо кормили и одевали. Папа с мамой и Ваня, сын тети Лены, работали на пашне. Прожили четыре года, а потом опять стали жить у отца, у деда Васи. Позже мне мама рассказывала, что тетя Лена загуляла. Им это не понравилось. «Мы будем работать, а она будет гулять?» – сказала баба Даша. И родители ушли. Но баба Даша на сноху не обижалась. Ведь тетя Лена относилась к нам хорошо, была хлебосольной. А когда приезжали к ней в гости на праздники, чем она только не угощала! Настряпает всего! За работу она дала папе с мамой амбар и еще кое-что, но я забыла.
Отделили моих родителей в 1926 году. Коллективизация еще не началась. У нас в Казахстане она случилась в 1928 году. Дали папе с мамой лошадь, пару быков, корову, овец и еще кое-какой скот. Дали надел земли. В общем, они сами стали хозяевами. Помню свой дом-пятистенник. Избу поставили, а горница не отделана еще – только были матки, потолок да два окна прорубили.
Работали все братья вместе и не бросали тетю Лену. Ее сын Ваня работал с дядьями. Накладывали на них налоги или продразверстки. Но жили они ничего, и питались помаленьку, и одевались.
Как переезжали мои родители в свой новый дом – не помню. А вот помню, как дедушка надевал мне ботинки, которые сам сшил, даже запомнила, где мы сидели. Он держал меня на руках. Мой дед Василий был высокого роста, с черной роскошной бородой. Потом помню, как дымно топилась наша русская печь. Мне казалось, что весь дым не в трубу шел, а в нашу избенку. Дом был не покрыт, дождь заливал избу. Спасали нас с сестрой Марусей под столом. Крышку стола накрывали клеенкой, и мы там во время дождя днем играли, а ночью спали. Строились где-то после 1928–1929 годов, так как Маруся родилась в 1927 году. Родители мои были работящие. У них имелось неплохое хозяйство: две лошади, две пары быков, овцы, куры, гуси, корова и телка. Деда Яша всегда говорил: «Если бы не революция и коллективизация, ой как бы мы с матерью лет через десять жили! Уж я обязательно был бы кулаком!»
Они поправляли свое хозяйство. Осенью, после уборки урожая, в первую очередь зерно ссыпали на семена, потом засыпали на еду (зерно размалывали на муку в своем селе на ветряных мельницах). А все отбросы, отсевки ссыпали на корм скоту и птице. Ничего не пропадало, все шло в дело. И продавали зерно, но всегда зерно оставляли впрок на случай неурожая. А баба Даша пряла, ткала, шила на руках всем обновки к Рождеству, к Пасхе и другим большим праздникам. Сеяли сами лен, коноплю. Ох, сколько надо было труда, чтобы получить волокна и прясть их! По ночам работали, а утром вставали рано. Вот так и жили.
Но после жизнь стала ухудшаться (где-то после 1926–1929 годов). Так дом и остался недостроенным. Как крыли дом, я уже хорошо помню. Крыли соломой. Солому вязали в снопы, смачивали их в глиняном растворе и рядами укладывали на крышу. Получилось хорошо. Наша крыша перестала течь.
А после стали крестьянские хозяйства объединять в колхозы. У кого никакого хозяйства не было – лодыри, пьяницы (правда, пьяниц было мало, а вот лодырей хватало) – вот эти сразу пошли в колхозы, им терять было нечего. А те крестьяне, которые имели свое хозяйство, не хотели свой скот, землю отдавать лодырям, не хотели объединяться. Их стали насильно загонять в колхозы, отбирать скот, птицу, дома.
Люди стали рыть ямы в земле и закапывать туда пшеницу, чтобы спастись от голода. Но этого надолго не хватало. Власти стали делать повальные обыски. Изготавливали специальные приспособления из железа, их втыкали в землю и находили зерно в мешках. А искали везде: и на улице во дворе, и под полом в комнатах, и в других пристройках. Забирали продукты, которые нужны были, чтобы кормить семью, детей. У крестьян остались только рабочие руки, но их негде было приложить. Крестьяне были доведены до отчаяния. Они стали убегать. Бросали все хозяйство, брали только то, что могли унести. Я помню, как-то утром папа пришел от соседей Максимовых, наших дальних родственников и кумовьев (папа крестил их старшего сына) и сообщил, что они уехали. А самовар еще теплый на печи стоял. Родители с ними не поехали. Сказали, что мы будем умирать дома. Сначала Максимовы ушли из дома, чтоб их не терзали. Стали жить в избушке, во дворе. Папа с мамой к ним частенько ходили, и они к нам приходили. Дед был рыбак. Бабушка часто носила нам рыбку и свежую, и сушеную. Дед утонул в озере Аиртавчик и нашли его только тогда, когда замерзло озеро, его было видно подо льдом.
Наша казачья станица опустела. Дома стояли покинутыми. Как-то вечером мы с папой шли к бабушке. Идти было страшно: окна без света, ставни скрипели и хлопали от ветра, ворота скрежетали.
Люди все уезжали подальше от своего родного места, чтоб их не нашли – «вредителей», которые работали всю жизнь, не покладая рук. Ехали в Среднюю Азию, в тайгу и в другие места. Дядя Ваня не вернулся домой, умер в Средней Азии. И многие не вернулись, особенно мужчины, там сложили свои головы.
Но я очень благодарна своим родителям, что они не брали ничего чужого. Люди в домах бросали все. У родителей была не доделана горница, они могли бесплатно взять доски для полов, ставни, наличники, потолки. Но они гвоздя не принесли домой. Они были честные, совестливые и сочувствовали несчастным людям.
А некоторые «кулаки» прятались в лесах днем, а ночью приходили к надежным крестьянам, отогревались и на день снова уходили в лес. Там их ловили: устраивали облавы, как на волков.
И вот наступило критическое положение и для крестьян-середняков. У них все отобрали. Такая участь постигла и моих родителей. Дети мои, если б вы видели, как они страдали, что им нечем было заняться, нечем было кормить детей, и сами жили впроголодь!
Все братья уехали. Один папа не поехал. Или он боялся? Или ждал улучшения? Не знаю. Дядя Андрюша уехал в тайгу, дядя Миша – в Свердловск, дядя Ваня (он был холостой) перекинул мешок через плечо и тоже ушел на заработки. Дядя Гавря уехал в Кокчетав. Только осталась бабушка с тремя дочерями: Нюрой, Леной, Шурой. И мои родители. Детей у них тогда было двое: я и Маруся. Можно было бы и поехать. Но что отца держало, я не знаю.
Бабушка собралась ехать к дочери Саше. Фамилия ее была Корниенко. И предложила папе заколотить свой недостроенный дом и пойти жить в ее крестовый дом, и он согласился. Бросил свой дом и пошел спасать дом матери и жить одной семьей с сестрами. Не знаю, сколько бабушка прожила на новом месте, но вернулась. Отцу надо было опять переходить в свое жилище. По-видимому, он надеялся остаться в крестовом доме, ан не так-то было.
И вот он решил войти в коммуну, которая называлась «Волна», где-то в километрах 20–25 от Аиртава. Коммуна «Волна» образовалась на небольшом хуторе, а потом там появился колхоз «Вторая пятилетка». Когда колхозы укрупнялись, его соединили с другими.
Подал папа заявление в эту коммуну «Волна». Дали ему две повозки, чтобы перевезти весь скарб. В одну повозку посадили детей (уже родилась Лена), в короб положили перину и закрыли нас подушками. Деда Яша часто подходил к нам и спрашивал: не холодно ли?
Сердце у меня кровью обливается! Куда нас отец повез? На погибель! Привезли они нас, а квартиры нет. Подселили в избушку к Пелымским. А у них и вовсе ничего не было. Сами голодные, дети голодные. У нас было немножко картошки. Делили по две картошки. Как хотелось есть! Мы быстро эту картошку поели. Конечно, хозяева картошку у нас воровали. Отец пошел в контору или правление, ну, наверное, все рассказал. И нам дали квартиру в пятистенке. Там уже жили три семьи, а мы – четвертая семья. Это был кошмар! Все спали на полу. Хорошо, что горница была теплая. Покушать негде, сидеть негде. С нами жила семья казахов: бездетные Кокуш и Лизам. В коммуне ничего своего не было, даже все дома общественные. Ой, куда мы попали, где мы жили! А потом коммуну ликвидировали, из нее организовали колхоз. Жить стало еще хуже.
