11 Суровой и морозной была в Пруссии зима сорок пятого. Бурной и стремительной оказалась весна. Еще в начале апреля можно было видеть выброшенные ледоходом на берег Немана, но не успевшие растаять льдины, а в мае уже буйно зацвела сирень. Природа словно истосковалась по мирной жизни и радостно эту мирную жизнь встречала – сирень выстреливала повсюду. Солдаты и молодые офицеры охапками дарили лиловые букеты молоденьким медсестрам и связисткам. Ложилась сирень и на свежие могилы погибших товарищей: несмотря на капитуляцию Германии, отдельные группы остатков немецкой армии еще сопротивлялись. Но в Тильзите было тихо. Аля долго не могла найти штаб. Она шла мимо домов и видела испещренные рытвинками от осколков и пуль стены. Взгляд задерживался на небольших окошках почти вровень с тротуаром. Многие из этих окошек, через которые обычно в подвал засыпают уголь, сейчас были сильно закопчены, а иные разворочены разрывами гранат. Аля давно научилась читать письмена войны. Поняла и сейчас: в этих развороченных подвалах немцы устроили доты – вот их и пришлось забросать гранатами. Блуждая по уже тихим улочкам, она набрела на двор. Из-за ограды на улицу свешивались гроздья сирени – от бледно-синей до красно-лиловой. Сирень кипела. Видно, хозяева были хорошими садоводами и кусты подобрали со вкусом. Аля вошла во двор. В глубине его стоял дом – двухэтажный с маленьким, даже миниатюрным мезонином. «Что же там может поместиться? – подумала Аля. Разве что одна кровать». Дверь дома была распахнута. Аля поднялась по четырем ступенькам, остановилась перед раскрытой дверью, прислушалась. Никаких звуков из дома не доносилось. Аля все же громко постучала в дверь сохранившимся на ней висячим молотком – никто не отозвался. Было очевидно, что дом пуст. Алевтина и позже не могла объяснить себе, что так влекло ее в этот дом. А тогда и вовсе не давала себе отчета, а шла, куда ее тянуло. Аля прошла по темному коридору и заглянула в первую комнату. Там никого не было. Алю удивило устройство дома: все пять комнат шли анфиладой, но при этом каждая имела и свою дверь из коридора. Аля пошла по комнатам – под высоким потолком гулко отдавались ее шаги, и к этому звуку подмешивался хруст битого оконного стекла, рассыпанного по полу. В одной из дальних комнат она увидела пианино – прекрасное пианино темно-коричневого цвета, украшенное богатой резьбой на передней деке. И, совсем как на бабушкином инструменте, на этом к деке были прикручены медные подсвечники. Над пианино в широкой золоченой раме висела совсем не пострадавшая картина: седой человек сидит в кирхе и прислушивается к чему-то. Мука на лице старика. Через много лет Алевтина Германовна будет рассматривать альбом живописи и увидит там этого старика, и узнает, что это картина Адольфа фон Минцеля «Борьба», а старик окажется королем Пруссии Фридрихом II. Это он после поражения от русской армии при Кунерсдорфе сидел в церкви и слушал хорал Баха. Семилетняя война. Победа русских, результаты которой были так бездарно утрачены случайным российским императором. Знай тогда Алевтина всю эту историю, она наверняка подумала бы, что сейчас такого не будет, что сейчас никто не отдаст свою победу. Но в тот момент с копии картины на нее смотрел лишь неизвестный старик с искаженным мукой лицом. Аля подошла к пианино. На верхней крышке под слоем осыпавшейся известки и осколков стекла лежала старая театральная афиша. Она сообщала, что 22 июня 1944 года в городском театре дается опера «Миньон». Аля горько усмехнулась: в трехлетнюю годовщину своего злодеяния немцы преспокойно наслаждались оперой. Ну, что ж? То было почти год назад, и что теперь? Аля осторожно сняла афишу с осколками, уложила ее на пол, пилоткой бережно, стараясь не поцарапать полированную поверхность, смахнула оставшиеся осколки и подняла крышку. Потом осторожно погладила клавиши. Одна отозвалась легким звоном. Аля огляделась, увидела в углу стул с высокой спинкой, поднесла его к инструменту и села. Положила руки на клавиши и тут же, словно испугавшись чего-то, опустила. Так, держа руки на коленях, она просидела несколько минут. Она