Занятые привычными утренними заботами жители Урского, тем не менее, вовремя заметили сигнал беды. Отстучал в свое «било» Иван Кочергин, зазвучали тревожные голоса мужиков и баб, а вскоре из разных концов села потянулись в тайгу люди, кто конно, кто пеше, а кто норовил лошадку в повозку запрячь да побольше с собой увезти. Ужедва дня жили в тревоге урские жители, не успели развязать одни узлы, как снова беда. И хотя не знали, какой новый враг посягает на их кров: роговцы ли вернулись, колчаковцы-каратели или какие другие бандиты, – но уходили без плача, без паники, словно надеялись, что вскоре придется возвращаться к родным очагам. Остались в селе немногие. Одни не могли уйти из-за старости да немощи, других дома оставляла беда: как-никак, а девять покойников готовились отвезти на погост урские крестьяне, никогда столько вместе не хоронили, а тут на тебе – еще напасть! Около покойников остались старики да старухи. А дед Прошка все это время был у Скопцовых. Он-то и отправил Зинаиду с детьми в лес:
– Ты баба молодая ишо, не дай божи, какому бандиту поглянешься… не посмотрят, что муж в гробу лежит… а я тут за Тимошей присмотрю, и за домом тоже…
Китовы рассердились, узнав о решении деда Прошки: дом родной не хочет стеречь, а к чужим в сторожа пошел… Вдова Александра Бронского, Ефимия, выпроводила своих сыновей в тайгу. Гонорились сначала здоровяки: кого нам бояться, но все же послушали мать и, взяв с собой харч и оружие, ушли на дальнюю заимку, забрав с собой более десятка добрых лошадей…
Кузнецовы собрались быстро, и Гордей уже готов был направить груженый ходок к Горелой сосне, но вдруг заупрямился Михаил Андре-евич: не поеду, и все! Мне жить осталОсь с кукиш малый, а я буду в прятушки играть!..
– Ходок переполнен, – продолжал выговаривать он Гордею, – вы с Аленой, Маша с женихом, Никитка… вон богатствов целая куча, и ведь не бросишь, все нужно…
– Батя, я все выброшу к чертовой матери!..– горячился Гордей, но Михаил отозвал сына в сторонку и шепнул на ухо, – чевой-то тяжко мне нонче, сынок, не сдюжу, боюсь, этих побегушек… сердце заходится… сам помру и вам обузой стану… А тут отлежусь немного, да и дед Прошка рядом будет… Ежели колчаки придут, то я Егория надену, авось он оборонит меня от басурманов… За домом пригляжу, за хозяйством всегда глаз нужон… Езжайте уж, КирилуИваныча с супружницей заберите лучше… вещей у них нет, а в тайге фершал всегда поможет, ежели беда приключится…
Через час с небольшим село опустело, и только глупые курицы, недоуменно поглядывая по сторонам, разгуливали по обезлюдевшим дворам и не выказывали никакой тревоги.
…Колесов с Мокой уже на въезде в село встретили Гвоздевых, направлявшихся в лес.
– Опять ты этих бандитов привел за собой? – накинулся Афанасий на Серафима.– И где ты берешь этих супостатов?
– Да нет больше супостатов, – огрызнулся Колесов, – всех казачки уложили…
– А этот мордатый не из той ли конпании? – продолжал наседать на горе-партизана старик.
– Мока отказался от роговцев… будет жить у нас в селе и строить новую советскую жизнь…
– Ты еще сам неизвестно с какого боку припеку на селе, а уже тащишь кого попало… Ладно уж, давайте за нами, потом разберемся… В лес уходим, потому как опять кого-то нечистая несет, вот только бы знать, кого?..
– Никак, каратели… Они за Роговым по следу шли… Эти всех казнить будут…– уверенно заявил Колесов. Проходившие рядом мужики и бабы услышали его последние слова, и вскоре все село знало, что идут каратели…
…Как ни уверен был Суров, что засады в селе нет, а все же приказал сделать один выстрел из пушки, для острастки, но так, чтобы снаряд разорвался поодаль от жилья и не порушил дома.
Грохнул выстрел, распугав гулявших кур. Десятки урских крестьян, услышав у себя за спиной грохот взрыва, перекрестились с облегчением: слава Богу, успели! Тайга укроет, тайга спасет…
Колонна карателей неторопливо, с опаской, вошла в село. Прежде, чем первые ряды ее поравнялись с зарослями кустарника, где накануне устроили засаду роговца мурские мужики, по приказу Сурова пулеметчик дал по ним длинную очередь из «максима», установленного на повозке. Эхом отозвалась тишина, накрывшая оставленное людьми село. Один взвод верхами штабс-капитан отправил в Подкопенное, по Урскому же веером рассыпались разъезды по два-три всадника, которые должны были проверить, нет ли в селе вооруженных людей, а также найти и привести на допрос к командиру местного жителя. Жечь дома и творить расправу над крестьянами было строго запрещено.
Пешие солдаты расположились на площади около харламовского магазина, а повозки с пулеметами были расставлены так, что каждая из них прикрывала дорогу, ведущую в село. Одна – со стороны Подкопенной, другая – со стороны Барита, а третья расположилась на мосту, и ствол ее пулемета смотрел в сторону Заурской и Расейской сторон Урского. На высоком крыльце магазина военных встретил Иван Кочергин. Он был в старой застиранной гимнастерке, оставшейся с японской компании, подпоясанный узким кожаным ремешком, а на груди его вызванивал свою мелодию орден святого Георгия. Поприветствовав незваных гостей, он пригласил офицера и его ближнее окружение под навес, в «бистро», где уже был накрыт стол с самоваром, с коньяком и прочими закусками. Во главе стола стояло кресло из кедра, на котором любил принимать гостей Михаил Харламов. Помогала ему Полина, заплаканная вдова дворника Филиппа. В ее маленькой избенке, притулившейся в глубине харламовской усадьбы, одиноко стоял гроб с телом мужа, но, она согласилась помочь Ивану, поскольку не меньше его боялась гнева карателей.
– Милости прошу, господин офицер… и помощников ваших, ежели пожелаете, можно усадить, угощения всем хватит…
– Благодарю за заботу, но лучше, хозяин, позаботься накормить солдат, что на площади…
– Похлебка уже доходит, каша готова, селедочки…если позволите, то и водочкой можем угостить?..
– По чарке, не более…
– Слушаюсь…
…За то время, что прошло после позорного бегства из собственной усадьбы Федьки Харламова, Иван сильно изменился. Никогда ни перед кем не заискивавший, он и со своим бывшим хозяином, Федором Харламовым, в последнюю их зимнюю встречу говорил вежливо, но не более. Ни страха не обнаружил, ни угодничества, а уж та вольница, которая докатилась до их села в начале восемнадцатого, все эти разглагольствования Симки Колесова и его дружков о свободе и равенстве, только еще больше укрепили его независимость и значимость в глазах односельчан. Нет-нет, да какая-нибудь баба шепнет подружке на ухо:
– Смотри, Ванька-то какой важный стал… чистое дело сынок купецкий, али сам Михаил Ефимыч…
Зато сейчас, привечая карателей, Иван, похоже, сам себе удивлял-ся: откуда у него вдруг появились лакейские манеры и сладкий голос прорезался, улыбочка угодливая не сходила с лица да слова приветливые летели одно за другим, сопровождаемые сдержанными полупоклонами. Убить был готов себя за это, пока не понял: внутренний страх за свою жизнь, инстинкт самосохранения заставлял вести себя так, а не иначе…
Штабс-капитан сел в кресло и кивнул своим офицерам:
– Присаживайтесь, господа, нельзя обижать хозяина…отведаем его коньячку, а ты, дружок, – обратился он к ординарцу, – проследи, чтобы всех солдат накормили да докладывай обо всем, что там творится…
Едва офицеры пригубили коньяк, как к ним под навес вошли двое мужчин – военный и гражданский. Это были Федор Харламов и Александр Мешков.
– Добрый день, господа… Хозяина вы не обидите… я рад вашему визиту в село… Давно пора всю нечисть отсюда выгнать!..