Потом нашу квартиру разгрузили. Нам дали избушку без двора, обдуваемую со всех сторон ветрами. С каждым годом становилось все голоднее. А тут папа заболел, совсем не стал ходить, страдал дизентерией. Летом мы с Марусей собирали грибы, разные травы, которые можно было есть. Все мыли и варили, ждали маму с работы. Она приносила заработанную болтушку. Ее мешали с травой, и она всех нас кормила и опять шла на работу. Эту болтушку давали по выработке. За один трудодень давали один литр бурды, а меньше – давали меньше (0, 75л, 0,50 л). Вот мама и бегала на обеденный перерыв, чтобы кормить нас и отца. Только она, родненькая, и спасла нас от смерти. А ее подруга, Марья, не ходила, говорила: «Разве я этим их накормлю?» И у нее все дети умерли. Ее мужа исключили из колхоза.
Спасались от голода кто как мог. Ели травы: лебеду, рыжик, спорыш, крапиву разную. Лук и щавель росли далеко, у нас не было сил ходить за ними.
Помню хорошо, как мы с Марусей отравились грибами. Набрали поганок, которые росли по пырею, наварили их и наелись. На нас такой смех напал, что мы плачем, а от смеха не можем удержаться. Уже пена изо рта пошла. А папа летом не поднимался. В это время пришла тетя Маруся Петрова и спрашивает: «Что они смеются?» А папа ответил: «Язва их знает!» Мы голову закутали одеждой, чтоб не слышать смех друг друга. Тетя Маруся побежала в контору, выпросила на молоканке молока и отпоила нас.
Я ходила за молоком. Давали обрат – сепарированное молоко. В нем не было ни капельки жира. А когда сепарировали, в ушатах много пены оставалось. До раздачи молока нам давали пену в ведерке. Мы все, дети и взрослые, ели пену руками. А потом в это же ведерко давали сепарированное молоко – обрат. Как они его давали? По числу душ в семье, или по выработке, или же на детей? Не могу сказать.
Утром это молоко кипятили и заквашивали. Оно закисало, охлаждали его, делили и ели. Детям меньше, а взрослым больше. Молоко сразу не съедали, оставляли его, чтоб каждый раз поесть маленько. Вечером опять шла за молоком. Помню, будто сейчас это было: один раз заснула около своего ведра. Просыпаюсь – никого уже нет, только в молоканке мыли сепаратор. Никто меня не разбудил. И я пошла с пустым ведром, мы остались без молока. А мама работала целыми днями голодная, убитая горем. Отцу все хуже становилось. Младшая сестренка Лена перестала ходить, ползала на четвереньках (ей было уже три года). Захочет ночью по своей надобности, выползет во двор, сделает свое дело – и в постель. Никого не просила, и никто ее не выводил. Потом мама понесла на базар две шали, кофту с юбкой синей шерсти, подшалок и выменяла на булочку хлеба, немного муки и крупы. Стала подкармливать отца. А вот Лене давала или нет, не знаю. Давала, наверное, но так, чтобы мы не видели. Папа и Лена стали поправляться.
Продукты все стояли на полке и мы, голодные, их не брали, нам не разрешали. До чего же мы были терпеливые и послушные!
Ну а теперь мама совсем ослабла. Она распухла, плохо вставала. Спала и все шамкала ртом, как будто ела. И опять помогла нам тетя Маруся Петрова...
Бросаю писать, не могу! Изнывает все сердце! Успокоюсь, будет время, опять буду писать.
Тетя Маруся пришла к нам, увидела, что мама уже погибает: пухлая, ноженьки ее еле двигаются. Это было осенью, уже начали пшеницу убирать. Она стала ее звать с собой на работу на поле. Мама стала отказываться: «Как я буду работать?» Но тетя Маруся дотащила ее до поля. Посадила около снопов, намолотила пшеницы и дала ей, чтоб она ела. И она съела столько, сколько Маруся дала, ни одного лишнего зернышка не съела. А вечером принесли домой пшеницы.
Женщины шили узкие длинные мешочки и подвязывали их под юбками между ног. Туда сыпали несколько горстей зерна и несли детям домой. Это было опасно, могли посадить. Мама наша ожила и нас стала кормить. Зерно, которое приносили, мы с сестрой на ручной дранке обдирали, добавляли в суп с грибами, травой, корнями. И мы ожили. Опять наша мамочка спасла нас.
Папе стало лучше. Он пошел на работу сторожем скота. Папа тоже стал получать паек.
Овощи никакие не выращивали, не было картофельных семян. За зиму мы всю картошку съедали, и огородов не было. Один год мама посеяла морковь, но мы ей не дали вырасти. Выросла морковь с ниточку, и мы по нескольку раз в день ходили ее есть. А Лена ползла за нами на огород на четвереньках. И мы эту морковь быстро прикончили.
Помню Ивановых. Они всей семьей отравились. Идут по селу отец, мать и несколько детей, шатаются, еле держатся на ногах, зады у всех мокрые, а сами поют. Страшно смотреть. Отец, мать и дочь Надя остались живы, а остальные умерли.
Вот еле-еле идет человек, опустился на землю около забора и умер.
Хоронить не было сил. Выроют небольшую ямку и кладут туда по нескольку человек всех вместе, грязных, в рванье. Забросают, засыплют землей.
А мы собирали травы недалеко от поселка и заходили на кладбище. Земля оседала, и оголялись руки, ноги, были видны волосы. Мы стали до того ко всему безразличны, что ничего не боялись. И в лес ходили одни, и в поле. Лес, поле от села были близко.
Все переели: воронят, сорочат, кошек, собак и дошло до людоедства. Одна женщина съела свою дочь. Видимо, помешалась от голода. Страшное время! На хуторе было дворов 60, и более половины умерло от голода. Когда мы приехали в коммуну «Волна», жить было негде, а после 1933 года остались пустые хибарки. Почему в коммуну поступило много людей? Отобранный скот отдавали коммунарам, они пользовались им. Коммунарам давали молоко, масло, творог, муку – заработанное руками «кулаков». Вот люди и стали вступать в коммуну по заявлению. Но некоторым отказывали. Лучше бы нашему отцу отказали. Если бы мы не ушли в бабушкин дом и остались жить в своей избушке, мы бы такого голода не видели.
Я знаю, что родители тосковали по своему скоту. Мама утром с ведром на руке, как она обычно ходила доить корову, выходила во двор и начинала голосить и причитать. А мы сидели на печи и ревели. Папа не находил себе места, метался по этой маленькой комнатушке в рукавицах, готовый идти за скотом ухаживать, поить, кормить, чистить навоз. Мама заходит, а папа скорей выбегает во двор. Потом заходит, заворачивает папироску, наваливается на спинку кровати и курит закрутку за закруткой. А в деревянной кровати было полно клопов.
И за что устроили такое гонение на крестьян?!
Семья у нас была из пяти человек. В хате стояли кровать, стол, табуретка, лавка и скамейка. Кругом стен были лавки, которые не убирались. Папа с мамой спали на скрипучей кровати. А мы, дети, зимой на печи, а летом на полу. Одежонка, в которой мы бегали, была и постелью.
И почему на крестьян была такая напасть? Не все же в правительстве дураки. Ясно, что без крестьянского хозяйства не будет ни легкой, ни тяжелой промышленности. Вместо хлеба железо и каменный уголь никто есть-грызть не будет.
Почему папа нас, уже полуголодных, повез в эту коммуну? А в коммуне половину скота погубили, половину поели (хорошие хозяева!). И к весне не стали коммунарам ничего давать и переименовали коммуну в колхоз «Вторая пятилетка», а хутор стали называть «Красная горка».
Вот мы и остались без своего жилья, без картошки. Хотя бы какая-то мука была для болтушки! А если бы мы вступили в колхоз в своем селе Аиртаве, у нас была бы своя какая ни на есть квартира и очень хороший огород. Мы такого голода бы не видели.