действительно испугалась. С самого начала войны, если не считать случайного выступления на внезапном концерте, не подходила она к инструменту, не ощущала под пальцами гладкости отполированных клавиш. Там, на войне, по ночам, когда была уверена, что ее никто не видит, Аля закрывала глаза, представляла перед собой клавиатуру и пыталась беззвучно исполнить на этом воздушном рояле разученные когда-то пьесы. Чтобы не забыть. Ее пальцы бегали по воображаемой клавиатуре, она брала сочные аккорды и, казалось, была довольна собой – не забыла, не запнулась ни разу. А теперь, сидя за настоящим пианино, она робела: сумеет ли, вспомнят ли пальцы? Сидя перед настоящим инструментом, Алевтина растирала пальцы, и те тайные ночные упражнения показались смешными и глупыми. Наконец, преодолев внезапную робость, Аля осторожно взяла несколько аккордов. Вопреки опасениям, пианино не было расстроено и звучало хорошо. Выдержав небольшую паузу, Аля начала. Ее правая рука извлекла звуки – один, другой, третий. Звуки спешили, но выстраивались в стройный напористый бег, и уже басы помогали бегунам, направляли их. Это была третья часть семнадцатой бетховенской сонаты, любимой сонаты Али. Это было давно. Аля училась еще в музыкальной школе, и их взяли на концерт. Там она и услышала впервые эту сонату. Три ее части показались Але воплощением трех веков: первая часть – века восемнадцатого, вторая – девятнадцатого. Третья, самая тревожная часть была для Али предчувствием автора века двадцатого. В нем ей довелось жить, а может, и увидеть его конец. Последний аккорд она взяла излишне громко, поморщилась и опустила руки. Ногу с педали она не убрала, и мелодия, затухая, еще висела в комнате. Что-то заставило Алю оглянуться – в дверях стояли двое, очевидно, хозяева дома: очень старая женщина и мальчик лет десяти. На мальчишке был военный картуз, явно с чьей-то чужой головы. Он был велик мальчишке и сидел у него на ушах, смешно оттопыривая их. Мальчик глядел волчонком, лицо старухи не выражало ничего. Алевтина поднялась, опустила крышку рояля, одернула гимнастерку и уверенным шагом пошла к выходу. Проходя мимо хозяев, она приостановилась, поглядела в упор на мальчонку и сказала только: – Er war aus Deutsch. Это был ее последний военный день. *** Из действующей армии Алю демобилизовали очень быстро. Тот самый день, когда она в чужом доме чужого города играла Бетховена, действительно стал ее последним военным днем. Ее и в штаб-то вызвали тогда, чтобы вручить документы на поезд, который вот-вот должен был уйти, а когда подвернется следующий, никто не знал. – Ну где ты ходишь, Соколова? – штабной писарь чуть не выкатился на нее. – Получай документы и отправляйся! – Что-то не торопитесь домой, товарищ сержант, – подхватил начальник штаба. – Давно вас ждем. Ни оправдываться, ни что-либо объяснять Аля не стала. Не рассказывать же, в самом деле, что она вошла в чужой дом да еще музицировать там стала. Словом, все случилось очень быстро, и вскоре ее вместе с другими счастливчиками впихнули в поезд, и он почти сразу, дав два коротких, ударивших по ушам, гудка, тронулся. Нет, не все так быстро и гладко произошло. На углу громадой нависшего краснокирпичного здания бывших Драгунских казарм Аля остановилась. Поправила вещмешок, оглянулась. Она знала: там дальше, напротив нетронутого взрывами и артобстрелом здания городского суда, на разрушенной стене краской было намалевано: «Wir kapitulieren nie». Помнила, какое злорадство испытала, увидев эту надпись, сделанную судорожно оборонявшимся врагом, когда все уже было решено, как посмеялась она над этим отчаянием загнанного в угол хищного зверя. Сейчас злорадства не было, сейчас была спокойная уверенность в своей правоте. За спиной кто-то кашлянул. Аля обернулась – командир дивизии не то прятал, не то протягивал ей большую ветку сирени: – Уезжаете, Соколова?.. – Так точно. Уезжаю, товарищ генерал-лейтенант, – ответила бодро Алевтина. – Да! Вот... Возьмите, – генерал протянул Але сирень. – Спасибо, – она с улыбкой поднесла сирень к лицу. – Спасибо вам за все. Аля держала цветы и не уходила, а генерал подбирал слова: – Товарищ Соколова... Алевтина Германовна... Аля... Может, вам не торопиться уезжать? Может, пока останетесь? Видите ли... Я, конечно, не молод... К Але вдруг вернулась ее решительность. Она посмотрела прямо в глаза генералу и ровным, спокойным голосом сказала: – Товарищ генерал, Петр Алексеевич, вы знаете, как я вам благодарна. Вы спасли меня, вернули меня к жизни, и если вы сейчас скажете: «Соколова, оставайся, не уезжай», я могу остаться, но только... – Нет, – прервал ее генерал. – Больше ничего не говори. Так не надо. Поезжай... Я сейчас Юру, водителя, кликну. Подбросит до станции. – Не стоит, товарищ генерал-лейтенант. Здесь ведь недалеко – метров триста всего. Дотопаю. – Ладно, поспеши. Еще до Инстербурга добираться. Оттуда уж... И будь счастлива. Аля ловко нацепила вещмешок, поправила на голове пилотку и пошла по направлению к вокзалу. Она шла, помахивая в такт веткой сирени. А генерал, сняв фуражку, смотрел ей вслед. Сейчас он почувствовал свой возраст и всю накопившуюся за четыре года войны усталость. 12 Домой поезд шел долго. Ей повезло: она попала не в теплушку, а в один из немногих прицепленных к составу обычных пассажирских вагонов, но и там было тесно. Поезд шел по тем местам, где они совсем еще недавно наступали, окапывались и снова наступали, откуда они выдавливали врага. Словно нужно было, чтобы увидели все, а вместе с ними и Аля, этот край, пока еще мало известный им, жителям России, и плохо еще понимаемый ими. Аля смотрела на поля, не похожие на российские, на дома, которые даже в сельской местности были под черепичными крышами, и открывала для себя то, что прежде пролетало мимо, оставалось незамеченным. Аля откинулась назад, к стенке, прикрыла глаза. За вагоном мелькали сосны. Садящееся солнце пробивалось сквозь них, и это мелькание отбрасывалось на потолок и стены вагона. Даже через закрытые веки чувствовала Аля мелькание черных полос. Они раздражали, давили на глаза. Она прикрыла глаза пилоткой – черные полосы исчезли. Аля почувствовала, как что-то тяжелое, значительное, которое словно держало ее внутри себя, сейчас растворяется, исчезает. Аля почувствовала облегчение, но одновременно и опустошенность. Война окончилась, она, Алевтина Соколова, едет домой. Дома мама, бабушка и ...музыка. Странное дело, подумала Аля, за всю войну о музыке она не думала. То есть, она не забывала, что она музыкант, раз выступила перед бойцами, старалась не забыть, чему была обучена, но думать о музыке так, как думала она студенткой, когда ощущала музыку не только частью своей жизни, а скорее средой, вне которой она себя не представляла, так думать не получалось. А сейчас в переполненном вагоне, где было тесно, неудобно сидеть, а лечь и вытянуть ноги можно было только на третьей полке, куда по очереди забирались, Аля вспомнила все: консерваторию, педагогов, свои выступления, подругу – скрипачку Лену Тунцову (небось, концертирует уже!) и бабушку за пианино, бабушку, которая правильнее, точнее всех других родных оценивала Алю. Алевтина стала покачивать ногой в такт стуку колес, и в какой-то момент ей показалось, что она слышит мелодию. Определенную мелодию. Не музыку ли она сочиняет? Но соблазнительному порыву Аля не поддалась. То, что вертелось в ее голове, было слишком невелико, расплывчато, чтобы вылиться во что-то серьезное. «Нет, сначала надо доучиться, – приказала она себе. – Если смогу, если восстановят». И тогда же в дороге решила не сообщать родным о своем возвращении ни с одной станции, как бы долго ни стоял поезд. Чем дальше отъезжала от той чужой, незнакомой земли, тем чаще выглядывала она в окно. И сердце щемило от того, что видела. Они ехали по выжженной Белоруссии, видели разбитые сельские церкви со снесенными снарядами куполами и обвалившимися стенами, а на оставшихся закопченных стенах угадывались фрески. Их невозможно было разглядеть –поезд проносился мимо очень быстро, но и этого было достаточно, чтобы совсем не религиозная, атеистка, комсомолка Алевтина Соколова ощутила душевную скорбь. Они видели за окном то, что осталось от белорусских и русских деревень: разбитые печи с устремленными