Здесь я чувствовала себя среди равных, и некому было меня упрекать. После чаеразвесочной фабрики студенческое общество казалось высшим светом.
60-е годы, хрущевская оттепель. В студенческой среде царил дух свободы и раскованности, но без какой-либо распущенности. Свобода слова – полная, как никогда позднее, обо всем говорили без опаски. Ещё не существовало законов об антисемитизме, о разжигании розни, об оскорблении достоинства, - они были не нужны, какие-то моральные и этические пределы устанавливались сами собой, и нарушение их осуждалось всем обществом, что всегда эффективнее судебного преследования.
В общежитиях никогда не проводилось никаких милицейско-комендантских проверок паспортного или ещё какого режима. Вахтеры тоже отсутствовали, был староста по этажу, который следил, чтобы соблюдалось дежурство по уборке бытовок и коридора.
За пропуски лекций не преследовали, лишь бы нормально сдавал экзамены и зачеты. Хочешь получить стипендию – учись без троек.
Упорная учеба повышала самооценку. Ко мне вернулась былая самонадеянность, за которую я уже поплатилась в Самарканде. Качество, которое еще принесет мне в будущем немало шишек и потерь.
Я поняла, как надо учиться, чтобы успешно сдавать экзамены. Нужно внимательно слушать лекцию, уметь выделить и успеть записать основное. Имея такие конспекты, можно обойтись без учебников. На экзамене преподаватель спрашивает то, что давал на лекциях. Отвечай по конспекту – и хорошая отметка обеспечена. Проштудировать конспект гораздо легче, чем толстый учебник. Я никогда не пользовалась шпаргалками, они мне только помешали бы. На экзамен я шла как на бой, настолько собранной, что порой соображала ответ даже на то, чего не учила заранее. Мне ведь нужна была стипендия. Нравились высшая математика, начертательная геометрия, практические занятия по аналитической химии. На экзамене по начертательной геометрии преподаватель Столпник похвалил меня: «Из Вас выйдет хороший инженер».
Курсов химии было несколько – общая, органическая, физическая, коллоидная, аналитическая. В итоге химия основательно осела в моей голове, и знания пригодились в работе. Увлекали практические занятия по высшей математике, однако наш преподаватель Потапов Михаил Флорович говорил, что у инженеров от его науки в голове остается только одно – что интеграл дэ-икс равен икс. Так оно и случилось. Впрочем, кое-что все-таки осталось, одноклассники моего сына говорили, что у Антона «мама сильна в математике».
Декан нашего факультета Левш Ипполит Петрович вел курс «Процессы и аппараты», его лекции было удобно конспектировать. Историк Саваневич – дряхлый добродушный старичок, рассказывал, что учился в одной гимназии с Керенским, и называл его «недотёпой».
Очень усердно втолковывал нам свой предмет преподаватель по электротехнике. В его лаборатории я научилась правильно собирать электрические схемы, но впоследствии всё это благополучно забыла, как и ряд других предметов, не понадобившихся на практике.
Обучение велось двумя параллельными потоками – на русском и на узбекском языках. На старших курсах по специальным предметам у нас появились преподаватели – узбеки, прошедшие стажировку в университетах Англии и США. Это был завал. Может, они и знали свои предметы, но преподнести не могли, а некоторые плохо говорили по-русски. Трудно было сосредоточиться на предмете, когда глицерин называли «герцлин», а предыдущую лекцию «пердыдущей». Один из них неплохо говорил по-русски, но на занятиях больше рассказывал о своей жизни за рубежом, показывал фотографии и слайды на эту тему, а излагая свой предмет, сразу утрачивал красноречие и спотыкался. Тут приходилось полагаться только на учебники.
Запомнился курс «Организация и планирование производства», его читал пожилой еврей из республиканского Госплана. Он излагал материал доступно и интересно, дал полезные советы для будущей работы.
Производственную практику мы с подругой проходили на химическом заводе в Новосибирске, а преддипломную с ней же, на заводе «Карболит» в Кемерово. Из Новосибирска съездили в замечательный Академгородок, где среди домов сохранили вековые деревья, а белки брали конфеты почти из рук и, взлетев на ветку, разворачивали их и ели.
Кроме учебы, были и другие проблемы. Первые три семестра пришлось работать и учиться. Студенты работали на городских заводах по сменам, на лекции ходили утром или вечером. Утренние лекции дублировались вечером. Я работала на кожзаводе, сначала в цехе искусственной кожи, потом в цехе по производству кирзы. Это был хрущевский метод трудового воспитания и экономии на стипендиях. Помню, как наши преподаватели собирали подписи студентов против такой системы, и её отменили.