Коммунары, а после колхозники, работали без выходных. Поэтому нам, детям, приходилось собирать травы, семена. Все время на уме была еда, все время есть хотелось: «Вот бы найти хотя б завалявшуюся корочку хлеба или картошинку, даже сырую». Ой, да как же трудно жили! Мы были голодные, холодные, раздетые! Притуплялась у нас жалость. Как страшно было все! Что мы только не пережили! А вот начальники, руководители, жили хорошо, были откормлены, у них лица лоснились. Начальство колхоза тоже не голодало. А все страдал простой люд.
И вот, когда мама с папой начали помаленьку работать, стали какой-то паек давать. Хлеб не пекли. На хлеб не хватало зерна. Делали болтушку и затирку (затирали воду с мукой, подсушивали). А после стали давать паек из района, из Володаровки – зерно. Это зерно лежало в мешке на кровати вместо подушки. Как берегли это зерно! Его мололи на ручной мельнице. Такая мельница была у Филипьевых. Она стояла во дворе. С двух сторон у нее ручки, за которые крутили. Зерно падало на жернова и размалывалось. За это хозяин брал плату.
А потом дали нам скот: телку стельную, две овцы. Ой, как мы дети и родители ухаживали за скотом! Не доедали свою порцию хлеба, и каждый подкармливал ягняток и коровушку. Она принесла нам теленка. А мы уже стали есть хлеб по порциям. Съешь свою порцию – и больше не жди.
Стали садить огород. Всего помаленьку, земли около избушечки было мало. Папа с мамой работали день и ночь. Папа с Кокушем подвозили сено скоту. А мама работала ночным сторожем и еще днем ходила на ток очищать зерно для посева и на другие работы, куда назначали. Выходных не было. Папа с Кокушем ездили на двенадцати санях (сани были запряжены быками, по одному быку в санях). Уезжали рано и приезжали поздно. Сами разгружали (сено сбрасывали на сеновал). Папа приходил домой, ужинал, ложился спать, а утром – опять это же. И так каждый день. Летом работал на сенокосилке, пас быков. Им надо было накопить денег, чтобы перевезти дом. А зачем перевозить? Лучше было бы переехать обратно в Аиртав и достроить свой дом. Это бы дешевле обошлось. Оставшиеся деньги потратили бы на одежонку. Ну, им виднее, наверное, причина была. Может быть, их не отпускали?
Хлеб мы стали есть вволю в 1936 году. В 1935-м или 1936-м перевезли дом из Аиртава. Но дом был холодный.
Родители жили без паспортов. Запрещалось куда-то выезжать. Нужно было подать заявление в правление колхоза. Там выносили постановление: дать справку или нет. Если колхознику давали справку, что он является членом такого-то колхоза, то он ехал с ней. Давали на определенное количество дней. Ездили колхозники за одеждой в развивающиеся промышленные города. И вот, собирая по копейке, накапливая деньги, ехали, чтоб одеть свое семейство. Продавали масло, яйца, мясо. Сами-то ели рожки да ножки.
Я ходила на базар с корзинкой, продавала масло, яйца, что мне доверяли. Мы жили недалеко от Володаровского базара. Летом ходили туда каждое воскресенье, а зимой – когда посылали что-нибудь купить. Пшеницу, муку тоже стали продавать в 1938 году. В 1938 году был такой урожай, что зерно, распределенное колхозникам на трудодни, сыпать было некуда. Пшеница и мука стоили очень дешево.
Голод пережили, коллективное хозяйство построили, и за это время сколько врагов народа развелось. Наш колхоз был маленький, и то за один день выездного суда осудили двенадцать человек, признали их вредителями, и в том числе председателя колхоза. Кто сделал огрех на пашне, кто на плуге переехал через ров, который был наполнен водой. Кому объявили срок, а кого просто увезли и с концом. Все они погибли. Вернулся только председатель колхоза и дома умер.
А в 1941 году началась война, опять – мытарства.
Учиться я пошла в девять лет еще в Аиртаве. Папа с мамой были на пашне, а я сама записалась в школу. Представляю, какая я явилась в школу. Конечно, сказала об этом своей бабушке. Вечером, когда родители вернулись, пришла бабушка. Не знаю, что она им говорила, но меня родители отпустили в школу.
Как я хотела учиться, как старалась! Училась на отлично. Не потому, что была одаренным ребенком, а потому что великое желание было учиться. Уроки выполняла сразу, придя из школы. Вечером все повторяла, да еще и утром на свежую голову. Моя милая мамочка, как она умудрялась посылать меня в школу чистенькой и аккуратной! Волосы красивые, кудрявые, длинные, заплетали в косу. Не было вшей. В то время проверяли завшивленность и стригли всех мальчиков и девочек налысо. А я ходила с косой. Тогда дети учились в двухкомплектных классах: один учитель учил сразу по два-три класса – второй и четвертый, первый и третий. Во «Второй пятилетке» тоже так учили. В третий класс я ходила два года, так как у нас не было четвертого класса, надо было везти меня в Володаровку, искать квартиру, платить за нее, продукты высылать. А у родителей ничего не было. Вот я и ходила два года в третий класс. Да и маленькой я была, чтобы отделять меня от родной семьи.
На следующий год из нашего села поступало двенадцать человек (в Володаровку), сдало только четверо, остальные уехали домой и стали учиться повторно в третьем классе. Я поступила в Володаровскую школу. Мне исполнилось четырнадцать лет.
В Володаровке жили на квартире у аиртавских вместе с еще тремя учениками из «Второй пятилетки». Деда Яша платил за постой долготьем (не пилеными, не рублеными бревнами). Девчонки дрова пилили, мальчишки кололи, и все вместе их складывали. Продукты привозили из «Второй пятилетки».
Я закончила семь классов. Родители стали спрашивать, что я дальше буду делать? Я решила работать учительницей. И поехала в Петропавловск на трехмесячные курсы учителей начальных классов, чтоб потом закончить педучилище заочно. Вот так я начала работать учительницей и учиться заочно.
В 1942 году закончила заочно педучилище. Получила не такие знания, как если бы училась очно. Сколько было дыр-прорех! Мне все казалось, что я плохая учительница. Да и по характеру я очень застенчивая, замкнутая. Первые годы работала в Кирилловке. А когда папу взяли в армию, зимой 1941 года, перевелась во «Вторую пятилетку», домой. Там проработала всю войну.
В конце 1945 года вернулся папа из армии. Он всю войну служил в железнодорожной охране. Писал нам письма, помогал, высылал деньги. Привез в подарок солдатские бушлаты, гимнастерки. Носить было нечего, и я надевала их в школу.
На войну отправились все братья папы: Андрей, Гавриил, Михаил, Иван. Погиб один Иван, самый младший. Пропал без вести. Не вернулся с фронта, и даже не было похоронки. И его матери, Евдокии, отказали в пенсии, в льготах, считая, что он попал в плен и не вернулся. Деда Миша узнал, что Иван был в плену. Гавря и Андрей тоже были в плену, но их не репрессировали. Не помню, чтобы они нам что-нибудь рассказывали про войну.
В 1946 году я вышла замуж за одноклассника Авдея Ивановича Потапова. Он был летчиком. По болезни находился дома, страдал туберкулезом. Прожила я с ним недолго, три месяца, и с позором перенесла домой свои вещи. Помогали мне Лена и Коля. Как мне стыдно! Струсила, что он больной. Свою болезнь он не скрывал. Авдей уехал в Донбасс, к брату. Брат отправил его в Мариуполь на курорт, но ему это не помогло. В 1948 году он вернулся и весной умер.
После войны мы стали жить хорошо. Папа работал в колхозе зав. МТФ (молочно-товарная ферма). Я работала в школе. У нас были деньги и продукты.
А в войну жили, как все смерды: голодно и холодно. Мне давали паек: восемь килограммов какого-нибудь зерна, платили зарплату. Маруся работала в колхозе (она долго болела бруцеллезом), и Лена начала работать. Трудно было, но не так, как в 1930-х годах. Такое никому не пожелаешь!
Весной собирали колоски на токах, семена трав, мололи или толкли в ступках и стряпали лепешечки, которые называли «бездильбеки».
Носить нечего было. В школу, на работу ходила в папиной гимнастерке, заштопанной юбке и дырявых валенках.