Иван узнал в говорившем мужчине Федьку Окаянного, изрядно попортившего ему жизнь и Александра Мешкова, полюбовника его бывшей жены, доведшего ее до самоубийства, и весь внутренне напрягся, а на лице его заходили желваки. Суров, кинув мимолетный взгляд на Ивана, остановил свой пытливый взгляд на Харламове. Один из его офицеров, что находился ближе к Федору и Мешкову, встал перед ними, одновременно прикрывая своего командира от неизвестных мужчин и не давая ему продвигаться дальше.
– Подпоручик, проверьте документы у этих господ, – приказал Суров, продолжая пить коньяк мелкими глотками. Пошелестев предъявленными ему бумагами, офицер, повернувшись к командиру через левое плечо, доложил:
– Харламов Федор Михайлович, купец, уроженец данного села, и поручик Мешков Александр Семенович, офицер 14-го стрелкового батальона 6-го полка Сибирской дивизии…
– Почему вы здесь, поручик, когда ваша часть бьется под Омском?
– Неделю назад я был ранен и помещен в лазарет, но сейчас все измени-лось на фронте… наши части отступают, госпиталь эвакуировали на восток, а мне дали десять суток для восстановления после ранения… С Федором Харламовым мы прибыли для излечения и решения своих насущных вопросов в его имение.
– Харламов тоже воевал?
– Никак нет, господин штабс-капитан, – совсем по-военному ответил Харламов.– По поручению начальника тыла Сибирской дивизии я обеспечивал снабжение войск продуктами и фуражом…
– … и благодаря вашим героическим усилиям положение на фронте резко выправилось в нашу пользу, не так ли, господин купец? – в словах Сурова явно звучала явная издевка.
– Господин офицер…– набычился Федор, и глаза его стали наливаться злостью.
– Погоди, Федор, – остановил его Мешков. – Господин штабс-капитан, смею доложить, что дела наши на восточном фронте в последние дни августа резко ухудшились. И вовсе не по вине господина Харламова. В данной ситуации он поступил как истинный русский патриот, но он не военный. Наши войска не могут сдержать натиска Красной армии, мы повсеместно отступаем… В ближайшее время фронт должен будет стаби-лизироваться в районе Новониколаевска и Томска… Белочехи открыли фронт, в частях наблюдается массовое дезертирство. Активизировались партизаны… Если вы еще не получили приказа к отходу, то получите со дня на день…
– Вы так уверенно говорите об этом, словно вы служили в штабе дивизии?..
– Со мной в госпитале лежал раненый полковник из штаба дивизии…
– Трус и паникер ваш полковник!.. Из-за таких вояк белое движение терпит поражение за поражением!..– голос Сурова звучал грозно, офицеры, оставив недопитый коньяк, уже стояли на ногах
– Расстреливать будем паникеров и таких вот раненых… дезертиров!
Мешков качнулся на своих длинных ногах, упрятанных в высокие хромовые сапоги, густо покрытые дорожной пылью, побледнел и сделал резкий шаг вперед, но был остановлен офицерами. В руках у некоторых были револьверы. Подпоручик, проверявший документы у Харламова, резко толкнул того в сторону и тоже обнажил пистолет.
– Пустите, господа, я хочу доказать штабс-капитану, что я боевой офицер и я действительно ранен в боях с красными бандитами…
– Господа, возьмите у них оружие, и позвольте поручику сделать то, что он хочет…– Суров не изменил своей позы и по-прежнему, сидя, пил коньяк. Когда наганы Харламова и Мешкова оказались на столе, штабс-капитан сделал легкий жест рукой своим офицерам: отойдите, мол, в сторону. Получив, наконец, свободу действий, Мешков торопливо стал расстегивать китель, но он был так возбужден, что его руки с трудом справлялись с медными пуговицами. Полы кителя распахнулись, Мешков рванул на груди белую рубаху и обнажил грудь, перебинтованную крест-накрест, в некоторых местах на бинтах виднелись следы засохшей крови.
– Я бы сорвал эти бинты, чтобы удовлетворить ваше любопытство, господин штабс-капитан, но, боюсь, вновь откроется кровотечение и я потеряю сознание…
– Не стоит этого делать, поручик…– проговорил Суров, ставя бокал на стол. Голос его уже звучал примирительно.
– …Но прежде чем я потеряю сознание, я хотел потребовать у вас сатисфакции … мы будем стреляться…
– Успокойтесь, Мешков…
– …Вы офицер, и должны принять вызов…
– Молчать!– рявкнул штабс-капитан и грохнул кулаком по столу, опрокинув на пол стоявшие на краю бутылки с коньяком и изъятые наганы. Все присутствовавшие при разговоре офицеры, в том числе Мешков с Харламовым, и забытый всеми Иван Кочергин, вздрогнули и вытянулись в по стойке «смирно». Дальше Суров говорил, все более распаляясь.– Мы терпим одно поражение за другим, нам не хватает командирских кадров, нам не хватает солдат, а мы будем стреляться назло врагу?! Вы сами говорите, поручик, что дезертиры толпами покидают наши ряды, а как с ними бороться, если не террором, не карательными мерами?! Нашему экспедиционному отряду поставлена именно эта задача – карать! Расстреливать и вешать всех: красных бандитов, мародеров и военных дезертиров! И мы будем это делать!..
Он раскрыл серебряный портсигар, дрожащими от волнения руками вынул папироску и прикурил от огня зажигалки, которой поспешил чиркнуть толстый поручик. Сделав несколько затяжек в полной тишине, Суров резко сменил тему разговора:
– Петр Арсентьевич, – обратился он к поручику, – откуда у вас это? – глазами он указал на зажигалку, сделанную из винтовочной гильзы. – Это же моветон, господа… Грубая поделка… Другое дело, когда она изготовлена в Швейцарии, в Париже, на худой конец, на Путиловском, но это?.. Ну, как можно, господа?..
Поручик покраснел и обескуражено вертел зажигалку в руке, не решаясь ее ни выбросить, ни вернуть в свой карман.
– Подарок солдат, Евгений Иванович… На именины подарили…отказать неудобно было…
– Ладно, ладно, господа… Я верю вам, господин поручик и прошу извинить мою горячность… Да-а, господа, помогите поручику Мешкову привести себя в порядок и верните гостям оружие. Я предлагаю считать все происшедшее недоразумением и смыть его … коньяком, но не кровью?.. В этом доме, надеюсь, есть еще коньяк, или нам его придется собирать с полу?
Шутку командира оценили все присутствующие и встретили ее сдержанными улыбками, напряжение исчезло.
– Хозяин?..– Суров бросил взгляд на застывшего в стороне Кочергина, затем, словно спохватившись, обратился к Харламову.– Федор …э-э…
– …Михайлович, – поспешил с подсказкой подпоручик, который до сих пор еще тискал в руках документы Харламова и Мешкова.
– Да-да, Федор Михайлович… Если вы действительно хозяин этой усадьбы, то кто же сей… человек? – Он кивнул головой в сторону Кочергина.
– Это всего лишь мой приказчик, – с заметной усмешкой ответил Харламов, – Иван Иванов…Кочергин.
Кочергин стиснул зубы и опустил глаза, дабы не выдать свою ярость.
– Что ж вы его как холопа навеличиваете, Федор Михайлович? Более полувека вольная дарована мужикам, а вы все за старое? А он нас так приветливо встретил, что и сомнений не было, что это и есть хозяин сих славных хором…
– Времена нынче тревожные, Евгений Иванович, я часто бываю в отъезде по известным делам… приходится слуг оставлять на хозяйстве… Но хама сколько не учи – все хамом останется…
Харламов видел, что его слова ранят Кочергина, что он едва сдерживает себя, но продолжал унижать. Заметив, что офицеры, рас-севшись вокруг стола, уже давно и с нетерпением ждут окончания этих разговоров и появления коньяка, бросил небрежно Кочергину:
– Ванька, сбегай-ка за коньяком для господ офицеров. Да пошевеливайся!..
Кочергин, никогда доселе не знавший такого обращения не только от Федьки, но и его отца, сейчас просто оторопел от наглости последнего. Простодушный и малограмотный мужик, он не мог знать, что купеческий сынок, всегда боявшийся своего отца и его, Ивана, опасался остаться наедине с этим одноруким силачом после ухода из села отряда, и потому сейчас всячески старался вывести Ивана из себя, спровоцировать на безрассудный поступок перед карателями, а затем расправиться с ним их руками. Напрямую же попросить штабс-капитана арестовать Ивана он не посмел, потому что не мог предъявить ему, георгиевскому кавалеру, никакого веского обвинения.
