* * *
На другой день Роман и Глеб поехали на рыбалку. Даже не столько на рыбалку, сколько просто на природу. Правда, сначала с утра они съездили к теще, копали огород, а потом уж отправились на берег реки.
Полина, как обычно, уклонилась от поездки, отговорилась недомоганием. А зря: погодушка стояла просто великолепная, было тепло и безветренно. Мальчишка расспрашивал отца обо всем: о реке, о рыбе, которая здесь водится, об окружающем мире. И как-то незаметно разговор подошел (или, скорее, Роман его подвел) к вопросу о Создателе всего земного великолепия. Затем отец коротко, но емко рассказал сыну о жизни Иисуса. Говорил горячо, убежденно. Ему хотелось направить мальчишку к православию, дать твердое основание всей последующей жизни, настроить дух ребенка на восприятие Божественной симфонии любви, потому что сам был убежден в том, что состояние духа определяет личность человека. И ясно понимал, что приходить к Богу в юном возрасте гораздо лучше: тогда человечек еще не подмят пороками и еще мал груз грехов, которые с годами сильно тормозят человека на его пути к Господу.
Впечатлил сына Роман, это было очень заметно и радовало его.
Пробыли они на реке до вечера – даже несмотря на то что рыба клевала вяло, поймали мало. Загорали, жарили шашлыки. Глеб хотел искупаться, Роман отговаривал, но потом и сам окунулся в еще очень холодную воду.
Следующий день Роману пришлось работать в гараже. Ильич позвонил и попросил изготовить ему мангал для шашлыков. Роману и прежде доводилось их делать, хотя сам он обходился кирпичами – как, например, вчера. Глеб напросился с ним, а Поля ворчала: она нашла в интернете информацию, что такие операции, какую делали Глебу, производят бесплатно. Значит, Ильич бессовестный, содрал с них деньги.
К обеду подъехал Ильич, навез всяких вкусных продуктов.
А вечером опять с тревогой смотрели вести с Украины. В Донецке и Луганске прошли референдумы, народ не хотел быть с Украиной в ее теперешнем виде. В Мариуполе «правосеки» бэтэ-эром давили людей. Под Славянском шли уже настоящие бои. Сгусток ненависти в сердце Романа Купавина напитывался и набухал.
* * *
Где же ты, Малороссия, воспетая Гоголем и силою его таланта влюбившая в себя всю Россию, казалось, на века? Где вы, милые хохлушки и хохлы, наивные и хитрованные, щедрые и прижимистые? Где вишневые садочки у хаток, протяжные и грустные малоросские песни? Куда все кануло?
Дым пожарищ все гуще заволакивает небо Украины. Но неужели погибнет она? Неужели не одумаются люди, неужели ради призрачного европейского праздника живота продадут общее со всем русским народом великое и горькое прошлое, совместную жизнь, общую Победу?! Не хочется верить в это. А верится, что встрепенется Украина, одумается и вновь вольется в необъятный, как космос, Русский мир. И останется этот страшный, обморочный отрезок ее истории уроком для всех, увы, бывших республик Советского Союза, наглядно показывающим, что нельзя предавать самих себя. И станет катализатором объединения всех в новое единое государство. Но раньше надо добить вновь поднявший голову живучий фашизм.
* * *
Вечерело, густо-румяное солнце умаялось катиться по высокому летнему небушку и наконец склонилось к верхушкам пихт на краю горизонта на западе, туда, куда мчался поезд.
Настюха пошла в свой вагон, она и так толкалась рядом целый день, Роман даже устал от нее немного. Хотелось побыть одному, подумать. Он ехал на Украину, в Славянск, где с каждым днем все яростнее разгорались бои. Ехал, чтобы помочь ополченцам Донбасса в их борьбе против профашистской киевской власти.
Сгусток ненависти в нем так набряк, что стало невыносимо жить в безопасной дали, невозможно дышать полной грудью, начало тошнить от людского смеха, от проявлений обычной радости. Все казалось неуместным, гадким и предательским.
Сгусток рос на человеческом горе, бух от слез избиваемых стариков в городках и поселках Новороссии, от крови раздавленных пьяными боевиками на бэтээрах мирных жителей, от мук изорванных осколками детишек.
Через неделю после праздничных дней Роман поехал на вокзал. Надежды купить билет на прямой поезд до Ростова-на-Дону было мало: сезон отпусков начался. А билеты продавались уже за сорок пять дней до отправления. Он хотел попасть именно в Ростов, надеясь найти там попутчиков, ведь не могло же быть такого, чтобы добровольцы не откликнулись на беду соотечественников.
Была и еще одна причина, а точнее мечта, которая тоже тянула его в Донбасс. В Новороссии люди не только стремились избавиться от власти националистов, они еще и жаждали социальной справедливости. И Роман втайне надеялся, что там, в огне сопротивления, зародится новый Союз, объединяющий людей на основе справедливости, на законах любви, а не капиталистических джунглей. Вот бы поучаствовать в построении такого Союза!
Ему повезло, он купил билет до Краснодара (еще оставались билеты на верхние и боковые места). Ничего, оттуда до Ростова недалече, доберется как-нибудь. И вот он стоит в тамбуре вагона один, а вагон трясется-покачивается, везя его в неизвестность.