В 1953 году я вышла замуж за Леонида Александровича Попова. Приехали дядя Паша и муж, сложили весь мой скарб, и дядя Паша повез жениха и невесту в Лавровку. Сделали вечер. Дядя Паша уехал, а мы остались на квартире. Прожили зиму. А в августе, на другое лето, хозяйка предложила нам искать квартиру. И осенью мы перешли к бабе Наташе в избушку на курьих ножках: грязную, не беленую, с роем мух. Пол заменили, побелили и стали жить. У нее родила я Наташу и Веру. Она их нянчила, очень полюбила. Мы для нее за то, что она ухаживала за детьми, ничего не жалели. Дай Бог ей там Царствия Небесного и Вечной Жизни! Баба Наташа (Наталья Евдокимовна Соколова) приезжала к нам в Раздольное и Красный Яр. И мы к ней ездили один раз в Лавровку, но не ночевали, в тот же день вернулись.
Жизнь моя была трудной: работа, вечная проверка тетрадей, семья. Надо все успеть. Очень много работы и дома. Жили в маленькой комнатушке – горнице. А баба Наташа не любила поддерживать чистоту. Она за дочерями моими смотрела, пока я в школе была. Очень любила моих дочек.
Жизнь всегда была трудной. Хотя сейчас и восхваляют жизнь при коммунистах, а она была еще труднее. Сейчас пойдешь в магазин и купишь все, что нужно. Продукты дефицитные не откладывают под прилавок, все лежит на виду. И все свежее. Нам продавали продукты некачественные – колбасу заплесневелую, но она блестела, потому что ее натирали растительным маслом. Конфеты – мокрые. И мы выстаивали большие очереди. И везде были закрытые магазины. В них было все. Когда же продукты начинали портиться, их продавали трудовому народу.
А лет пять перед перестройкой не стало масла, молока, печенья. Начали задерживать зарплату, отпускные, но ненадолго, самое долгое – на месяц. И денег всегда не хватало. Зарплаты были очень маленькие. Чтобы купить какую-то вещь, надо было деньги экономить. И еще надо найти эту вещь, так как в магазинах не было необходимого. Если в магазин поступали товары, то выстраивались такие очереди, что я боялась в них стоять. Покупал тот, кто сильнее. А блат был везде. Но по блату не каждый мог купить, и за блат надо было давать деньги. И с хлебом было трудно. На руки давали одну булку.
Когда в 1964 году родился Володя, я настояла купить корову. Деда Саша купил телку, они ее держали зиму у себя в Аиртаве. Весной она отелилась. Папа привез ее в Раздольное. У нас появились свое молоко, сливки, сметана, масло. Но еще больше прибавилось мне работы. У нас были куры, гуси, утки. Хозяйство держали до тех пор, пока не переехали в Красный Яр. Там уже ничего не заводили. Мне стало тяжело держать хозяйство. Хотя без своего хозяйства тоже трудно, не хватало хлеба, молока, масла. Опять очереди были. Но это продолжалось недолго. Потом вроде лучше, потом опять хуже. И так сменялось одно другим.
Дети закончили школу и уехали учиться. Наташа показала дорогу в Томск. Нахваливал Томск Алексей Романович Коротченко. И хорошо, что все уехали в один город.
Мне сейчас хорошо, что дети живут рядом со мной (в 1992 году я переехала в Томск). Вот если бы еще и Вера жила рядом со мной, еще было бы лучше. Может, когда-нибудь все соберутся в одном городе. Всем вместе легче жить.
Часто вспоминаю Раздольное, Красный Яр, Аиртав, родных и своих подруг, соседей.
4 января 1997 года.
с. Красный Яр
Кокчетавской области
Родилась я в казацкой станице Аиртав в семье середняка-крестьянина 7 августа 1922 года. Станица была большая – 700 дворов. Очень хорошее место. Росло много грибов разных, ягод: малина, вишня, смородина, клубника, костяника и др. Папа, Коровин Яков Васильевич, был первым сыном в семье, и после него еще девять детей родилось. Папа закончил два класса, читал, писал. Мама, Савельева Дарья Кирилловна, осталась сиротой очень маленькой. Жила с братом Тимофеем, снохой и двумя сестрами: Анисьей и Крестьей. Еще одна сестра, Василиса, была замужем, жила отдельно. В голодные годы (не знаю, какой год) ее убили и бросили в озеро. Мама в школу не ходила, ни одной буквы не знала. Когда подросла, стала ездить верхом на лошади, управляла лошадью, чтобы та шла по борозде. Целыми неделями жила на пашне, привозили маму только в субботу, чтобы помыться в бане. Брат, как она рассказывала, был очень добрый, никогда не ругал, утром рано не будил, давал поспать. Сестры ее очень любили, особенно старшая сестра Анисья. Анисья была маме родная по отцу и совсем ничего не видела. Была ей как родная мать, спала с ней.
Дом у брата был большой. В нем останавливались купцы и служивые. Родители моей мамы занимались сельским хозяйством. Но, как она мне рассказывала, зерновые сеяли для себя и скота, не продавали зерно. Для продажи сеяли мак, и помногу. Возили мак на продажу в Омск, в Кокчетав на лошадях. Были хорошие выездные лошади. Когда отец умер, хозяйство стало падать, так как у брата Тимофея не рождались сыновья. Мама вышла замуж за Якова Васильевича Коровина, а вскоре после этого брат умер. Осталась сноха с дочерьми и с золовкой Крестьей. Сестра Анисья тоже умерла. По-видимому, голод помог им умереть. Позже сноха с дочерями уехали в Среднюю Азию. Дочери ее приезжали к нам в Аиртав. А сейчас никого нет в живых.
Еще у мамы была замужняя сестра Груня, самая старшая, жила в Аиртаве. У нее было четверо детей. Муж болел. После коллективизации они уехали в Свердловск на строительство заводов. Из Аиртава уезжали все голодные крестьяне (так как у них было забрано все до крупицы). Особенно много уезжало молодежи. Тетю Груню помню очень доброй. Она была еще жива, когда мои сестры Маруся и Лена жили в Свердловске. Лена часто ходила к тете Груне, и та уж чем-нибудь обязательно ее угостит, а сама жила трудно. Она была грамотная, закончила четыре класса. Грамотная! Умерла вперед мамы. Живы ее трое детей. Если б не революционный переворот, то жили бы на своей земле, растили хлеб.
Маминого отца звали Кирилл, мать – Евдокия, а как величать их – забыла. Дома их давно нет, куда-то его увезли. Все хорошие дома развезли по всему району и дальше, и в Кокчетав. А сколько перевезли в Володаровку! Все учреждения построены из аиртавских домов. Их отбирали у жителей, а жителей с большими семьями выселяли в избушки, построенные во дворах для скота. А они были холодные, вонючие, так как там держали зимой телят, ягнят и другую живность.
Какие дома прежде были у этих обездоленных! Многие дома выстроены в два этажа. На первом этаже – хозяйственные комнаты: кухня, столовая, сени, холодный коридор, а наверху – спальни, горница – так у нас называли.
Папин отец и мать имели большую семью – двенадцать человек: пять сыновей и пять дочерей. Дедушка Василий все сам делал. Он – и шорник, и сапожник, и плотник, сам шил, чинил. В семье все работящие, жили хорошо, а работали еще лучше. Выстроили с сыновьями, снохами и детьми большой крестовый дом, красивый. Я его помню. Бабушка Евдокия тоже была работящая, ловкая, все умела делать: шить, вязать, вышивать, ну а уж заплатки ставить каждый умел, кто лучше, кто хуже.
Так как семья росла, нужны были рабочие руки. Папу женили рано. Я не знаю, сколько было лет папе, а маму выдали, когда ей еще не минуло 17 лет. Они не дружили, их родственники поженили. Маме в такой большой семье жилось трудно. По хозяйству – печь, стряпать, готовить – она умела плохо. Я писала уже, что она всегда до снега работала в поле, жила на заимке. А работы по дому очень много. На нее все свалили, ей было очень тяжело. Она рассказывала, что свекровь относилась к ней строго, грубо. Мама всегда плакала, когда вспоминала свою жизнь в семье свекра, и мы, дети, плакали вместе с ней.
Дед Василий умер в 1926 году, а бабушка Евдокия в 1954-м или 1955-м. Мы с папой работали тогда в Лавровке. Как дедушка умирал, помню, где он лежал, а как хоронили, не помню.