Ничего не ответив, Иван скорым шагом вышел из комнаты.
* * *
– Это что за демарш?!..– грозно спросил Суров. Мешков, сидевший за столом рядом с другими офицерами, понял, что слова, которые скажет Федор, приведут к неминуемой расправе над Кочергиным, и поэтому поспешил опередить друга, но в это время под навес с докладом вбежал ординарец:
– Ваше благородие, проверка закончена, вооруженных людей в селе нет, но привели одного местного старика…
– Кто таков?
– Кузнецов Михаил…
– …Привредный мужик, скажу вам…– начал, было, Харламов, но его перебил ординарец.
–… Промежду прочим – георгиевский кавалер…
– Введите, – приказал Суров, открывая портсигар и закуривая новую папироску, а между тем Мешков шепнул своему другу на ухо:
– Федор, не рви сердце, потом посчитаешься с ними, да сходи за коньяком, не зли офицеров… Мой тебе совет!..
Федор скрылся за дверью, ведущей на кухню, а мгновение спустя ординарец ввел под навес «бистро» Михаила Кузнецова и доложил командиру:
– Кузнецов, ваше благородие… Там первый взвод возвращается из соседней деревни…
– Проведешь сюда Быкова, и проследи, чтобы его солдат накормили…
Ну-с, господин георгиевский кавалер, за какие подвиги крест получил? – этот вопрос Суров адресовал уже Кузнецову.
– Здрамжелам, вашбродь! Давно это было, наверное, забыть уже пора, да вот пока мы шевелимся, и вспоминать приходится…
– Ну-ну, старик, тебя и сейчас хоть в строй!.. Так все же?
– За турецкую канпанию… Турок малость побили, так вот…
– Славная была «канпания»! Мой дядя тоже воевал там... Ну, а сейчас-то что у вас тут творится? Где все мужики? Где бабы, дети?
– Так, вашбродь, бандиты одолели! Наскочут, то им дай, другое им дай!..
– Это ты про регулярные войска? Про Сибирскую армию?
– М-м…– замялся Кузнецов, – оно, конечно, и эти приходили и спрашивали сена, лошадей… Но мы-то понимаем, что война… собирали по селу… как говорится, с миру по нитке – голому штаны…
– Как-как? – едва сдерживая смех, спросил штабс-капитан.– Значит, вы на штаны нашим солдатам собирали? – И он, все же не выдержав, засмеялся, увлекая за собой других офицеров. Было видно, что старик несколько растерялся от такой реакции военных, но быстро взял себя в руки и продолжил рассказ:
– Про штаны-то я так, к слову… завсегда мы откликались на их просьбы, так ведь другие-то как: вынь да отдай последнее, а тут прознали мы, роговцы, ити их мать, красные партизаны, наскочили из Алтаю… Справных мужиков убивают, попов вешают… Ну, собрались мы всем миром, да дали им по загривку! А тут слух прошел, что этот Рогов всю свою армию на нас повел, но тут уж куда? Только в тайгу дорога… Вот все и подались в тайгу… Кто бы знал, что это вы идете…
– И вы бы все остались по домам?..
– А то как? За вашими солдатами баловства большого не наблюдали… Построжатся малость, кому-то задницу плетьми поправят, но чтобы вешать?..
Офицеры слушали старика и на лицах у них гуляли улыбки. Рейд для роты складывался весьма удачно, воевать, похоже, здесь не с кем, хорошая летняя погода да еще коньячок… Тут, словно вспомнив о нем, Суров крикнул вслед ушедшему Харламову:
– А где хозяин-то, долго он еще будет томить моих офицеров?..
Вошедший прапорщик Быков, чей взвод только что вернулся из Подкопенного, коротко доложил командиру:
– В селе только старики, все остальные ушли в лес…Бандитов испуга-лись…
– Здесь такая же картина, – ответил Суров, – присаживайся, Иван Савельевич. Ну, где там наш хозяин, или шомполов ему захотелось? – этот вопрос он адресовал уже ординарцу, который тут же сорвался с места и полетел вслед за Харламовым.
Задержка с коньяком была вызвана тем, что Федор, уже набрав-ший в погребе с полдюжины бутылок коньяка и сложивший их в корзину, шел через двор, как нос к носу встретился с Иваном Кочергиным.
– Что, карателей навел на земляков? Мало пакостей наделал, еще хочется, Окаянный?!
– Уйди с дороги, пока я тебя не пристрелил, уродец однорукий! Всю жизнь ты батрачил на нас, батраком и сдохнешь!..
Вспыхнул Иван, сжал свой могучий, но, увы, единственный кулак. Будь у него при себе наган, застрелил бы сейчас Окаянного, но, когда шел встречать колчаковцев, он предусмотрительно выложил его, опасаясь обыска. У Харламова же наган торчал из правого бокового кармана пиджака, но в правой руке он держал корзину с коньяком. Вот он перехватил корзинку в левую руку и потянулся за оружием, но уже в следующее мгновение страшный удар опрокинул его навзничь. Корзина выпала из его рук, оглашая двор звоном битого стекла и орошая его пыльную поверхность шустовским коньяком. Подхватив с земли выпав-ший наган Харламова, Иван бросился вглубь дворовых строений – там-то он знал много укромных мест. Выглянувшая на шум Полина, вдова дворника Филиппа, молча перекрестилась и поспешила вернуться в свою комнатку, где второй день в гробу лежал еще не отпетый и неоплаканный земляками ее муж.
Ординарец нашел хозяина усадьбы лежащим в луже коньяка. Он безумными глазами смотрел в небо, и что-то пытался произнести, но выбитая челюсть не позволяла ему сказать ни одного слова.
– Кто ж тебя так-то?.. Эй, родимый, вставай, господа офицера коньяку хочут!.. – он посадил Харламова и стал объяснять, размахивая руками, что нужно идти за коньяком. Федор силился что-то ответить, но его челюсть, сильно выдвинутая влево, не позволяла ему ни рот закрыть, ни произнести хотя бы слово. Зная крутой нрав Сурова, ординарец был в отчаянии, и, глядя на беспомощные попытки побитого хозяина что-то сказать, со всего размаха ударил его в челюсть. Охнув, Федька потерял сознание и снова упал навзничь. Увидев ушат с водой, стоявший на скамейке у стены, ординарец схватил его и окатил Харламова. Эта мера привела того в чувство, он даже сам поднялся, но говорил с трудом:
– Н-на д-до ар-рэстовать…
– Потом арестуем кого надо, а сейчас тебя плетьми отходят, если коньяку не принесешь!.. Бегом! Бегом…
– А ты что же не ушел в лес? – продолжал допрос Кузнецова штабс-капитан. – Или смерти не боишься?
– Всю жизнь боялся, а теперь устал… Семьдесят пятый годок уже мне, пожил свое, устал, а тут еще сердце… Да и нельзя жилье оставлять без глазу… У нас ведь нонче по дворам девять покойников ждут своего часа… Их хоронить надо, по- нашему, по-христиански, а заместо того мы сами хоронимся кто-где… разве ж это жизнь?..
Видя, с каким вниманием его слушают офицеры, старый Кузнецов еще что-то хотел сказать, но в это время под своды «бистро» вошли ординарец с Федором Харламовым, и он осекся, замолчал. Вид Харламова был жалок, на что сразу обратили внимание офицеры, а Суров, строго взглянув на ординарца, только спросил:
– Ты за что его так?..
– Ваше благородие… Не я это, видит Бог… Я побежал по вашему приказанию, а они… вот он, значит, – он кивнул на Харламова, – лежит на земле, а вокруг коньяк разбитый…
– Федор Михайлович, что с вами?
Лицо купца исказила мучительная гримаса, и он с трудом произнес:
– Б-бунт х-хамов…
– Бунт – это плохо! Бунтарей мы вешали и вешать будем!..
– Господин штабс-капитан, – поднялся из-за стола Мешков.– Я не первый раз здесь… У них давние и очень не простые отношения, и мне кажется, они сами смогут разобраться, а пока позвольте предложить коньяку и подкрепиться после дороги…
– С Богом!– коротко бросил штабс-капитан, – да не забудьте нашего геройского старика угостить.