Роману стало грустно-прегрустно. Возможно, он никогда больше не вернется в родной город. Хочется поговорить с кем-то близким по духу, излить свою грусть, выслушать искренние слова поддержки. Но нет рядом такого человека. Почему так? Неужели он действительно такой – не располагающий к дружбе? Да, скорее всего, он сам виноват в этом. Его стремление видеть мир только в двух цветах, черном и белом, без полутонов, оттолкнуло от него очень многих. А люди-то в подавляющем большинстве состоят из сочетания этих цветов. Но тогда и христианство его не совсем правильное: оно-то учит прощать людям их слабости, а он часто не мог этого сделать. Не мог спокойно наблюдать, как окружающие погружались в трясину златолюбства. И как Церковь русская выхолащивает в себе веру чрезмерной заботой о мирском, о внешнем благолепии. Осуждал за это и окружающих, и священников. Да и жену, Полину, он так, по сути, и не понял, не смог для нее стать тем, о ком она мечтала.
Одна Настюха его поддерживает, она вообще видит в нем героя, причем героя ее романа. Вспомнил, как днем она попросила его выйти с ней в тамбур покараулить, пока она курит. По новым правилам за курение в поезде полагается штраф, поэтому Насте приходилось прятаться.
Быстро выкурив сигарету в переходе между вагонами, она вышла и дохнула на него табачным перегаром:
– С этими сучьими запретами туго мне придется, путь-то дальний.
Они отошли к вагонной двери.
– Ром, а ты как бросил? Вроде, сколько тебя помню, курил же?
Она еще утром, когда пришла к нему в вагон, сказала, что будет называть его просто Романом, а то неудобно все время «дядькать».
– Ну как? Понял, что это вредно, кашлять сильно стал по утрам. Понял и запретил себе.
– Ты вообще молодец. Другие мужики свои жопы от дивана не могут оторвать, а ты все бросил и поехал на войну.
– Да брось ты меня нахваливать, это нормально.
Она повернулась к нему, немного придвинулась, и ее объемистые груди мягкой массой вдавились Роману в живот.
– Если б ты не был моим дядькой, – вдруг призналась она, – я бы тебя увалила в койку.
Роман отшатнулся к стенке отгородки, уперся спиной в ручку:
– Настя! Ты сдурела?!
Она рассмеялась.
– Да не пугайся, Рома, я шучу, – с усилием свела крашеные губы. – Хотя в каждой шутке только доля шутки... Ты мне в самом деле нравишься, так нравишься, аж сердце заходится. Но я понимаю, что нельзя, все ж ты мне родня близкая. Да и Полинке подлянку делать не хочу. Хотя, может, война все спишет? Мы же на войну едем...
Роман понимал, что такие сладко-липучие слова-нити необходимо отжигать сразу, иначе потом из сплетенной паутины вырваться не получится. И он постарался сделать это как можно мягче: светящиеся нежностью глаза Насти не дозволяли грубить.
– Больше такого чтобы я от тебя не слышал. Это было бы подло и по-скотски. Поняла?
Нежность в глазах погасла, они потускнели. Настя отвернулась к входной вагонной двери, взялась за поперечный пруток.
– Ладно, замяли. Только вот что я тебе скажу. Не пара тебе Поля.
– Это почему? – спросил он, тоже повернувшись к двери.
– Она совсем другая, у нее интересы другие.
– Какие же, по-твоему?
– Рома, я с ней много общалась и по скайпу, и по переписке. Она часто вспоминала, как они с Олегом, мужем бывшим, шиковали, как в кабаках устраивали банкеты. Еще она вспоминала какого-то Потапа, кривого или косого, рассказывала, какие он ей подарки дарил, как баловал...
– Ну и что? – глухо произнес Роман. – Это еще ничего о человеке не говорит.
Они разговаривали, глядя не друг на друга, а в мутноватое стекло. Наверное, обоим так было легче, не надо было смотреть в глаза собеседнику. Вагон плавно качало, щелкали на стыках колеса.
– Говорит, Рома, очень много говорит. Не любит она тебя, это факт. Просто прилепилась к тебе, поняла, что ты надежный, с тобой не пропадешь. А мечтает она о другом, который бы баловал ее и издевался над ней. Натура у нее такая, и ее не переделаешь...
– Брось, Настя, брось! Я ее переделаю – добром и лаской. Я любовью сотру у нее воспоминания о прежней жизни.
Настя медленно повернулась к нему. В глазах – печаль бездонная.
– Если жив останешься. Не забывай, куда мы едем...
И тут же по лицу ее пробежала судорога прорвавшейся душевной боли.
– Почему все в жизни так несправедливо?! Если б кто-нибудь мне сказал такие слова, да я б за него в огонь кинулась! – Потом попыталась совладать с собой, словно размышляя вслух: – Ну, ничего. Я думаю, среди ополченцев найдется похожий на тебя. Должны же там быть настоящие мужики.
Быстро повернулась и пошла к межвагонной двери.
– Постереги, я еще покурю.
Роман смотрел, как она шла, похудевшая почти до стройности, покачиваясь в такт движению поезда, и думал: зачем она все это ему рассказала? Неужели лишь для того, чтобы он разозлился на Полину и ответил Насте взаимностью? Отчасти, конечно, так. Но все же, несмотря на все ее выверты, у Насти было здоровое начало, она тоже многое не приняла в навязанных принципах жизни.
Ничего, все у них с Полинкой наладится. Скоро родится сын, и есть Глеб, а это уже неразрываемо.
* * *
Вспомнил Роман и вечер, когда решился сказать своим домочадцам об отъезде. Они с Глебом смотрели советский военный фильм, он пристрастил сына к такому кино. Вышла Поля из спальни, где в последнее время проводила большую часть времени – спала или сидела у компьютера.
Сейчас шла на кухню или в туалет, но Роман, неожиданно приняв решение, позвал ее:
– Поля, подойди.