У папы с мамой до моего рождения было три сына, но все они умерли, так как плохо ухаживали за детьми, плохо кормили и следили за ними. А потом жизнь папы и мамы изменилась. Дед отца, Трифон, являлся старостой, и у него были сын Роман и дочь Маша. Я их помню уже с семьями.
Трифон (мой прадед) и его жена шили шубы, полушубки, тулупы. Зарабатывали хорошо, хорошо одевались и питались. Мама рассказывала: придешь к ним – стыдно было пройти сесть на лавку: такая у них чистота. Мужчины носили рубашки розовые, ситцевые, а подштанники холщовые. А у женщин рукава и сама рубашка до пояса тоже из розового ситца, а станушка холщовая. Это все из маминого рассказа. Ей казалось, что это сверх блаженства – носить такое нательное белье.
Перед крыльцом двор был открыт: ни скота, ни кур, ни гусей. Скот и птица находились в задней части двора. Дом тоже был крестовый. У них жили учителя. Пшеницу и другие зерновые они сеяли мало. У них водились деньги, и они хлеб не продавали.
А дедушка Василий сеял очень много, так как семья была большая. Лишнее зерно продавали.
Женщины, кроме ухода за скотом, уборкой, стиркой, приготовлением еды, много пряли (шерсть, лен). А это очень объемный труд. Как лен обрабатывали, вы, наверное, знаете. Он проходит несколько процедур перед тем, как прясть нитки, его треплют, чешут. После этого прядут, мотают нитки в клубки, отбеливают, ткут, полотно вновь отбеливают, потом холст делят по душам и шьют. Шили все руками, машинок не было. И из шерсти делали нитки, ткали и шили верхнюю одежду: коротайки, зипуны, юбки и другое. Вот сколько женщина несла на себе работы.
А мужчины тоже много работали. Летом на поле: сено косили, готовили на зиму дрова, скот пасли, пары пахали, забирали гусей и пасли их.
Жили на заимке. Строили там избушки, ставили образок и жили до самого снега. На заимке жили и грудные дети, и девочки-няньки. У каждого был участок земли, выделенный государством. За землей хорошо ухаживали: обрабатывали, берегли лес, не позволяли никому вырубать его. На своем участке сеяли и овощные, и масляные, и зерновые растения.
Ну, а когда революция дошла до наших мест, тут и начались поголовное раскулачивание, конфискация скота и имущества у всех крестьян. Только остались хозяйства лодырей и пьяниц, у них нечего было брать. Убивали ни за что людей. Найдут на пашне и убивают без расследования и суда. А над зажиточными крестьянами издевались: водили их поить на прорубь, раздевали их догола. Выгоняли семьи из дома, отбирали все, что находили: масло, муку, яйца, зерно, скот, птицу. Люди оставались ни с чем. Забирали и хорошую одежду. На ворота вешали бойкоты, чтобы к ним никто не ходил и они никуда не ходили. А потом хозяина увозили куда-то, и он больше не возвращался, о нем ничего не было слышно – как будто в воду канул. И никто не пришел домой. А семьи оставались голые, голодные, холодные, так как жили в скотских избушках.
Вот так и случилось с папиным дедом Трифоном и дядей Романом. Дядя Роман был каким-то советским активистом. Но я не знаю, это у него шло от чистого сердца или чтоб спасти свою жизнь. И вот, когда начались эти погромы, к папиному деду Трифону и дяде Роману пришли революционеры и попросили их одеться. Они всю одежду надели новую (на смерть): валенки, полушубки. Родственникам не разрешили за ними следовать. Но в этот раз их не убили. Все с них сняли и отпустили домой. Они прибежали раздетые. Это было в марте, еще стояли холода. И бежать им пришлось километра 1,5–2. Прошло некоторое время. Их опять забрали и расстреляли. Когда их забирали, старшему сыну дяди Ромы, Ивану, кто-то из родственников шепнул: проси оставить в живых или дедушку, или отца. Этот мальчик уцепился за ноги одному, как его назвать, даже не знаю, и волочился по земле до самых ворот, все просил:
– Дяденька, оставьте нам или деду, или тятю!
Тот как будто встал, но другой на него посмотрел сурово и оттолкнул мальчика.
Ездил за ними мой отец Яша со своими братьями. Дяде Роме выстрелили в затылок, и во лбу у него была большая рана. Лицо его во время похорон не открывали. Убили их недалеко от села, в лесу. Они лежали крест-накрест. На месте, где они лежали, поставили деревянный крест. Я его видела. Но не помню, с кем ходила туда. Тогда много расстреляли и других. Их искали по заимкам и расстреливали.
Жену дяди Ромы звали Елена. У нее осталось четверо детей один одного меньше. Детей надо было кормить. А что она одна могла сделать? У моего дедушки Василия уже было два сына женатых: папа и дядя Андрей и два парня уже взрослые. Тетя Лена стала у дедушки Василия просить в одну семью какого-нибудь сына. Мои родители пошли к ней жить. Вот там я и родилась.
Мама рассказывала, что за мной ухаживали, хорошо кормили и одевали. Папа с мамой и Ваня, сын тети Лены, работали на пашне. Прожили четыре года, а потом опять стали жить у отца, у деда Васи. Позже мне мама рассказывала, что тетя Лена загуляла. Им это не понравилось. «Мы будем работать, а она будет гулять?» – сказала баба Даша. И родители ушли. Но баба Даша на сноху не обижалась. Ведь тетя Лена относилась к нам хорошо, была хлебосольной. А когда приезжали к ней в гости на праздники, чем она только не угощала! Настряпает всего! За работу она дала папе с мамой амбар и еще кое-что, но я забыла.
Отделили моих родителей в 1926 году. Коллективизация еще не началась. У нас в Казахстане она случилась в 1928 году. Дали папе с мамой лошадь, пару быков, корову, овец и еще кое-какой скот. Дали надел земли. В общем, они сами стали хозяевами. Помню свой дом-пятистенник. Избу поставили, а горница не отделана еще – только были матки, потолок да два окна прорубили.
Работали все братья вместе и не бросали тетю Лену. Ее сын Ваня работал с дядьями. Накладывали на них налоги или продразверстки. Но жили они ничего, и питались помаленьку, и одевались.
Как переезжали мои родители в свой новый дом – не помню. А вот помню, как дедушка надевал мне ботинки, которые сам сшил, даже запомнила, где мы сидели. Он держал меня на руках. Мой дед Василий был высокого роста, с черной роскошной бородой. Потом помню, как дымно топилась наша русская печь. Мне казалось, что весь дым не в трубу шел, а в нашу избенку. Дом был не покрыт, дождь заливал избу. Спасали нас с сестрой Марусей под столом. Крышку стола накрывали клеенкой, и мы там во время дождя днем играли, а ночью спали. Строились где-то после 1928–1929 годов, так как Маруся родилась в 1927 году. Родители мои были работящие. У них имелось неплохое хозяйство: две лошади, две пары быков, овцы, куры, гуси, корова и телка. Деда Яша всегда говорил: «Если бы не революция и коллективизация, ой как бы мы с матерью лет через десять жили! Уж я обязательно был бы кулаком!»
Они поправляли свое хозяйство. Осенью, после уборки урожая, в первую очередь зерно ссыпали на семена, потом засыпали на еду (зерно размалывали на муку в своем селе на ветряных мельницах). А все отбросы, отсевки ссыпали на корм скоту и птице. Ничего не пропадало, все шло в дело. И продавали зерно, но всегда зерно оставляли впрок на случай неурожая. А баба Даша пряла, ткала, шила на руках всем обновки к Рождеству, к Пасхе и другим большим праздникам. Сеяли сами лен, коноплю. Ох, сколько надо было труда, чтобы получить волокна и прясть их! По ночам работали, а утром вставали рано. Вот так и жили.
Но после жизнь стала ухудшаться (где-то после 1926–1929 годов). Так дом и остался недостроенным. Как крыли дом, я уже хорошо помню. Крыли соломой. Солому вязали в снопы, смачивали их в глиняном растворе и рядами укладывали на крышу. Получилось хорошо. Наша крыша перестала течь.
А после стали крестьянские хозяйства объединять в колхозы. У кого никакого хозяйства не было – лодыри, пьяницы (правда, пьяниц было мало, а вот лодырей хватало) – вот эти сразу пошли в колхозы, им терять было нечего. А те крестьяне, которые имели свое хозяйство, не хотели свой скот, землю отдавать лодырям, не хотели объединяться. Их стали насильно загонять в колхозы, отбирать скот, птицу, дома.
