* * *
Мама дома и стряпушничает, вот это кстати, будет чего в забутовку взять, вдруг аванс не дадут.
– Мам, здравствуй.
– Здравствуй, здравствуй, пирожки будешь?
– А с чем?
– С картошкой.
– Разве я когда от пирогов с картошкой отказывался?
– Ленка-то не прикатила?
– Нет.
– А ты поедешь к ней?
– В выходной поеду, надо забирать их, да и деньги, наверное, кончились у ней.
– Она всю получку твою забрала, и еще ей денег, не жирно будет? – а ты полуголодом сидишь.
– Ну, что ты, мама, там сын, то-се надо.
Паша разулся, подренькал соском умывальника над ладонями, обтер и сел за кухонный стол, за которым сиживал все детство. Сейчас мать одна живет, старший сын по тюрьмам да лагерям путешествует, а привычка печь и жарить неистребима. Большая чашка с пирогами, в румянце и запахе, рядом маленькая металлическая с растопленным сливочным маслом – объед, обжор, праздник пуза.
Умял Паша в охотку шесть большущих пирожищ, подбородок маслен и пальцы блестят.
– Спасибо, мам.
– На здоровье, сын. Гена с Наташкой письмо не прислали?
– Нет пока.
– Ты их не забывай, они настоящие твои друзья, видно людей хороших сразу.
– Для меня они хорошие, но, видно, не для Ленки.
– Выкомурная она у тебя, расфуфышка…
– Ладно, все, мам. Я возьму на забутовку пяток пирогов, а то вдруг аванс задержат?
– Да бери хоть десять, кто их исть-то будет.
– Я приду завтра, доем. Все, пошел.
* * *
Двенадцатый час, время как летит, скоро уже и на наряд идти.
А куда спешить, собственно? Ему от своего барака до работы при быстрой ходьбе даже не разогнаться, а то комбинат проскочишь, его с крыльца видать. Так, полежать, пироги попереваривать, жирок завязать, чтобы на работе пупок не развязать.
Открыл свою дверь, мухи закрутили вокруг него воздушные пируэты, рады, видать, им одним тоскливо, и он им рад, все живые существа. А давно ли ключи жизни фонтанили в ныне пустой комнате?
Вспомнился приезд друзей. Они пришли к маме, на тот адрес он им подписывал письма. У него выходной, какие-то дела держали их дома. Сергуня, пострел соседский, примчался мокролобым галопом и с дыханием рыбы обезвоженной:
– Пашка… ых, ых, там, ых… у тети Маши…
– Серега, отпыхайся, на вот, водички холодненькой попей, потом внятно и разборчиво говори.
Сергуня полковшика выхлебал, унял дыхание:
– К тете Маше гости приехали, Гена с Наташей, твои друзья. Мать тебя зовет.
– Что ж ты пыхаешь, тетеря, сразу надо говорить. Лена, давай-ка денег, я пошел к матери, заберу гостей, что-нибудь купим и домой.
– Пошли, Серега, на тебе на мороженое.
Генка, Наташка! Друзья, близкие по духу и по душе. Сколько не виделись? Они с Леной покинули Томск в октябре семьдесят первого года, сейчас конец июня семьдесят второго, чуть не год.
– Паш, не беги так, я сюда бежал, устал.
Незаметно Паша прибавлял ход. Еще идя по коридору, услышал голоса, поют! Точно, сидят за столом и тянут в три голоса: «Ой, мороз, мороз».
– Паша, ну где ты ходишь? У нас гости, мы маненько выпили и вот поем.
– У них гости!
Мама раскраснелась, навеселе, стол накрыт. Когда успели?
– Генка, дружище, ну здравствуй!
– Здравствуй, Паша, дорогой ты мой!
Они пожали руки, не удержавшись, обнялись. Гена повыше на вершок, усатый, скуластый.
– Пашка, ты как всегда, не галантен.
– Прости, Наташенька.
Расцеловал в обе щеки поднявшуюся Наташу. Еще расцвела, а уж куда бы вроде. И так античный профиль, а в сочетании с яростной рыжестью волос вообще отпадение мужских челюстей до брючного ремня. Как они тогда хорошо посидели!
Сколько воспоминаний: Томск, студенчество, пирушки, танцы в фойе, диспуты до утра, стихи и песни.
Ах, жаль, гитары не было, Гена неплохо играет. Мама в восторге от его друзей, а у ней глаз на людей верный. Наташа подсела к Паше:
– Пашенька, Ген, спойте «Последнюю осень», а? У вас она дуэтом хорошо получается.
– Так гитары нет.
– А вы так, одним голосом.
– Ну, че, Ген, споем?
– Давай.
Напишу через час после схватки,
А сейчас не могу, не проси.
Эскадроны летят без оглядки
Унося седоков на рыси.
Мы у Господа Бога поблажки не просим.
Только пыль, да копыта, да пуля вдогон.
И кресты вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон.
Начали немного не в лад, привыкли с гитарой, но чувство высокой тоски и гордой печали песни об офицерах Белой Гвардии передалось им, и исполнение обрело мощь и силу.
Напишу через час после смерти.
А сейчас не могу, не зови.
Похоронный сургуч на конверте
На моей замесили крови.
Мы у Господа Бога поблажки не просим.
Только пыль, да копыта, да пуля вдогон.
И кресты вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон.
Мама утирала слезу:
– Какая песня задушевная, за сердце хватает, а я ее ни разу не слышала.
Паша захмелел, ему хорошо, но надо идти, Ленка ждет, они ее тоже давно не видели, а сына вообще ни разу.
– Мама, все, мы уходим.
– Обижаете. Гена, Наташа, давайте еще посидим, в кои веки так приятно посидеть доведется. Вот так, в хорошей компании надо выпивать, сынок, а то повадился по пивбарам ошиваться. Гена, Наташа, вы поговорите с ним, он уже и в вытрезвитель попадал.
Гена уговаривает:
– Мария Сергеевна, мы завтра к вам придем. Пашку проводим на работу и придем. И я с ним проведу воспитательную работу. Нам надо идти, Лена обидится.
По дороге зашли в магазин, взяли вина, кой-какой закуски.
Лена встретила внешне дружелюбно, с Наташей обнялись, но Паша чувствовал в ней внутреннее напряжение.
Комната маленькая, к койке поставили две табуретки, на них доску – Паша принес из коридора. Вот и стол, как в общаге при больших компаниях. Сидели, выпивали, разговаривали, но атмосфера была явно не та, что у матери. Наташа тискала трехмесячного Ромку, у них своих детей пока нет, а материнство рвется наружу. Легли поздно, гостей положили на свою кровать, а сами легли на пол, у Павла голова постоянно скатывалась с подушки и стукалась об доски.
