* * *
Камсатов пришел к ним в бригаду из другой пару месяцев назад, оттуда его попросили за драку, хотели совсем выгнать. Петру лет 27–28, шесть из них сразу отсидел за грабеж, три его старших брата с малолетства и с редкими передышками смотрят на белый свет через четырехрогие ёжики колючей проволоки. Мать-старуха – одна у него родственница на свободе, пенсия небольшая, кормить детину взрослого не в состоянии, а сидеть все же надоело, и пошел Пета мантулить в забой. Работать он может, но вот понятия лагерные мешают жизни и работе.
Шахтеры в матерщине виртуозы, загнуть могут в небоскребы этажей, и слово «козел» в частом употреблении, но без лагерного, второго значения. Пета же никак этого уразуметь не мог и в ответ на каждое обращение к нему именем бородатого рогатого животного угрожал кинуться в штыковую атаку то с лопатой, то с ломом. И ударил одного парня по каске и по спине подборкой. Когда его перевели к ним, бригадир Семен предупредил Лукича. В первую же смену Лукич провел беседу, только пришли в забой:
– Петро, послухай меня. Ты, говорят, шибко блатной и на слова некоторые реагируешь, как бык на красную тряпку. Пойми, мы-то не блатные, а работяги, бывает што-то не ладится, слова вылетают нехорошие, но это не по-лагерному, просто привычка. Усек?
Пета поднял голову от забутовки:
– Я-то усек, но и вы усеките, што меня шесть лет учили за козла сразу резать.
Леха встрял:
– А ты переучивайся, тут не лагерь, а забой.
Леха не зря влез в разговор, у него словцо это часто выпрыгивает изо рта, особо когда с похмелья, да и у Лукича проскакивало. Пашка такими определениями не злоупотребляет, у него брат тоже мотает не по первой, и в паузах промеж посадок он просвещал младшего.
Через неделю примерно произошел первый инцидент. Крепили круг, Пета уронил затяжку вертикально Лехе на ногу, тот от боли заорал:
– Козел, ты че, граблями своими удержать ничего не можешь?
Пета спрыгнул с настила, да так реактивно, ухватил кусок породы с острыми гранями, плохо бы кончилось. Павел был рядом, действовал не раздумывая, цапнул рванувшегося Петра за шахтовую спецуру сзади и дернул назад. Камсатов буксанул сапогами по породе, в точь грузовик на глинистой дороге, оглянулся, зло фиксы засверкали в фонарном свете:
– Ты-то чё впрягаешься, лошкомойник, студент зачуханный, –
а в правой руке оружие пролетариата.
Тут уж Пашку заусило:
– Пета, ты сам за базаром не следишь. Так вот я тебя предупреждаю, еще раз услышу в свой адрес подобное – как ту ложку, тебя согну-разогну и сломаю. Не веришь, я тебе счас это продемонстрирую,
и породина не поможет.
В Пашином голосе такая гроза клокочет, Пета одумался, разжал ладонь; посмотрел прямо в свет:
– Ладно, Пахан, че ты, в натуре, я кипятной, но и он пусть помело свое прикусит.
Леха подытожил:
– Все, кончаем, бугор идет.
Лукич все же узнал, Леха сам, скорее всего, и рассказал. На другой день спросил у Паши:
– Что у вас за стычка получилась с Петром?
Выслушал, задумчиво:
– Да, придется, видно, лечить парня. А Лехе я втык дам, чтоб тоже с языком своим поаккуратнее был.
Паша не понял про лечение, но уточнять не стал. И вот месяц тому лечение стало неизбежным. Леха с Петой несли ножку, в ней весу пуда четыре, такая профильная железина, плавно закругленная вверху. Ножки ставятся по бортам забоя, сверху кладётся на них и в них огнива, крепится хомутами на болты, получается круг, его уголками соединяют с предыдущим и вкруговую перекрывают досками, по-шахтерски – затяжками, ограждая от падения породы. Грунт выработки не паркет элитных гостиных, а и там спотыкаются. Ямка, а может, камень под ногу – и Пета хроманул левой, ножку выронил из руки, он шел сзади, ножку несли не на плечах, а в опущенных руках, она изгибом у Петы вырвалась и пошла клониться, выворачиваясь к грунту. Леха от нежданки такой тоже выпустил свой конец, металл застремился вниз, собирая складкой штанину сапог и кожу под ними, хорошо, ступня не попала. Ну и выдал Леха такие словесные пассажи, где «козел» звучало как нежный эвфемизм слова из лексикона Никиты Сергеевича в адрес художников и скульпторов.
Павел готовил приямок под ножку, услышал рев, обернулся – они метрах в восьми-десяти. Леха сидит на левой ноге, нянчит отставленную правую. Паша из виду выпустил Пету, он стоял на окраине света, а летящий в Леху топор хорошо разглядел. Где Пета его успел взять, непонятно, хорошо, что он отнюдь не Чингачгук, топор летел, крутясь беспорядочно в обеих плоскостях. Леха с пузком, не шибко проворен, а в данный момент, как хороший боксер, унырнул от летящего оружия, упал топор, ставший орудием мщения, звонко залязгал по породе лезвием. Лукич был ближе и понял, что этим не ограничится. Когда Пашка подбежал, бригадир уже выкрутил лом из рук Петы и держал его своими клешнями за грудки, собрав в ладони всю рубаху от ворота до подола. Он сам в рубашке, жарко при работе, рукава засучены выше локтей, буграми и длинными холмами пучились мышцы, волосьем крытые. Пета искажен лицом, глаза по-крысьи краснят от света светильника бригадирского.
– Ну все, парень, придется тебя лечить по-шахтерски, иначе ты кого-нибудь убьешь и сам под вышак пойдешь.
Ловко и быстро перехватил правой Петра за ремень штановый, тот приподнялся, повернулся и уже лежит на спине, каска упала с головы, фонарь выскочил из зацепа, уткнулся светом в грунт.
– Леха, иди сюда, потом выть будешь, нога-то не сломана, надеюсь, да быстрее, – а сам в наклоне держит лежащего: – Ну-ка, давай, голубок, на живот, – и рывком перевернул Пету. – Пашка, держи ноги, а ты голову, я лекарство принесу.
Паша пока понять ничего не может, но послушно прижал ноги Петы к земле, стоя на коленях, прихромавший Леха сел ему на голову, и, диво, Пета лежал без сопротивления, тоже не понимал. Бугор принес подборку, не большую самую, чуток поменьше и с обрезанными бортами.
– Держите? Покрепче держите. Получай, друг ситный, во излечение души и усмирение духа.
Живая плоть и бездушное железо, плоть угнетается, железо торжествует. Лукич перпендикулярно к наказуемому замахнулся от души, до головы, удар чавкнул по мягкому, как камнем не в воду, в болото. Лопата хоть и урезанная, а все одно в размер обеих полупопиц нежирного Петы. Первый этот удар вздул ярость в Петре, он рванулся телом, ноги под Пашкой в судороге задрыгались, а из-под Лехи, задавленно звуча, извергся поток угроз:
– Ну, твари поганые, завалю я вас всех!
Еще хлопок и чавк тела, пыль из робы заискрилась в свете трех фонарей.
– Леха, тебе все, не жить больше.
Лопата в одном ритме заходила по амплитуде замаха.
– Я вас поодиночке всех выловлю и порежу. У, гады.
Звук изменился, похоже, кровь скопилась под штанами. Пета смолк на десятом ударе, после двенадцатого Лукич бросил лопату:
– Все, отпускайте, пусть полежит, подумает.
Часа два до конца смены работали втроем и молча. Лехе залили йодом и забинтовали длинную полосу соскобленной кожи от коленки до выступающей косточки над ступней, он хромал, морщился, но работал наравне, старался, чуя и свою вину. Перед съемом с работы, прибрав инструмент, подошли к лежащему Камсатову. Лукич присел рядом:
– Петя, вставай, идти пора, смена кончилась.
Помолчал.
– Я тебе, случаем, мужского ничего не отбил? Ну, вставай, вставай.
Петя зашевелился, повернулся на бок, охнул невольно.
– Пашка, Леха, помогите встать человеку, – те готовно подняли Петра, Леха надел ему каску, поднял болтавшийся ниже пояса фонарь, прикрепил защелкой в касочное отверстие. Голос у Петра спокойный оказался, когда заговорил:
– Мужики, не надо об этом болтать никому, если растрещите, тогда точно порешу вас.
– Ты, парень, не попугивай, а трещать никто не будет, слышали все? А тебе, Леха, скажу: ежели язык свой поганый не укоротишь, то и тебя полечим, так будет справедливо. У нас коллектив, и мы в шахте,
а не на полянке ягоды собираем. Не дай Бог, што случится, мы друг друга выручать должны. На этом покончим, и думаю, такое больше не повторится. Если спросят, как да што, скажи, с настила упал прямо задницей на породу. Пошли, вон смена уже идет.
Петя осторожно ступал при ходьбе, он Павлу потом говорил, что мать лечила отварами и травы прикладывала. Больше конфликтов не было, но Петро стал неразговорчив и в сторонке.
* * *
Потом Паша с Лукичом обедали, Леха с Петой отдыхали. Пашка привык обедать в коллективе, позвал напарников, Пета сначала отнекивался, все же подошел, Лукич развернул свой обед. Хвалили пироги Пашиной мамы, умяли голодными ртами и домашние котлеты Лукичевой жены, объедение, да еще с зеленым лучком и первыми огурчиками, запивали кто водой, кто чаем из фляжек. После обеда устроили небольшой передых. Леха попросил:
– Лукич, расскажи, как ты в Москву ездил в гости и как тебя там угощали.