в небо остатками труб, черные, обуглившиеся бревна и какие-то землянки. Лишь кое-где было заметно начало восстановления. Но по всему пути своего следования видели они, как на этом пепелище откуда-то появляются люди и встречают их – освободителей, победителей. Их встречали на каждой станции. Они выходили на перрон красивые, статные, бравые и мудрые, повзрослевшие на целую войну. Они все – и Аля сейчас это хорошо понимала – знали то, чего никогда не узнать другим, не воевавшим. На одной станции из вагона выскочили не сразу. Когда поезд окончательно остановился, из вагона осторожно спустился молодой артиллерийский капитан с закинутой на ремне за спину низенькой тележкой на четырех маленьких колесиках. Он на руках снес на перрон своего товарища, тоже артиллерийского капитана. Снес, бережно посадил на скамейку, и, прежде чем он успел снять с ремня закинутую на спину тележку, к безногому, расталкивая всех на пути, подлетела молодая женщина. Аля не видела ее лица, запомнила лишь разметавшиеся каштановые волосы и платье – светло-розовое с большими красными цветами. Женщина упала перед капитаном на колени (платье порвет! – подумала Аля), уткнулась лицом в то, что осталось от ног мужа, и целовала пыльную, пропахшую углем и дорогой ткань галифе, скрывавшую культи. Капитан только дергал головой, пытаясь сдержать слезы, словно хотел загнать назад их, подкатывающихся к глазам. А товарищ стоял рядом, похлопывал друга по плечу и смотрел в сторону. Вдруг женщина подняла голову, посмотрела на него и бросилась к нему на шею. Она целовала незнакомого мужчину в лоб, глаза, щеки и приговаривала: – Спасибо! Спасибо, что довез! Спасибо, что привез! И тут Аля заметила мальчонку, который все это время стоял рядом с матерью. Мальчику было лет пять-шесть, он, конечно, не помнил отца и поглядывал на странного безногого дядьку настороженно. Но когда мать бросилась к тому, другому, дядьке, он подошел к отцу и стал пальчиком поглаживать красные лучи орденской звезды на его гимнастерке. Поезд тронулся, товарищ капитана наскоро обнял друга и вскочил в отходящий вагон. И вскоре люди на перроне закрыли от Алевтины безногого капитана, его жену и сынишку. Поезд шел по израненной земле, и на всем пути люди близко подходили к полотну, выстраивались вдоль него, заслоняясь ладонями от солнца, всматривались в мелькавшие на огромной скорости лица, махали руками, что-то кричали; женщины подолами фартуков вытирали слезы, а дети радостно бежали за составом. В Смоленской области за составом поскакал мальчишка на лошади. Он, упираясь босыми ногами в стремена, приподнялся в них и подался телом вперед, словно хотел обогнать свою лошадь, а рядом, боясь отстать от матери, бежал, вскидывая непомерно крупную голову, жеребенок. На минуту Аля отвлеклась на какую-то возню в вагоне, а когда выглянула вновь, ни наездника, ни его лошади не было видно, и только жеребенок, не сумев вовремя остановиться, все скакал и скакал за составом. *** А в ее городе на вокзале гремела музыка. Аля с трудом пробивалась через толпу встречавших. Казалось, люди встречают не кого-то конкретно, а всех вместе. Незнакомые люди останавливали Алю, обнимали ее, поздравляли. Наконец ей удалось пробиться через толпу и выйти из здания вокзала. Она расправила и одернула гимнастерку, поправила на голове пилотку и, закинув за одно плечо вещмешок, пошла к автобусной остановке. Но вдруг резко остановилась, развернулась и, выйдя на центральную улицу, направилась вверх. Она шла по городу, разминая затекшие в дороге ноги, вдыхая особый воздух майского города (только у нас май такой необыкновенный! – сейчас Алевтина с уверенностью могла утверждать это), улыбаясь, смотрела по сторонам и заново впускала в себя город, а вместе с ним и мирную жизнь. Ее подруга Люба Дужкина, предсказывая победу в апреле, ошиблась всего на месяц. Даже не на месяц – на несколько дней, если учесть, что знамя наше развевалось над Рейхстагом уже второго мая. Ну, май так май: и он прекрасен, и он кажется сказкой. Идти было легко, усталости она не чувствовала. Аля увидела почтамт: здесь она свернет и пойдет наизусть заученным