Места в общежитии мне удалось добиться только на втором курсе, а до этого жила на квартире в скверных условиях, платила 10 рублей в месяц. Стипендия – 30-35 рублей в месяц.
Каждый год по осени студенты полтора–два месяца проводили на сборе хлопка. Автобусами вывозили нас в какой–либо совхоз Голодной степи, размещали в бараке или клубе. Спали на полу или на дощатых настилах на привезенных каждым студентом одеялах. Пищу готовили выделенные из своих студентов повара в большом котле на костре. Утром полагался чай и хлеб, в обед и на ужин – порция баланды. Норма сбора – 50 килограммов хлопка в день. После ужина вызывали поименно на комсомольское бюро тех, кто не выполнил норму, и там прорабатывали. Помнится, двоих даже отчислили из института. Труд фактически был бесплатный, оплата не компенсировала даже порванной на сборе хлопка одежды.
Мы смотрели на эту работу, как на гражданскую повинность, вроде армии, как на плату за бесплатную учебу. Были и тогда студенты из состоятельных и привилегированных семей, они на хлопок не ездили. Я относилась к категории самых бедных. Родители помогали мало, жили скудно, и я никогда не просила о помощи. Платья шила сама из индийского сатина, был такой прекрасный, прочный и недорогой материал. Протекающие ботинки приходилось носить весь сезон, не подавая виду, что ноги мокрые. Кончались деньги – переходили на перловку, кильку и маргарин. Перловку называли «лошадиный деликатес», 26 копеек килограмм, килька – 50 копеек за кило, маргарин – 14 копеек за 200-граммовую пачку.
Сдружились мы с Тамарой Аликберовой, бывшей Михно, учились в одной группе, жили в одной комнате, вместе ели перловку, вместе готовились к экзаменам, потом работали на одном заводе, дружили всю жизнь, и семьями общались. С годами, на пенсии, общения стало меньше – жили в разных концах города, но дни рождения всегда отмечали вместе. Она старше на три года, рассудительнее и трудолюбивее, единственная неизменная подруга. Я благодарна судьбе за эту дружбу.
Теперь я в России, она в Киргизии, остались только редкие звонки.
Безденежье и прочие трудности мы переносили не унывая. Молодость брала своё. Могли собраться без повода, просто на «огонёк», в чью-нибудь комнату в общежитии, петь, шутить и смеяться без всякой выпивки. Ходили в театр оперы и балета имени Навои, в панорамный кинотеатр – мне ужасно нравился зал этого кинотеатра. На стадионе «Пахтакор» смотрели соревнования парашютистов – они приземлялись на стадион, стараясь попасть в центр нарисованного на поле круга с крестом.
Как радостно было, сдав последний экзамен сессии, оглянуться вокруг и заметить первые листочки и зацветающий урюк, - пока мы сидели, уткнувшись в конспекты и учебники, приходила весна!
Как красивы были закаты в Голодной степи, в городе таких не увидишь.
Как весело было сбежать с лекции по истории КПСС, чтобы пойти в кинотеатр или просто полазать по трем этажам соседнего ЦУМа.
Мне очень нравились ташкентские базары, большие, многолюдные, с бесконечными рядами овощей и фруктов. (Жаль, что с годами они становились все беднее). Можно ходить, любоваться товаром и наблюдать разные сценки базарной жизни. Вот стоит у стола узбечка, большим ножом она измельчит вам для плова купленную морковь. Нож движется у неё с быстротой и ритмичностью автомата, полоски моркови идеальной толщины. Рядом сидит узбек, наверняка муж, видно, что он гордится такой умелой женой, а заодно и забирает плату за её работу – 20 копеек за килограмм моркови. Здесь, у кучи прекрасных дынь полулежит на чапане их хозяин, в кишлацкой одежде, такой мощный и добродушно-безмятежный, что притягивает взгляд не меньше своих дынь.
Цены тех лет даже студентам позволяли покупать дыни, арбузы, виноград. Я любила сорт винограда «бычий глаз». В ларьке килограмм такого винограда стоил 24 копейки. Плюс к нему лепешка за 16 копеек, и наешься до отвала.
А как замечательны были летние каникулы дома, у папы с мамой! Как старались мои родители обласкать и откормить меня. В эти годы родители жили в селе Генеральском на юге Ростовской области, там были изумительный воздух и бесподобное молоко. Летала в Ростов я самолетами, по студенческому билету, за 50 процентов стоимости. Полный билет от Ташкента до Ростова стоил 50 рублей, по студенческому билету – 25 рублей.