Она остановилась, оглянулась. Смотрела вопросительно.
– Ну, подойди, сядь, разговор есть.
– Да некогда мне.
– Подойди, разговор серьезный.
С неохотой подошла, присела на самый краешек дивана:
– Говори.
– Я скоро уезжаю в Донбасс.
Припухшее лицо жены не выразило удивления или волнения, лишь рука взялась за широкие отвороты халата и заперебирала пальцами ткань. А вот заданный ею вопрос поразил Романа, показался ему абсолютно неуместным, совершенно из другого измерения жизни:
– У тебя там кто-то есть?
– В каком смысле?
– В прямом. Ты же едешь к женщине?
Чтобы совместить разные измерения, видимо, надо говорить медленно и очень отчетливо.
– Я еду в Донбасс воевать против украинских нацистов.
– Папка, ты поедешь убивать фашистов? Ур-ра! Пап, возьми меня с собой, я тоже хочу стрелять в буржуинов, как Мальчиш-Кибальчиш!
Глеб тянул его за руку, требуя к себе внимания. Роман обнял сына за плечо:
– Сынок, ты должен сначала вырасти. Я думаю, твоему поколению тоже придется защищать Родину.
А Полина мыслила какими-то своими категориями:
– Значит, ты нас бросаешь?
– Ты говоришь глупости. У меня скоро отпуск, и я решил на время отпуска поехать помочь ополченцам. Я же тебе сто раз говорил, что, если мы не остановим фашизм на Украине, он придет с войной сюда.
Но разрушить стереотипы ее мышления невозможно.
– А как же мы – я, Глеб и наш ребенок? Тебя же могут убить! Значит, ты нас все же бросаешь?
Встала и медленно пошла из комнаты. А Глеб засыпал Романа вопросами, он был возбужден, будто действительно собирался с отцом в поход. Но вдруг лицо его побледнело, глазенки округлились, он замолчал.
– Глебушка, что с тобой?
Слова сына прошелестели тонко-жестяно, как крылья мертвой стрекозы от дуновения ветерка:
– Папа, а если тебя убьют?
Роман привлек головенку Глеба к себе и гладил ее, прижавшуюся доверчиво:
– Ну-ну, сынок, меня не так просто убить, я же ловкий, верткий. Нет, не убьют. Мы с тобой еще порыбачим по-настоящему, когда я приеду. Ага?
Про рыбалку Глебу всегда интересно, но не сейчас. Сейчас он лишь вяло поддакнул:
– Ага.
Выпростал голову из-под отцовской руки и задрал ее вверх, ища его глаза.
– Пап, скажи, а за Родину умирать не страшно?
Роман рад: растет человечек в духовном плане, раз задал такой вопрос. И ему, отцу, подсказал ответ.
– Умница ты у меня, сыночек, ты задал самый важный вопрос для любого мужчины. И я тебе отвечу серьезно, как мужчина мужчине. За Родину умереть не страшно, если ты любишь Родину. Не страшно умереть за мать, за отца, за тебя, за друга, потому что ты их любишь, а любовь сильнее страха, сильнее смерти. Любовь, сынок, сильнее всего на свете. Она правит миром, точнее, должна править.
Я вот недавно прочитал одну очень хорошую статью, там как раз есть мысль о трех категориях людей, вынужденных воевать. Запомни эти слова, Глеб. Первая категория – обыватели, ну, то есть люди, которым свое брюхо дороже всего на свете. Так вот они, когда их заставят защищать страну, всегда будут жестоки и беспощадны, потому что постоянно боятся за свою шкуру. Вторая категория по природе бойцы, эти воюют достойно, но очень любят награды и почести, для них это едва ли не главное. А есть третья категория – воины. Лишь они являются настоящими носителями воинской доблести. Для них погибнуть за Отечество и за своего товарища – высшая честь. У них нет ненависти к конкретному противнику, потому что они уничтожают не его, а носителя зла. Вот и я хочу стать таким воином.
Глеб слушал так внимательно, что Роман был уверен: он запомнит эти слова навсегда.
Полина, когда Роман пришел в спальню, тихо лежала на спине, укрытая простыней до подбородка.
Роман лег, положил руку ей на грудь, но тело жены осталось каменно-неподвижно.
– Полюшка.
– Не трогай меня, пожалуйста. Ты предатель.
– Ну, опять ты за свое.
– Да, самый настоящий предатель! Ты предал меня и нашего ребенка.
– Да чем я предал-то?
– Тебя убьют, и останемся мы одни.
– Ну что ты меня заранее хоронишь? Я погибать не собираюсь.
– Ну, тогда найдешь себе ополченку, горячую хохлушку, они наверняка слетятся туда в поиске женихов.
– Ты подумай, о чем говоришь. Там стариков и детишек убивают, а у тебя одни амуры в голове. Плетешь, не зная что.
Она резко повернула к нему голову:
– Ах, я плету?! Убирайся отсюда, я спать хочу!
Роман рывком поднялся с постели, ушел в зал на диван. Он там спал, когда они ссорились.
* * *
Всплыл в памяти и разговор с начальником цеха, случившийся где-то в середине последней недели мая. Мыслями Роман был уже там, в Донбассе, работал по инерции, его уже мало трогало окружающее. А Гладков зашел в слесарку во время регламентированного отдыха, когда Роман, как обычно, пил чай.
– Здравствуй. – Начальник поднял на лоб защитные очки.
Но руки, подойдя, не подал.
– Здравствуй. Садись попей чайку с травкой, полезно очень.