Офицеры оживились, зазвенели бокалы, вилки, ложки. Подпоручик, на долю которого выпало быть распорядителем за столом, усадил Михаила Кузнецова с краю и налил целый бокал коньяка: пей, дед, за славу русского оружия! Раздались тосты… Вскоре дворничиха принесла чугунок вареной картошки и жареного гуся и как есть водрузила на стол.
– Господа, – поднялся с места толстый поручик, – приметы нового времени, прошу обратить внимание: русские офицеры, а едим, да нет – жрем картошку прямо из котелка, как крестьяне, и за одним столом с крестьянами!.. Я предлагаю выпить за нашу победу, за то, чтобы вернулись старые добрые времена…
– А как вернуть старые добрые времена, когда казнен государь-император? – резко перебил поручика прапорщик Быков. Несмотря навыпитое, он был бледен, тонкие губы его были крепко сжаты и, казалось, слова с большим трудом покидали его рот. – Или вы, господин поручик, предлагаете государя-императора избирать также, как сельского старосту или депутатов Госдумы? К чему же мы придем, господа?!
– Господа, господа… – не унимался раскрасневшийся поручик, – но такое уже было, и своего царя наши пращуры избирали на Соборе…
Суров, молча, наблюдал за происходящим за столом и участия в разговоре не принимал, время от времени поглядывая на побитого Харламова, и вдруг обратился с вопросом к Михаилу Кузнецову:
– А что, старик, кто мог так…– он сделал паузу и еще раз внимательно посмотрел на Харламова, – … кто мог так обидеть нашего радушного хозяина и за что?
Михаил Кузнецов, изрядно выпивший в компании подпоручика, уже достаточно освоился в необычной для него обстановке и, хотя речей не говорил, но выказывал свое отношению к тому, что говорилось за столом, согласно кивая головой или, покачивая ею в знак неодобрения. Почувствовав на себе взгляды собравшихся за столом офицеров, Михаил Андреевич, раскрасневшийся от волнения и выпитого, встал и после небольшого раздумья ответил:
– Кошка скребет на свой хребет… Мы все знаем, об чем эти слова. Федька Харламов… он угощает вас тут, а сколько он плохого сделал своим единоземцам?! Рассказать – не поверите, господа хорошие… Ведь его на селе зовут не иначе как «Федька Окаянный». Не знаю, как у вас в столицах и больших городах, а у нас зазря человека нехорошим словом не назовут…
– Замолчи, сволочь!..– Харламов вскочил со своего места и весь подался телом в сторону Кузнецова, но Мешков усадил его на место и обратился к Сурову:
– Будет ли правильно, господин штабс-капитан, что радушного хозяина в нашем присутствии будут оскорблять всякие…
–Хорошо, поручик, вот только дослушаем этого старого человека и отправим домой… Так чем же насолил вам Федор Харламов?
Сидевший рядом подпоручик показывал знаками, чтобы Кузнецов сел и замолчал. Но словно бес вселился в старика, а может быть, впервые в своей жизни он почувствовал такое пристальное внимание к себе со стороны богатых и важных людей, что захотелось ему выплеснуть всю досаду и горечь в отношении ненавистного ему и всем его землякам человека. Слабая надежда теплилась в душе старика, что, выслушав его, эти люди смогут сделать так, чтобы этот злодей уже больше никогда не смог бы делать гадостей, чтобы не подличал, не омрачал жизнь другим людям…
– Вот его отца, Михаила Ефимовича Харламова, в уезде знали все… да что в уезде, в самом Томске его знали… Почитали и стар, и млад… А Федька что?.. Только шкодить и умел… Волк загрыз паренька из-за его пакости… Ванька, что был здесь без руки… Он ить из-за него, почитай, руки лишился в японском плену… Товарищев бросил, а сам сбежал, да еще в селе всем обсказал, что всех наших солдат в плену порешили… Они вернулись из плену через год, а там каки-то бабы уже замуж выскочили… Опять горе в семьях!
Харламов не находил себе места. И теперь Мешкову помогал его удерживать на месте толстый поручик.
– Господин штабс-капитан, недостойно так унижать хозяина… позвольте вывести старика отсюда…– Мешков уже дрожал от негодования, но Суров, играя желваками, продолжал, молча, смотреть на Кузнецова. Принимая это за одобрение, Михаил Андреевич продолжал обличать ненавистного ему человека.
– …Ведь он что приехал сюда? Он ведь тут никому не нужон, он ведь на Рождество в осьмнадцатом году приехал сюда вот с этим вот господином и хотел сжечь отцовскую усадьбу со всеми людьми, что здесь были, со скотиной… Только всем миром отстояли дом и село… До стрельбы дело дошло… И сейчас с тем же приехал… Он ить как считает: не мне – так никому…
Наконец есаул словно прозрел и приказал старику замолчать. Лица всех сидящих за столом были мрачны. Обед был испорчен.
– Вот она какая жизнь простолюдинов: обман, волки, поджоги, месть… Бедная Россия, куда мы идем?! Что с нами будет?!.. А теперь слушай мою команду: трапезу закончить, пьянку прекратить! В два часа пополудни выступаем на Брюханово… Старика отправить живу-здорову… я верю ему, а не…
Он даже не посмотрел в сторону Харламова, но все поняли, кому предназначался этот главный упрек их командира.
– И еще… Это касается вас, господин Харламов. Если вы действительно прибыли отомстить своим землякам, прикрывшись нашей миссией, то, смею вас предупредить, вам это не удастся: ни один дом, ни одна постройка в селе не должна сгореть! Свои счеты вам не удастся отнести на счет белой армии? Пришла карательная экспедиция в пустое село. Партизан нет, наказывать некого, село жечь запрещаю!.. У нас и так много бесславных страниц в истории белого движения…его опошлили, опозорили, измельчили, но здесь и сегодня я вам не позволю добавить черной краски. Мы уйдем, а вы оставайтесь, сводите свои счеты лично, и если вас при этом эти мужики не линчуют, то считайте, что вам повезло. А если это случится, то в этом, наверное, будет своя сермяжная правда. Я не хочу быть в этой ситуации ни судьей, ни, тем более, палачом…
Проводите старика… Построение на площади в четырнадцать ноль-ноль, а сейчас командиры взводов останутся со мной для обсуждения плана дальнейших действий…
* * *
… Усталый и пьяненький возвращался Михаил Кузнецов домой. Ординарец хотел дать ему в сопровождение солдата, но встретил бурный отказ старика.
– Побойся Бога, сынок! Я у себя дома, я здесь хозяин, а вам еще воевать да воевать… Я сам дойду, мой дом-от вон, на горке…А тебе, сынок, спасибо… Я ведь только второй или третий раз в жизни такой коньяк-от пил, а уж с господами офицерАми за одним столом никогда не сидел, не довелось, а вот нынче так случилось… Ну, прощевай!..
Неверной походкой Михаил Андреевич пошел через мост, вверх по улице, к своему дому, все также поджимавшему своей спиной густой ельник. Ординарец проводил взглядом старика и вернулся в дом Харламовых. Солдаты, накормленные и угощенные чаркой водки, зная о скором построении и убытии, расположились в окрестностях усадьбы, некоторые, раздевшись до исподнего, купались прямо под мостом, но большинство же, составив винтовки в пирамиды, нашли тенек и дремали прямо на земле, подложив под голову сидора. Сейчас им было покойно, но что ждет их завтра, никто не знал…
…Старый Кузнецов уже добрался до своего дома, каких-то полсотни шагов оставалось до его потемневших от времени ворот, как сзади раздался топот копыт. Неужто этот паренек-ординарец опять что-то удумал… Ну, надо же, хотел ему засунуть в карман початую бутылку коньяка, чудак! Не взял ее старый Кузнецов: одно дело распить коньяк в компании, и совсем негоже с пирушки тащить его остатки...