Люди стали рыть ямы в земле и закапывать туда пшеницу, чтобы спастись от голода. Но этого надолго не хватало. Власти стали делать повальные обыски. Изготавливали специальные приспособления из железа, их втыкали в землю и находили зерно в мешках. А искали везде: и на улице во дворе, и под полом в комнатах, и в других пристройках. Забирали продукты, которые нужны были, чтобы кормить семью, детей. У крестьян остались только рабочие руки, но их негде было приложить. Крестьяне были доведены до отчаяния. Они стали убегать. Бросали все хозяйство, брали только то, что могли унести. Я помню, как-то утром папа пришел от соседей Максимовых, наших дальних родственников и кумовьев (папа крестил их старшего сына) и сообщил, что они уехали. А самовар еще теплый на печи стоял. Родители с ними не поехали. Сказали, что мы будем умирать дома. Сначала Максимовы ушли из дома, чтоб их не терзали. Стали жить в избушке, во дворе. Папа с мамой к ним частенько ходили, и они к нам приходили. Дед был рыбак. Бабушка часто носила нам рыбку и свежую, и сушеную. Дед утонул в озере Аиртавчик и нашли его только тогда, когда замерзло озеро, его было видно подо льдом.
Наша казачья станица опустела. Дома стояли покинутыми. Как-то вечером мы с папой шли к бабушке. Идти было страшно: окна без света, ставни скрипели и хлопали от ветра, ворота скрежетали.
Люди все уезжали подальше от своего родного места, чтоб их не нашли – «вредителей», которые работали всю жизнь, не покладая рук. Ехали в Среднюю Азию, в тайгу и в другие места. Дядя Ваня не вернулся домой, умер в Средней Азии. И многие не вернулись, особенно мужчины, там сложили свои головы.
Но я очень благодарна своим родителям, что они не брали ничего чужого. Люди в домах бросали все. У родителей была не доделана горница, они могли бесплатно взять доски для полов, ставни, наличники, потолки. Но они гвоздя не принесли домой. Они были честные, совестливые и сочувствовали несчастным людям.
А некоторые «кулаки» прятались в лесах днем, а ночью приходили к надежным крестьянам, отогревались и на день снова уходили в лес. Там их ловили: устраивали облавы, как на волков.
И вот наступило критическое положение и для крестьян-середняков. У них все отобрали. Такая участь постигла и моих родителей. Дети мои, если б вы видели, как они страдали, что им нечем было заняться, нечем было кормить детей, и сами жили впроголодь!
Все братья уехали. Один папа не поехал. Или он боялся? Или ждал улучшения? Не знаю. Дядя Андрюша уехал в тайгу, дядя Миша – в Свердловск, дядя Ваня (он был холостой) перекинул мешок через плечо и тоже ушел на заработки. Дядя Гавря уехал в Кокчетав. Только осталась бабушка с тремя дочерями: Нюрой, Леной, Шурой. И мои родители. Детей у них тогда было двое: я и Маруся. Можно было бы и поехать. Но что отца держало, я не знаю.
Бабушка собралась ехать к дочери Саше. Фамилия ее была Корниенко. И предложила папе заколотить свой недостроенный дом и пойти жить в ее крестовый дом, и он согласился. Бросил свой дом и пошел спасать дом матери и жить одной семьей с сестрами. Не знаю, сколько бабушка прожила на новом месте, но вернулась. Отцу надо было опять переходить в свое жилище. По-видимому, он надеялся остаться в крестовом доме, ан не так-то было.
И вот он решил войти в коммуну, которая называлась «Волна», где-то в километрах 20–25 от Аиртава. Коммуна «Волна» образовалась на небольшом хуторе, а потом там появился колхоз «Вторая пятилетка». Когда колхозы укрупнялись, его соединили с другими.
Подал папа заявление в эту коммуну «Волна». Дали ему две повозки, чтобы перевезти весь скарб. В одну повозку посадили детей (уже родилась Лена), в короб положили перину и закрыли нас подушками. Деда Яша часто подходил к нам и спрашивал: не холодно ли?
Сердце у меня кровью обливается! Куда нас отец повез? На погибель! Привезли они нас, а квартиры нет. Подселили в избушку к Пелымским. А у них и вовсе ничего не было. Сами голодные, дети голодные. У нас было немножко картошки. Делили по две картошки. Как хотелось есть! Мы быстро эту картошку поели. Конечно, хозяева картошку у нас воровали. Отец пошел в контору или правление, ну, наверное, все рассказал. И нам дали квартиру в пятистенке. Там уже жили три семьи, а мы – четвертая семья. Это был кошмар! Все спали на полу. Хорошо, что горница была теплая. Покушать негде, сидеть негде. С нами жила семья казахов: бездетные Кокуш и Лизам. В коммуне ничего своего не было, даже все дома общественные. Ой, куда мы попали, где мы жили! А потом коммуну ликвидировали, из нее организовали колхоз. Жить стало еще хуже.
Потом нашу квартиру разгрузили. Нам дали избушку без двора, обдуваемую со всех сторон ветрами. С каждым годом становилось все голоднее. А тут папа заболел, совсем не стал ходить, страдал дизентерией. Летом мы с Марусей собирали грибы, разные травы, которые можно было есть. Все мыли и варили, ждали маму с работы. Она приносила заработанную болтушку. Ее мешали с травой, и она всех нас кормила и опять шла на работу. Эту болтушку давали по выработке. За один трудодень давали один литр бурды, а меньше – давали меньше (0, 75л, 0,50 л). Вот мама и бегала на обеденный перерыв, чтобы кормить нас и отца. Только она, родненькая, и спасла нас от смерти. А ее подруга, Марья, не ходила, говорила: «Разве я этим их накормлю?» И у нее все дети умерли. Ее мужа исключили из колхоза.
Спасались от голода кто как мог. Ели травы: лебеду, рыжик, спорыш, крапиву разную. Лук и щавель росли далеко, у нас не было сил ходить за ними.
Помню хорошо, как мы с Марусей отравились грибами. Набрали поганок, которые росли по пырею, наварили их и наелись. На нас такой смех напал, что мы плачем, а от смеха не можем удержаться. Уже пена изо рта пошла. А папа летом не поднимался. В это время пришла тетя Маруся Петрова и спрашивает: «Что они смеются?» А папа ответил: «Язва их знает!» Мы голову закутали одеждой, чтоб не слышать смех друг друга. Тетя Маруся побежала в контору, выпросила на молоканке молока и отпоила нас.
Я ходила за молоком. Давали обрат – сепарированное молоко. В нем не было ни капельки жира. А когда сепарировали, в ушатах много пены оставалось. До раздачи молока нам давали пену в ведерке. Мы все, дети и взрослые, ели пену руками. А потом в это же ведерко давали сепарированное молоко – обрат. Как они его давали? По числу душ в семье, или по выработке, или же на детей? Не могу сказать.
Утром это молоко кипятили и заквашивали. Оно закисало, охлаждали его, делили и ели. Детям меньше, а взрослым больше. Молоко сразу не съедали, оставляли его, чтоб каждый раз поесть маленько. Вечером опять шла за молоком. Помню, будто сейчас это было: один раз заснула около своего ведра. Просыпаюсь – никого уже нет, только в молоканке мыли сепаратор. Никто меня не разбудил. И я пошла с пустым ведром, мы остались без молока. А мама работала целыми днями голодная, убитая горем. Отцу все хуже становилось. Младшая сестренка Лена перестала ходить, ползала на четвереньках (ей было уже три года). Захочет ночью по своей надобности, выползет во двор, сделает свое дело – и в постель. Никого не просила, и никто ее не выводил. Потом мама понесла на базар две шали, кофту с юбкой синей шерсти, подшалок и выменяла на булочку хлеба, немного муки и крупы. Стала подкармливать отца. А вот Лене давала или нет, не знаю. Давала, наверное, но так, чтобы мы не видели. Папа и Лена стали поправляться.
Продукты все стояли на полке и мы, голодные, их не брали, нам не разрешали. До чего же мы были терпеливые и послушные!