– Спасибо, не откажусь.
Обычно отказывался (знать, серьезный разговор предстоит). Снял каску, провел рукой по короткой седине от затылка ко лбу, налил себе чаю. Пили, молчали, но недолго. Ясно, что не чай пить зашел Гладков.
– Ты у нас скоро в отпуск идешь? – спросил наконец начальник.
– Да, ту неделю отрабатываю и ухожу.
– Просьба у меня к тебе есть, Роман Борисович.
– Говори.
– Я прошу тебя поменяться отпуском с Иваном Колотанским. Ты же понимаешь, что оголяешь участок. Кстати, за такое распределение отпусков я еще взгрею Моловатова. Лето на носу, всем отдыхать хочется, а о плане я один должен думать. План для нас главное, от него ваши зарплаты зависят. Я ж о вас забочусь, а никто этого понять не хочет...
Начиналась старая, давно всем надоевшая песня. Роман поморщился:
– Валерьич, не говори так пафосно. Скажи прямо: «Я сократил людей по требованию некомпетентных владельцев, жаждущих только прибыли для себя. А сейчас пытаюсь латать дыры, как Тришка свой кафтан, потому что хочу еще поработать начальником». А я не хочу, чтобы из меня выжимали все соки люди, для которых мы лишь рабочий скот. Я не хочу этих паразитов обогащать. А за политику уничтожения комбината владельцев надо судить, они целый регион лишают средств к существованию. И тебя заодно, как пособника...
Теперь поморщился Гладков:
– Ну, Рома, это не разговор, это демагогия. Вы сами в девяносто первом голосовали за демократию, вот и получили то, что хотели. И между прочим, зря ты так на работодателей, они как раз за социальное партнерство.
Роман иронично хмыкнул:
– Ага, тут ты прав. Волк при встрече с ягненком тоже выступает за социальное партнерство, причем очень тесное...
Гладков дернул усиками:
– Давай по делу. Я подал в отдел кадров заявку на слесаря, так что должны принять. Ты его малость подучишь, а осенью пойдешь в отпуск. Договорились?
Не стал Роман обострять дискуссию, он все же понимал начальника: тому сверху стучат по голове, и не он определяет политику комбината по кадрам. Он всего лишь исполнитель.
– Даже если я бы и хотел, то уже не смог бы пойти тебе навстречу.
Гладков отставил стакан:
– Это почему же?
– Уезжаю я.
– Разве это проблема? Сдай билет, делов-то.
– Нет, туда, куда я еду, билеты не сдают.
– Куда же это ты едешь, если не секрет?
– Не секрет. Еду на Украину воевать в рядах ополченцев.
Выражение лица у Гладкова странное, рас-терянное.
– Серьезно?
– Очень даже серьезно.
– У тебя же, я слышал, жена беременна и сын появился? Как же ты можешь бросить семью? Семья – это главное для человека!
– Нет, Валерьич, главное для человека – быть человеком. Образом и подобием Божьим. То есть жить по совести.
– Роман, не говори пафосно.
– Если совесть для тебя пафос, тогда мы не поймем один другого никогда.
– Ну, это же глупо! Тебя могут убить или, того хуже, искалечить. Ты готов к этому?
Роман ответил коротко:
– Да.
Больше говорить было не о чем. Гладков молча встал и вышел.
* * *
Вот и заканчивалась последняя перед отпуском смена. Рома сидел один в слесарке, глотал горячий чай и оглядывал все вокруг. Многое здесь сделано его руками: обшивка стен, стеллажи под инструмент, полочки, ящики. Раньше всего было еще больше, с изрядным запасом, однако в последний год хозяева начали внедрять программу «Шесть эс» и немало доброго инструмента и запчастей пришлось просто выкинуть в металлолом. Делал это Роман с зубовным скрежетом, считая подобную «оптимизацию» расточительством и головотяпством, но сверху настаивали на исполнении и по цеху нередко шныряли разные проверяющие.
«Я будто прощаюсь со своей слесаркой, – думал он сейчас. – Да глупости это, нет у меня никаких скверных предчувствий. Просто уезжаю в неизвестность, и сознание хочет запечатлеть в памяти милые сердцу места».
В приоткрытую дверь развалистой походкой вошла Гуля – так он назвал прибившуюся с конца зимы голубку. Умная птица, пару раз покормленная крошеным хлебом, поняла, что здесь ее привечают, и прижилась в цехе. Когда Роман приходил после раскомандировки, она уже ждала его у двери. Торопливо склевывала утреннюю порцию и куда-то удалялась, но строго к моменту прихода Романа из столовой уже была тут как тут. Третий раз являлась она перед концом смены. Иногда, если Роман работал в ремзоне, Гуля садилась на трубу вентиляции или на какую-нибудь деталь оборудования и наблюдала за ним.
Вот и сейчас Роман хотел встать, достать хлеб и покрошить гостье, но не успел. Гуля довольно проворно подошла к нему, неожиданно взлетела и села на колено. Растроганный, Роман замер, а голубка смотрела на него и ворковала. Она вытягивала шею, поворачивала головку в стороны, а потом снова смотрела на человека.
Роман осторожно протянул руку и провел пальцами от головки голубки по шее и ниже. Птица не испугалась, она будто ждала этого, под ладонью человека она еще сильнее вытянулась и шагнула к нему ближе.
– Ах ты, моя хорошая, добрая Гуля!
В ответ прозвучала нежнейшая рулада.
«Неужели она чувствует, что в понедельник меня уже не будет? Возможно, тогда она прощается со мной».