Чувствуя общую слабость, Михаил Андреевич взялся рукой за жердину прясла, которое огораживало его огород и медленно повернулся назад… Перед ним верхом на коне стоял Федька Окаянный…
… Дед Прошка с прошлого вечера находился в доме Скопцовых. Проводил хозяев, присел к гробу Тимофея, молча вспоминая, как он увидел его в первый раз пучеглазым и шустрым мальцом, когда его родители приехали из-под какого-то дальнего Гурьева. Много раз потом дед Прошка ошибался в разговоре, путая Гурьев и Гурьевск… Гонял Тимошку и других пацанов из огорода Китовых, где всегда росли хорошие огурцы и яблоки… Помнил он, какие изможденные вернулись Тимофей, Гордей и Иван из плена: прямо как воскресение святого Лазаря!.. Его внучка Мария не дождалась Ваньки Кочергина, спуталась с этим харламовским дружком, Мешковым, и сгинула где-то в Томске… У Гордея с Аленой тоже не все просто сложилось после плена, много чего бабы судачили меж собой, но Тимошку его Зина дождалась… Еще потом ребеночка завели, и вот теперь нет у них отца…
– Ты баба молодая ишо, не дай божи, какому бандиту поглянешься… не посмотрят, что муж в гробу лежит… а я тут за Тимошей присмотрю, и за домом тоже…
Китовы рассердились, узнав о решении деда Прошки: дом родной не хочет стеречь, а к чужим в сторожа пошел… Вдова Александра Бронского, Ефимия, выпроводила своих сыновей в тайгу. Гонорились сначала здоровяки: кого нам бояться, но все же послушали мать и, взяв с собой харч и оружие, ушли на дальнюю заимку, забрав с собой более десятка добрых лошадей…
Кузнецовы собрались быстро, и Гордей уже готов был направить груженый ходок к Горелой сосне, но вдруг заупрямился Михаил Андре-евич: не поеду, и все! Мне жить осталОсь с кукиш малый, а я буду в прятушки играть!..
– Ходок переполнен, – продолжал выговаривать он Гордею, – вы с Аленой, Маша с женихом, Никитка… вон богатствов целая куча, и ведь не бросишь, все нужно…
– Батя, я все выброшу к чертовой матери!..– горячился Гордей, но Михаил отозвал сына в сторонку и шепнул на ухо, – чевой-то тяжко мне нонче, сынок, не сдюжу, боюсь, этих побегушек… сердце заходится… сам помру и вам обузой стану… А тут отлежусь немного, да и дед Прошка рядом будет… Ежели колчаки придут, то я Егория надену, авось он оборонит меня от басурманов… За домом пригляжу, за хозяйством всегда глаз нужон… Езжайте уж, КирилуИваныча с супружницей заберите лучше… вещей у них нет, а в тайге фершал всегда поможет, ежели беда приключится…
Через час с небольшим село опустело, и только глупые курицы, недоуменно поглядывая по сторонам, разгуливали по обезлюдевшим дворам и не выказывали никакой тревоги.
…Колесов с Мокой уже на въезде в село встретили Гвоздевых, направлявшихся в лес.
– Опять ты этих бандитов привел за собой? – накинулся Афанасий на Серафима.– И где ты берешь этих супостатов?
– Да нет больше супостатов, – огрызнулся Колесов, – всех казачки уложили…
– А этот мордатый не из той ли конпании? – продолжал наседать на горе-партизана старик.
– Мока отказался от роговцев… будет жить у нас в селе и строить новую советскую жизнь…
– Ты еще сам неизвестно с какого боку припеку на селе, а уже тащишь кого попало… Ладно уж, давайте за нами, потом разберемся… В лес уходим, потому как опять кого-то нечистая несет, вот только бы знать, кого?..
– Никак, каратели… Они за Роговым по следу шли… Эти всех казнить будут…– уверенно заявил Колесов. Проходившие рядом мужики и бабы услышали его последние слова, и вскоре все село знало, что идут каратели…
…Как ни уверен был Суров, что засады в селе нет, а все же приказал сделать один выстрел из пушки, для острастки, но так, чтобы снаряд разорвался поодаль от жилья и не порушил дома.
Грохнул выстрел, распугав гулявших кур. Десятки урских крестьян, услышав у себя за спиной грохот взрыва, перекрестились с облегчением: слава Богу, успели! Тайга укроет, тайга спасет…
Колонна карателей неторопливо, с опаской, вошла в село. Прежде, чем первые ряды ее поравнялись с зарослями кустарника, где накануне устроили засаду роговца мурские мужики, по приказу Сурова пулеметчик дал по ним длинную очередь из «максима», установленного на повозке. Эхом отозвалась тишина, накрывшая оставленное людьми село. Один взвод верхами штабс-капитан отправил в Подкопенное, по Урскому же веером рассыпались разъезды по два-три всадника, которые должны были проверить, нет ли в селе вооруженных людей, а также найти и привести на допрос к командиру местного жителя. Жечь дома и творить расправу над крестьянами было строго запрещено.
Пешие солдаты расположились на площади около харламовского магазина, а повозки с пулеметами были расставлены так, что каждая из них прикрывала дорогу, ведущую в село. Одна – со стороны Подкопенной, другая – со стороны Барита, а третья расположилась на мосту, и ствол ее пулемета смотрел в сторону Заурской и Расейской сторон Урского. На высоком крыльце магазина военных встретил Иван Кочергин. Он был в старой застиранной гимнастерке, оставшейся с японской компании, подпоясанный узким кожаным ремешком, а на груди его вызванивал свою мелодию орден святого Георгия. Поприветствовав незваных гостей, он пригласил офицера и его ближнее окружение под навес, в «бистро», где уже был накрыт стол с самоваром, с коньяком и прочими закусками. Во главе стола стояло кресло из кедра, на котором любил принимать гостей Михаил Харламов. Помогала ему Полина, заплаканная вдова дворника Филиппа. В ее маленькой избенке, притулившейся в глубине харламовской усадьбы, одиноко стоял гроб с телом мужа, но, она согласилась помочь Ивану, поскольку не меньше его боялась гнева карателей.
– Милости прошу, господин офицер… и помощников ваших, ежели пожелаете, можно усадить, угощения всем хватит…
– Благодарю за заботу, но лучше, хозяин, позаботься накормить солдат, что на площади…
– Похлебка уже доходит, каша готова, селедочки…если позволите, то и водочкой можем угостить?..
– По чарке, не более…
– Слушаюсь…
…За то время, что прошло после позорного бегства из собственной усадьбы Федьки Харламова, Иван сильно изменился. Никогда ни перед кем не заискивавший, он и со своим бывшим хозяином, Федором Харламовым, в последнюю их зимнюю встречу говорил вежливо, но не более. Ни страха не обнаружил, ни угодничества, а уж та вольница, которая докатилась до их села в начале восемнадцатого, все эти разглагольствования Симки Колесова и его дружков о свободе и равенстве, только еще больше укрепили его независимость и значимость в глазах односельчан. Нет-нет, да какая-нибудь баба шепнет подружке на ухо:
– Смотри, Ванька-то какой важный стал… чистое дело сынок купецкий, али сам Михаил Ефимыч…
Зато сейчас, привечая карателей, Иван, похоже, сам себе удивлял-ся: откуда у него вдруг появились лакейские манеры и сладкий голос прорезался, улыбочка угодливая не сходила с лица да слова приветливые летели одно за другим, сопровождаемые сдержанными полупоклонами. Убить был готов себя за это, пока не понял: внутренний страх за свою жизнь, инстинкт самосохранения заставлял вести себя так, а не иначе…
Штабс-капитан сел в кресло и кивнул своим офицерам:
– Присаживайтесь, господа, нельзя обижать хозяина…отведаем его коньячку, а ты, дружок, – обратился он к ординарцу, – проследи, чтобы всех солдат накормили да докладывай обо всем, что там творится…
Едва офицеры пригубили коньяк, как к ним под навес вошли двое мужчин – военный и гражданский. Это были Федор Харламов и Александр Мешков.
– Добрый день, господа… Хозяина вы не обидите… я рад вашему визиту в село… Давно пора всю нечисть отсюда выгнать!..
Иван узнал в говорившем мужчине Федьку Окаянного, изрядно попортившего ему жизнь и Александра Мешкова, полюбовника его бывшей жены, доведшего ее до самоубийства, и весь внутренне напрягся, а на лице его заходили желваки. Суров, кинув мимолетный взгляд на Ивана, остановил свой пытливый взгляд на Харламове. Один из его офицеров, что находился ближе к Федору и Мешкову, встал перед ними, одновременно прикрывая своего командира от неизвестных мужчин и не давая ему продвигаться дальше.