Ну а теперь мама совсем ослабла. Она распухла, плохо вставала. Спала и все шамкала ртом, как будто ела. И опять помогла нам тетя Маруся Петрова...
Бросаю писать, не могу! Изнывает все сердце! Успокоюсь, будет время, опять буду писать.
Тетя Маруся пришла к нам, увидела, что мама уже погибает: пухлая, ноженьки ее еле двигаются. Это было осенью, уже начали пшеницу убирать. Она стала ее звать с собой на работу на поле. Мама стала отказываться: «Как я буду работать?» Но тетя Маруся дотащила ее до поля. Посадила около снопов, намолотила пшеницы и дала ей, чтоб она ела. И она съела столько, сколько Маруся дала, ни одного лишнего зернышка не съела. А вечером принесли домой пшеницы.
Женщины шили узкие длинные мешочки и подвязывали их под юбками между ног. Туда сыпали несколько горстей зерна и несли детям домой. Это было опасно, могли посадить. Мама наша ожила и нас стала кормить. Зерно, которое приносили, мы с сестрой на ручной дранке обдирали, добавляли в суп с грибами, травой, корнями. И мы ожили. Опять наша мамочка спасла нас.
Папе стало лучше. Он пошел на работу сторожем скота. Папа тоже стал получать паек.
Овощи никакие не выращивали, не было картофельных семян. За зиму мы всю картошку съедали, и огородов не было. Один год мама посеяла морковь, но мы ей не дали вырасти. Выросла морковь с ниточку, и мы по нескольку раз в день ходили ее есть. А Лена ползла за нами на огород на четвереньках. И мы эту морковь быстро прикончили.
Помню Ивановых. Они всей семьей отравились. Идут по селу отец, мать и несколько детей, шатаются, еле держатся на ногах, зады у всех мокрые, а сами поют. Страшно смотреть. Отец, мать и дочь Надя остались живы, а остальные умерли.
Вот еле-еле идет человек, опустился на землю около забора и умер.
Хоронить не было сил. Выроют небольшую ямку и кладут туда по нескольку человек всех вместе, грязных, в рванье. Забросают, засыплют землей.
А мы собирали травы недалеко от поселка и заходили на кладбище. Земля оседала, и оголялись руки, ноги, были видны волосы. Мы стали до того ко всему безразличны, что ничего не боялись. И в лес ходили одни, и в поле. Лес, поле от села были близко.
Все переели: воронят, сорочат, кошек, собак и дошло до людоедства. Одна женщина съела свою дочь. Видимо, помешалась от голода. Страшное время! На хуторе было дворов 60, и более половины умерло от голода. Когда мы приехали в коммуну «Волна», жить было негде, а после 1933 года остались пустые хибарки. Почему в коммуну поступило много людей? Отобранный скот отдавали коммунарам, они пользовались им. Коммунарам давали молоко, масло, творог, муку – заработанное руками «кулаков». Вот люди и стали вступать в коммуну по заявлению. Но некоторым отказывали. Лучше бы нашему отцу отказали. Если бы мы не ушли в бабушкин дом и остались жить в своей избушке, мы бы такого голода не видели.
Я знаю, что родители тосковали по своему скоту. Мама утром с ведром на руке, как она обычно ходила доить корову, выходила во двор и начинала голосить и причитать. А мы сидели на печи и ревели. Папа не находил себе места, метался по этой маленькой комнатушке в рукавицах, готовый идти за скотом ухаживать, поить, кормить, чистить навоз. Мама заходит, а папа скорей выбегает во двор. Потом заходит, заворачивает папироску, наваливается на спинку кровати и курит закрутку за закруткой. А в деревянной кровати было полно клопов.
И за что устроили такое гонение на крестьян?!
Семья у нас была из пяти человек. В хате стояли кровать, стол, табуретка, лавка и скамейка. Кругом стен были лавки, которые не убирались. Папа с мамой спали на скрипучей кровати. А мы, дети, зимой на печи, а летом на полу. Одежонка, в которой мы бегали, была и постелью.
И почему на крестьян была такая напасть? Не все же в правительстве дураки. Ясно, что без крестьянского хозяйства не будет ни легкой, ни тяжелой промышленности. Вместо хлеба железо и каменный уголь никто есть-грызть не будет.
Почему папа нас, уже полуголодных, повез в эту коммуну? А в коммуне половину скота погубили, половину поели (хорошие хозяева!). И к весне не стали коммунарам ничего давать и переименовали коммуну в колхоз «Вторая пятилетка», а хутор стали называть «Красная горка».
Вот мы и остались без своего жилья, без картошки. Хотя бы какая-то мука была для болтушки! А если бы мы вступили в колхоз в своем селе Аиртаве, у нас была бы своя какая ни на есть квартира и очень хороший огород. Мы такого голода бы не видели.
Коммунары, а после колхозники, работали без выходных. Поэтому нам, детям, приходилось собирать травы, семена. Все время на уме была еда, все время есть хотелось: «Вот бы найти хотя б завалявшуюся корочку хлеба или картошинку, даже сырую». Ой, да как же трудно жили! Мы были голодные, холодные, раздетые! Притуплялась у нас жалость. Как страшно было все! Что мы только не пережили! А вот начальники, руководители, жили хорошо, были откормлены, у них лица лоснились. Начальство колхоза тоже не голодало. А все страдал простой люд.
И вот, когда мама с папой начали помаленьку работать, стали какой-то паек давать. Хлеб не пекли. На хлеб не хватало зерна. Делали болтушку и затирку (затирали воду с мукой, подсушивали). А после стали давать паек из района, из Володаровки – зерно. Это зерно лежало в мешке на кровати вместо подушки. Как берегли это зерно! Его мололи на ручной мельнице. Такая мельница была у Филипьевых. Она стояла во дворе. С двух сторон у нее ручки, за которые крутили. Зерно падало на жернова и размалывалось. За это хозяин брал плату.
А потом дали нам скот: телку стельную, две овцы. Ой, как мы дети и родители ухаживали за скотом! Не доедали свою порцию хлеба, и каждый подкармливал ягняток и коровушку. Она принесла нам теленка. А мы уже стали есть хлеб по порциям. Съешь свою порцию – и больше не жди.
Стали садить огород. Всего помаленьку, земли около избушечки было мало. Папа с мамой работали день и ночь. Папа с Кокушем подвозили сено скоту. А мама работала ночным сторожем и еще днем ходила на ток очищать зерно для посева и на другие работы, куда назначали. Выходных не было. Папа с Кокушем ездили на двенадцати санях (сани были запряжены быками, по одному быку в санях). Уезжали рано и приезжали поздно. Сами разгружали (сено сбрасывали на сеновал). Папа приходил домой, ужинал, ложился спать, а утром – опять это же. И так каждый день. Летом работал на сенокосилке, пас быков. Им надо было накопить денег, чтобы перевезти дом. А зачем перевозить? Лучше было бы переехать обратно в Аиртав и достроить свой дом. Это бы дешевле обошлось. Оставшиеся деньги потратили бы на одежонку. Ну, им виднее, наверное, причина была. Может быть, их не отпускали?
Хлеб мы стали есть вволю в 1936 году. В 1935-м или 1936-м перевезли дом из Аиртава. Но дом был холодный.
Родители жили без паспортов. Запрещалось куда-то выезжать. Нужно было подать заявление в правление колхоза. Там выносили постановление: дать справку или нет. Если колхознику давали справку, что он является членом такого-то колхоза, то он ехал с ней. Давали на определенное количество дней. Ездили колхозники за одеждой в развивающиеся промышленные города. И вот, собирая по копейке, накапливая деньги, ехали, чтоб одеть свое семейство. Продавали масло, яйца, мясо. Сами-то ели рожки да ножки.
Я ходила на базар с корзинкой, продавала масло, яйца, что мне доверяли. Мы жили недалеко от Володаровского базара. Летом ходили туда каждое воскресенье, а зимой – когда посылали что-нибудь купить. Пшеницу, муку тоже стали продавать в 1938 году. В 1938 году был такой урожай, что зерно, распределенное колхозникам на трудодни, сыпать было некуда. Пшеница и мука стоили очень дешево.
Голод пережили, коллективное хозяйство построили, и за это время сколько врагов народа развелось. Наш колхоз был маленький, и то за один день выездного суда осудили двенадцать человек, признали их вредителями, и в том числе председателя колхоза. Кто сделал огрех на пашне, кто на плуге переехал через ров, который был наполнен водой. Кому объявили срок, а кого просто увезли и с концом. Все они погибли. Вернулся только председатель колхоза и дома умер.