Утром похмелялся чаем, а жажда не отпускала. Лукич заметил:
– Паша, ты опять с похмелья?
– Друзья из Томска приехали, посидели.
– Ну-ну.
И гонял его по забою по делу и без, потом хмель выходил, смена показалась колымским сроком. После мойки задержало приятное событие – получка.
Почти двести рублей получил Павел, да авансу полста, можно жить.
Мыслишка каверзная точила мозги – сбегать в пивбар похмелиться, однако пересилился, знал: там можно застрять надолго, напиться и, как следствие, остаться без получки. За доброе дело воспоследовала награда – дома его ждало холодное пиво, бутылочное. Друзья ходили по книжным магазинам и не поленились отстоять очередь за пивком.
– Паша, у вас роскошные книжные магазины, в Томске нет такого выбора.
– Это потому, что у нас город рабочий, читают меньше, а вот за пиво спасибо.
– Как отработал?
– Тяжеловато.
– Я тебе как другу скажу, поменьше ты ходи по барам разным, до добра это не доведет.
– Гена, нечем заняться. Смену отработал и домой, а дома что, с сыном погулять и все дела. Я из насыщенного цикла выпал, цели не стало.
– У тебя семья, хоть вы и рановато ребенком обзавелись. Попробуй на заочное поступить, как я. Мне еще год, и я стану дипломированным историком. А у тебя склонность к литературе, поступи на заочное опять в универ.
– Не знаю, Ген, получится ли. Я сейчас полностью сменил образ жизни, а душа осталась в Томске. Наверное, и не нагулялся еще, молодой.
Так сидели друзья с пивом. Паша отдал получку Ленке. У Наташки, когда она узнала сумму зарплаты, глаза совино округлились.
– Ничего себе, Пашуля, ты получаешь, мы с Геной вдвоем столько не имеем.
– Я и вкалываю, как черт в преисподней. Зато у вас, у сельских учителей, льготы какие. Дом в деревне бесплатно, свет, дрова. А подписку на «Подвиг» и «Молодую гвардию» я за всю свою получку не приобрету.
– Это так. Нам еще и мебель из Томска привезли со скидкой.
За разговором не видел Павел, чем жена занимается, и удивился, когда обнаружил ее собравшейся в дорогу и с сыном на руках.
– Паша, проводи нас до трамвая.
– А куда это ты собралась?
– К родителям съезжу, дела есть.
Нехорошо Пашу кольнуло, но промолчал при гостях.
– Ладно, вы тут похозяйствуйте, а я провожу, коли приспичило.
На улице не сдержался:
– Лена, ты чего удумала, к нам друзья приехали, а ты из дому. Сегодня-то вернешься?
– Сегодня нет, конечно. Я не могу в такой тесноте. И ребенку здесь плохо. Приедешь за нами, когда проводишь гостей.
– Ты поступаешь по-сволочному.
– А ты меня не сволочи. Сначала создай условия для семьи, а потом требуй. И вообще, давай сюда сына, можешь дальше не провожать.
Почти вырвала Ромку, даже не оглянулась, шла своей, единственной на всем свете походкой – продольной качки лодки при малой волне.
– Ах, Ленка, Ленка, зачем ты так, сапогами по чувствительному…
Душа его стонала и плакала.
«Пойти напиться, что ли?»
Но не дал мысли прижиться. Совсем прекрасно будет – жена уехала, муж надрызгался, а гости одни. Да и пить-то на что? Он пошарил по карманам, нашел мятую трешку, все. Он Ленке отдал зарплату, а она даже не оставила пару червонцев. К маме пойти занять, а как объяснить, что он получил получку и на мели? А идти надо. И пошел. И мялся, чертил круги вокруг, сужая, а напрямки попросить не насмеливался. Мама мудра, поняла все, вышла в другую комнату, вернулась с четвертаком в руке.
– На, сын, я так понимаю: уехала и забрала все деньги?
– Наверное, в спешке забыла оставить мне на забутовки.
– Сам разбирайся в своей семье. Одно скажу – на шею совсем садиться и ноги свешивать не давай, будь мужиком. Иди, друзья-то ждут.
Бутылку вина он все же взял, хлеба и масла, картошка у мамы есть, не умрет с голоду, как мышь в пустом амбаре.
* * *
«Ох, черт, время-то уже полпервого, чайку попить да топать пора».
На подходе и в комбинате только успевай здоровкаться, знакомых полно, большинство рабочих – окрестные жители, да и сам с осени работает.
Они в детстве иногда играли рядом с шахтой. Зимой задрыгнут и идут в комбинат, тая надежду помыться в мойке. Выбирали время между сменами, мойка пуста, мойщица вымыла полы и отдыхает, под настроение пускали пацанов. Сложишь одежонку в уголке на лавку, шлепанцы, самодельные, резиновые, неудобно выбирать их из полной ванны, босиком в помывочную; нажмешь ногой педаль на полу, и горячая вода пеленает в блаженство костлявое мальчишечье тельце. Сжатые кулаки уперты под подбородок, локти расставлены углом, баюкающий шепот струй – нега и покой. Такими минутками счастья и полна, и прекрасна жизнь мальчишки. И пусть за стеной комбината темно и мороз, потом все это не страшно.
– Пашка, затопчешь.
– Прости, Галя, не заметил.
– Что, задумался так сильно?
– Да, наверное.
– О чем это, если не секрет.
– О борьбе свободолюбивых народов Африки с мировым империализмом.
– Все шутишь. Ты за авансом?
– Хотелось бы получить, если его не перечислили в Фонд борьбы против все того же, будь он неладен, империализма.
– Не перечислили, но и не привезли, завтра получишь.
– Завтра лучше, чем вчера.
– Как жизнь женатая, Паша?
– Слезы счастья не высыхают на моих щеках с момента женитьбы.
– Ну-ну, как бросит тебя жена, приходи, утру слезы не счастья, а горя.
– Запишем на скрижали памяти.
– Баламут ты, Пашка. Ну, пока.
– Пока, пока сердца для счастья живы.
Галя в соседнем бараке проживала все детство, тоже без отца, матери приятельствовали. Приехал раз из Томска, а она цветочком распустившимся предстала неожиданно – и к нему с симпатией. Был момент –
они одни, выпили, на коечку ее уронил, слюной истек до обезвоживания организма, а не далась, женись, говорит, потом вся твоя. Остыл Паша, уехал, не видел долго. Встретились здесь, на шахте, она в ламповой работает, замужем побывала и вернулась в девичество, не унывает, мила, пышна и улыбчива. Можно заглянуть на огонек, чует, что отпора, как тогда, не будет, а стоит ли?