– Да ну тебя, я уж рассказывал.
– Не, интересно все же, ты еще разок расскажи, вон Пета поди и не слыхал.
– Точно, не слыхал.
Лукич в марте был в отпуске, ездил с женой к ее родне в столицу.
– Ну, приехали, значится, мы раненько утром, но метро уже работало. Я уже не помню название улицы, с час, наверное, добирались. И што интересно, народу на улицах полно, рано москвичи встают. Добрались, значит, дом нашли, на лифте поднимаемся, восьмой этаж у них, открывает зять, муж сестры моей Степановны, она помладше будет. Ну, объятья, поцелуи, мы подарки привезли, у них дочка в пятом классе учится. Квартира хорошая, телевизор цветной, холодильник большой, я таких не видал. Сели завтракать, зять достал из того холодильника начатую бутылку водки, пробочкой аккуратно заткнута, Ольга на стол собрала. Ну, мужики, это не стол, это издевательство над желудком.
На блюдечке кружочки колбасы, хлеб в розетке фигурной, яичко вареное и на дольки нарезано. Все! Зять налил в стопочки ростом с наперсток водочки, остальное убрал опять в холодильник. Выпили, я кружок колбасы подцепил вилкой, а через него люстру видать, во рту он не ощущается. А через хлеб можно перед зеркалом расчесываться. Зять на работу заспешил, Ольга тоже, а мы-то с поезда, не жрамши. Они нам ключи оставили от квартиры, кучу наказов. Ушли хозяева, я супруге своей говорю: «Пойдем-ка, Степановна, поедим да выпьем по-человечески». Собрались, пошли, магазины там на каждом углу, купили пару «Столичной», палку колбасы, хлеба, а где пить? Да просто – зашли в какой-то сквер, там лавочки, тепло уже, сели, у Степановны сумка большая и стакан складной, в дорогу брали. Степановна прямо в сумке наливает, все же страшно, вдруг милиция заберет за распитие в общественном месте. Литр уговорили и колбасу всю, вроде наелись. Милиция нас не обнаружила, а вот бичи сразу и усекли, что мы пьем. Двое крутились рядом, оказывается, им пустые бутылки нужны.
На Пету рассказ произвел сильное впечатление.
– И че, в натуре, хлеб прям так тонко режут? Я видел в БУРе один артист ниткой так резал, но то в БУРе.
– Да, што я, врать буду? Неделю гостили там и постоянно подкармливались в магазинах и столовых, неудобно просить, скажут: проглоты сибирские. Жизнь в Москве дорогая, экономят на всем, да и привыкли. Один раз мы купили три кило мяса, нажарили на сковороде, они с работы пришли, увидели, у зятя очки сразу запотели, а когда увидел в холодильнике четыре бутылки водки, я думал, его кондрат хватит. А ничего, пил много и ел не хуже, аж уши под очками шевелились, как у кролика.
– Знаю я их по лагерям, москвичей этих, жлобье они все поголовно.
* * *
И дальше шла работа, отгрузили отпалку, ставили круг, приходил мастер, потом десятник дегазации, мерил прибором ШИ-10 содержание газов в забое. Обычная работа, обычная смена.
В десятом часу вечера пришел домой Павел, после мойки купил в буфете хлеба булку, пожарил картошки, поел, почитал и спать.
* * *
Девушка стоит в воде чуть выше колен, цветные плавки волнующе-выпуклым у ног треугольником расходятся к бедрам, такой же цветастый лифчик укрывает спелые груди. У ней светлые, влажные у кончиков волосы, она брызгает, черпая ладошкой, воду на косо уходящую от глаз вниз бетонную плиту и смеется. Вот подняла обе руки вверх, сцепила пальцы, темные кущины подмышек тоже волнующи.
А Пашке солнце жжет правую руку, он лежит на камнях у воды, животом вниз, голова на ладонях согнутых рук и повернута к девушке. Надо встать и идти туда, к соблазнительнице, взять ее на руки и нести на берег, прижимая крепко.
Открыл глаза. Он действительно так лежит, как снилось, и солнышко, найдя прореху в тополиной листве, жарит ту же правую руку через стекло.
«Прямо хоть Катьку иди лови, – но вспомнил, как его при последней встрече неприятно передернуло, когда он увидел улыбающийся Катькин рот, а в нем остатки пищи промеж зубов. – Нет уж, только не ее. Вообще это не дело, сегодня-завтра отработаю, и надо ехать Ленку возвращать, а то точно по бабам побегу, без разбору».
Будильник тикал осуждающе, вроде говорил: дрыхнешь, а уже десять часов, обед скоро.
«Хорошо выспался, не пойду сегодня никуда».
Подогрел вчерашнюю картошку на плитке, масло у него в чашке под слоем холодной воды, хлебушко намазал, съел со сладким чаем после картошки, вот и сыт мужик. До работы читал Фейхтвангера, «Лже-Нерон». Книги – страсть с пяти лет и на всю жизнь, наверное. В первом часу оторвался неохотно, язык хотя тяжеловат, но вчитаешься когда, то интересно.
Получил аванс, вот хорошо, надоело без денег жить. После наряда Лукич отозвал его:
– Паша, я тут надумал мероприятие провести. Ты сегодня в шахту не ходи. Делаем так. Ты переодеваешься, на вот тебе сумку, там еще одна, чистую одежду складываешь в нее, получаешь свет, спасатель и идешь на пустырь за лесным складом, знаешь?
– Да, знаю, знаю, пили там.
– Ну вот, идешь туда, переодеваешься опять в чистое, прячешь спецовку – и в магазин. Возьмешь пару бутылок водки и чего-нибудь запить, лучше лимонаду, закусь и стакан у меня с собой. Ждешь нас, мы выезжаем на-гора, все моемся и посидим немножко, много не будем, завтра еще смена. Пету надо в коллектив вливать. Все понял?
– Все.
– Ну и лады, на деньги.
– Лукич, я тоже получил.
– Замолчь, сегодня я угощаю, – протянул красную бумажку
десятки.
– А если мастер придет или начальник участка, а меня нет?
– Не твоя забота, тем более сегодня бурить, а ты не любишь это.
Паша сделал, как было обговорено. Принес все купленное, опять обрядился в рабочую одежду, пустырь зарос полынью, он примял сапогами участок высоких стеблей, терпко пахнущих, и лег на них, закурил.
«Мужики вкалывают, а я тут вылеживаюсь».
Бурить он действительно не любил – монотонная работа. На породопогрузочную машину крепится бурильный станок, колонком его шахтеры называют, вставляется штанга буровая – извитая серая лента около двух метров длиной, с победитовым наконечником, – и начинается дрыганье на полсмены. Пылевое марево затягивает забой, в респираторах дышится с усилием, пыль налипает на ресницы. Пашка упирается затяжкой в штангу у входа ее в породу, чтобы меньше раскачивалась вокруг продольной оси и не сломалась, вибрация отдается аж в пятки. Одна радость – в перекур подбежать к брезентовому рукаву вентиляции и подставить голову под освежающую струю воздуха. Нет, бурить Пашка не любит.
Он и поспал, и накурился до тошноты, съел купленную в буфете колбасу, тягомотно время идет в безделье, в шахте оно летит быстро. Он снова задремал.
– Эй, тунеядец, подъем.
Леха стоит над ним, серая маска пылевая вкупе с серой щетиной придает ему вид выходца из преисподней.
– Пошли мыться, Лукич с Петой сразу в мойку подались. Ты побирушку-то припрячь получше, а то кто-нибудь выжрет, пока мы моемся.
Пашка закидал матерчатую сумку стеблями пахучей травы.
* * *
Вечер выдался хороший. Днем, когда Павел кантовался в одиночестве на пустыре, было пасмурно, а сейчас тучки убежали к горизонту, закатное солнце за терриконом охряно красило небо, компания сидела на подстеленных газетах в мягких полутонах угасающего дня.
Бригадир сам наливал, первому Петру:
– Петро, давай выпьем за то, чтобы ты стал настоящим шахтером и чтобы все в жизни у тебя было только хорошо.
Пета взял вполовину налитый граненый стакан:
– Ладно, будем, мужики.
Пили за быстрейшее замирение Павла с женой и за здоровье его сына, за выздоровление жены Лехи, она долго болеет по-женски, за успешную учебу в институте Лукичева большака, особо за непревзойденную Степановну, такую закуску изобразила: лучок, огурчики, беляши домашние и – о, завидуйте, гурманы! – настоящий холодец, густой, режь ножом, с чесноком, содержался в маленькой кастрюльке, то-то сумка бригадира пучилась боками. Разве окосеешь под такую закусочку, тут надо по бутылке на брата, чтоб забрало, но Лукич строг.
– Все, хлопцы, закругляемся, завтра на работу, всем еще домой добираться и у всех деньги, мало ли што.
Еще, правда, посидели, покурили. Пета признался, что ему давно нравится продавщица из магазина у трамвайного кольца, такая вся сдобная, мягкая, и он бы отдался ей весь, без остатка, но она как увидала его руки в наколках, так губы и бантит. Лукич загорелся:
– Да, Петро, надо бы тебя женить, дети пойдут и вся дурь из тебя вылетит. Я в выходной специально схожу, посмотрю, что там за красавица такая и почему она не хочет на тебя смотреть. Как ее звать?