Студенческие годы стали лучшими в моей жизни. Только последние месяцы пятого курса и дипломирование обернулись темной полосой, заполненной напряжением всех сил. Причиной тому явилось разрушительное ташкентское землетрясение, после которого мы остались без общежития.
В завершение рассказа о студенческих годах приведу примеры студенческого фольклора тех лет – две песни. Первая – на мотив «Раскинулось море широко».
Раскинулось синус по модулю пять,
Кругом интегралы стояли,
Студент не сумел производную взять,
Ему в деканате сказали:
«Анализ нельзя на халтуру сдавать,
Потапов тобой недоволен,
Изволь теорему Коши доказать,
Иначе с химфака уволим».
Студент постоял, покачал головой,
В глазах у него помутилось,
На миг увидал он двойной интеграл –
Упал, сердце больше не билось.
Два дня в деканате покойник лежал,
Конспектами труп обернули,
Собрался народ, и пришел сам декан,
Пропел теорему Бернулли.
Историк над ним своё слово сказал:
«Наука без жертв не бывает».
Загнулся студент, на могиле его
Огромный лопух прорастает.
И вторая песня на мотив «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Это был гимн студентов-химиков.
Мы рождены пролить все то, что льётся,
Просыпать то, чего нельзя пролить.
Наш факультет химическим зовется,
Мы будем вечно химию зубрить.
Припев:
Все выше, и выше, и выше
К вершинам наук мы идем,
И если с пути не сопьёмся,
То значит, получим диплом.
Мы дышим все аммиаком и хлором,
Мы кислотой до сердца прожжены,
Предосторожность мы считаем вздором,
Мы всё на вкус попробовать должны.
Припев
Мы не чета филологам-пижонам,
Механиков за пояс мы заткнем,
И по халатам рваным и прожженным,
Мы химиков повсюду узнаем.
Припев
Ташкентское землетрясение
Я училась тогда на пятом курсе ТашПИ и жила в общежитии. Случилось землетрясение в конце апреля 1966 года. На рассвете мы проснулись от шума и тряски. За окном было необычное красноватое зарево, стоял низкий гул, пятиэтажное здание общежития тряслось, как спичечный коробок, падали вещи и куски штукатурки. Первая мысль у всех была – атомная бомбежка ! Нас жило четверо в комнате. Первым делом все полезли под кровати, от ужаса ничего не соображали. Потом кой-как оделись и побежали со своего четвертого этажа на улицу. Там уже стояла толпа таких же внезапно разбуженных. Кто завернулся в одеяло, кто вовсе раздет. Позже мы вспоминали со смехом: а мы-то лифчики застегивали, прежде чем выскочить на улицу.
Толпа стояла, гудела, обмениваясь впечатлениями. Было довольно холодно, озябли, и когда шум землетрясения затих, вернулись в свои комнаты, ещё успели немного поспать. Что значит молодость!
Утром поехали на занятия. Из окна трамвая смотрели на изменившиеся улицы. Город выглядел, как после сильной бомбежки. В Ташкенте было много глинобитных домов, и они пострадали больше всего. У того угол обвалился, у того часть стены вывалилась, тот весь растрескался и как бы присел. Это то, что мы видели в центральной части города, по другим районам многие дома полностью разрушились. Но современные четырех-пятиэтажные дома все устояли, хотя и получили повреждения. Официально объявили силу землетрясения в 7 баллов по шкале Рихтера, хотя, конечно, было больше. Говорили, что объявили меньше баллов, чтобы не допустить помощь иностранных государств.
Город ещё много раз трясло, но все последующие волны оказывались слабее, от шести баллов и ниже, но именно они докончили, разрушения, начатые первой, самой сильной волной.
Мы попривыкли и научились безошибочно определять силу толчков. Бывало, сидим, чертим – затрясло. Мы уж и не бежим никуда, пережидаем, определяем – пять баллов. И точно, по радио подтверждают нашу оценку. Некогда нам было бегать, готовили дипломные проекты.
Одно землетрясение раскачивало необычно. По радио сообщили, что оно дошло из Афганистана, с продольными колебаниями земной коры. А наши землетрясения – с вертикальными колебаниями.