* * *
Наряд проводил сам начальник проходческого участка Котов. Видно, из шахты вышел, в рабочем. Челюсть нижняя монолитом базальтовым украшает лицо. Суров мужик, строг, но кто пашет, тех уважает и ценит.
Звено его все на месте, сидят рядышком. Леха Столяров, мужик за тридцать, одутловатый, в постоянной щетине, рядом бригадир Иван Лукич Крутилин, ему поболе сорока, всю трудовую жизнь в шахте, широкоскул, седоват и с шарфом из натуральной, собственнорощенной шерсти. Когда Пашка его первый раз увидел, так и подумал, что это шарф на шее, какого-то странного цвета. В мойке разглядел: тело у бригадира мускулисто и волосато в меру (чью, какую?), а верх груди и шея заросли дебрями до линии скул, выше брито, а вот ниже густые завитки серого цвета слились в джунгли; шарф же он никогда не носил, значит, своя шерстина грела хорошо.
Пета сидит через сиденье от остальных, все еще диковатится, но уже сидит, а то ведь стоял столько нарядов.
– Зотов, чего встал столбом? Может, тоже отбил филейную часть? Садись, наряд уже начался.
Мужики залыбились, но в меру, негоже обижать человека зазря. Да никто толком и не знает, кроме их звена, что случилось с Петром Камсатовым, по кличке Пета, а они не болтают. Начальник говорил о плане, метрах – рутина. Закругляется, пора на смену. Мойка в другом крыле здания. В чистом отделении скидаешь одежду, на плечики вешаешь рубашку, брюки и прочее нижнее, в родильном виде шествуешь в рабочее. Паша посматривал по сторонам, где Пета – вон он, красавец. Худой, но жилистый, изрисован татуировками. Сикстинская капелла во фресках, хоть на ягодицах нету, и они уже нормального почти цвета. И в мыслях у Павла нет злорадства, он просто наблюдал, как постепенно заживали огромные багровые блины на седалищных половинках у Петы, синели, темнели, уменьшались. На больничный тот не пошел, да и действительно, трудно объяснить правдоподобно знающему врачу происхождение таких необычных синяков. Пета мужественно переносил боли и неудобства своей травмы.
«Когда же я рубашку отнесу домой и постираю?» Неприятно надевать высохшую, но ставшую хрусткой от потовой соли и с белыми ее узорами на ткани. Сапоги у Павла кирзовые, хотя большинство носят резиновые, привык с детства к кирзе, в стройотряде даже спали в них, когда августовская погода в Стрежевом подарила кусучих белых мух с неба, а печек в десятиместных польских палатках не предусмотрели. Промокают ноги в кирзачах, зато потом ревматизм не искрутит их, к тому же меньше шансов остаться без сапог, шахтеры чаще всего взаимообразят друг у друга хорошие резиновые обутки и подкасники.
Оделся, обулся, получил самоспасатель – цилиндр с ладонь в округе и почти в локоть длины, светильник, аккумулятор к нему на брючный ремень за спину, фонарь со шнуровым кабелем закрепил на каску, залил во фляжку горячего чаю, ну, с Богом, славяне.
Из комбината выходишь, по ступенькам вниз, и рядом – сигарету только выкуришь – руддвор, кстати, надо спрятать парочку сигареток, в бумажку завернутых, в расщелину кирпичной стены двора. У них не в шахте даже, в руддворе закуришь – посадить могут, шахта сверхкатегорийная по взрывоопасности. Смену отпашешь, выедешь на-гора, как сладко затянуться заныченной сигаретой, до головы кружения.
На рудном дворе темновато и днем, к стволу рельсы подходят, по-следний пролет, метра три до решетчатой дверцы, ограждающей ствол, вздыблен градусов на двадцать пять. Пока клеть не поднимется и не зафиксируется концевым выключателем, подойти к стволу нельзя. Так было не всегда, года за два до нынешнего дня проще все делалось и опаснее. Зима, в руддворе порыв паровой трубы, паро-морозный настой заполнил подход к клети, бригады идут на смену. Первый открывает дверцу… ушел в ствол, второй за ним, третьего следующий, почуяв неладное, ухватил за фуфайку. Так двое и полетели полкилометра вниз, упали кусками отбитого мяса на крышу находящейся внизу клети. Только после того страшного случая и задыбили рельсы перед стволом. Извечная наша безалаберность.
В клеть, коробуху железную, пара метров на пару, набилось с десяток шахтеров, поехали вниз. Мужики сидят, стоят, зубоскалят. Стены у клети не сплошные, от пола до дырчатого металлического листа просвет, голову не просунешь, а вот от листа до потолка не только голова пролезет.
Рассказывают, был случай. Так же ехали шахтеры, только со смены, вверх, разговаривали, шутили, везли с собой инструмент, лом одним концом высовывался за клеть, прямо посередь разговора что-то скрябнуло, мелькнуло, едут дальше, а мужика одного нет. Лом цапнул за одежду, упершись во что-то за клетью, и выкинул в просвет шахтера, нашли внизу, в зумпфе, приямок такой ниже ствола.
В газете Паша читал: в Польше шахтер упал в ствол, тоже полкилометра лету, так он исхитрился развернуться в воздухе, поймать трос руками и по нему съюзить донизу, ладони до костей состругал тросом, а жив остался. Интересно. Он, скорее всего, до шахты работал в цирке акробатом. Что-то наши ребята, кто упал, за трос не смогли уцепиться. Шахтовый лифт плавно остановился на нижней отметке.
* * *
Чем подземный квершлаг не метро – лампы дневного света имеются, высота под три метра, перекрыт бетонными затяжками, под кровлей идут трубы пожарного става, кабеля, внизу рельсы вагонеточные и дощатый тротуар?
До забоя их звену топать минут двадцать, справа ответвление, электровозное депо. Свернули с квершлага налево, начинается восточно-полевой штрек – выработка, которую они ведут, здесь не метро и света нет у кровли, единственный источник – фонарь на каске. Знаком уже каждый выступ в выработке, каждая доска в тротуаре. Ага, вот здесь. Шел Паша один, навстречу топот кавалерийский, он включил дальний свет, смотрит вдаль, кто там галопирует навстречу. Крыса, да нагло так прет, не сворачивая. Вообще-то, поведение ее понять можно. Шахтовые крысы живут всю жизнь во тьме, когда им светишь в мордочку, они слепнут и бегут наобум. Вот и эта идет на таран, рубиново горят бусины глаз. А на тебе сапогом по мордасам! Смотри-ка, еще недовольство выказывает, визжит ворчливо.