Договорились пойти вместе с Петром, тот возьмет шоколадных конфет, и они пригласят ее совместно с бригадой посетить ресторан,
а звать ее Света. Стали расходиться, темнело. Пете идти в другой барачный анклав, за речку, Лехе ехать в центр, пока трамваи ходят, Лукичу недалеко от шахты, вверх, в улицы частных домов, Пашке ближе всех. А не так давно и он ездил в город, пока жил у тещи.
Странно, и деньги есть, а напиться не тянет. Можно самогонки купить или браги, нет, не надо, завтра на работу. Ну прямо весь правильный становится. Когда к бараку подходил, уже совсем стемнело.
* * *
Последняя дневная смена, завтра выходной. Все как обычно –
наряд, мойка, клеть и забой. Утренняя не добурила, им осталось пару рядов добить, а потом придет взрывник, рванет заряд – и станет штрек на метр длиннее. Больше двух часов проваландались, то колонок барахлил, потом штангу сломали, обломыш в шпуре остался, пришлось рядом бурить. Пришел взрывник Василий, седоусый краснолицый хохол. Паша его знает, приходится иногда носить сумку с аммонитом, взрывнику положено только капсюли доставлять в забой. Василий с Лукичом заряжали, соединяли провода, потом все ушли за поворот штрека, Вася просвистел и крутанул машинку, Паша зажал уши, тугая волна прошла по ним, как цунами. Он вспомнил: по осени было дело, находился в сбойке, не слышал свистка, рвануло так, что почувствовал, как уши норовят оторваться от головы,
а голова – следом – от туловища.
С полчаса ждали, пока газы выветрятся, мужики с утра нарастили рукав вентиляции. Василий проверил отсутствие недочетов, пожелал всего-всего и отбыл. Зазвенели цепи вагонеток, из-за поворота не видно электровоза, но это он привез порожняк, Леха пошел отцеплять. Готовились к отгрузке. Лукич проверял загребущую погрузочную машину, Пашка ждал Леху, присев на затяжку, им кантовать вагонетки, Пета у борта с инструментом возится. Паша смотрел в сторону квершлага, куда Леха ушел. Свет его фонаря пронизывал тьму, но она, первородная, могучая, пожирала слабый лучик, он исчезал в ней, не достигнув ничего.
Нет, он не исчез, не сожран подземным мраком, навстречу пробился слабый, рассеянный туманец света, ширился, еще светлел и пыхнул звездочкой, колышащейся в невесомости, звездочка росла, от нее потянулась яркая нить, соединилась с Пашиным лучом. Паша покачал головой, и лучи заиграли на путях, на кровле, дразня побежденную тьму, Леха подошел:
– Ну, што, начнем?
– Начнем.
Павел вставал, когда глухой удар и треск раздираемого дерева дернул их головы и фонари в направлении звука, лучи шарили по кровле, в одном месте, в паре десятков метров от них, в щель меж затяжек сыпался ручеек и две затяжки выгнулись вниз дугой. Подошел Лукич, за ним Петр.
– Лукич, што это?
Дробь слабых ударов сыпанула по кровле.
– Купол это, ребята, давайте отойдем от греха.
Разом повернулись и пошли молчаливо, встревоженно. Такие удары в шахте вызывают естественное беспокойство, люди здесь чужаки, пришельцы, и матушка-земля может наказать. Подходили к поворотному кругу, сзади громыхнуло мощной отпалкой, давя уши. И они помчались вперед, к груди забоя, к своей пэпээмке, там виделось спасение. Их догонял грохот, стук катящихся глыб и металлический стон сминаемых вагонеток. Странно, они стояли под незакрепленной кровлей, но даже не посмотрели у себя над головой, здесь, где кончается искусственно прогрызенный ход и несокрушимо стоит монолит земной тверди, при освещении матово отражающий, им казалось безопасно.
Минуты, не дольше, длился сход купола, но не земные минуты, иные, длинные, не поддающиеся учету. Стихло, разом пала тишина, жуткая, могильная, нигде не капнет вода, ничего не стукнет, только пыль бесшумно зависла в пространстве, она вытеснила воздух весь, и сразу у Пашки затруднилось дыхание. Вентиляция!
Если передавило вентиляцию, а ее обязательно передавило, то все, им скоро крышка.
– Лукич.
Они стояли рядком, прижимаясь друг к другу и к пласту. Бригадир крайний, у борта, к Пашке мягким телом жмется Леха, дальше Пета.
– Лукич, вентиляция.
– Да я уж думаю об этом, пойду посмотрю, вроде стихло.
– Ты осторожнее.
Как в мутную воду, вошел в плотную кисею и через несколько шагов слился с ней. Только скачущее желтоватое пятнышко обозначало путь бригадира. Пыль медленно, но оседала, и дышать становилось легче. Павел ни о чем не думал, да и страха особого не было, только в первые мгновения. Бригадир что-то смотрел, едва различимый комочек света мельтешило туда-сюда, пришел не скоро.
– Признавайтесь, соколики, за кого из вас крепко Богу молятся и любят сильно, а? Наверное, за тебя, Паша?
– Почему именно за меня?
– Ну, как же, мы с Лехой старше, больше грешили, давно женаты, любовь потускнела, Петро тоже грешник будь здоров, а ты самый молодой, сын недавно родился. Признавайся, ты самый счастливый?
– А что случилось-то, при чем тут счастье?
– А при том, что вентиляция работает, вполдыха, а работает, значит, будем жить и нас откопают.
– Точно?
– Точно, точнее не бывает. Идите и посмотрите сами.
Совсем близко идти – обогнуть погрузочную машину, несколько шагов, под ногами большие куски породы, гуще, чаще, и все, уперлись ноги в террикон, уходящий в кровлю, склон его обрезан кругом, с согнутой вниз огнивой и торчащими, как оскаленные зубы, досками, ближе к забою круги целые. Сколько их? Паша светил и считал – одиннадцать, с последним, незакрепленным, – двенадцать, счастливое число. Гора образовавшаяся закрывала всю выработку по ширине, справа незасыпанной осталась одна вагонетка, лежащая на боку, со вмятиной. А вот слева у борта, метра на два высовываясь из масляно блестевшей массы, наволочкой на бельевой веревке, чуть заполненной ветром, трепыхался брезент рукава вентиляции. Значит, вентилятор местного проветривания работает, там, за завалом. А значит, они точно будут жить. Если, конечно, не сыпанет еще и не погребет их тут насовсем.
Опять подошел бригадир:
– Ну, што, видите? Я думаю, затяжки упали на пожарный став, прижались, придавили рукав.
Леха впервые с обвала подал голос:
– И дальше что, бригадир? Откапываться будем?
– Как ты себе это представляешь?
– Полезем наверх, потихоньку начнем отгребать завал…
– Ага, а если купол не весь вышел, дашь ему толчок, и тогда уж никакой могилы не надо, готовая будет, братская и глубокая.
– Тогда предлагай что-нибудь.
– Пока ждать и думать. Машина не работает, видно, кабель рубануло.
– А ты что, Лукич, хотел пэпээмку развернуть и на ней поехать сквозь завал?
– Мало ли чего я хотел, но с хвостовиком я ее не разверну, чем поднимать его потом. Так, Леха, вы с Петой, как всегда, сожрали забутовки?
– Ну, кто ж знал, Лукич.
– Ладно, Пашка, твоя где?
– Да вон, как всегда, в приямке.
– И моя цела – не жрать, неизвестно, сколько нам здесь сидеть придется. Проверьте фляжки.
У всех чуть отпиты, только Леха – водохлеб – успел свою ополовинить.
– Давайте, мужики, пока отдыхаем, сил набираемся и мозгуем. Телефон тоже под завалом остался. Свет выключить и включать только в случае крайней необходимости.
Они вернулись на отпаленное пространство, сели на подложенные под зады верхонки, выключили светильники.
«Нет, все же я испугался здорово, сам себе в этом не признаюсь. Конечно, такое ощущение, что все подземные силы против нас ополчились. Хорошо, если сразу породиной убьет, а то завалит штрек полностью, и будешь медленно от удушья умирать. Так, а что же придумать? Ясно, нас будут откапывать, но сколько метров обрушилось? Если до самого квершлага, тогда неизвестно, выживем ли?»
Тихие бульки насторожили ухо, Леха сидел рядом и чуть боком. Паша поднял руку, повернул ребристое колесико фонаря, Леха запрокинулся кадыком вверх и вливал чай в ненасытную свою утробу.
– Ты че, гад, делаешь?
Засветились фонари Лукича и Петы. Лукич дотянулся, вырвал фляжку у Лехи, прямо с губ сорвал.
– Пустая.
– Лукич, дай я ему засвечу породиной в лоб.
Это Пету прорвало, молчал до этого.
– Тихо, не хватало нам здесь конфликтов. Леха, я же сказал – воду экономить.
– Жабры у меня горят, я вчера догнался дома бурденкой.
– Значит, ты свою пайку выпил.
– Ну, выпил и выпил, терпеть буду.
– Чего кто надумал? Паша, ты.
– Ничего определенного. Из инструментов у нас кайло, лопаты, лом, кувалда. Что мы ими можем сделать? Пробовать выпустить остатки купола – неизвестно, что из этого выйдет. Да и может передавить совсем вентиляцию, тогда кранты. И крепить у нас нечем, вся затяжка под завалом.
– Ну, студент, все раскумекал, молодец. И что, сидеть и ждать?
А у меня, между прочим, завтра жену из больницы выписывают, и мне надо ее забирать.
– Леха, ты не тарахти, Пашка разумно все обсказал, ты сам что предлагаешь?
– Надо откапываться, рыть ход.
– А чем крепить?