На другой день Роман и Глеб поехали на рыбалку. Даже не столько на рыбалку, сколько просто на природу. Правда, сначала с утра они съездили к теще, копали огород, а потом уж отправились на берег реки.
Полина, как обычно, уклонилась от поездки, отговорилась недомоганием. А зря: погодушка стояла просто великолепная, было тепло и безветренно. Мальчишка расспрашивал отца обо всем: о реке, о рыбе, которая здесь водится, об окружающем мире. И как-то незаметно разговор подошел (или, скорее, Роман его подвел) к вопросу о Создателе всего земного великолепия. Затем отец коротко, но емко рассказал сыну о жизни Иисуса. Говорил горячо, убежденно. Ему хотелось направить мальчишку к православию, дать твердое основание всей последующей жизни, настроить дух ребенка на восприятие Божественной симфонии любви, потому что сам был убежден в том, что состояние духа определяет личность человека. И ясно понимал, что приходить к Богу в юном возрасте гораздо лучше: тогда человечек еще не подмят пороками и еще мал груз грехов, которые с годами сильно тормозят человека на его пути к Господу.
Впечатлил сына Роман, это было очень заметно и радовало его.
Пробыли они на реке до вечера – даже несмотря на то что рыба клевала вяло, поймали мало. Загорали, жарили шашлыки. Глеб хотел искупаться, Роман отговаривал, но потом и сам окунулся в еще очень холодную воду.
Следующий день Роману пришлось работать в гараже. Ильич позвонил и попросил изготовить ему мангал для шашлыков. Роману и прежде доводилось их делать, хотя сам он обходился кирпичами – как, например, вчера. Глеб напросился с ним, а Поля ворчала: она нашла в интернете информацию, что такие операции, какую делали Глебу, производят бесплатно. Значит, Ильич бессовестный, содрал с них деньги.
К обеду подъехал Ильич, навез всяких вкусных продуктов.
А вечером опять с тревогой смотрели вести с Украины. В Донецке и Луганске прошли референдумы, народ не хотел быть с Украиной в ее теперешнем виде. В Мариуполе «правосеки» бэтэ-эром давили людей. Под Славянском шли уже настоящие бои. Сгусток ненависти в сердце Романа Купавина напитывался и набухал.
* * *
Где же ты, Малороссия, воспетая Гоголем и силою его таланта влюбившая в себя всю Россию, казалось, на века? Где вы, милые хохлушки и хохлы, наивные и хитрованные, щедрые и прижимистые? Где вишневые садочки у хаток, протяжные и грустные малоросские песни? Куда все кануло?
Дым пожарищ все гуще заволакивает небо Украины. Но неужели погибнет она? Неужели не одумаются люди, неужели ради призрачного европейского праздника живота продадут общее со всем русским народом великое и горькое прошлое, совместную жизнь, общую Победу?! Не хочется верить в это. А верится, что встрепенется Украина, одумается и вновь вольется в необъятный, как космос, Русский мир. И останется этот страшный, обморочный отрезок ее истории уроком для всех, увы, бывших республик Советского Союза, наглядно показывающим, что нельзя предавать самих себя. И станет катализатором объединения всех в новое единое государство. Но раньше надо добить вновь поднявший голову живучий фашизм.
* * *
Вечерело, густо-румяное солнце умаялось катиться по высокому летнему небушку и наконец склонилось к верхушкам пихт на краю горизонта на западе, туда, куда мчался поезд.
Настюха пошла в свой вагон, она и так толкалась рядом целый день, Роман даже устал от нее немного. Хотелось побыть одному, подумать. Он ехал на Украину, в Славянск, где с каждым днем все яростнее разгорались бои. Ехал, чтобы помочь ополченцам Донбасса в их борьбе против профашистской киевской власти.
Сгусток ненависти в нем так набряк, что стало невыносимо жить в безопасной дали, невозможно дышать полной грудью, начало тошнить от людского смеха, от проявлений обычной радости. Все казалось неуместным, гадким и предательским.
Сгусток рос на человеческом горе, бух от слез избиваемых стариков в городках и поселках Новороссии, от крови раздавленных пьяными боевиками на бэтээрах мирных жителей, от мук изорванных осколками детишек.
Через неделю после праздничных дней Роман поехал на вокзал. Надежды купить билет на прямой поезд до Ростова-на-Дону было мало: сезон отпусков начался. А билеты продавались уже за сорок пять дней до отправления. Он хотел попасть именно в Ростов, надеясь найти там попутчиков, ведь не могло же быть такого, чтобы добровольцы не откликнулись на беду соотечественников.
Была и еще одна причина, а точнее мечта, которая тоже тянула его в Донбасс. В Новороссии люди не только стремились избавиться от власти националистов, они еще и жаждали социальной справедливости. И Роман втайне надеялся, что там, в огне сопротивления, зародится новый Союз, объединяющий людей на основе справедливости, на законах любви, а не капиталистических джунглей. Вот бы поучаствовать в построении такого Союза!
Ему повезло, он купил билет до Краснодара (еще оставались билеты на верхние и боковые места). Ничего, оттуда до Ростова недалече, доберется как-нибудь. И вот он стоит в тамбуре вагона один, а вагон трясется-покачивается, везя его в неизвестность.