Ну обнаглели, заразы, тротуар не уступают! Умные они животины, наблюдал Паша за ними. Первые месяцы, будучи учеником, сиживал на моторе. Закуток, выступочка в штреке, кнопки, телефон, запускаешь и выключаешь конвейер, по нему уголек шелестя катится на-гора. Бывало, грешен, закемарит под сноспособствующий шум ленты, а свет для лучшего закрытия глаз выключаешь, забутовка в кармане фуфайки начинает шевелиться, спросонья руку туда – рука уцепляет нечто изворотливое и верткое, которое выпрыгивает из кармана, унося в зубах колбасу. И что интересно – хлеб не едят из принципа, совсем.
Шахтовая разновидность крыс – аристократки, это вам не помоечные побирушки, жрущие картофельные очистки. Этим подавай колбаску, лучше краковскую, докторская сойдет, сало (!) с удовольствием, котлеты – без аппетита, а хлеб, ребята, – за кого вы нас держите. Забутовку в шахте прятать бесполезно, все равно найдут, раздербанят, так что держат обед подземный за пазухой, в кармане или прямо на рабочем месте, а лучше съесть сразу, от греха.
Пашка работал на моторе, проводил эксперимент. Привязывал к трубе пожарного става проволоку, заматывал ею газетный сверток забутовки и подвешивал на метр от грунта, свет уводил в сторону и наблюдал. Идут, трое, по трубе диаметром 100 миллиметров, цепочкой, размеренной трусцой, они, кстати, так же спокойно трусят, не балансируя лапами и хвостом, по кабелю с большой палец толщиной. Подошли к месту завяза проволоки, обсудили ситуацию, и первая прыгнула, выбить из петли добычу не удалось, сама едва не упала, но удержалась, и заработали лапы и зубы, вгрызаясь в газету. На трубе которые, видя столь наглое присвоение общественного продукта, попрыгали тоже на штурм стола пиршеств. Вторая прыгнувшая, в общем счете, по-десантному, с неба и в бой, кинулась в зубохватное сражение с узурпаторшей. Он тогда кино из жизни животных не досмотрел, потому как без присмотра оставленная лента сошла на одну сторону, пришлось срочно регулировать натяжку винтами и лопатить просыпавшуюся кучу угля, по возвращении обнаружил на грунте обрывки газеты и хлеб раскиданный. Остался без пропитания – ну что ж, ради эксперимента надо жертвовать ублаготворением брюха.
* * *
Вдали запрыгали световые точки, чередой идет утренняя смена их бригады, точки растут, шпаги света от них шарят по грунту впереди, тротуар уже кончился, по бортам, ближе – по их лицам. Петро, Серега, Андрюха, Петрович.
– Привет, орлы.
– Здорово, Лукич.
– Привет, Пашка.
Петрович с Лукичом поговорили о работе. У ребят на лицах серая накипь пыли и пота. Разошлись, идут дальше, до забоя десятки метров. Стоит порожняк, вагонетки с затяжкой, огнивами, стойками, шпалами. Лукич первым, вверху глухо, деревянно по затяжкам стук, отдалось по узкому пространству, Паша сразу за ним, потому услышал негромкие слова:
– Ой, не к добру стучит, точно, купол образовался, вскрыть бы да забутить, а потом перекрыться бетонной затяжкой.
Не до Лукичовых слов Павлу, не обратил внимания, а бригадир переключился на него.
– Паша, твоя-то не пожаловала?
– Нет, Лукич.
– И што, сам поедешь, в ножки поклонишься?
– Да, думаю, в выходной, соскучился по ней и сыну.
– Соскучился – это хорошо, а все ж таки бабе волю шибко нельзя давать. Ты ж мою Степановну видал, заметил, выучка у ей какая?
Паша гостевал у Лукича в его просторном частном доме, знаком и со Степановной, действительно, слово мужа для нее вне обсуждения.
– Так что, если хочешь иметь крепкую семью, то имей и свое веское слово. Дождись, когда сама прискочит; а ежели первый поклонишься, то быть тебе подкаблучником и дураком, хучь ты и студент. Хотя у вас, у молодых, можа, все и по-другому, тогда буду я дурак, хучь и старый. Все, притопали.
Утренняя отпалила, им убирать, дым вытянуло, а запах аммонита устойчиво держится. Леха и Пета сели сразу уничтожать забутовки. Лукич с Пашкой достают инструмент, он спрятан на борту, за затяжками, прислонен там к породе: кирка, лопаты, кувалда, топор, ключи гаечные. У каждого звена свой инструмент и свое место заначки. Паша сразу никогда не обедает, а то к концу смены голод глушит все другие чувства. Он таки придумал, как обезопасить обед от крыс. Под большой глыбиной киркой углубляет ямку, заваливает тоже большими кусками породы спрятанный сверток, до обеда не успевают хищники подрыть ход и сожрать.
– Паша, глянь-ка, Пета уже сидит, оклемался.
– Да я в мойке еще заметил, поджило.
– Ну, ничо, пережил, не сбёг, значит, будет шахтером. Эй, орлы, хватит пузо трамбовать, пора за работу.
И началась работа. Лукич встал за пульт трудяги пэпээмки. Пета подборкой зачищал углы, куда она не достает. Пашка с Лехой занимаются вагонетками. С порожней ветки скатывают вагонетку на поворотный круг. Да, да, красиво названо – поворотный и круг – просто большой лист железа, на нем разворачивают пузатого металлического бегемота, вдвоем приподнимают за выступ у сцепки и ставят одну пару колес на рельсы, потом один весом тела давит на этот выступ, второй поднимает другую сторону и вторые колеса на месте. Первый раз Паша глазам не верил – такую махину и руками на рельсы, а ничего, быстро освоил. Две вагонетки таким макаром подгоняют под гибкий отросток скребкового конвейера машины, она их нагружает, руками толкают полные к составу, электровоз позднее увезет. Надо и порожняк поближе дотолкать. Работали молча, скрежет железа по горной породе не располагает к чесанию языка. Пашка посветил к груди забоя, там лучи двух фонарей чертили световыми циркулями серую завесу пыли.
– Пашет Пета. Он изменился после того случая. Помогла, видать, порка.