– Разберем вот эти круга.
– А вдруг тут сыпанет?
– Петро, а ты чего молчишь?
– Да што я могу сказать, я недавно в шахте, как вы, так и я.
Лукич подытожил:
– Значит, решаем так. Пока ничего не предпринимать, думать дальше, отдыхать. Жаль, фуфаек нет у нас, свежевато становится. На породе не лежать, она тепло тела вытянет. Вон из ближнего круга вытаскиваем затяжки и на них ложимся.
Каждый принялся для себя готовить ложе. Пашка разгреб сапогами породины, уложил три доски, сверху постелил шахтовую толстую куртку, ранее висевшую на уголке меж кругами, пододел свой, еще стройотрядовский, свитерок, можно ложиться, гасим свет. Угомонились, мрак объял все, глубинный, такого на земле не бывает, он ощутим, плотен, враждебен.
«Надо думать о чем-нибудь хорошем, тогда легче заснуть».
* * *
В 1969 году Павел окончил десять классов, хорошо окончил, с одной четверкой в аттестате, остальные пятерки. И поехали пятеро одноклассников покорять Томский университет. Мама была вся в счастье:
– Езжай, сынок, хоть ты один изо всей родни получишь высшее образование.
Счастье-то было мамино, а сын прекрасно понимал, что с ее зарплатой она не сможет ему помогать, и потому решил поступить на вечернее отделение химфака. Благополучно преодолел конкурс из тринадцати с половиной человек на место. Вовка с Толяном не поступили. Федька сдал на физический, Коля тоже на химфак, но на дневной,
и разошлись все по разным общежитиям.
Паша устроился сантехником при университете, жил напротив главного корпуса, на Ленина, 49. Знаменитая общага историко-филологического факультета, где второй этаж занимали вечерники, работающие в ТГУ, обслуга, поселялись заочники на время сессий. Одна черная лестница чего стоит, с кроватной сеткой под ней. Там пели песни, иногда с душком антисоветским, пили вино, а особо озабоченные в потаенные часы ночи использовали сетку для любовных утех. Ох, времечко золотое!
Осваивал Паша основы сантехники, вечерами занятия. Зарплата, впервые заработанная, 69 рублей в месяц на руки, – бездна денег, роскошь и изобилие, вот только куда-то быстро испарялась та роскошь,
и приходилось иной раз довольствоваться в день пирожком с картошкой и чашечкой кофе в буфете главного корпуса.
Товарищи по комнате: Генка, студент-кандидат, после армии, Борька, шофер университетский, и Вовка Кирагин, электрик и тоже студент ИФФ, заочник с шестилетним стажем учебы, но добравшийся за эти годы только до третьего курса. Вечерами в субботу и воскресенье комнату делили по часу на человека, а как иначе – в фойе танцы, столько филологинь красивых, каждому охота уединиться с очередной пассией, их четверо, а комната одна, вот и регламентировали время уединения. К Генке приходили друзья – историки и литераторы, Пашке с ними интересно, он начитан и любознателен. Они ему сколько раз говорили:
– Паша, зачем ты пошел на химфак, бросай и переходи на наш факультет, тебе тут место.
А Генка однажды полусерьезно предложил:
– Паша, иди сдай за меня зачет по археологии, ты лучше меня сдашь.
Но и химия поначалу нравилась, учился без напряга.
Зимой познакомился с Генкой Чуфаровым. С комизмом получилось знакомство. Зимняя рань, сладкий сон – и стучат в дверь, настойчиво. Пашка соскочил в трусах и босиком, открыл и опять в койку. Заходят Кирагин в трико, шлепках и рубашке, с ним в овчине парень, усатый, с широкими скулами. Кирагин с вечера ушел к кому-то в гости и вот явился утром, да с гостем.
– Вовка, ты че в такую рань будишь?
– Какая рань, самое время приходить от женщины. Знакомься, это мой однокурсник Генка.
– Паша.
– Гена, я его в коридоре встретил, но с ним не был.
– Ладно, вы пообщайтесь, а я спать лягу, – сказал Вовка и начал раздеваться.
Проснулись Генка с Борькой. Снимает Вова рубаху, ладно, нормально, снимает трико… от хохота все проснулись окончательно. Картина прямо загляденье: худое, мускулистое тело Вовы, с волосатыми грудью и ногами, обряжено в широкие и длинные женские рейтузы фиолетового цвета, резинки на штанинах не в силах обхватить худобу ног, обвисают до колен и с торса провисли до зарослей паха.
– Чего ржете, жеребцы? – Вова непонимающе и чуть обиженно улыбается, он еще полупьян и долго не может взять в толк, над чем так грохочут товарищи. Дошло, когда сообразил на себя взглянуть, на приобретенное нижнее белье, изрек философски:
– Ну, чего во тьме и спешке не наденешь. Главное – надеть, а там разберемся, – и завалился отсыпаться.
Гена работает учителем в сельской школе, приехал сдавать сессию, и ему где-то надо пожить это время. С Пашкой у них сразу возникла приязнь и мужская симпатия. Всю сессию Гена прожил у них в комнате, спал с Пашкой на одной койке.
В мае он опять приехал, да и до весны наведывался частенько. Он-то и узнал, что формируется университетский студенческий стройотряд, строить город на севере области для нефтяников, Стрежевой. Паша согласился ехать сразу, хотелось заработать и просто интересно.
Сессию он сдал, на работе оформили отпуск. 10 июня отряд, в нем пятьдесят семь человек, отплыл из Томска, да не один только их. Трехпалубный пароход «Мария Ульянова», больше тыщи студентов, солнце в зените, ночной порой безграничье воды и неба, танцы под пароходную радиолу на верхней палубе, такое разве забыть можно!
Капитан за трое с лишком суток пути успел влюбиться в студентку и (как настоящий влюбленный и должен поступить) завел громадину в малую речку Пасол, чтобы его возлюбленная и все остальные не топали километры по болотинам. Полдня потом разворачивался пароход в речке – в луже для слона; наверное, и влетело ему за это, а что хотите – любовь!
С Геной они работали в бригаде бетонщиков. Не работа была, пахота до пота. У Пашки три раза шла кровь носом от переутомления.
В шесть подъем, умывка в Пасоле, завтрак, на «Урал»… и пошли замесы. Они заливали бетонную дорогу, теплотрассы. Час работы, десять минут перекур, свозят на обед, и опять за лопату, съём с работы в
10 часов вечера, в 11 иногда, светло круглые сутки, спать неохота, после бетона костры, танцы, а потом кровь капает на верхонки. Они делали самое большее триста замесов за рабочую смену, гордились – это очень хорошо. Немного сникли, когда однажды по радио услышали, что строители КМК в тридцатые годы делали по пятьсот замесов! А боек тот же – 0,3 куба и лопаты те же, ну а кормежка в те годы была явно не сравнима со стройотрядовской, их-то кормили сверх пуза. Да, другое время, другие темпы, но урок. Хотя и у них за три с половиной месяца было четыре выходных дня – День молодежи, День строителя, свадьба студенческая и день Нептуна. Зато память – фото молодоженов в люке тягача и подписи всех друзей на обороте общей фотографии. Всего в Стрежевом было около двух тысяч студентов со всего Союза. Ломили как черти. Всякое было. Их университетский отряд «Фотон» возили в Сургут, тогда деревню, разгружать баржи с цементом, шестнадцать часов работы, с обедом минут на сорок. По гибким сходням в нутро баржи на полусогнутых, мешок, 50 кило, на спину, хорошо, если не слежался – обоймет хребет, слежалый комком давит, в воздухе пурга цементная, вечером купание в нетеплой здесь Оби.
Зато провожали их как в Стрежевом! Они в студенческой зеленой униформе, на «Уралах», украшенных зеленью, с гудками проехали по всему городу, по ими дважды сделанной – тонет в болоте – дороге. На улицы высыпали все жители, большинство вербованные, а у них еще надо заслужить уважение, махали, кричали, плакали, и было до слез волнующе. За такие проводы стоит вкалывать! А перед этим отпраздновали последний вечер в палаточном лагере. Огромный костер, откуда только взяли такие сушины, там лес ростом чуток выше человека. Центральное телевидение снимало сотни студентов, танцующих летку-енку вокруг огня.
Дорога в Томск, другой пароход, «Патрис Лумумба», в шутку называемый «Наш друг Чомбе». Выдали аванс по 50 рублей, а выпить охота, в стройотряде сухой закон, раз нарушенный, на свадьбе, так что на второй день денежки растаяли.
Пашка находчив, трактор в поле словами заведет, пошел к директорше ресторана, улыбочки, комплименты, договорился.
В Колпашево остановка, пополнение запасов, и они, десять человек, вся каюта, опять по сходням встречь сходящему с узлами, чемоданами люду, таскают на пароход мешки с кубинским сахаром, в них весу 120 килограммов, здоровые, видать, кубинцы ребята. А они что, дохляки? Пашка в последние дни в Стрежевом на спор проходил 300 метров с тремя мешками цемента на горбу, ну, конечно, придерживали с боков от падения, мешки, мешки, не его, чтоб не скатывались. Заработали еще по 50 рублей, живем, гуляем.
В Томск приплыли под вечер, расставаться жалко, сжились, сдружились, куда? – в кабак железнодорожный. Сдвинули три стола, парни, девчата, человек двенадцать, пили под тосты, публика почтительно смотрела. При расчете денег не хватило, парни поснимали часы, у кого есть, оставили в залог. Паша свои тоже оставил, потом выкупали, официанты в том ресторане охотно брали у студентов вещи в залог.