Роману стало грустно-прегрустно. Возможно, он никогда больше не вернется в родной город. Хочется поговорить с кем-то близким по духу, излить свою грусть, выслушать искренние слова поддержки. Но нет рядом такого человека. Почему так? Неужели он действительно такой – не располагающий к дружбе? Да, скорее всего, он сам виноват в этом. Его стремление видеть мир только в двух цветах, черном и белом, без полутонов, оттолкнуло от него очень многих. А люди-то в подавляющем большинстве состоят из сочетания этих цветов. Но тогда и христианство его не совсем правильное: оно-то учит прощать людям их слабости, а он часто не мог этого сделать. Не мог спокойно наблюдать, как окружающие погружались в трясину златолюбства. И как Церковь русская выхолащивает в себе веру чрезмерной заботой о мирском, о внешнем благолепии. Осуждал за это и окружающих, и священников. Да и жену, Полину, он так, по сути, и не понял, не смог для нее стать тем, о ком она мечтала.
Одна Настюха его поддерживает, она вообще видит в нем героя, причем героя ее романа. Вспомнил, как днем она попросила его выйти с ней в тамбур покараулить, пока она курит. По новым правилам за курение в поезде полагается штраф, поэтому Насте приходилось прятаться.
Быстро выкурив сигарету в переходе между вагонами, она вышла и дохнула на него табачным перегаром:
– С этими сучьими запретами туго мне придется, путь-то дальний.
Они отошли к вагонной двери.
– Ром, а ты как бросил? Вроде, сколько тебя помню, курил же?
Она еще утром, когда пришла к нему в вагон, сказала, что будет называть его просто Романом, а то неудобно все время «дядькать».
– Ну как? Понял, что это вредно, кашлять сильно стал по утрам. Понял и запретил себе.
– Ты вообще молодец. Другие мужики свои жопы от дивана не могут оторвать, а ты все бросил и поехал на войну.
– Да брось ты меня нахваливать, это нормально.
Она повернулась к нему, немного придвинулась, и ее объемистые груди мягкой массой вдавились Роману в живот.
– Если б ты не был моим дядькой, – вдруг призналась она, – я бы тебя увалила в койку.
Роман отшатнулся к стенке отгородки, уперся спиной в ручку:
– Настя! Ты сдурела?!
Она рассмеялась.
– Да не пугайся, Рома, я шучу, – с усилием свела крашеные губы. – Хотя в каждой шутке только доля шутки... Ты мне в самом деле нравишься, так нравишься, аж сердце заходится. Но я понимаю, что нельзя, все ж ты мне родня близкая. Да и Полинке подлянку делать не хочу. Хотя, может, война все спишет? Мы же на войну едем...
Роман понимал, что такие сладко-липучие слова-нити необходимо отжигать сразу, иначе потом из сплетенной паутины вырваться не получится. И он постарался сделать это как можно мягче: светящиеся нежностью глаза Насти не дозволяли грубить.
– Больше такого чтобы я от тебя не слышал. Это было бы подло и по-скотски. Поняла?
Нежность в глазах погасла, они потускнели. Настя отвернулась к входной вагонной двери, взялась за поперечный пруток.
– Ладно, замяли. Только вот что я тебе скажу. Не пара тебе Поля.
– Это почему? – спросил он, тоже повернувшись к двери.
– Она совсем другая, у нее интересы другие.
– Какие же, по-твоему?
– Рома, я с ней много общалась и по скайпу, и по переписке. Она часто вспоминала, как они с Олегом, мужем бывшим, шиковали, как в кабаках устраивали банкеты. Еще она вспоминала какого-то Потапа, кривого или косого, рассказывала, какие он ей подарки дарил, как баловал...
– Ну и что? – глухо произнес Роман. – Это еще ничего о человеке не говорит.
Они разговаривали, глядя не друг на друга, а в мутноватое стекло. Наверное, обоим так было легче, не надо было смотреть в глаза собеседнику. Вагон плавно качало, щелкали на стыках колеса.
– Говорит, Рома, очень много говорит. Не любит она тебя, это факт. Просто прилепилась к тебе, поняла, что ты надежный, с тобой не пропадешь. А мечтает она о другом, который бы баловал ее и издевался над ней. Натура у нее такая, и ее не переделаешь...
– Брось, Настя, брось! Я ее переделаю – добром и лаской. Я любовью сотру у нее воспоминания о прежней жизни.
Настя медленно повернулась к нему. В глазах – печаль бездонная.
– Если жив останешься. Не забывай, куда мы едем...
И тут же по лицу ее пробежала судорога прорвавшейся душевной боли.
– Почему все в жизни так несправедливо?! Если б кто-нибудь мне сказал такие слова, да я б за него в огонь кинулась! – Потом попыталась совладать с собой, словно размышляя вслух: – Ну, ничего. Я думаю, среди ополченцев найдется похожий на тебя. Должны же там быть настоящие мужики.
Быстро повернулась и пошла к межвагонной двери.
– Постереги, я еще покурю.
Роман смотрел, как она шла, похудевшая почти до стройности, покачиваясь в такт движению поезда, и думал: зачем она все это ему рассказала? Неужели лишь для того, чтобы он разозлился на Полину и ответил Насте взаимностью? Отчасти, конечно, так. Но все же, несмотря на все ее выверты, у Насти было здоровое начало, она тоже многое не приняла в навязанных принципах жизни.
Ничего, все у них с Полинкой наладится. Скоро родится сын, и есть Глеб, а это уже неразрываемо.
* * *
Вспомнил Роман и вечер, когда решился сказать своим домочадцам об отъезде. Они с Глебом смотрели советский военный фильм, он пристрастил сына к такому кино. Вышла Поля из спальни, где в последнее время проводила большую часть времени – спала или сидела у компьютера.
Сейчас шла на кухню или в туалет, но Роман, неожиданно приняв решение, позвал ее:
– Поля, подойди.