– Подпоручик, проверьте документы у этих господ, – приказал Суров, продолжая пить коньяк мелкими глотками. Пошелестев предъявленными ему бумагами, офицер, повернувшись к командиру через левое плечо, доложил:
– Харламов Федор Михайлович, купец, уроженец данного села, и поручик Мешков Александр Семенович, офицер 14-го стрелкового батальона 6-го полка Сибирской дивизии…
– Почему вы здесь, поручик, когда ваша часть бьется под Омском?
– Неделю назад я был ранен и помещен в лазарет, но сейчас все измени-лось на фронте… наши части отступают, госпиталь эвакуировали на восток, а мне дали десять суток для восстановления после ранения… С Федором Харламовым мы прибыли для излечения и решения своих насущных вопросов в его имение.
– Харламов тоже воевал?
– Никак нет, господин штабс-капитан, – совсем по-военному ответил Харламов.– По поручению начальника тыла Сибирской дивизии я обеспечивал снабжение войск продуктами и фуражом…
– … и благодаря вашим героическим усилиям положение на фронте резко выправилось в нашу пользу, не так ли, господин купец? – в словах Сурова явно звучала явная издевка.
– Господин офицер…– набычился Федор, и глаза его стали наливаться злостью.
– Погоди, Федор, – остановил его Мешков. – Господин штабс-капитан, смею доложить, что дела наши на восточном фронте в последние дни августа резко ухудшились. И вовсе не по вине господина Харламова. В данной ситуации он поступил как истинный русский патриот, но он не военный. Наши войска не могут сдержать натиска Красной армии, мы повсеместно отступаем… В ближайшее время фронт должен будет стаби-лизироваться в районе Новониколаевска и Томска… Белочехи открыли фронт, в частях наблюдается массовое дезертирство. Активизировались партизаны… Если вы еще не получили приказа к отходу, то получите со дня на день…
– Вы так уверенно говорите об этом, словно вы служили в штабе дивизии?..
– Со мной в госпитале лежал раненый полковник из штаба дивизии…
– Трус и паникер ваш полковник!.. Из-за таких вояк белое движение терпит поражение за поражением!..– голос Сурова звучал грозно, офицеры, оставив недопитый коньяк, уже стояли на ногах
– Расстреливать будем паникеров и таких вот раненых… дезертиров!
Мешков качнулся на своих длинных ногах, упрятанных в высокие хромовые сапоги, густо покрытые дорожной пылью, побледнел и сделал резкий шаг вперед, но был остановлен офицерами. В руках у некоторых были револьверы. Подпоручик, проверявший документы у Харламова, резко толкнул того в сторону и тоже обнажил пистолет.
– Пустите, господа, я хочу доказать штабс-капитану, что я боевой офицер и я действительно ранен в боях с красными бандитами…
– Господа, возьмите у них оружие, и позвольте поручику сделать то, что он хочет…– Суров не изменил своей позы и по-прежнему, сидя, пил коньяк. Когда наганы Харламова и Мешкова оказались на столе, штабс-капитан сделал легкий жест рукой своим офицерам: отойдите, мол, в сторону. Получив, наконец, свободу действий, Мешков торопливо стал расстегивать китель, но он был так возбужден, что его руки с трудом справлялись с медными пуговицами. Полы кителя распахнулись, Мешков рванул на груди белую рубаху и обнажил грудь, перебинтованную крест-накрест, в некоторых местах на бинтах виднелись следы засохшей крови.
– Я бы сорвал эти бинты, чтобы удовлетворить ваше любопытство, господин штабс-капитан, но, боюсь, вновь откроется кровотечение и я потеряю сознание…
– Не стоит этого делать, поручик…– проговорил Суров, ставя бокал на стол. Голос его уже звучал примирительно.
– …Но прежде чем я потеряю сознание, я хотел потребовать у вас сатисфакции … мы будем стреляться…
– Успокойтесь, Мешков…
– …Вы офицер, и должны принять вызов…
– Молчать!– рявкнул штабс-капитан и грохнул кулаком по столу, опрокинув на пол стоявшие на краю бутылки с коньяком и изъятые наганы. Все присутствовавшие при разговоре офицеры, в том числе Мешков с Харламовым, и забытый всеми Иван Кочергин, вздрогнули и вытянулись в по стойке «смирно». Дальше Суров говорил, все более распаляясь.– Мы терпим одно поражение за другим, нам не хватает командирских кадров, нам не хватает солдат, а мы будем стреляться назло врагу?! Вы сами говорите, поручик, что дезертиры толпами покидают наши ряды, а как с ними бороться, если не террором, не карательными мерами?! Нашему экспедиционному отряду поставлена именно эта задача – карать! Расстреливать и вешать всех: красных бандитов, мародеров и военных дезертиров! И мы будем это делать!..
Он раскрыл серебряный портсигар, дрожащими от волнения руками вынул папироску и прикурил от огня зажигалки, которой поспешил чиркнуть толстый поручик. Сделав несколько затяжек в полной тишине, Суров резко сменил тему разговора:
– Петр Арсентьевич, – обратился он к поручику, – откуда у вас это? – глазами он указал на зажигалку, сделанную из винтовочной гильзы. – Это же моветон, господа… Грубая поделка… Другое дело, когда она изготовлена в Швейцарии, в Париже, на худой конец, на Путиловском, но это?.. Ну, как можно, господа?..
Поручик покраснел и обескуражено вертел зажигалку в руке, не решаясь ее ни выбросить, ни вернуть в свой карман.
– Подарок солдат, Евгений Иванович… На именины подарили…отказать неудобно было…
– Ладно, ладно, господа… Я верю вам, господин поручик и прошу извинить мою горячность… Да-а, господа, помогите поручику Мешкову привести себя в порядок и верните гостям оружие. Я предлагаю считать все происшедшее недоразумением и смыть его … коньяком, но не кровью?.. В этом доме, надеюсь, есть еще коньяк, или нам его придется собирать с полу?
Шутку командира оценили все присутствующие и встретили ее сдержанными улыбками, напряжение исчезло.
– Хозяин?..– Суров бросил взгляд на застывшего в стороне Кочергина, затем, словно спохватившись, обратился к Харламову.– Федор …э-э…
– …Михайлович, – поспешил с подсказкой подпоручик, который до сих пор еще тискал в руках документы Харламова и Мешкова.
– Да-да, Федор Михайлович… Если вы действительно хозяин этой усадьбы, то кто же сей… человек? – Он кивнул головой в сторону Кочергина.
– Это всего лишь мой приказчик, – с заметной усмешкой ответил Харламов, – Иван Иванов…Кочергин.
Кочергин стиснул зубы и опустил глаза, дабы не выдать свою ярость.
– Что ж вы его как холопа навеличиваете, Федор Михайлович? Более полувека вольная дарована мужикам, а вы все за старое? А он нас так приветливо встретил, что и сомнений не было, что это и есть хозяин сих славных хором…
– Времена нынче тревожные, Евгений Иванович, я часто бываю в отъезде по известным делам… приходится слуг оставлять на хозяйстве… Но хама сколько не учи – все хамом останется…
Харламов видел, что его слова ранят Кочергина, что он едва сдерживает себя, но продолжал унижать. Заметив, что офицеры, рас-севшись вокруг стола, уже давно и с нетерпением ждут окончания этих разговоров и появления коньяка, бросил небрежно Кочергину:
– Ванька, сбегай-ка за коньяком для господ офицеров. Да пошевеливайся!..
Кочергин, никогда доселе не знавший такого обращения не только от Федьки, но и его отца, сейчас просто оторопел от наглости последнего. Простодушный и малограмотный мужик, он не мог знать, что купеческий сынок, всегда боявшийся своего отца и его, Ивана, опасался остаться наедине с этим одноруким силачом после ухода из села отряда, и потому сейчас всячески старался вывести Ивана из себя, спровоцировать на безрассудный поступок перед карателями, а затем расправиться с ним их руками. Напрямую же попросить штабс-капитана арестовать Ивана он не посмел, потому что не мог предъявить ему, георгиевскому кавалеру, никакого веского обвинения.
Ничего не ответив, Иван скорым шагом вышел из комнаты.
* * *
– Это что за демарш?!..– грозно спросил Суров. Мешков, сидевший за столом рядом с другими офицерами, понял, что слова, которые скажет Федор, приведут к неминуемой расправе над Кочергиным, и поэтому поспешил опередить друга, но в это время под навес с докладом вбежал ординарец:
– Ваше благородие, проверка закончена, вооруженных людей в селе нет, но привели одного местного старика…
– Кто таков?