Камсатов пришел к ним в бригаду из другой пару месяцев назад, оттуда его попросили за драку, хотели совсем выгнать. Петру лет 27–28, шесть из них сразу отсидел за грабеж, три его старших брата с малолетства и с редкими передышками смотрят на белый свет через четырехрогие ёжики колючей проволоки. Мать-старуха – одна у него родственница на свободе, пенсия небольшая, кормить детину взрослого не в состоянии, а сидеть все же надоело, и пошел Пета мантулить в забой. Работать он может, но вот понятия лагерные мешают жизни и работе.
Шахтеры в матерщине виртуозы, загнуть могут в небоскребы этажей, и слово «козел» в частом употреблении, но без лагерного, второго значения. Пета же никак этого уразуметь не мог и в ответ на каждое обращение к нему именем бородатого рогатого животного угрожал кинуться в штыковую атаку то с лопатой, то с ломом. И ударил одного парня по каске и по спине подборкой. Когда его перевели к ним, бригадир Семен предупредил Лукича. В первую же смену Лукич провел беседу, только пришли в забой:
– Петро, послухай меня. Ты, говорят, шибко блатной и на слова некоторые реагируешь, как бык на красную тряпку. Пойми, мы-то не блатные, а работяги, бывает што-то не ладится, слова вылетают нехорошие, но это не по-лагерному, просто привычка. Усек?
Пета поднял голову от забутовки:
– Я-то усек, но и вы усеките, што меня шесть лет учили за козла сразу резать.
Леха встрял:
– А ты переучивайся, тут не лагерь, а забой.
Леха не зря влез в разговор, у него словцо это часто выпрыгивает изо рта, особо когда с похмелья, да и у Лукича проскакивало. Пашка такими определениями не злоупотребляет, у него брат тоже мотает не по первой, и в паузах промеж посадок он просвещал младшего.
Через неделю примерно произошел первый инцидент. Крепили круг, Пета уронил затяжку вертикально Лехе на ногу, тот от боли заорал:
– Козел, ты че, граблями своими удержать ничего не можешь?
Пета спрыгнул с настила, да так реактивно, ухватил кусок породы с острыми гранями, плохо бы кончилось. Павел был рядом, действовал не раздумывая, цапнул рванувшегося Петра за шахтовую спецуру сзади и дернул назад. Камсатов буксанул сапогами по породе, в точь грузовик на глинистой дороге, оглянулся, зло фиксы засверкали в фонарном свете:
– Ты-то чё впрягаешься, лошкомойник, студент зачуханный, –
а в правой руке оружие пролетариата.
Тут уж Пашку заусило:
– Пета, ты сам за базаром не следишь. Так вот я тебя предупреждаю, еще раз услышу в свой адрес подобное – как ту ложку, тебя согну-разогну и сломаю. Не веришь, я тебе счас это продемонстрирую,
и породина не поможет.
В Пашином голосе такая гроза клокочет, Пета одумался, разжал ладонь; посмотрел прямо в свет:
– Ладно, Пахан, че ты, в натуре, я кипятной, но и он пусть помело свое прикусит.
Леха подытожил:
– Все, кончаем, бугор идет.
Лукич все же узнал, Леха сам, скорее всего, и рассказал. На другой день спросил у Паши:
– Что у вас за стычка получилась с Петром?
Выслушал, задумчиво:
– Да, придется, видно, лечить парня. А Лехе я втык дам, чтоб тоже с языком своим поаккуратнее был.
Паша не понял про лечение, но уточнять не стал. И вот месяц тому лечение стало неизбежным. Леха с Петой несли ножку, в ней весу пуда четыре, такая профильная железина, плавно закругленная вверху. Ножки ставятся по бортам забоя, сверху кладётся на них и в них огнива, крепится хомутами на болты, получается круг, его уголками соединяют с предыдущим и вкруговую перекрывают досками, по-шахтерски – затяжками, ограждая от падения породы. Грунт выработки не паркет элитных гостиных, а и там спотыкаются. Ямка, а может, камень под ногу – и Пета хроманул левой, ножку выронил из руки, он шел сзади, ножку несли не на плечах, а в опущенных руках, она изгибом у Петы вырвалась и пошла клониться, выворачиваясь к грунту. Леха от нежданки такой тоже выпустил свой конец, металл застремился вниз, собирая складкой штанину сапог и кожу под ними, хорошо, ступня не попала. Ну и выдал Леха такие словесные пассажи, где «козел» звучало как нежный эвфемизм слова из лексикона Никиты Сергеевича в адрес художников и скульпторов.
Павел готовил приямок под ножку, услышал рев, обернулся – они метрах в восьми-десяти. Леха сидит на левой ноге, нянчит отставленную правую. Паша из виду выпустил Пету, он стоял на окраине света, а летящий в Леху топор хорошо разглядел. Где Пета его успел взять, непонятно, хорошо, что он отнюдь не Чингачгук, топор летел, крутясь беспорядочно в обеих плоскостях. Леха с пузком, не шибко проворен, а в данный момент, как хороший боксер, унырнул от летящего оружия, упал топор, ставший орудием мщения, звонко залязгал по породе лезвием. Лукич был ближе и понял, что этим не ограничится. Когда Пашка подбежал, бригадир уже выкрутил лом из рук Петы и держал его своими клешнями за грудки, собрав в ладони всю рубаху от ворота до подола. Он сам в рубашке, жарко при работе, рукава засучены выше локтей, буграми и длинными холмами пучились мышцы, волосьем крытые. Пета искажен лицом, глаза по-крысьи краснят от света светильника бригадирского.
– Ну все, парень, придется тебя лечить по-шахтерски, иначе ты кого-нибудь убьешь и сам под вышак пойдешь.
Ловко и быстро перехватил правой Петра за ремень штановый, тот приподнялся, повернулся и уже лежит на спине, каска упала с головы, фонарь выскочил из зацепа, уткнулся светом в грунт.
– Леха, иди сюда, потом выть будешь, нога-то не сломана, надеюсь, да быстрее, – а сам в наклоне держит лежащего: – Ну-ка, давай, голубок, на живот, – и рывком перевернул Пету. – Пашка, держи ноги, а ты голову, я лекарство принесу.
Паша пока понять ничего не может, но послушно прижал ноги Петы к земле, стоя на коленях, прихромавший Леха сел ему на голову, и, диво, Пета лежал без сопротивления, тоже не понимал. Бугор принес подборку, не большую самую, чуток поменьше и с обрезанными бортами.
– Держите? Покрепче держите. Получай, друг ситный, во излечение души и усмирение духа.
Живая плоть и бездушное железо, плоть угнетается, железо торжествует. Лукич перпендикулярно к наказуемому замахнулся от души, до головы, удар чавкнул по мягкому, как камнем не в воду, в болото. Лопата хоть и урезанная, а все одно в размер обеих полупопиц нежирного Петы. Первый этот удар вздул ярость в Петре, он рванулся телом, ноги под Пашкой в судороге задрыгались, а из-под Лехи, задавленно звуча, извергся поток угроз:
– Ну, твари поганые, завалю я вас всех!
Еще хлопок и чавк тела, пыль из робы заискрилась в свете трех фонарей.
– Леха, тебе все, не жить больше.
Лопата в одном ритме заходила по амплитуде замаха.
– Я вас поодиночке всех выловлю и порежу. У, гады.
Звук изменился, похоже, кровь скопилась под штанами. Пета смолк на десятом ударе, после двенадцатого Лукич бросил лопату:
– Все, отпускайте, пусть полежит, подумает.
Часа два до конца смены работали втроем и молча. Лехе залили йодом и забинтовали длинную полосу соскобленной кожи от коленки до выступающей косточки над ступней, он хромал, морщился, но работал наравне, старался, чуя и свою вину. Перед съемом с работы, прибрав инструмент, подошли к лежащему Камсатову. Лукич присел рядом:
– Петя, вставай, идти пора, смена кончилась.
Помолчал.
– Я тебе, случаем, мужского ничего не отбил? Ну, вставай, вставай.
Петя зашевелился, повернулся на бок, охнул невольно.
– Пашка, Леха, помогите встать человеку, – те готовно подняли Петра, Леха надел ему каску, поднял болтавшийся ниже пояса фонарь, прикрепил защелкой в касочное отверстие. Голос у Петра спокойный оказался, когда заговорил:
– Мужики, не надо об этом болтать никому, если растрещите, тогда точно порешу вас.
– Ты, парень, не попугивай, а трещать никто не будет, слышали все? А тебе, Леха, скажу: ежели язык свой поганый не укоротишь, то и тебя полечим, так будет справедливо. У нас коллектив, и мы в шахте,
а не на полянке ягоды собираем. Не дай Бог, што случится, мы друг друга выручать должны. На этом покончим, и думаю, такое больше не повторится. Если спросят, как да што, скажи, с настила упал прямо задницей на породу. Пошли, вон смена уже идет.
Петя осторожно ступал при ходьбе, он Павлу потом говорил, что мать лечила отварами и травы прикладывала. Больше конфликтов не было, но Петро стал неразговорчив и в сторонке.
* * *
Потом Паша с Лукичом обедали, Леха с Петой отдыхали. Пашка привык обедать в коллективе, позвал напарников, Пета сначала отнекивался, все же подошел, Лукич развернул свой обед. Хвалили пироги Пашиной мамы, умяли голодными ртами и домашние котлеты Лукичевой жены, объедение, да еще с зеленым лучком и первыми огурчиками, запивали кто водой, кто чаем из фляжек. После обеда устроили небольшой передых. Леха попросил:
– Лукич, расскажи, как ты в Москву ездил в гости и как тебя там угощали.