Она остановилась, оглянулась. Смотрела вопросительно.
– Ну, подойди, сядь, разговор есть.
– Да некогда мне.
– Подойди, разговор серьезный.
С неохотой подошла, присела на самый краешек дивана:
– Говори.
– Я скоро уезжаю в Донбасс.
Припухшее лицо жены не выразило удивления или волнения, лишь рука взялась за широкие отвороты халата и заперебирала пальцами ткань. А вот заданный ею вопрос поразил Романа, показался ему абсолютно неуместным, совершенно из другого измерения жизни:
– У тебя там кто-то есть?
– В каком смысле?
– В прямом. Ты же едешь к женщине?
Чтобы совместить разные измерения, видимо, надо говорить медленно и очень отчетливо.
– Я еду в Донбасс воевать против украинских нацистов.
– Папка, ты поедешь убивать фашистов? Ур-ра! Пап, возьми меня с собой, я тоже хочу стрелять в буржуинов, как Мальчиш-Кибальчиш!
Глеб тянул его за руку, требуя к себе внимания. Роман обнял сына за плечо:
– Сынок, ты должен сначала вырасти. Я думаю, твоему поколению тоже придется защищать Родину.
А Полина мыслила какими-то своими категориями:
– Значит, ты нас бросаешь?
– Ты говоришь глупости. У меня скоро отпуск, и я решил на время отпуска поехать помочь ополченцам. Я же тебе сто раз говорил, что, если мы не остановим фашизм на Украине, он придет с войной сюда.
Но разрушить стереотипы ее мышления невозможно.
– А как же мы – я, Глеб и наш ребенок? Тебя же могут убить! Значит, ты нас все же бросаешь?
Встала и медленно пошла из комнаты. А Глеб засыпал Романа вопросами, он был возбужден, будто действительно собирался с отцом в поход. Но вдруг лицо его побледнело, глазенки округлились, он замолчал.
– Глебушка, что с тобой?
Слова сына прошелестели тонко-жестяно, как крылья мертвой стрекозы от дуновения ветерка:
– Папа, а если тебя убьют?
Роман привлек головенку Глеба к себе и гладил ее, прижавшуюся доверчиво:
– Ну-ну, сынок, меня не так просто убить, я же ловкий, верткий. Нет, не убьют. Мы с тобой еще порыбачим по-настоящему, когда я приеду. Ага?
Про рыбалку Глебу всегда интересно, но не сейчас. Сейчас он лишь вяло поддакнул:
– Ага.
Выпростал голову из-под отцовской руки и задрал ее вверх, ища его глаза.
– Пап, скажи, а за Родину умирать не страшно?
Роман рад: растет человечек в духовном плане, раз задал такой вопрос. И ему, отцу, подсказал ответ.
– Умница ты у меня, сыночек, ты задал самый важный вопрос для любого мужчины. И я тебе отвечу серьезно, как мужчина мужчине. За Родину умереть не страшно, если ты любишь Родину. Не страшно умереть за мать, за отца, за тебя, за друга, потому что ты их любишь, а любовь сильнее страха, сильнее смерти. Любовь, сынок, сильнее всего на свете. Она правит миром, точнее, должна править.
Я вот недавно прочитал одну очень хорошую статью, там как раз есть мысль о трех категориях людей, вынужденных воевать. Запомни эти слова, Глеб. Первая категория – обыватели, ну, то есть люди, которым свое брюхо дороже всего на свете. Так вот они, когда их заставят защищать страну, всегда будут жестоки и беспощадны, потому что постоянно боятся за свою шкуру. Вторая категория по природе бойцы, эти воюют достойно, но очень любят награды и почести, для них это едва ли не главное. А есть третья категория – воины. Лишь они являются настоящими носителями воинской доблести. Для них погибнуть за Отечество и за своего товарища – высшая честь. У них нет ненависти к конкретному противнику, потому что они уничтожают не его, а носителя зла. Вот и я хочу стать таким воином.
Глеб слушал так внимательно, что Роман был уверен: он запомнит эти слова навсегда.
Полина, когда Роман пришел в спальню, тихо лежала на спине, укрытая простыней до подбородка.
Роман лег, положил руку ей на грудь, но тело жены осталось каменно-неподвижно.
– Полюшка.
– Не трогай меня, пожалуйста. Ты предатель.
– Ну, опять ты за свое.
– Да, самый настоящий предатель! Ты предал меня и нашего ребенка.
– Да чем я предал-то?
– Тебя убьют, и останемся мы одни.
– Ну что ты меня заранее хоронишь? Я погибать не собираюсь.
– Ну, тогда найдешь себе ополченку, горячую хохлушку, они наверняка слетятся туда в поиске женихов.
– Ты подумай, о чем говоришь. Там стариков и детишек убивают, а у тебя одни амуры в голове. Плетешь, не зная что.
Она резко повернула к нему голову:
– Ах, я плету?! Убирайся отсюда, я спать хочу!
Роман рывком поднялся с постели, ушел в зал на диван. Он там спал, когда они ссорились.
* * *
Всплыл в памяти и разговор с начальником цеха, случившийся где-то в середине последней недели мая. Мыслями Роман был уже там, в Донбассе, работал по инерции, его уже мало трогало окружающее. А Гладков зашел в слесарку во время регламентированного отдыха, когда Роман, как обычно, пил чай.
– Здравствуй. – Начальник поднял на лоб защитные очки.
Но руки, подойдя, не подал.
– Здравствуй. Садись попей чайку с травкой, полезно очень.