– Кузнецов Михаил…
– …Привредный мужик, скажу вам…– начал, было, Харламов, но его перебил ординарец.
–… Промежду прочим – георгиевский кавалер…
– Введите, – приказал Суров, открывая портсигар и закуривая новую папироску, а между тем Мешков шепнул своему другу на ухо:
– Федор, не рви сердце, потом посчитаешься с ними, да сходи за коньяком, не зли офицеров… Мой тебе совет!..
Федор скрылся за дверью, ведущей на кухню, а мгновение спустя ординарец ввел под навес «бистро» Михаила Кузнецова и доложил командиру:
– Кузнецов, ваше благородие… Там первый взвод возвращается из соседней деревни…
– Проведешь сюда Быкова, и проследи, чтобы его солдат накормили…
Ну-с, господин георгиевский кавалер, за какие подвиги крест получил? – этот вопрос Суров адресовал уже Кузнецову.
– Здрамжелам, вашбродь! Давно это было, наверное, забыть уже пора, да вот пока мы шевелимся, и вспоминать приходится…
– Ну-ну, старик, тебя и сейчас хоть в строй!.. Так все же?
– За турецкую канпанию… Турок малость побили, так вот…
– Славная была «канпания»! Мой дядя тоже воевал там... Ну, а сейчас-то что у вас тут творится? Где все мужики? Где бабы, дети?
– Так, вашбродь, бандиты одолели! Наскочут, то им дай, другое им дай!..
– Это ты про регулярные войска? Про Сибирскую армию?
– М-м…– замялся Кузнецов, – оно, конечно, и эти приходили и спрашивали сена, лошадей… Но мы-то понимаем, что война… собирали по селу… как говорится, с миру по нитке – голому штаны…
– Как-как? – едва сдерживая смех, спросил штабс-капитан.– Значит, вы на штаны нашим солдатам собирали? – И он, все же не выдержав, засмеялся, увлекая за собой других офицеров. Было видно, что старик несколько растерялся от такой реакции военных, но быстро взял себя в руки и продолжил рассказ:
– Про штаны-то я так, к слову… завсегда мы откликались на их просьбы, так ведь другие-то как: вынь да отдай последнее, а тут прознали мы, роговцы, ити их мать, красные партизаны, наскочили из Алтаю… Справных мужиков убивают, попов вешают… Ну, собрались мы всем миром, да дали им по загривку! А тут слух прошел, что этот Рогов всю свою армию на нас повел, но тут уж куда? Только в тайгу дорога… Вот все и подались в тайгу… Кто бы знал, что это вы идете…
– И вы бы все остались по домам?..
– А то как? За вашими солдатами баловства большого не наблюдали… Построжатся малость, кому-то задницу плетьми поправят, но чтобы вешать?..
Офицеры слушали старика и на лицах у них гуляли улыбки. Рейд для роты складывался весьма удачно, воевать, похоже, здесь не с кем, хорошая летняя погода да еще коньячок… Тут, словно вспомнив о нем, Суров крикнул вслед ушедшему Харламову:
– А где хозяин-то, долго он еще будет томить моих офицеров?..
Вошедший прапорщик Быков, чей взвод только что вернулся из Подкопенного, коротко доложил командиру:
– В селе только старики, все остальные ушли в лес…Бандитов испуга-лись…
– Здесь такая же картина, – ответил Суров, – присаживайся, Иван Савельевич. Ну, где там наш хозяин, или шомполов ему захотелось? – этот вопрос он адресовал уже ординарцу, который тут же сорвался с места и полетел вслед за Харламовым.
Задержка с коньяком была вызвана тем, что Федор, уже набрав-ший в погребе с полдюжины бутылок коньяка и сложивший их в корзину, шел через двор, как нос к носу встретился с Иваном Кочергиным.
– Что, карателей навел на земляков? Мало пакостей наделал, еще хочется, Окаянный?!
– Уйди с дороги, пока я тебя не пристрелил, уродец однорукий! Всю жизнь ты батрачил на нас, батраком и сдохнешь!..
Вспыхнул Иван, сжал свой могучий, но, увы, единственный кулак. Будь у него при себе наган, застрелил бы сейчас Окаянного, но, когда шел встречать колчаковцев, он предусмотрительно выложил его, опасаясь обыска. У Харламова же наган торчал из правого бокового кармана пиджака, но в правой руке он держал корзину с коньяком. Вот он перехватил корзинку в левую руку и потянулся за оружием, но уже в следующее мгновение страшный удар опрокинул его навзничь. Корзина выпала из его рук, оглашая двор звоном битого стекла и орошая его пыльную поверхность шустовским коньяком. Подхватив с земли выпав-ший наган Харламова, Иван бросился вглубь дворовых строений – там-то он знал много укромных мест. Выглянувшая на шум Полина, вдова дворника Филиппа, молча перекрестилась и поспешила вернуться в свою комнатку, где второй день в гробу лежал еще не отпетый и неоплаканный земляками ее муж.
Ординарец нашел хозяина усадьбы лежащим в луже коньяка. Он безумными глазами смотрел в небо, и что-то пытался произнести, но выбитая челюсть не позволяла ему сказать ни одного слова.
– Кто ж тебя так-то?.. Эй, родимый, вставай, господа офицера коньяку хочут!.. – он посадил Харламова и стал объяснять, размахивая руками, что нужно идти за коньяком. Федор силился что-то ответить, но его челюсть, сильно выдвинутая влево, не позволяла ему ни рот закрыть, ни произнести хотя бы слово. Зная крутой нрав Сурова, ординарец был в отчаянии, и, глядя на беспомощные попытки побитого хозяина что-то сказать, со всего размаха ударил его в челюсть. Охнув, Федька потерял сознание и снова упал навзничь. Увидев ушат с водой, стоявший на скамейке у стены, ординарец схватил его и окатил Харламова. Эта мера привела того в чувство, он даже сам поднялся, но говорил с трудом:
– Н-на д-до ар-рэстовать…
– Потом арестуем кого надо, а сейчас тебя плетьми отходят, если коньяку не принесешь!.. Бегом! Бегом…
– А ты что же не ушел в лес? – продолжал допрос Кузнецова штабс-капитан. – Или смерти не боишься?
– Всю жизнь боялся, а теперь устал… Семьдесят пятый годок уже мне, пожил свое, устал, а тут еще сердце… Да и нельзя жилье оставлять без глазу… У нас ведь нонче по дворам девять покойников ждут своего часа… Их хоронить надо, по- нашему, по-христиански, а заместо того мы сами хоронимся кто-где… разве ж это жизнь?..
Видя, с каким вниманием его слушают офицеры, старый Кузнецов еще что-то хотел сказать, но в это время под своды «бистро» вошли ординарец с Федором Харламовым, и он осекся, замолчал. Вид Харламова был жалок, на что сразу обратили внимание офицеры, а Суров, строго взглянув на ординарца, только спросил:
– Ты за что его так?..
– Ваше благородие… Не я это, видит Бог… Я побежал по вашему приказанию, а они… вот он, значит, – он кивнул на Харламова, – лежит на земле, а вокруг коньяк разбитый…
– Федор Михайлович, что с вами?
Лицо купца исказила мучительная гримаса, и он с трудом произнес:
– Б-бунт х-хамов…
– Бунт – это плохо! Бунтарей мы вешали и вешать будем!..
– Господин штабс-капитан, – поднялся из-за стола Мешков.– Я не первый раз здесь… У них давние и очень не простые отношения, и мне кажется, они сами смогут разобраться, а пока позвольте предложить коньяку и подкрепиться после дороги…
– С Богом!– коротко бросил штабс-капитан, – да не забудьте нашего геройского старика угостить.
Офицеры оживились, зазвенели бокалы, вилки, ложки. Подпоручик, на долю которого выпало быть распорядителем за столом, усадил Михаила Кузнецова с краю и налил целый бокал коньяка: пей, дед, за славу русского оружия! Раздались тосты… Вскоре дворничиха принесла чугунок вареной картошки и жареного гуся и как есть водрузила на стол.