– Да ну тебя, я уж рассказывал.
– Не, интересно все же, ты еще разок расскажи, вон Пета поди и не слыхал.
– Точно, не слыхал.
Лукич в марте был в отпуске, ездил с женой к ее родне в столицу.
– Ну, приехали, значится, мы раненько утром, но метро уже работало. Я уже не помню название улицы, с час, наверное, добирались. И што интересно, народу на улицах полно, рано москвичи встают. Добрались, значит, дом нашли, на лифте поднимаемся, восьмой этаж у них, открывает зять, муж сестры моей Степановны, она помладше будет. Ну, объятья, поцелуи, мы подарки привезли, у них дочка в пятом классе учится. Квартира хорошая, телевизор цветной, холодильник большой, я таких не видал. Сели завтракать, зять достал из того холодильника начатую бутылку водки, пробочкой аккуратно заткнута, Ольга на стол собрала. Ну, мужики, это не стол, это издевательство над желудком.
На блюдечке кружочки колбасы, хлеб в розетке фигурной, яичко вареное и на дольки нарезано. Все! Зять налил в стопочки ростом с наперсток водочки, остальное убрал опять в холодильник. Выпили, я кружок колбасы подцепил вилкой, а через него люстру видать, во рту он не ощущается. А через хлеб можно перед зеркалом расчесываться. Зять на работу заспешил, Ольга тоже, а мы-то с поезда, не жрамши. Они нам ключи оставили от квартиры, кучу наказов. Ушли хозяева, я супруге своей говорю: «Пойдем-ка, Степановна, поедим да выпьем по-человечески». Собрались, пошли, магазины там на каждом углу, купили пару «Столичной», палку колбасы, хлеба, а где пить? Да просто – зашли в какой-то сквер, там лавочки, тепло уже, сели, у Степановны сумка большая и стакан складной, в дорогу брали. Степановна прямо в сумке наливает, все же страшно, вдруг милиция заберет за распитие в общественном месте. Литр уговорили и колбасу всю, вроде наелись. Милиция нас не обнаружила, а вот бичи сразу и усекли, что мы пьем. Двое крутились рядом, оказывается, им пустые бутылки нужны.
На Пету рассказ произвел сильное впечатление.
– И че, в натуре, хлеб прям так тонко режут? Я видел в БУРе один артист ниткой так резал, но то в БУРе.
– Да, што я, врать буду? Неделю гостили там и постоянно подкармливались в магазинах и столовых, неудобно просить, скажут: проглоты сибирские. Жизнь в Москве дорогая, экономят на всем, да и привыкли. Один раз мы купили три кило мяса, нажарили на сковороде, они с работы пришли, увидели, у зятя очки сразу запотели, а когда увидел в холодильнике четыре бутылки водки, я думал, его кондрат хватит. А ничего, пил много и ел не хуже, аж уши под очками шевелились, как у кролика.
– Знаю я их по лагерям, москвичей этих, жлобье они все поголовно.
* * *
И дальше шла работа, отгрузили отпалку, ставили круг, приходил мастер, потом десятник дегазации, мерил прибором ШИ-10 содержание газов в забое. Обычная работа, обычная смена.
В десятом часу вечера пришел домой Павел, после мойки купил в буфете хлеба булку, пожарил картошки, поел, почитал и спать.
* * *
Девушка стоит в воде чуть выше колен, цветные плавки волнующе-выпуклым у ног треугольником расходятся к бедрам, такой же цветастый лифчик укрывает спелые груди. У ней светлые, влажные у кончиков волосы, она брызгает, черпая ладошкой, воду на косо уходящую от глаз вниз бетонную плиту и смеется. Вот подняла обе руки вверх, сцепила пальцы, темные кущины подмышек тоже волнующи.
А Пашке солнце жжет правую руку, он лежит на камнях у воды, животом вниз, голова на ладонях согнутых рук и повернута к девушке. Надо встать и идти туда, к соблазнительнице, взять ее на руки и нести на берег, прижимая крепко.
Открыл глаза. Он действительно так лежит, как снилось, и солнышко, найдя прореху в тополиной листве, жарит ту же правую руку через стекло.
«Прямо хоть Катьку иди лови, – но вспомнил, как его при последней встрече неприятно передернуло, когда он увидел улыбающийся Катькин рот, а в нем остатки пищи промеж зубов. – Нет уж, только не ее. Вообще это не дело, сегодня-завтра отработаю, и надо ехать Ленку возвращать, а то точно по бабам побегу, без разбору».
Будильник тикал осуждающе, вроде говорил: дрыхнешь, а уже десять часов, обед скоро.
«Хорошо выспался, не пойду сегодня никуда».
Подогрел вчерашнюю картошку на плитке, масло у него в чашке под слоем холодной воды, хлебушко намазал, съел со сладким чаем после картошки, вот и сыт мужик. До работы читал Фейхтвангера, «Лже-Нерон». Книги – страсть с пяти лет и на всю жизнь, наверное. В первом часу оторвался неохотно, язык хотя тяжеловат, но вчитаешься когда, то интересно.
Получил аванс, вот хорошо, надоело без денег жить. После наряда Лукич отозвал его:
– Паша, я тут надумал мероприятие провести. Ты сегодня в шахту не ходи. Делаем так. Ты переодеваешься, на вот тебе сумку, там еще одна, чистую одежду складываешь в нее, получаешь свет, спасатель и идешь на пустырь за лесным складом, знаешь?
– Да, знаю, знаю, пили там.
– Ну вот, идешь туда, переодеваешься опять в чистое, прячешь спецовку – и в магазин. Возьмешь пару бутылок водки и чего-нибудь запить, лучше лимонаду, закусь и стакан у меня с собой. Ждешь нас, мы выезжаем на-гора, все моемся и посидим немножко, много не будем, завтра еще смена. Пету надо в коллектив вливать. Все понял?
– Все.
– Ну и лады, на деньги.
– Лукич, я тоже получил.
– Замолчь, сегодня я угощаю, – протянул красную бумажку
десятки.
– А если мастер придет или начальник участка, а меня нет?
– Не твоя забота, тем более сегодня бурить, а ты не любишь это.
Паша сделал, как было обговорено. Принес все купленное, опять обрядился в рабочую одежду, пустырь зарос полынью, он примял сапогами участок высоких стеблей, терпко пахнущих, и лег на них, закурил.
«Мужики вкалывают, а я тут вылеживаюсь».
Бурить он действительно не любил – монотонная работа. На породопогрузочную машину крепится бурильный станок, колонком его шахтеры называют, вставляется штанга буровая – извитая серая лента около двух метров длиной, с победитовым наконечником, – и начинается дрыганье на полсмены. Пылевое марево затягивает забой, в респираторах дышится с усилием, пыль налипает на ресницы. Пашка упирается затяжкой в штангу у входа ее в породу, чтобы меньше раскачивалась вокруг продольной оси и не сломалась, вибрация отдается аж в пятки. Одна радость – в перекур подбежать к брезентовому рукаву вентиляции и подставить голову под освежающую струю воздуха. Нет, бурить Пашка не любит.
Он и поспал, и накурился до тошноты, съел купленную в буфете колбасу, тягомотно время идет в безделье, в шахте оно летит быстро. Он снова задремал.
– Эй, тунеядец, подъем.
Леха стоит над ним, серая маска пылевая вкупе с серой щетиной придает ему вид выходца из преисподней.
– Пошли мыться, Лукич с Петой сразу в мойку подались. Ты побирушку-то припрячь получше, а то кто-нибудь выжрет, пока мы моемся.
Пашка закидал матерчатую сумку стеблями пахучей травы.
* * *
Вечер выдался хороший. Днем, когда Павел кантовался в одиночестве на пустыре, было пасмурно, а сейчас тучки убежали к горизонту, закатное солнце за терриконом охряно красило небо, компания сидела на подстеленных газетах в мягких полутонах угасающего дня.
Бригадир сам наливал, первому Петру:
– Петро, давай выпьем за то, чтобы ты стал настоящим шахтером и чтобы все в жизни у тебя было только хорошо.
Пета взял вполовину налитый граненый стакан:
– Ладно, будем, мужики.
Пили за быстрейшее замирение Павла с женой и за здоровье его сына, за выздоровление жены Лехи, она долго болеет по-женски, за успешную учебу в институте Лукичева большака, особо за непревзойденную Степановну, такую закуску изобразила: лучок, огурчики, беляши домашние и – о, завидуйте, гурманы! – настоящий холодец, густой, режь ножом, с чесноком, содержался в маленькой кастрюльке, то-то сумка бригадира пучилась боками. Разве окосеешь под такую закусочку, тут надо по бутылке на брата, чтоб забрало, но Лукич строг.
– Все, хлопцы, закругляемся, завтра на работу, всем еще домой добираться и у всех деньги, мало ли што.
Еще, правда, посидели, покурили. Пета признался, что ему давно нравится продавщица из магазина у трамвайного кольца, такая вся сдобная, мягкая, и он бы отдался ей весь, без остатка, но она как увидала его руки в наколках, так губы и бантит. Лукич загорелся:
– Да, Петро, надо бы тебя женить, дети пойдут и вся дурь из тебя вылетит. Я в выходной специально схожу, посмотрю, что там за красавица такая и почему она не хочет на тебя смотреть. Как ее звать?