маршрутом. Консерватория. Как она любит ее! Само здание, все, что вокруг! А перед дверью встала, боясь взяться за ручку. Пока шла весенним городом, не было никаких сомнений – она возвращается домой, где ее помнят и ждут. Но у самого порога вдруг окатило жаром: кто помнит? кто ждет? Однокурсники, если и помнили, то учебу давно окончили – где они сейчас? Да и все ли они есть? Мама вон писала, что после Али трое их парней тоже ушли на фронт, не могли оставаться: «Алька, девушка, ушла, а мы, что же, отсиживаться будем?» На двух парней потом пришли похоронки. Да и сможет ли она найти общий язык с нынешними студентами? И вновь она почувствовала, насколько старше этих молодых и даже старше своих сверстников, которым не довелось воевать. Развернувшись, Алевтина пошла назад. Она увидела даже не саму идущую навстречу девушку, а ее тень на асфальте. И узнала эту тень – Лена Тунцова! Аля остановилась, подняла голову. Остановилась и Лена. Несколько секунд девушки молча смотрели друг на друга, а потом Лена бросилась к Алевтине: – Аля?! Соколова?! Ты уже была там?! Видела наших? Нет? Так пойдем! Как тебе будут рады! Она развернула подругу и чуть не потащила ее к двери. Аля не сопротивлялась, только говорила улыбаясь: – Да ладно, иду я, иду. Ты лучше о себе скажи: где ты, что? – А что я? В аспирантуре, концертирую понемногу. Давай, наверстывай, вместе выступать будем! – Ох, смогу ли? Восстановят ли? – Как не восстановят?! Восстановят! Виктор Петрович все еще заведует кафедрой. Пошли. И снова Алевтину охватила робость. Она шла родными, любимыми коридорами, а сердце колотилось чуть ли не в горле. Едва Аля переступила порог кафедры, как увидела у окна знакомую высокую, сухую фигуру. Ее бывший преподаватель смотрел в окно. Он был по-прежнему поджар, моложав, только спина была не такой прямой, как прежде, – появилась небольшая сутулость. И он ее узнал – свою любимую студентку, схватил Алю за обе руки и долго стоял, держа их в своих руках и пристально вглядываясь в глаза Али, словно читал в них всю ее военную жизнь. А потом, не говоря ни слова, подвел Алю к роялю. – Давайте проверим. Вы же за этим пришли? – сказал он, усаживаясь в кресло. Аля исполнила три пьесы. Педагог, слушал и лишь изредка кивал головой. – Ну, что ж, – сказал он после длительной паузы. – Поработать, конечно, придется основательно для того, чтобы вас восстановили. Многое вами утрачено. Но у вас ведь целое лето впереди. Готовьтесь, а с сентября, думаю, и учиться станете. Правда, возможно, курсом ниже. Домой Аля шла тоже пешком. По широкой лестнице с белыми мраморными балясинами, ведущей в часть города, которую называли Нагорной, она взлетела. Але хотелось вобрать в себя все весенние городские улицы с их плакатами, транспарантами, с ребятишками в пионерских галстуках и одновременно хотелось кричать всем о своей радости. 13 В тот светлый, теплый июньский день Аля решила ничего не делать. Ни сидеть за пианино, ни читать, она хотела просто погулять. В городе у нее были свои особенные места. С детства полюбила она незаметные, ничем не примечательные уголки, в которых ей было легко, спокойно и даже уютно. Сейчас она направилась в скверик неподалеку от вокзала. Но, проходя по аллее, с сожалением заметила, что «ее» скамейка занята. На скамейке сидела девушка и торопливо ела – нехитрая провизия умещалась на расстеленном белом платке. Форменная юбка, гимнастерка, правда, без погон, выдавали недавно уволенную из армии. Но обувь? На девушке были не сапоги, а туфли, похоже, еще довоенные. Вообще-то Аля старалась не заводить разговоров с бывшими фронтовиками. Сама она вспоминать, а уж тем более рассказывать о пережитом не любила. И предполагала, что так же чувствуют другие. Но к этой девушке подошла. И спросила приветливо: – С какого фронта, подруга? – С Волховского. – Надо же. Почти соседями были. Я с Первого Прибалтийского. Ну, будем знакомы: Аля, – протянула она руку. – Нина, – ответила девушка и руку пожала. – А что здесь столуешься, в сквере? – Аля кивком головы указала на расстеленный платок с остатками еды. Девушка смутилась, торопливо собрала остатки в платок, завязала