Мама дома и стряпушничает, вот это кстати, будет чего в забутовку взять, вдруг аванс не дадут.
– Мам, здравствуй.
– Здравствуй, здравствуй, пирожки будешь?
– А с чем?
– С картошкой.
– Разве я когда от пирогов с картошкой отказывался?
– Ленка-то не прикатила?
– Нет.
– А ты поедешь к ней?
– В выходной поеду, надо забирать их, да и деньги, наверное, кончились у ней.
– Она всю получку твою забрала, и еще ей денег, не жирно будет? – а ты полуголодом сидишь.
– Ну, что ты, мама, там сын, то-се надо.
Паша разулся, подренькал соском умывальника над ладонями, обтер и сел за кухонный стол, за которым сиживал все детство. Сейчас мать одна живет, старший сын по тюрьмам да лагерям путешествует, а привычка печь и жарить неистребима. Большая чашка с пирогами, в румянце и запахе, рядом маленькая металлическая с растопленным сливочным маслом – объед, обжор, праздник пуза.
Умял Паша в охотку шесть большущих пирожищ, подбородок маслен и пальцы блестят.
– Спасибо, мам.
– На здоровье, сын. Гена с Наташкой письмо не прислали?
– Нет пока.
– Ты их не забывай, они настоящие твои друзья, видно людей хороших сразу.
– Для меня они хорошие, но, видно, не для Ленки.
– Выкомурная она у тебя, расфуфышка…
– Ладно, все, мам. Я возьму на забутовку пяток пирогов, а то вдруг аванс задержат?
– Да бери хоть десять, кто их исть-то будет.
– Я приду завтра, доем. Все, пошел.
* * *
Двенадцатый час, время как летит, скоро уже и на наряд идти.
А куда спешить, собственно? Ему от своего барака до работы при быстрой ходьбе даже не разогнаться, а то комбинат проскочишь, его с крыльца видать. Так, полежать, пироги попереваривать, жирок завязать, чтобы на работе пупок не развязать.
Открыл свою дверь, мухи закрутили вокруг него воздушные пируэты, рады, видать, им одним тоскливо, и он им рад, все живые существа. А давно ли ключи жизни фонтанили в ныне пустой комнате?
Вспомнился приезд друзей. Они пришли к маме, на тот адрес он им подписывал письма. У него выходной, какие-то дела держали их дома. Сергуня, пострел соседский, примчался мокролобым галопом и с дыханием рыбы обезвоженной:
– Пашка… ых, ых, там, ых… у тети Маши…
– Серега, отпыхайся, на вот, водички холодненькой попей, потом внятно и разборчиво говори.
Сергуня полковшика выхлебал, унял дыхание:
– К тете Маше гости приехали, Гена с Наташей, твои друзья. Мать тебя зовет.
– Что ж ты пыхаешь, тетеря, сразу надо говорить. Лена, давай-ка денег, я пошел к матери, заберу гостей, что-нибудь купим и домой.
– Пошли, Серега, на тебе на мороженое.
Генка, Наташка! Друзья, близкие по духу и по душе. Сколько не виделись? Они с Леной покинули Томск в октябре семьдесят первого года, сейчас конец июня семьдесят второго, чуть не год.
– Паш, не беги так, я сюда бежал, устал.
Незаметно Паша прибавлял ход. Еще идя по коридору, услышал голоса, поют! Точно, сидят за столом и тянут в три голоса: «Ой, мороз, мороз».
– Паша, ну где ты ходишь? У нас гости, мы маненько выпили и вот поем.
– У них гости!
Мама раскраснелась, навеселе, стол накрыт. Когда успели?
– Генка, дружище, ну здравствуй!
– Здравствуй, Паша, дорогой ты мой!
Они пожали руки, не удержавшись, обнялись. Гена повыше на вершок, усатый, скуластый.
– Пашка, ты как всегда, не галантен.
– Прости, Наташенька.
Расцеловал в обе щеки поднявшуюся Наташу. Еще расцвела, а уж куда бы вроде. И так античный профиль, а в сочетании с яростной рыжестью волос вообще отпадение мужских челюстей до брючного ремня. Как они тогда хорошо посидели!
Сколько воспоминаний: Томск, студенчество, пирушки, танцы в фойе, диспуты до утра, стихи и песни.
Ах, жаль, гитары не было, Гена неплохо играет. Мама в восторге от его друзей, а у ней глаз на людей верный. Наташа подсела к Паше:
– Пашенька, Ген, спойте «Последнюю осень», а? У вас она дуэтом хорошо получается.
– Так гитары нет.
– А вы так, одним голосом.
– Ну, че, Ген, споем?
– Давай.
Напишу через час после схватки,
А сейчас не могу, не проси.
Эскадроны летят без оглядки
Унося седоков на рыси.
Мы у Господа Бога поблажки не просим.
Только пыль, да копыта, да пуля вдогон.
И кресты вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон.
Начали немного не в лад, привыкли с гитарой, но чувство высокой тоски и гордой печали песни об офицерах Белой Гвардии передалось им, и исполнение обрело мощь и силу.
Напишу через час после смерти.
А сейчас не могу, не зови.
Похоронный сургуч на конверте
На моей замесили крови.
Мы у Господа Бога поблажки не просим.
Только пыль, да копыта, да пуля вдогон.
И кресты вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон.
Мама утирала слезу:
– Какая песня задушевная, за сердце хватает, а я ее ни разу не слышала.
Паша захмелел, ему хорошо, но надо идти, Ленка ждет, они ее тоже давно не видели, а сына вообще ни разу.
– Мама, все, мы уходим.
– Обижаете. Гена, Наташа, давайте еще посидим, в кои веки так приятно посидеть доведется. Вот так, в хорошей компании надо выпивать, сынок, а то повадился по пивбарам ошиваться. Гена, Наташа, вы поговорите с ним, он уже и в вытрезвитель попадал.
Гена уговаривает:
– Мария Сергеевна, мы завтра к вам придем. Пашку проводим на работу и придем. И я с ним проведу воспитательную работу. Нам надо идти, Лена обидится.
По дороге зашли в магазин, взяли вина, кой-какой закуски.
Лена встретила внешне дружелюбно, с Наташей обнялись, но Паша чувствовал в ней внутреннее напряжение.
Комната маленькая, к койке поставили две табуретки, на них доску – Паша принес из коридора. Вот и стол, как в общаге при больших компаниях. Сидели, выпивали, разговаривали, но атмосфера была явно не та, что у матери. Наташа тискала трехмесячного Ромку, у них своих детей пока нет, а материнство рвется наружу. Легли поздно, гостей положили на свою кровать, а сами легли на пол, у Павла голова постоянно скатывалась с подушки и стукалась об доски.