Договорились пойти вместе с Петром, тот возьмет шоколадных конфет, и они пригласят ее совместно с бригадой посетить ресторан,
а звать ее Света. Стали расходиться, темнело. Пете идти в другой барачный анклав, за речку, Лехе ехать в центр, пока трамваи ходят, Лукичу недалеко от шахты, вверх, в улицы частных домов, Пашке ближе всех. А не так давно и он ездил в город, пока жил у тещи.
Странно, и деньги есть, а напиться не тянет. Можно самогонки купить или браги, нет, не надо, завтра на работу. Ну прямо весь правильный становится. Когда к бараку подходил, уже совсем стемнело.
* * *
Последняя дневная смена, завтра выходной. Все как обычно –
наряд, мойка, клеть и забой. Утренняя не добурила, им осталось пару рядов добить, а потом придет взрывник, рванет заряд – и станет штрек на метр длиннее. Больше двух часов проваландались, то колонок барахлил, потом штангу сломали, обломыш в шпуре остался, пришлось рядом бурить. Пришел взрывник Василий, седоусый краснолицый хохол. Паша его знает, приходится иногда носить сумку с аммонитом, взрывнику положено только капсюли доставлять в забой. Василий с Лукичом заряжали, соединяли провода, потом все ушли за поворот штрека, Вася просвистел и крутанул машинку, Паша зажал уши, тугая волна прошла по ним, как цунами. Он вспомнил: по осени было дело, находился в сбойке, не слышал свистка, рвануло так, что почувствовал, как уши норовят оторваться от головы,
а голова – следом – от туловища.
С полчаса ждали, пока газы выветрятся, мужики с утра нарастили рукав вентиляции. Василий проверил отсутствие недочетов, пожелал всего-всего и отбыл. Зазвенели цепи вагонеток, из-за поворота не видно электровоза, но это он привез порожняк, Леха пошел отцеплять. Готовились к отгрузке. Лукич проверял загребущую погрузочную машину, Пашка ждал Леху, присев на затяжку, им кантовать вагонетки, Пета у борта с инструментом возится. Паша смотрел в сторону квершлага, куда Леха ушел. Свет его фонаря пронизывал тьму, но она, первородная, могучая, пожирала слабый лучик, он исчезал в ней, не достигнув ничего.
Нет, он не исчез, не сожран подземным мраком, навстречу пробился слабый, рассеянный туманец света, ширился, еще светлел и пыхнул звездочкой, колышащейся в невесомости, звездочка росла, от нее потянулась яркая нить, соединилась с Пашиным лучом. Паша покачал головой, и лучи заиграли на путях, на кровле, дразня побежденную тьму, Леха подошел:
– Ну, што, начнем?
– Начнем.
Павел вставал, когда глухой удар и треск раздираемого дерева дернул их головы и фонари в направлении звука, лучи шарили по кровле, в одном месте, в паре десятков метров от них, в щель меж затяжек сыпался ручеек и две затяжки выгнулись вниз дугой. Подошел Лукич, за ним Петр.
– Лукич, што это?
Дробь слабых ударов сыпанула по кровле.
– Купол это, ребята, давайте отойдем от греха.
Разом повернулись и пошли молчаливо, встревоженно. Такие удары в шахте вызывают естественное беспокойство, люди здесь чужаки, пришельцы, и матушка-земля может наказать. Подходили к поворотному кругу, сзади громыхнуло мощной отпалкой, давя уши. И они помчались вперед, к груди забоя, к своей пэпээмке, там виделось спасение. Их догонял грохот, стук катящихся глыб и металлический стон сминаемых вагонеток. Странно, они стояли под незакрепленной кровлей, но даже не посмотрели у себя над головой, здесь, где кончается искусственно прогрызенный ход и несокрушимо стоит монолит земной тверди, при освещении матово отражающий, им казалось безопасно.
Минуты, не дольше, длился сход купола, но не земные минуты, иные, длинные, не поддающиеся учету. Стихло, разом пала тишина, жуткая, могильная, нигде не капнет вода, ничего не стукнет, только пыль бесшумно зависла в пространстве, она вытеснила воздух весь, и сразу у Пашки затруднилось дыхание. Вентиляция!
Если передавило вентиляцию, а ее обязательно передавило, то все, им скоро крышка.
– Лукич.
Они стояли рядком, прижимаясь друг к другу и к пласту. Бригадир крайний, у борта, к Пашке мягким телом жмется Леха, дальше Пета.
– Лукич, вентиляция.
– Да я уж думаю об этом, пойду посмотрю, вроде стихло.
– Ты осторожнее.
Как в мутную воду, вошел в плотную кисею и через несколько шагов слился с ней. Только скачущее желтоватое пятнышко обозначало путь бригадира. Пыль медленно, но оседала, и дышать становилось легче. Павел ни о чем не думал, да и страха особого не было, только в первые мгновения. Бригадир что-то смотрел, едва различимый комочек света мельтешило туда-сюда, пришел не скоро.
– Признавайтесь, соколики, за кого из вас крепко Богу молятся и любят сильно, а? Наверное, за тебя, Паша?
– Почему именно за меня?
– Ну, как же, мы с Лехой старше, больше грешили, давно женаты, любовь потускнела, Петро тоже грешник будь здоров, а ты самый молодой, сын недавно родился. Признавайся, ты самый счастливый?
– А что случилось-то, при чем тут счастье?
– А при том, что вентиляция работает, вполдыха, а работает, значит, будем жить и нас откопают.
– Точно?
– Точно, точнее не бывает. Идите и посмотрите сами.
Совсем близко идти – обогнуть погрузочную машину, несколько шагов, под ногами большие куски породы, гуще, чаще, и все, уперлись ноги в террикон, уходящий в кровлю, склон его обрезан кругом, с согнутой вниз огнивой и торчащими, как оскаленные зубы, досками, ближе к забою круги целые. Сколько их? Паша светил и считал – одиннадцать, с последним, незакрепленным, – двенадцать, счастливое число. Гора образовавшаяся закрывала всю выработку по ширине, справа незасыпанной осталась одна вагонетка, лежащая на боку, со вмятиной. А вот слева у борта, метра на два высовываясь из масляно блестевшей массы, наволочкой на бельевой веревке, чуть заполненной ветром, трепыхался брезент рукава вентиляции. Значит, вентилятор местного проветривания работает, там, за завалом. А значит, они точно будут жить. Если, конечно, не сыпанет еще и не погребет их тут насовсем.
Опять подошел бригадир:
– Ну, што, видите? Я думаю, затяжки упали на пожарный став, прижались, придавили рукав.
Леха впервые с обвала подал голос:
– И дальше что, бригадир? Откапываться будем?
– Как ты себе это представляешь?
– Полезем наверх, потихоньку начнем отгребать завал…
– Ага, а если купол не весь вышел, дашь ему толчок, и тогда уж никакой могилы не надо, готовая будет, братская и глубокая.
– Тогда предлагай что-нибудь.
– Пока ждать и думать. Машина не работает, видно, кабель рубануло.
– А ты что, Лукич, хотел пэпээмку развернуть и на ней поехать сквозь завал?
– Мало ли чего я хотел, но с хвостовиком я ее не разверну, чем поднимать его потом. Так, Леха, вы с Петой, как всегда, сожрали забутовки?
– Ну, кто ж знал, Лукич.
– Ладно, Пашка, твоя где?
– Да вон, как всегда, в приямке.
– И моя цела – не жрать, неизвестно, сколько нам здесь сидеть придется. Проверьте фляжки.
У всех чуть отпиты, только Леха – водохлеб – успел свою ополовинить.
– Давайте, мужики, пока отдыхаем, сил набираемся и мозгуем. Телефон тоже под завалом остался. Свет выключить и включать только в случае крайней необходимости.
Они вернулись на отпаленное пространство, сели на подложенные под зады верхонки, выключили светильники.
«Нет, все же я испугался здорово, сам себе в этом не признаюсь. Конечно, такое ощущение, что все подземные силы против нас ополчились. Хорошо, если сразу породиной убьет, а то завалит штрек полностью, и будешь медленно от удушья умирать. Так, а что же придумать? Ясно, нас будут откапывать, но сколько метров обрушилось? Если до самого квершлага, тогда неизвестно, выживем ли?»
Тихие бульки насторожили ухо, Леха сидел рядом и чуть боком. Паша поднял руку, повернул ребристое колесико фонаря, Леха запрокинулся кадыком вверх и вливал чай в ненасытную свою утробу.
– Ты че, гад, делаешь?
Засветились фонари Лукича и Петы. Лукич дотянулся, вырвал фляжку у Лехи, прямо с губ сорвал.
– Пустая.
– Лукич, дай я ему засвечу породиной в лоб.
Это Пету прорвало, молчал до этого.
– Тихо, не хватало нам здесь конфликтов. Леха, я же сказал – воду экономить.
– Жабры у меня горят, я вчера догнался дома бурденкой.
– Значит, ты свою пайку выпил.
– Ну, выпил и выпил, терпеть буду.
– Чего кто надумал? Паша, ты.
– Ничего определенного. Из инструментов у нас кайло, лопаты, лом, кувалда. Что мы ими можем сделать? Пробовать выпустить остатки купола – неизвестно, что из этого выйдет. Да и может передавить совсем вентиляцию, тогда кранты. И крепить у нас нечем, вся затяжка под завалом.
– Ну, студент, все раскумекал, молодец. И что, сидеть и ждать?
А у меня, между прочим, завтра жену из больницы выписывают, и мне надо ее забирать.
– Леха, ты не тарахти, Пашка разумно все обсказал, ты сам что предлагаешь?
– Надо откапываться, рыть ход.
– А чем крепить?