узелок. – Не хочу на вокзале примелькаться. К вечеру пойду. Надо будет еще место занять. Переночую. – Хороша гостиница. А что так? Податься некуда? В другой ситуации Аля могла показаться бестактной, назойливой, но Нина сразу доверилась ей, почувствовала, что не праздное любопытство движет Алей. Низко опустив голову, она еле слышно выдавила: – Меня дома не приняли. Мол, потаскуха я офицерская... А я ни с кем... За всю войну... Ни разу. Аля слушала рассказ девушки. Жила та в небольшом городке, скорее даже поселке. И хоть работала в городке фабрика, и дома стояли двухэтажные, жизнь горожане вели скорее сельскую. Вокруг почти каждого дома торчал забор, жители разбивали огороды, цветники. Все друг друга знали, друг о друге судачили. Сонный поселок – ни город, ни деревня. Нина единственная из поселковых девушек добровольцем пошла на фронт, чем напугала мать и удивила жителей. И почти сразу после ее отъезда стали они шептаться: мол, ничего путного теперь из Нинки не будет. Но когда она вернулась, приняли даже приветливо. Мать гостей созвала. Тушенка из Нинкиного сухого пайка очень пригодилась. А утром едва Нина проснулась, увидела сидящую у кровати мать. Та утирала кончиком косынки слезы и убеждала Нину как можно быстрее уехать. «Все равно тебе здесь проходу не будет. Все пальцем указывать будут, ославят. И замуж тебе здесь не выйти», – говорила мать. В этот же день Нина уехала. И третью ночь уже ночует на вокзале... Ей бы работу найти. – Так, – Аля расправила платье под пояском, как расправляла под ремнем гимнастерку, когда решалась на что-то важное. – Так, – повторила она. – А ну, живо собралась и за мной! Без вопросов и пререканий! Вопросы потом задашь. Девушка уже доверяла Але полностью. Она поднялась, стряхнув с юбки крошки, взяла в руку свой узелок и послушно пошла за Алей. – Вот, фронтовую подругу встретила, – без обиняков заявила она дома. – В одной дивизии служили. Прошу любить и жаловать. Нина поживет у нас недолго. Не давая опомниться домашним, Аля провела новую подругу в свою комнату, разложила у окна раскладушку: – Твоя койка, так сказать. Располагайся. Только учти: мне надо много заниматься музыкой. Вытерпишь? А ночью, выбравшись из постели и вытащив бабушку на кухню, она рассказала ей всю правду. Именно бабушке рассказала, потому что знала: в их семье только бабушка способна принять взвешенное и правильное решение. Бабушка же ничего не предложила, а только сказала: – Пусть поживет. Жизнь сама выведет, куда надо. А я тоже подумаю. Но бабушке не пришлось ничего придумывать и предпринимать. Прожив в гостеприимном доме три дня, Нина съехала. Немного путано и неубедительно, по мнению Али, объяснила, что нашла работу на какой-то стройке, что первое время будет жить с двумя такими же девушками в вагончике-бытовке, а позже обещают дать место в общежитии. Аля слушала с недоверием, но и отговаривать не стала, только бытовкой была недовольна. – И зачем тебе этот вагончик? Живи здесь. До общежития. Но Нина оставалась непреклонной: – Нет, что ты! А прописка?! Вы и так для меня сделали столько, сколько за всю жизнь никто не делал. Спасибо. Я пойду. Пора и честь знать. Она помолчала немного и добавила с улыбкой: – Но в гости приходить буду. Можно? Не прогоните? – Не прогоним, не прогоним. Заходи в любое время, – сказала бабушка, остановившись в дверях. Она ласково смотрела на девушек, непривычно, по-крестьянски, подперев щеку ладонью. Нина ушла. Но в августе появилась на пороге с небольшим чемоданчиком в руках. В доме в это время было весело и оживленно. Стало известно, что в консерватории Алю восстановили, хотя и курсом ниже, и с сентября она могла приступать к занятиям. Нина попала прямо к столу, к скромному чаепитию. И засмущалась: – Ой, я не вовремя. Я на минутку. Попрощаться только. Но Аля с бабушкой за обе руки потащили ее к столу. Нина сидела, беспокойно поглядывая на старые ходики на стене. – Что ты как на иголках?! Пей чай! – изобразила строгость Аля. – Да пора мне. Уезжаю. Навсегда. – Далеко? Чемоданчик-то маловат для окончательного переезда. – А ничего не надо. Я в новую область завербовалась, в Пруссию бывшую. Там, говорят, все есть. – Куда-куда? – переспросила Аля. – Город такой. Название ... то ли Тельвит, то ли Тельсит. – Тильзит, – уточнила Аля. – Вот-вот, он самый. И, говорят, брать ничего не надо. Там и жилье есть, и даже мебель с посудой. – Ну-да, ну-да, – погрустнев, сказала Аля. – Когда приедешь, мосту привет передавай. – Кому? – Мосту. Через реку. Правда, его сами фрицы и взорвали. Одна арка осталась. Красивая очень. – А ты как знаешь? Была, что ли, там? – Да. Путешествовала. 