– Спасибо, не откажусь.
Обычно отказывался (знать, серьезный разговор предстоит). Снял каску, провел рукой по короткой седине от затылка ко лбу, налил себе чаю. Пили, молчали, но недолго. Ясно, что не чай пить зашел Гладков.
– Ты у нас скоро в отпуск идешь? – спросил наконец начальник.
– Да, ту неделю отрабатываю и ухожу.
– Просьба у меня к тебе есть, Роман Борисович.
– Говори.
– Я прошу тебя поменяться отпуском с Иваном Колотанским. Ты же понимаешь, что оголяешь участок. Кстати, за такое распределение отпусков я еще взгрею Моловатова. Лето на носу, всем отдыхать хочется, а о плане я один должен думать. План для нас главное, от него ваши зарплаты зависят. Я ж о вас забочусь, а никто этого понять не хочет...
Начиналась старая, давно всем надоевшая песня. Роман поморщился:
– Валерьич, не говори так пафосно. Скажи прямо: «Я сократил людей по требованию некомпетентных владельцев, жаждущих только прибыли для себя. А сейчас пытаюсь латать дыры, как Тришка свой кафтан, потому что хочу еще поработать начальником». А я не хочу, чтобы из меня выжимали все соки люди, для которых мы лишь рабочий скот. Я не хочу этих паразитов обогащать. А за политику уничтожения комбината владельцев надо судить, они целый регион лишают средств к существованию. И тебя заодно, как пособника...
Теперь поморщился Гладков:
– Ну, Рома, это не разговор, это демагогия. Вы сами в девяносто первом голосовали за демократию, вот и получили то, что хотели. И между прочим, зря ты так на работодателей, они как раз за социальное партнерство.
Роман иронично хмыкнул:
– Ага, тут ты прав. Волк при встрече с ягненком тоже выступает за социальное партнерство, причем очень тесное...
Гладков дернул усиками:
– Давай по делу. Я подал в отдел кадров заявку на слесаря, так что должны принять. Ты его малость подучишь, а осенью пойдешь в отпуск. Договорились?
Не стал Роман обострять дискуссию, он все же понимал начальника: тому сверху стучат по голове, и не он определяет политику комбината по кадрам. Он всего лишь исполнитель.
– Даже если я бы и хотел, то уже не смог бы пойти тебе навстречу.
Гладков отставил стакан:
– Это почему же?
– Уезжаю я.
– Разве это проблема? Сдай билет, делов-то.
– Нет, туда, куда я еду, билеты не сдают.
– Куда же это ты едешь, если не секрет?
– Не секрет. Еду на Украину воевать в рядах ополченцев.
Выражение лица у Гладкова странное, рас-терянное.
– Серьезно?
– Очень даже серьезно.
– У тебя же, я слышал, жена беременна и сын появился? Как же ты можешь бросить семью? Семья – это главное для человека!
– Нет, Валерьич, главное для человека – быть человеком. Образом и подобием Божьим. То есть жить по совести.
– Роман, не говори пафосно.
– Если совесть для тебя пафос, тогда мы не поймем один другого никогда.
– Ну, это же глупо! Тебя могут убить или, того хуже, искалечить. Ты готов к этому?
Роман ответил коротко:
– Да.
Больше говорить было не о чем. Гладков молча встал и вышел.
* * *
Вот и заканчивалась последняя перед отпуском смена. Рома сидел один в слесарке, глотал горячий чай и оглядывал все вокруг. Многое здесь сделано его руками: обшивка стен, стеллажи под инструмент, полочки, ящики. Раньше всего было еще больше, с изрядным запасом, однако в последний год хозяева начали внедрять программу «Шесть эс» и немало доброго инструмента и запчастей пришлось просто выкинуть в металлолом. Делал это Роман с зубовным скрежетом, считая подобную «оптимизацию» расточительством и головотяпством, но сверху настаивали на исполнении и по цеху нередко шныряли разные проверяющие.
«Я будто прощаюсь со своей слесаркой, – думал он сейчас. – Да глупости это, нет у меня никаких скверных предчувствий. Просто уезжаю в неизвестность, и сознание хочет запечатлеть в памяти милые сердцу места».
В приоткрытую дверь развалистой походкой вошла Гуля – так он назвал прибившуюся с конца зимы голубку. Умная птица, пару раз покормленная крошеным хлебом, поняла, что здесь ее привечают, и прижилась в цехе. Когда Роман приходил после раскомандировки, она уже ждала его у двери. Торопливо склевывала утреннюю порцию и куда-то удалялась, но строго к моменту прихода Романа из столовой уже была тут как тут. Третий раз являлась она перед концом смены. Иногда, если Роман работал в ремзоне, Гуля садилась на трубу вентиляции или на какую-нибудь деталь оборудования и наблюдала за ним.
Вот и сейчас Роман хотел встать, достать хлеб и покрошить гостье, но не успел. Гуля довольно проворно подошла к нему, неожиданно взлетела и села на колено. Растроганный, Роман замер, а голубка смотрела на него и ворковала. Она вытягивала шею, поворачивала головку в стороны, а потом снова смотрела на человека.
Роман осторожно протянул руку и провел пальцами от головки голубки по шее и ниже. Птица не испугалась, она будто ждала этого, под ладонью человека она еще сильнее вытянулась и шагнула к нему ближе.
– Ах ты, моя хорошая, добрая Гуля!
В ответ прозвучала нежнейшая рулада.
«Неужели она чувствует, что в понедельник меня уже не будет? Возможно, тогда она прощается со мной».