Утром похмелялся чаем, а жажда не отпускала. Лукич заметил:
– Паша, ты опять с похмелья?
– Друзья из Томска приехали, посидели.
– Ну-ну.
И гонял его по забою по делу и без, потом хмель выходил, смена показалась колымским сроком. После мойки задержало приятное событие – получка.
Почти двести рублей получил Павел, да авансу полста, можно жить.
Мыслишка каверзная точила мозги – сбегать в пивбар похмелиться, однако пересилился, знал: там можно застрять надолго, напиться и, как следствие, остаться без получки. За доброе дело воспоследовала награда – дома его ждало холодное пиво, бутылочное. Друзья ходили по книжным магазинам и не поленились отстоять очередь за пивком.
– Паша, у вас роскошные книжные магазины, в Томске нет такого выбора.
– Это потому, что у нас город рабочий, читают меньше, а вот за пиво спасибо.
– Как отработал?
– Тяжеловато.
– Я тебе как другу скажу, поменьше ты ходи по барам разным, до добра это не доведет.
– Гена, нечем заняться. Смену отработал и домой, а дома что, с сыном погулять и все дела. Я из насыщенного цикла выпал, цели не стало.
– У тебя семья, хоть вы и рановато ребенком обзавелись. Попробуй на заочное поступить, как я. Мне еще год, и я стану дипломированным историком. А у тебя склонность к литературе, поступи на заочное опять в универ.
– Не знаю, Ген, получится ли. Я сейчас полностью сменил образ жизни, а душа осталась в Томске. Наверное, и не нагулялся еще, молодой.
Так сидели друзья с пивом. Паша отдал получку Ленке. У Наташки, когда она узнала сумму зарплаты, глаза совино округлились.
– Ничего себе, Пашуля, ты получаешь, мы с Геной вдвоем столько не имеем.
– Я и вкалываю, как черт в преисподней. Зато у вас, у сельских учителей, льготы какие. Дом в деревне бесплатно, свет, дрова. А подписку на «Подвиг» и «Молодую гвардию» я за всю свою получку не приобрету.
– Это так. Нам еще и мебель из Томска привезли со скидкой.
За разговором не видел Павел, чем жена занимается, и удивился, когда обнаружил ее собравшейся в дорогу и с сыном на руках.
– Паша, проводи нас до трамвая.
– А куда это ты собралась?
– К родителям съезжу, дела есть.
Нехорошо Пашу кольнуло, но промолчал при гостях.
– Ладно, вы тут похозяйствуйте, а я провожу, коли приспичило.
На улице не сдержался:
– Лена, ты чего удумала, к нам друзья приехали, а ты из дому. Сегодня-то вернешься?
– Сегодня нет, конечно. Я не могу в такой тесноте. И ребенку здесь плохо. Приедешь за нами, когда проводишь гостей.
– Ты поступаешь по-сволочному.
– А ты меня не сволочи. Сначала создай условия для семьи, а потом требуй. И вообще, давай сюда сына, можешь дальше не провожать.
Почти вырвала Ромку, даже не оглянулась, шла своей, единственной на всем свете походкой – продольной качки лодки при малой волне.
– Ах, Ленка, Ленка, зачем ты так, сапогами по чувствительному…
Душа его стонала и плакала.
«Пойти напиться, что ли?»
Но не дал мысли прижиться. Совсем прекрасно будет – жена уехала, муж надрызгался, а гости одни. Да и пить-то на что? Он пошарил по карманам, нашел мятую трешку, все. Он Ленке отдал зарплату, а она даже не оставила пару червонцев. К маме пойти занять, а как объяснить, что он получил получку и на мели? А идти надо. И пошел. И мялся, чертил круги вокруг, сужая, а напрямки попросить не насмеливался. Мама мудра, поняла все, вышла в другую комнату, вернулась с четвертаком в руке.
– На, сын, я так понимаю: уехала и забрала все деньги?
– Наверное, в спешке забыла оставить мне на забутовки.
– Сам разбирайся в своей семье. Одно скажу – на шею совсем садиться и ноги свешивать не давай, будь мужиком. Иди, друзья-то ждут.
Бутылку вина он все же взял, хлеба и масла, картошка у мамы есть, не умрет с голоду, как мышь в пустом амбаре.
* * *
«Ох, черт, время-то уже полпервого, чайку попить да топать пора».
На подходе и в комбинате только успевай здоровкаться, знакомых полно, большинство рабочих – окрестные жители, да и сам с осени работает.
Они в детстве иногда играли рядом с шахтой. Зимой задрыгнут и идут в комбинат, тая надежду помыться в мойке. Выбирали время между сменами, мойка пуста, мойщица вымыла полы и отдыхает, под настроение пускали пацанов. Сложишь одежонку в уголке на лавку, шлепанцы, самодельные, резиновые, неудобно выбирать их из полной ванны, босиком в помывочную; нажмешь ногой педаль на полу, и горячая вода пеленает в блаженство костлявое мальчишечье тельце. Сжатые кулаки уперты под подбородок, локти расставлены углом, баюкающий шепот струй – нега и покой. Такими минутками счастья и полна, и прекрасна жизнь мальчишки. И пусть за стеной комбината темно и мороз, потом все это не страшно.
– Пашка, затопчешь.
– Прости, Галя, не заметил.
– Что, задумался так сильно?
– Да, наверное.
– О чем это, если не секрет.
– О борьбе свободолюбивых народов Африки с мировым империализмом.
– Все шутишь. Ты за авансом?
– Хотелось бы получить, если его не перечислили в Фонд борьбы против все того же, будь он неладен, империализма.
– Не перечислили, но и не привезли, завтра получишь.
– Завтра лучше, чем вчера.
– Как жизнь женатая, Паша?
– Слезы счастья не высыхают на моих щеках с момента женитьбы.
– Ну-ну, как бросит тебя жена, приходи, утру слезы не счастья, а горя.
– Запишем на скрижали памяти.
– Баламут ты, Пашка. Ну, пока.
– Пока, пока сердца для счастья живы.
Галя в соседнем бараке проживала все детство, тоже без отца, матери приятельствовали. Приехал раз из Томска, а она цветочком распустившимся предстала неожиданно – и к нему с симпатией. Был момент –
они одни, выпили, на коечку ее уронил, слюной истек до обезвоживания организма, а не далась, женись, говорит, потом вся твоя. Остыл Паша, уехал, не видел долго. Встретились здесь, на шахте, она в ламповой работает, замужем побывала и вернулась в девичество, не унывает, мила, пышна и улыбчива. Можно заглянуть на огонек, чует, что отпора, как тогда, не будет, а стоит ли?