14 Пройдет время, и из всех своих концертов и выступлений Алевтина чаще всего мысленно будет возвращаться лишь к одному. То было в каком-то НИИ; вместе с Леной Тунцовой они должны были исполнять Скерцо для скрипки и фортепиано Брамса. Выступление стандартное, каких прошло немало, но они вдруг заволновались, вспомнили, что в НИИ публика встречается очень подготовленная, ночью обеим снились похожие сны – опускающиеся сверху ноты. А потом... Лена Тунцова рассказывала позже, что на том выступлении она чуть ли не с первых нот перестала чувствовать смычок, что словно кто-то другой водил им, поворачивал, меняя угол наклона, все происходило помимо ее воли, и пальцы на грифе словно переставлял кто-то другой. Алевтина соглашалась с подругой и говорила, что она сама слышала скрипку не оттуда, где стояла Лена, а сверху. Звуки опускались на нее, как ноты в странном сне накануне. И она тоже отдалась этой воле музыки, клавиши рояля стали продолжением ее пальцев. Последние аккорды повисли в полной тишине зала: аплодисментов не было. Обе выдержали паузу и поклонились – ни хлопка. Девушки пошли со сцены, и уже у самых кулис сзади обрушился на них вал аплодисментов, а у комнаты, приспособленной под гримерную, их нагнал запыхавшийся администратор: – Вернитесь, вернитесь быстрее, хоть на поклон: в зале сходят с ума. Они вернулись на сцену – таких оваций ни раньше, ни потом они не слышали. Они несколько раз поклонились, но «на бис» исполнять ничего не стали. Так сыграть они уже не смогли бы, а играть хуже было нельзя. А после концерта они с Леной сидели за сценой в той самой комнатке, приспособленной под гримерку. Девушки уже переоделись, пора бы и уходить, но у обеих не было сил подняться. Они еле расслышали осторожный стук в дверь. Потом на пороге показался человек. Впрочем, сначала появился огромный букет роз, а уж потом из-за него показался и сам даритель. Тонкие, правильные черты лица, зачесанные назад волосы (Аля с одобрением отметила, что они не набриолинены), аккуратная бородка. Аля смотрела уже заинтересованно. Идеально отглаженные брюки, свитер, на который ложился воротник белой сорочки – все выдавало в посетителе ученого. Аля напряженно всматривалась в его лицо: по-детски торчавшие уши что-то смутно напоминали ей, Аля пыталась вспомнить – и не могла. Так и стояли они друг напротив друга: ученый держал в руках букет, не отдавая его ни одной из девушек, а те устало смотрели на него, не поднимаясь со стульев. Первой очнулась Лена. Она встала, подошла к гостю и сказала с улыбкой: – Отдавайте уж ваш букет, коли принесли! Человек покраснел, смущенно засуетился и протянул букет Лене, не сводя при этом глаз с Алевтины. Видя это смущение, Аля предложила ему сесть. Он осмотрелся и, не найдя свободного стула, уселся на краешек стола. Наверное, этим он и покорил девушек, и через минуту после обычных в такой ситуации слов восхищения слушателя от прежнего смущения не осталось и следа. Гость даже предложил девушкам подвезти их до дома. Предложение было неожиданным, и девушки переглянулись. – Нас же привезли сюда, обещали и назад отвезти, – не очень уверено сказала Алевтина. – Обещать-то обещали, но водитель наверняка сейчас в буфете, свой двадцатый стакан чая допивает. Вы не представляете, какой это водохлеб, точнее, чаехлеб! Да и завхоза, чтобы дал ему указание, искать нужно. Поехали! Представив, что им придется либо долго ждать любителя чая, либо трястись в городском транспорте с концертными платьями, а Ленке еще и со скрипкой в руках, девушки согласились. Спускаясь по широкой мраморной лестнице, они вдруг почувствовали, насколько