– Разберем вот эти круга.
– А вдруг тут сыпанет?
– Петро, а ты чего молчишь?
– Да што я могу сказать, я недавно в шахте, как вы, так и я.
Лукич подытожил:
– Значит, решаем так. Пока ничего не предпринимать, думать дальше, отдыхать. Жаль, фуфаек нет у нас, свежевато становится. На породе не лежать, она тепло тела вытянет. Вон из ближнего круга вытаскиваем затяжки и на них ложимся.
Каждый принялся для себя готовить ложе. Пашка разгреб сапогами породины, уложил три доски, сверху постелил шахтовую толстую куртку, ранее висевшую на уголке меж кругами, пододел свой, еще стройотрядовский, свитерок, можно ложиться, гасим свет. Угомонились, мрак объял все, глубинный, такого на земле не бывает, он ощутим, плотен, враждебен.
«Надо думать о чем-нибудь хорошем, тогда легче заснуть».
* * *
В 1969 году Павел окончил десять классов, хорошо окончил, с одной четверкой в аттестате, остальные пятерки. И поехали пятеро одноклассников покорять Томский университет. Мама была вся в счастье:
– Езжай, сынок, хоть ты один изо всей родни получишь высшее образование.
Счастье-то было мамино, а сын прекрасно понимал, что с ее зарплатой она не сможет ему помогать, и потому решил поступить на вечернее отделение химфака. Благополучно преодолел конкурс из тринадцати с половиной человек на место. Вовка с Толяном не поступили. Федька сдал на физический, Коля тоже на химфак, но на дневной,
и разошлись все по разным общежитиям.
Паша устроился сантехником при университете, жил напротив главного корпуса, на Ленина, 49. Знаменитая общага историко-филологического факультета, где второй этаж занимали вечерники, работающие в ТГУ, обслуга, поселялись заочники на время сессий. Одна черная лестница чего стоит, с кроватной сеткой под ней. Там пели песни, иногда с душком антисоветским, пили вино, а особо озабоченные в потаенные часы ночи использовали сетку для любовных утех. Ох, времечко золотое!
Осваивал Паша основы сантехники, вечерами занятия. Зарплата, впервые заработанная, 69 рублей в месяц на руки, – бездна денег, роскошь и изобилие, вот только куда-то быстро испарялась та роскошь,
и приходилось иной раз довольствоваться в день пирожком с картошкой и чашечкой кофе в буфете главного корпуса.
Товарищи по комнате: Генка, студент-кандидат, после армии, Борька, шофер университетский, и Вовка Кирагин, электрик и тоже студент ИФФ, заочник с шестилетним стажем учебы, но добравшийся за эти годы только до третьего курса. Вечерами в субботу и воскресенье комнату делили по часу на человека, а как иначе – в фойе танцы, столько филологинь красивых, каждому охота уединиться с очередной пассией, их четверо, а комната одна, вот и регламентировали время уединения. К Генке приходили друзья – историки и литераторы, Пашке с ними интересно, он начитан и любознателен. Они ему сколько раз говорили:
– Паша, зачем ты пошел на химфак, бросай и переходи на наш факультет, тебе тут место.
А Генка однажды полусерьезно предложил:
– Паша, иди сдай за меня зачет по археологии, ты лучше меня сдашь.
Но и химия поначалу нравилась, учился без напряга.
Зимой познакомился с Генкой Чуфаровым. С комизмом получилось знакомство. Зимняя рань, сладкий сон – и стучат в дверь, настойчиво. Пашка соскочил в трусах и босиком, открыл и опять в койку. Заходят Кирагин в трико, шлепках и рубашке, с ним в овчине парень, усатый, с широкими скулами. Кирагин с вечера ушел к кому-то в гости и вот явился утром, да с гостем.
– Вовка, ты че в такую рань будишь?
– Какая рань, самое время приходить от женщины. Знакомься, это мой однокурсник Генка.
– Паша.
– Гена, я его в коридоре встретил, но с ним не был.
– Ладно, вы пообщайтесь, а я спать лягу, – сказал Вовка и начал раздеваться.
Проснулись Генка с Борькой. Снимает Вова рубаху, ладно, нормально, снимает трико… от хохота все проснулись окончательно. Картина прямо загляденье: худое, мускулистое тело Вовы, с волосатыми грудью и ногами, обряжено в широкие и длинные женские рейтузы фиолетового цвета, резинки на штанинах не в силах обхватить худобу ног, обвисают до колен и с торса провисли до зарослей паха.
– Чего ржете, жеребцы? – Вова непонимающе и чуть обиженно улыбается, он еще полупьян и долго не может взять в толк, над чем так грохочут товарищи. Дошло, когда сообразил на себя взглянуть, на приобретенное нижнее белье, изрек философски:
– Ну, чего во тьме и спешке не наденешь. Главное – надеть, а там разберемся, – и завалился отсыпаться.
Гена работает учителем в сельской школе, приехал сдавать сессию, и ему где-то надо пожить это время. С Пашкой у них сразу возникла приязнь и мужская симпатия. Всю сессию Гена прожил у них в комнате, спал с Пашкой на одной койке.
В мае он опять приехал, да и до весны наведывался частенько. Он-то и узнал, что формируется университетский студенческий стройотряд, строить город на севере области для нефтяников, Стрежевой. Паша согласился ехать сразу, хотелось заработать и просто интересно.
Сессию он сдал, на работе оформили отпуск. 10 июня отряд, в нем пятьдесят семь человек, отплыл из Томска, да не один только их. Трехпалубный пароход «Мария Ульянова», больше тыщи студентов, солнце в зените, ночной порой безграничье воды и неба, танцы под пароходную радиолу на верхней палубе, такое разве забыть можно!
Капитан за трое с лишком суток пути успел влюбиться в студентку и (как настоящий влюбленный и должен поступить) завел громадину в малую речку Пасол, чтобы его возлюбленная и все остальные не топали километры по болотинам. Полдня потом разворачивался пароход в речке – в луже для слона; наверное, и влетело ему за это, а что хотите – любовь!
С Геной они работали в бригаде бетонщиков. Не работа была, пахота до пота. У Пашки три раза шла кровь носом от переутомления.
В шесть подъем, умывка в Пасоле, завтрак, на «Урал»… и пошли замесы. Они заливали бетонную дорогу, теплотрассы. Час работы, десять минут перекур, свозят на обед, и опять за лопату, съём с работы в
10 часов вечера, в 11 иногда, светло круглые сутки, спать неохота, после бетона костры, танцы, а потом кровь капает на верхонки. Они делали самое большее триста замесов за рабочую смену, гордились – это очень хорошо. Немного сникли, когда однажды по радио услышали, что строители КМК в тридцатые годы делали по пятьсот замесов! А боек тот же – 0,3 куба и лопаты те же, ну а кормежка в те годы была явно не сравнима со стройотрядовской, их-то кормили сверх пуза. Да, другое время, другие темпы, но урок. Хотя и у них за три с половиной месяца было четыре выходных дня – День молодежи, День строителя, свадьба студенческая и день Нептуна. Зато память – фото молодоженов в люке тягача и подписи всех друзей на обороте общей фотографии. Всего в Стрежевом было около двух тысяч студентов со всего Союза. Ломили как черти. Всякое было. Их университетский отряд «Фотон» возили в Сургут, тогда деревню, разгружать баржи с цементом, шестнадцать часов работы, с обедом минут на сорок. По гибким сходням в нутро баржи на полусогнутых, мешок, 50 кило, на спину, хорошо, если не слежался – обоймет хребет, слежалый комком давит, в воздухе пурга цементная, вечером купание в нетеплой здесь Оби.
Зато провожали их как в Стрежевом! Они в студенческой зеленой униформе, на «Уралах», украшенных зеленью, с гудками проехали по всему городу, по ими дважды сделанной – тонет в болоте – дороге. На улицы высыпали все жители, большинство вербованные, а у них еще надо заслужить уважение, махали, кричали, плакали, и было до слез волнующе. За такие проводы стоит вкалывать! А перед этим отпраздновали последний вечер в палаточном лагере. Огромный костер, откуда только взяли такие сушины, там лес ростом чуток выше человека. Центральное телевидение снимало сотни студентов, танцующих летку-енку вокруг огня.
Дорога в Томск, другой пароход, «Патрис Лумумба», в шутку называемый «Наш друг Чомбе». Выдали аванс по 50 рублей, а выпить охота, в стройотряде сухой закон, раз нарушенный, на свадьбе, так что на второй день денежки растаяли.
Пашка находчив, трактор в поле словами заведет, пошел к директорше ресторана, улыбочки, комплименты, договорился.
В Колпашево остановка, пополнение запасов, и они, десять человек, вся каюта, опять по сходням встречь сходящему с узлами, чемоданами люду, таскают на пароход мешки с кубинским сахаром, в них весу 120 килограммов, здоровые, видать, кубинцы ребята. А они что, дохляки? Пашка в последние дни в Стрежевом на спор проходил 300 метров с тремя мешками цемента на горбу, ну, конечно, придерживали с боков от падения, мешки, мешки, не его, чтоб не скатывались. Заработали еще по 50 рублей, живем, гуляем.
В Томск приплыли под вечер, расставаться жалко, сжились, сдружились, куда? – в кабак железнодорожный. Сдвинули три стола, парни, девчата, человек двенадцать, пили под тосты, публика почтительно смотрела. При расчете денег не хватило, парни поснимали часы, у кого есть, оставили в залог. Паша свои тоже оставил, потом выкупали, официанты в том ресторане охотно брали у студентов вещи в залог.