* * *
Наряд проводил сам начальник проходческого участка Котов. Видно, из шахты вышел, в рабочем. Челюсть нижняя монолитом базальтовым украшает лицо. Суров мужик, строг, но кто пашет, тех уважает и ценит.
Звено его все на месте, сидят рядышком. Леха Столяров, мужик за тридцать, одутловатый, в постоянной щетине, рядом бригадир Иван Лукич Крутилин, ему поболе сорока, всю трудовую жизнь в шахте, широкоскул, седоват и с шарфом из натуральной, собственнорощенной шерсти. Когда Пашка его первый раз увидел, так и подумал, что это шарф на шее, какого-то странного цвета. В мойке разглядел: тело у бригадира мускулисто и волосато в меру (чью, какую?), а верх груди и шея заросли дебрями до линии скул, выше брито, а вот ниже густые завитки серого цвета слились в джунгли; шарф же он никогда не носил, значит, своя шерстина грела хорошо.
Пета сидит через сиденье от остальных, все еще диковатится, но уже сидит, а то ведь стоял столько нарядов.
– Зотов, чего встал столбом? Может, тоже отбил филейную часть? Садись, наряд уже начался.
Мужики залыбились, но в меру, негоже обижать человека зазря. Да никто толком и не знает, кроме их звена, что случилось с Петром Камсатовым, по кличке Пета, а они не болтают. Начальник говорил о плане, метрах – рутина. Закругляется, пора на смену. Мойка в другом крыле здания. В чистом отделении скидаешь одежду, на плечики вешаешь рубашку, брюки и прочее нижнее, в родильном виде шествуешь в рабочее. Паша посматривал по сторонам, где Пета – вон он, красавец. Худой, но жилистый, изрисован татуировками. Сикстинская капелла во фресках, хоть на ягодицах нету, и они уже нормального почти цвета. И в мыслях у Павла нет злорадства, он просто наблюдал, как постепенно заживали огромные багровые блины на седалищных половинках у Петы, синели, темнели, уменьшались. На больничный тот не пошел, да и действительно, трудно объяснить правдоподобно знающему врачу происхождение таких необычных синяков. Пета мужественно переносил боли и неудобства своей травмы.
«Когда же я рубашку отнесу домой и постираю?» Неприятно надевать высохшую, но ставшую хрусткой от потовой соли и с белыми ее узорами на ткани. Сапоги у Павла кирзовые, хотя большинство носят резиновые, привык с детства к кирзе, в стройотряде даже спали в них, когда августовская погода в Стрежевом подарила кусучих белых мух с неба, а печек в десятиместных польских палатках не предусмотрели. Промокают ноги в кирзачах, зато потом ревматизм не искрутит их, к тому же меньше шансов остаться без сапог, шахтеры чаще всего взаимообразят друг у друга хорошие резиновые обутки и подкасники.
Оделся, обулся, получил самоспасатель – цилиндр с ладонь в округе и почти в локоть длины, светильник, аккумулятор к нему на брючный ремень за спину, фонарь со шнуровым кабелем закрепил на каску, залил во фляжку горячего чаю, ну, с Богом, славяне.
Из комбината выходишь, по ступенькам вниз, и рядом – сигарету только выкуришь – руддвор, кстати, надо спрятать парочку сигареток, в бумажку завернутых, в расщелину кирпичной стены двора. У них не в шахте даже, в руддворе закуришь – посадить могут, шахта сверхкатегорийная по взрывоопасности. Смену отпашешь, выедешь на-гора, как сладко затянуться заныченной сигаретой, до головы кружения.
На рудном дворе темновато и днем, к стволу рельсы подходят, по-следний пролет, метра три до решетчатой дверцы, ограждающей ствол, вздыблен градусов на двадцать пять. Пока клеть не поднимется и не зафиксируется концевым выключателем, подойти к стволу нельзя. Так было не всегда, года за два до нынешнего дня проще все делалось и опаснее. Зима, в руддворе порыв паровой трубы, паро-морозный настой заполнил подход к клети, бригады идут на смену. Первый открывает дверцу… ушел в ствол, второй за ним, третьего следующий, почуяв неладное, ухватил за фуфайку. Так двое и полетели полкилометра вниз, упали кусками отбитого мяса на крышу находящейся внизу клети. Только после того страшного случая и задыбили рельсы перед стволом. Извечная наша безалаберность.
В клеть, коробуху железную, пара метров на пару, набилось с десяток шахтеров, поехали вниз. Мужики сидят, стоят, зубоскалят. Стены у клети не сплошные, от пола до дырчатого металлического листа просвет, голову не просунешь, а вот от листа до потолка не только голова пролезет.
Рассказывают, был случай. Так же ехали шахтеры, только со смены, вверх, разговаривали, шутили, везли с собой инструмент, лом одним концом высовывался за клеть, прямо посередь разговора что-то скрябнуло, мелькнуло, едут дальше, а мужика одного нет. Лом цапнул за одежду, упершись во что-то за клетью, и выкинул в просвет шахтера, нашли внизу, в зумпфе, приямок такой ниже ствола.
В газете Паша читал: в Польше шахтер упал в ствол, тоже полкилометра лету, так он исхитрился развернуться в воздухе, поймать трос руками и по нему съюзить донизу, ладони до костей состругал тросом, а жив остался. Интересно. Он, скорее всего, до шахты работал в цирке акробатом. Что-то наши ребята, кто упал, за трос не смогли уцепиться. Шахтовый лифт плавно остановился на нижней отметке.
* * *
Чем подземный квершлаг не метро – лампы дневного света имеются, высота под три метра, перекрыт бетонными затяжками, под кровлей идут трубы пожарного става, кабеля, внизу рельсы вагонеточные и дощатый тротуар?
До забоя их звену топать минут двадцать, справа ответвление, электровозное депо. Свернули с квершлага налево, начинается восточно-полевой штрек – выработка, которую они ведут, здесь не метро и света нет у кровли, единственный источник – фонарь на каске. Знаком уже каждый выступ в выработке, каждая доска в тротуаре. Ага, вот здесь. Шел Паша один, навстречу топот кавалерийский, он включил дальний свет, смотрит вдаль, кто там галопирует навстречу. Крыса, да нагло так прет, не сворачивая. Вообще-то, поведение ее понять можно. Шахтовые крысы живут всю жизнь во тьме, когда им светишь в мордочку, они слепнут и бегут наобум. Вот и эта идет на таран, рубиново горят бусины глаз. А на тебе сапогом по мордасам! Смотри-ка, еще недовольство выказывает, визжит ворчливо.