А в 1941 году началась война, опять – мытарства.
Учиться я пошла в девять лет еще в Аиртаве. Папа с мамой были на пашне, а я сама записалась в школу. Представляю, какая я явилась в школу. Конечно, сказала об этом своей бабушке. Вечером, когда родители вернулись, пришла бабушка. Не знаю, что она им говорила, но меня родители отпустили в школу.
Как я хотела учиться, как старалась! Училась на отлично. Не потому, что была одаренным ребенком, а потому что великое желание было учиться. Уроки выполняла сразу, придя из школы. Вечером все повторяла, да еще и утром на свежую голову. Моя милая мамочка, как она умудрялась посылать меня в школу чистенькой и аккуратной! Волосы красивые, кудрявые, длинные, заплетали в косу. Не было вшей. В то время проверяли завшивленность и стригли всех мальчиков и девочек налысо. А я ходила с косой. Тогда дети учились в двухкомплектных классах: один учитель учил сразу по два-три класса – второй и четвертый, первый и третий. Во «Второй пятилетке» тоже так учили. В третий класс я ходила два года, так как у нас не было четвертого класса, надо было везти меня в Володаровку, искать квартиру, платить за нее, продукты высылать. А у родителей ничего не было. Вот я и ходила два года в третий класс. Да и маленькой я была, чтобы отделять меня от родной семьи.
На следующий год из нашего села поступало двенадцать человек (в Володаровку), сдало только четверо, остальные уехали домой и стали учиться повторно в третьем классе. Я поступила в Володаровскую школу. Мне исполнилось четырнадцать лет.
В Володаровке жили на квартире у аиртавских вместе с еще тремя учениками из «Второй пятилетки». Деда Яша платил за постой долготьем (не пилеными, не рублеными бревнами). Девчонки дрова пилили, мальчишки кололи, и все вместе их складывали. Продукты привозили из «Второй пятилетки».
Я закончила семь классов. Родители стали спрашивать, что я дальше буду делать? Я решила работать учительницей. И поехала в Петропавловск на трехмесячные курсы учителей начальных классов, чтоб потом закончить педучилище заочно. Вот так я начала работать учительницей и учиться заочно.
В 1942 году закончила заочно педучилище. Получила не такие знания, как если бы училась очно. Сколько было дыр-прорех! Мне все казалось, что я плохая учительница. Да и по характеру я очень застенчивая, замкнутая. Первые годы работала в Кирилловке. А когда папу взяли в армию, зимой 1941 года, перевелась во «Вторую пятилетку», домой. Там проработала всю войну.
В конце 1945 года вернулся папа из армии. Он всю войну служил в железнодорожной охране. Писал нам письма, помогал, высылал деньги. Привез в подарок солдатские бушлаты, гимнастерки. Носить было нечего, и я надевала их в школу.
На войну отправились все братья папы: Андрей, Гавриил, Михаил, Иван. Погиб один Иван, самый младший. Пропал без вести. Не вернулся с фронта, и даже не было похоронки. И его матери, Евдокии, отказали в пенсии, в льготах, считая, что он попал в плен и не вернулся. Деда Миша узнал, что Иван был в плену. Гавря и Андрей тоже были в плену, но их не репрессировали. Не помню, чтобы они нам что-нибудь рассказывали про войну.
В 1946 году я вышла замуж за одноклассника Авдея Ивановича Потапова. Он был летчиком. По болезни находился дома, страдал туберкулезом. Прожила я с ним недолго, три месяца, и с позором перенесла домой свои вещи. Помогали мне Лена и Коля. Как мне стыдно! Струсила, что он больной. Свою болезнь он не скрывал. Авдей уехал в Донбасс, к брату. Брат отправил его в Мариуполь на курорт, но ему это не помогло. В 1948 году он вернулся и весной умер.
После войны мы стали жить хорошо. Папа работал в колхозе зав. МТФ (молочно-товарная ферма). Я работала в школе. У нас были деньги и продукты.
А в войну жили, как все смерды: голодно и холодно. Мне давали паек: восемь килограммов какого-нибудь зерна, платили зарплату. Маруся работала в колхозе (она долго болела бруцеллезом), и Лена начала работать. Трудно было, но не так, как в 1930-х годах. Такое никому не пожелаешь!
Весной собирали колоски на токах, семена трав, мололи или толкли в ступках и стряпали лепешечки, которые называли «бездильбеки».
Носить нечего было. В школу, на работу ходила в папиной гимнастерке, заштопанной юбке и дырявых валенках.
В 1953 году я вышла замуж за Леонида Александровича Попова. Приехали дядя Паша и муж, сложили весь мой скарб, и дядя Паша повез жениха и невесту в Лавровку. Сделали вечер. Дядя Паша уехал, а мы остались на квартире. Прожили зиму. А в августе, на другое лето, хозяйка предложила нам искать квартиру. И осенью мы перешли к бабе Наташе в избушку на курьих ножках: грязную, не беленую, с роем мух. Пол заменили, побелили и стали жить. У нее родила я Наташу и Веру. Она их нянчила, очень полюбила. Мы для нее за то, что она ухаживала за детьми, ничего не жалели. Дай Бог ей там Царствия Небесного и Вечной Жизни! Баба Наташа (Наталья Евдокимовна Соколова) приезжала к нам в Раздольное и Красный Яр. И мы к ней ездили один раз в Лавровку, но не ночевали, в тот же день вернулись.
Жизнь моя была трудной: работа, вечная проверка тетрадей, семья. Надо все успеть. Очень много работы и дома. Жили в маленькой комнатушке – горнице. А баба Наташа не любила поддерживать чистоту. Она за дочерями моими смотрела, пока я в школе была. Очень любила моих дочек.
Жизнь всегда была трудной. Хотя сейчас и восхваляют жизнь при коммунистах, а она была еще труднее. Сейчас пойдешь в магазин и купишь все, что нужно. Продукты дефицитные не откладывают под прилавок, все лежит на виду. И все свежее. Нам продавали продукты некачественные – колбасу заплесневелую, но она блестела, потому что ее натирали растительным маслом. Конфеты – мокрые. И мы выстаивали большие очереди. И везде были закрытые магазины. В них было все. Когда же продукты начинали портиться, их продавали трудовому народу.
А лет пять перед перестройкой не стало масла, молока, печенья. Начали задерживать зарплату, отпускные, но ненадолго, самое долгое – на месяц. И денег всегда не хватало. Зарплаты были очень маленькие. Чтобы купить какую-то вещь, надо было деньги экономить. И еще надо найти эту вещь, так как в магазинах не было необходимого. Если в магазин поступали товары, то выстраивались такие очереди, что я боялась в них стоять. Покупал тот, кто сильнее. А блат был везде. Но по блату не каждый мог купить, и за блат надо было давать деньги. И с хлебом было трудно. На руки давали одну булку.
Когда в 1964 году родился Володя, я настояла купить корову. Деда Саша купил телку, они ее держали зиму у себя в Аиртаве. Весной она отелилась. Папа привез ее в Раздольное. У нас появились свое молоко, сливки, сметана, масло. Но еще больше прибавилось мне работы. У нас были куры, гуси, утки. Хозяйство держали до тех пор, пока не переехали в Красный Яр. Там уже ничего не заводили. Мне стало тяжело держать хозяйство. Хотя без своего хозяйства тоже трудно, не хватало хлеба, молока, масла. Опять очереди были. Но это продолжалось недолго. Потом вроде лучше, потом опять хуже. И так сменялось одно другим.
Дети закончили школу и уехали учиться. Наташа показала дорогу в Томск. Нахваливал Томск Алексей Романович Коротченко. И хорошо, что все уехали в один город.
Мне сейчас хорошо, что дети живут рядом со мной (в 1992 году я переехала в Томск). Вот если бы еще и Вера жила рядом со мной, еще было бы лучше. Может, когда-нибудь все соберутся в одном городе. Всем вместе легче жить.
Часто вспоминаю Раздольное, Красный Яр, Аиртав, родных и своих подруг, соседей.
4 января 1997 года.
с. Красный Яр
Кокчетавской области