устали, как гудят их ноги и спины, и сейчас хотели лишь одного – быстрее сесть хоть куда-нибудь и добраться, наконец, до дома. Поэтому маленькая шоколадного цвета «Победа» их нового знакомого показалась им роскошным лимузином, а в небольшом, но на удивление не тесном салоне им было очень уютно. Обе уселись на заднее сиденье, Лена так и держала в руках взятый ею букет. Как только они тронулись, неловкое молчание повисло в салоне. Молчание в дороге может быть очень тягостным – это понимали все трое, но начинать разговор первыми девушки не хотели, да и усталость давала о себе знать. И тогда заговорил Василий – пока спускались по лестнице в НИИ, они успели познакомиться. Он говорил, что в их институте часто бывают интересные встречи, концерты, что это позволяет ученым не замыкаться в рамках науки, а развиваться полноценно. – Физики и лирики мирно уживаются? – весело спросила Алевтина, намекая на только что появившееся стихотворение. – Да мы и не воевали. У нас, между прочим, и свои поэты да музыканты есть, – ответил Василий. И тут, подавшись вперед, спросила Лена: – А чем вы занимаетесь в вашем институте? Это физика? Химия? Василий ответил не сразу: – Скажем так: наши разработки на грани двух наук. Все это очень важно и для народного хозяйства, и для обороны, и для процветания страны в целом. – Ой-ой! Чуть не проехали! – вскрикнула вдруг Лена. – Здесь, пожалуйста, остановите. Выбираться из машины, держа в руках футляр со скрипкой, концертное платье и большой букет, было непросто. Лена положила букет на сиденье. А выйдя, уже собиралась захлопнуть дверцу, но Аля ее остановила: – Цветы забирай. Не делить же букет пополам?! Потом сама захлопнула дверь и назвала адрес. Дальше ехали молча. В салоне свет выключен, чтобы водитель лучше видел дорогу, сквозь стекла автомобиля свет фонарей казался размытым, а плавный ход машины укачивал – и Аля задремала. Она очнулась от того, что перестала ощущать покачивание автомобиля, а Василий говорил. Аля услышала: – А я вас сразу узнал... И Аля встрепенулась. Вот откуда ей знакомы эти оттопыренные уши! – Так вы тот лейтенант?! Сейчас вспомню фамилию... Кириллов, кажется? Василий словно не слышал ее и продолжал: – Я вас сразу узнал. Брат очень подробно описал ваше лицо. Запомнились вы ему. Да, я Кириллов. Только Василий, а брата Юрой звали. – Где он? Как он? Наверное, подполковник? – Юра погиб. Войну он в Восточной Пруссии закончил. – Как – в Пруссии? Я же была там, в Тильзите! Как мы не встретились?! – Юра Тильзит, так сказать, проскочил, не задержались они там. Погиб он позже. Знаете, офицеру и в мирное время не гарантирована спокойная жизнь. Он же артиллеристом был. Потом пришлось переквалифицироваться в ракетчики... – А вы где воевали? – Я не воевал, хотя мы с Юрой одногодки-близнецы. Меня как физика отозвали с фронта. Все это он говорил, не оборачиваясь к Але, глядя вперед сквозь стекло. И вдруг обернулся, заговорил, смущаясь, подбирая слова: – Знаете, Аля... Можно ведь так, не официально? У меня к вам просьба... Давайте вы не пойдете сейчас домой, а мы погуляем. Оставим машину здесь. у подъезда, и просто пройдемся, подышим воздухом. Ладно? – Погуляем, – согласилась Аля. Они выбрались из автомобиля и пошли назад. Петляли по улицам долго, пока не оказались у широкой каменной лестницы. В темноте ее ступени казались черными и выглядели зловеще. На мраморные балясины падал свет фонарей, и балясины светились узкими желтыми бликами. – Что-то есть загадочное в этой лестнице, – проговорила Аля. – Представляете? Моя боевая подруга, ни разу не видя лестницу наяву, вдруг увидела ее во сне. Люба писала замечательные стихи. – Тоже погибла? – догадался Кириллов. Аля кивнула и поежилась. – Вам холодно? – спросил Василий. Он быстро скинул пиджак, набросил его на плечи Алевтине и случайно дотронулся до ее руки. – У вас холодные руки! Вам нельзя! – вскрикнул он. Потом взял ее ладони в свои и стал согревать их дыханием. Аля не сопротивлялась, а только сказала: – И он согревал мои руки. Всю ночь. В ее глазах стояли слезы. А Василий сказал еле слышно, чуть ли не про себя: – Теперь я понимаю Юру.