Ну обнаглели, заразы, тротуар не уступают! Умные они животины, наблюдал Паша за ними. Первые месяцы, будучи учеником, сиживал на моторе. Закуток, выступочка в штреке, кнопки, телефон, запускаешь и выключаешь конвейер, по нему уголек шелестя катится на-гора. Бывало, грешен, закемарит под сноспособствующий шум ленты, а свет для лучшего закрытия глаз выключаешь, забутовка в кармане фуфайки начинает шевелиться, спросонья руку туда – рука уцепляет нечто изворотливое и верткое, которое выпрыгивает из кармана, унося в зубах колбасу. И что интересно – хлеб не едят из принципа, совсем.
Шахтовая разновидность крыс – аристократки, это вам не помоечные побирушки, жрущие картофельные очистки. Этим подавай колбаску, лучше краковскую, докторская сойдет, сало (!) с удовольствием, котлеты – без аппетита, а хлеб, ребята, – за кого вы нас держите. Забутовку в шахте прятать бесполезно, все равно найдут, раздербанят, так что держат обед подземный за пазухой, в кармане или прямо на рабочем месте, а лучше съесть сразу, от греха.
Пашка работал на моторе, проводил эксперимент. Привязывал к трубе пожарного става проволоку, заматывал ею газетный сверток забутовки и подвешивал на метр от грунта, свет уводил в сторону и наблюдал. Идут, трое, по трубе диаметром 100 миллиметров, цепочкой, размеренной трусцой, они, кстати, так же спокойно трусят, не балансируя лапами и хвостом, по кабелю с большой палец толщиной. Подошли к месту завяза проволоки, обсудили ситуацию, и первая прыгнула, выбить из петли добычу не удалось, сама едва не упала, но удержалась, и заработали лапы и зубы, вгрызаясь в газету. На трубе которые, видя столь наглое присвоение общественного продукта, попрыгали тоже на штурм стола пиршеств. Вторая прыгнувшая, в общем счете, по-десантному, с неба и в бой, кинулась в зубохватное сражение с узурпаторшей. Он тогда кино из жизни животных не досмотрел, потому как без присмотра оставленная лента сошла на одну сторону, пришлось срочно регулировать натяжку винтами и лопатить просыпавшуюся кучу угля, по возвращении обнаружил на грунте обрывки газеты и хлеб раскиданный. Остался без пропитания – ну что ж, ради эксперимента надо жертвовать ублаготворением брюха.
* * *
Вдали запрыгали световые точки, чередой идет утренняя смена их бригады, точки растут, шпаги света от них шарят по грунту впереди, тротуар уже кончился, по бортам, ближе – по их лицам. Петро, Серега, Андрюха, Петрович.
– Привет, орлы.
– Здорово, Лукич.
– Привет, Пашка.
Петрович с Лукичом поговорили о работе. У ребят на лицах серая накипь пыли и пота. Разошлись, идут дальше, до забоя десятки метров. Стоит порожняк, вагонетки с затяжкой, огнивами, стойками, шпалами. Лукич первым, вверху глухо, деревянно по затяжкам стук, отдалось по узкому пространству, Паша сразу за ним, потому услышал негромкие слова:
– Ой, не к добру стучит, точно, купол образовался, вскрыть бы да забутить, а потом перекрыться бетонной затяжкой.
Не до Лукичовых слов Павлу, не обратил внимания, а бригадир переключился на него.
– Паша, твоя-то не пожаловала?
– Нет, Лукич.
– И што, сам поедешь, в ножки поклонишься?
– Да, думаю, в выходной, соскучился по ней и сыну.
– Соскучился – это хорошо, а все ж таки бабе волю шибко нельзя давать. Ты ж мою Степановну видал, заметил, выучка у ей какая?
Паша гостевал у Лукича в его просторном частном доме, знаком и со Степановной, действительно, слово мужа для нее вне обсуждения.
– Так что, если хочешь иметь крепкую семью, то имей и свое веское слово. Дождись, когда сама прискочит; а ежели первый поклонишься, то быть тебе подкаблучником и дураком, хучь ты и студент. Хотя у вас, у молодых, можа, все и по-другому, тогда буду я дурак, хучь и старый. Все, притопали.
Утренняя отпалила, им убирать, дым вытянуло, а запах аммонита устойчиво держится. Леха и Пета сели сразу уничтожать забутовки. Лукич с Пашкой достают инструмент, он спрятан на борту, за затяжками, прислонен там к породе: кирка, лопаты, кувалда, топор, ключи гаечные. У каждого звена свой инструмент и свое место заначки. Паша сразу никогда не обедает, а то к концу смены голод глушит все другие чувства. Он таки придумал, как обезопасить обед от крыс. Под большой глыбиной киркой углубляет ямку, заваливает тоже большими кусками породы спрятанный сверток, до обеда не успевают хищники подрыть ход и сожрать.
– Паша, глянь-ка, Пета уже сидит, оклемался.
– Да я в мойке еще заметил, поджило.
– Ну, ничо, пережил, не сбёг, значит, будет шахтером. Эй, орлы, хватит пузо трамбовать, пора за работу.
И началась работа. Лукич встал за пульт трудяги пэпээмки. Пета подборкой зачищал углы, куда она не достает. Пашка с Лехой занимаются вагонетками. С порожней ветки скатывают вагонетку на поворотный круг. Да, да, красиво названо – поворотный и круг – просто большой лист железа, на нем разворачивают пузатого металлического бегемота, вдвоем приподнимают за выступ у сцепки и ставят одну пару колес на рельсы, потом один весом тела давит на этот выступ, второй поднимает другую сторону и вторые колеса на месте. Первый раз Паша глазам не верил – такую махину и руками на рельсы, а ничего, быстро освоил. Две вагонетки таким макаром подгоняют под гибкий отросток скребкового конвейера машины, она их нагружает, руками толкают полные к составу, электровоз позднее увезет. Надо и порожняк поближе дотолкать. Работали молча, скрежет железа по горной породе не располагает к чесанию языка. Пашка посветил к груди забоя, там лучи двух фонарей чертили световыми циркулями серую завесу пыли.
– Пашет Пета. Он изменился после того случая. Помогла, видать, порка.