– Господа, – поднялся с места толстый поручик, – приметы нового времени, прошу обратить внимание: русские офицеры, а едим, да нет – жрем картошку прямо из котелка, как крестьяне, и за одним столом с крестьянами!.. Я предлагаю выпить за нашу победу, за то, чтобы вернулись старые добрые времена…
– А как вернуть старые добрые времена, когда казнен государь-император? – резко перебил поручика прапорщик Быков. Несмотря навыпитое, он был бледен, тонкие губы его были крепко сжаты и, казалось, слова с большим трудом покидали его рот. – Или вы, господин поручик, предлагаете государя-императора избирать также, как сельского старосту или депутатов Госдумы? К чему же мы придем, господа?!
– Господа, господа… – не унимался раскрасневшийся поручик, – но такое уже было, и своего царя наши пращуры избирали на Соборе…
Суров, молча, наблюдал за происходящим за столом и участия в разговоре не принимал, время от времени поглядывая на побитого Харламова, и вдруг обратился с вопросом к Михаилу Кузнецову:
– А что, старик, кто мог так…– он сделал паузу и еще раз внимательно посмотрел на Харламова, – … кто мог так обидеть нашего радушного хозяина и за что?
Михаил Кузнецов, изрядно выпивший в компании подпоручика, уже достаточно освоился в необычной для него обстановке и, хотя речей не говорил, но выказывал свое отношению к тому, что говорилось за столом, согласно кивая головой или, покачивая ею в знак неодобрения. Почувствовав на себе взгляды собравшихся за столом офицеров, Михаил Андреевич, раскрасневшийся от волнения и выпитого, встал и после небольшого раздумья ответил:
– Кошка скребет на свой хребет… Мы все знаем, об чем эти слова. Федька Харламов… он угощает вас тут, а сколько он плохого сделал своим единоземцам?! Рассказать – не поверите, господа хорошие… Ведь его на селе зовут не иначе как «Федька Окаянный». Не знаю, как у вас в столицах и больших городах, а у нас зазря человека нехорошим словом не назовут…
– Замолчи, сволочь!..– Харламов вскочил со своего места и весь подался телом в сторону Кузнецова, но Мешков усадил его на место и обратился к Сурову:
– Будет ли правильно, господин штабс-капитан, что радушного хозяина в нашем присутствии будут оскорблять всякие…
–Хорошо, поручик, вот только дослушаем этого старого человека и отправим домой… Так чем же насолил вам Федор Харламов?
Сидевший рядом подпоручик показывал знаками, чтобы Кузнецов сел и замолчал. Но словно бес вселился в старика, а может быть, впервые в своей жизни он почувствовал такое пристальное внимание к себе со стороны богатых и важных людей, что захотелось ему выплеснуть всю досаду и горечь в отношении ненавистного ему и всем его землякам человека. Слабая надежда теплилась в душе старика, что, выслушав его, эти люди смогут сделать так, чтобы этот злодей уже больше никогда не смог бы делать гадостей, чтобы не подличал, не омрачал жизнь другим людям…
– Вот его отца, Михаила Ефимовича Харламова, в уезде знали все… да что в уезде, в самом Томске его знали… Почитали и стар, и млад… А Федька что?.. Только шкодить и умел… Волк загрыз паренька из-за его пакости… Ванька, что был здесь без руки… Он ить из-за него, почитай, руки лишился в японском плену… Товарищев бросил, а сам сбежал, да еще в селе всем обсказал, что всех наших солдат в плену порешили… Они вернулись из плену через год, а там каки-то бабы уже замуж выскочили… Опять горе в семьях!
Харламов не находил себе места. И теперь Мешкову помогал его удерживать на месте толстый поручик.
– Господин штабс-капитан, недостойно так унижать хозяина… позвольте вывести старика отсюда…– Мешков уже дрожал от негодования, но Суров, играя желваками, продолжал, молча, смотреть на Кузнецова. Принимая это за одобрение, Михаил Андреевич продолжал обличать ненавистного ему человека.
– …Ведь он что приехал сюда? Он ведь тут никому не нужон, он ведь на Рождество в осьмнадцатом году приехал сюда вот с этим вот господином и хотел сжечь отцовскую усадьбу со всеми людьми, что здесь были, со скотиной… Только всем миром отстояли дом и село… До стрельбы дело дошло… И сейчас с тем же приехал… Он ить как считает: не мне – так никому…
Наконец есаул словно прозрел и приказал старику замолчать. Лица всех сидящих за столом были мрачны. Обед был испорчен.
– Вот она какая жизнь простолюдинов: обман, волки, поджоги, месть… Бедная Россия, куда мы идем?! Что с нами будет?!.. А теперь слушай мою команду: трапезу закончить, пьянку прекратить! В два часа пополудни выступаем на Брюханово… Старика отправить живу-здорову… я верю ему, а не…
Он даже не посмотрел в сторону Харламова, но все поняли, кому предназначался этот главный упрек их командира.
– И еще… Это касается вас, господин Харламов. Если вы действительно прибыли отомстить своим землякам, прикрывшись нашей миссией, то, смею вас предупредить, вам это не удастся: ни один дом, ни одна постройка в селе не должна сгореть! Свои счеты вам не удастся отнести на счет белой армии? Пришла карательная экспедиция в пустое село. Партизан нет, наказывать некого, село жечь запрещаю!.. У нас и так много бесславных страниц в истории белого движения…его опошлили, опозорили, измельчили, но здесь и сегодня я вам не позволю добавить черной краски. Мы уйдем, а вы оставайтесь, сводите свои счеты лично, и если вас при этом эти мужики не линчуют, то считайте, что вам повезло. А если это случится, то в этом, наверное, будет своя сермяжная правда. Я не хочу быть в этой ситуации ни судьей, ни, тем более, палачом…
Проводите старика… Построение на площади в четырнадцать ноль-ноль, а сейчас командиры взводов останутся со мной для обсуждения плана дальнейших действий…
* * *
… Усталый и пьяненький возвращался Михаил Кузнецов домой. Ординарец хотел дать ему в сопровождение солдата, но встретил бурный отказ старика.
– Побойся Бога, сынок! Я у себя дома, я здесь хозяин, а вам еще воевать да воевать… Я сам дойду, мой дом-от вон, на горке…А тебе, сынок, спасибо… Я ведь только второй или третий раз в жизни такой коньяк-от пил, а уж с господами офицерАми за одним столом никогда не сидел, не довелось, а вот нынче так случилось… Ну, прощевай!..
Неверной походкой Михаил Андреевич пошел через мост, вверх по улице, к своему дому, все также поджимавшему своей спиной густой ельник. Ординарец проводил взглядом старика и вернулся в дом Харламовых. Солдаты, накормленные и угощенные чаркой водки, зная о скором построении и убытии, расположились в окрестностях усадьбы, некоторые, раздевшись до исподнего, купались прямо под мостом, но большинство же, составив винтовки в пирамиды, нашли тенек и дремали прямо на земле, подложив под голову сидора. Сейчас им было покойно, но что ждет их завтра, никто не знал…
…Старый Кузнецов уже добрался до своего дома, каких-то полсотни шагов оставалось до его потемневших от времени ворот, как сзади раздался топот копыт. Неужто этот паренек-ординарец опять что-то удумал… Ну, надо же, хотел ему засунуть в карман початую бутылку коньяка, чудак! Не взял ее старый Кузнецов: одно дело распить коньяк в компании, и совсем негоже с пирушки тащить его остатки...
Чувствуя общую слабость, Михаил Андреевич взялся рукой за жердину прясла, которое огораживало его огород и медленно повернулся назад… Перед ним верхом на коне стоял Федька Окаянный…
… Дед Прошка с прошлого вечера находился в доме Скопцовых. Проводил хозяев, присел к гробу Тимофея, молча вспоминая, как он увидел его в первый раз пучеглазым и шустрым мальцом, когда его родители приехали из-под какого-то дальнего Гурьева. Много раз потом дед Прошка ошибался в разговоре, путая Гурьев и Гурьевск… Гонял Тимошку и других пацанов из огорода Китовых, где всегда росли хорошие огурцы и яблоки… Помнил он, какие изможденные вернулись Тимофей, Гордей и Иван из плена: прямо как воскресение святого Лазаря!.. Его внучка Мария не дождалась Ваньки Кочергина, спуталась с этим харламовским дружком, Мешковым, и сгинула где-то в Томске… У Гордея с Аленой тоже не все просто сложилось после плена, много чего бабы судачили меж собой, но Тимошку его Зина дождалась… Еще потом ребеночка завели, и вот теперь нет у них отца…