Вскоре студентов выселили из общежития, предоставив устраиваться, кто как может, а в комнаты вселили семьи, потерявшие жилье. Нас троих – меня, Тамару Аликберову и Ольгу Шепотинник пригласила в свой дом наша однокурсница Агзамова Дильбар. Месяца полтора или два жили у неё. Спали по-узбекски – на полу, столов не было. Потом нам вежливо предложили убраться. Переселились на дальнюю окраину Ташкента в частный дом к одной русской бабке. Оттуда сами сбежали месяца через два – уж очень она нас допекала. Да и пустила на постой потому, что боялась принудительного вселения пострадавших, а тут студентки – дипломницы, ну ненадолго. Скоро она стала скандалить по любому поводу. Каждый шаг в доме и во дворе мы делали не так, а по вечерам долго не гасили свет. Мы делали дипломные проекты, вечерами сидели над расчетами, днем уезжали на консультации, в чертежный зал или в библиотеку. Ублаготворять Евдокию Никифоровну было некогда. Наша одногруппница, Света Грязнова, предложила нам пожить у неё в Янгиюле, это с час езды от Ташкента, и мы рванули туда. Там уже жили до самой защиты диплома. Добавились утомительные ежедневные поездки между Ташкентом и Янгиюлем. На выпускной фотовиньетке у меня не зря такой измученный вид.
Защитились мы успешно, никак это дело не отметили, получили дипломы и нагрудные значки и разъехались, кого куда распределили. Мы с Тамарой попали в Майли-Сай, в Киргизию, на завод Изолит.
Год, проведенный в Ташкенте после землетрясения, запомнился ещё и тем, что облик города сильно изменился. Многие городские улицы стало невозможно перейти – по ним сплошным потоком шли груженые большие машины. Со всей страны в Ташкент прибыло столько строителей, стройматериалов и техники, что буквально в считанные месяцы возникли новые кварталы и микрорайоны, а также город – спутник. Каждая советская республика возвела свой район новостроек.
До землетрясения Ташкент был малоэтажный, не более пяти этажей. Новые дома стали выше, изменилась планировка города, но исчезли обаяние и уют, чего-то не хватало, жаль было нашего старого доброго Ташкента.
Через несколько лет, приехав в служебную командировку в Ташкент, я не могла ориентироваться на местности, город настолько изменился. Видела, как из окна верхнего этажа многоэтажки выплеснули что-то из ведра.
Все-таки узбекам нужен свой дом, двор, обнесенный глиняными дувалами, арык или колонка во дворе. Там у них продуманно устроенный быт, выработанный веками. Каждое утро обязательно начинается с подметания двора, предварительно сбрызнутого водой. Во дворе непременно есть виноградные лозы, образующие прохладные навесы, деревья и кусты роз. Узбеки – потомственные земледельцы, умеют вырастить всё, что нужно для жизни и вообще это симпатичный, трудолюбивый и вежливый народ – когда он живет своим укладом.
Город Майли-Сай
Город в горном тупике, где я прожила почти сорок лет, маленький и необычный. Он был построен в первые послевоенные годы руками пленных немцев на базе урановых рудников и обогатительной фабрики. Когда я приехала сюда после института в 1967-ом году, урановые производства уже начали свертывать, режим «закрытого» города отменили, только на въезде в город ещё долго оставался шлагбаум. Здесь шла стройка большого электролампового завода, а в зданиях обогатительной фабрики начал работать завод «Изолит», выпускающий электроизоляционные материалы.
До 90-х годов город Майли-Сай очень отличался от остальных городов юга Киргизии. Он был чище, благоустроеннее, лучше снабжался, и в нем почти не было киргизов. Магазины, школы, почтовые отделения, телеграф, дом быта, ателье, стадион с трибунами, плавательный бассейн с вышкой, гостиница, бани, мясокомбинат, оранжерея, дворец культуры, медучилище, завод железобетонных изделий, большая больница с полным набором лечебных отделений и станцией переливания крови – все это было создано при богатом градообразующем руднике и функционировало многие годы.
В горах за городом в живописном местечке среди мощных стволов грецкого ореха располагался пионерский лагерь «Горный», там несколько раз отдыхали мои дети. В другом месте, поближе, находился профилакторий лампового завода, там дважды отдыхала я.
В окрестных отрогах гор росло много боярышника, - с крупными желтыми и мелкими красными ягодами. На безжизненных безводных склонах, на небольшой высоте, росли приземистые фисташковые деревья с причудливо изогнутыми ветвями. Они были разбросаны на расстоянии друг от друга, держались поодиночке и Бог знает как добывали себе воду. Говорили, что их корни уходят в глубину на 30 метров и что масло из их орешков применяют в космической технике.
В ближнем ущелье, по Бедре-Саю, группами расселилась миндалевая роща. Большинство растений давали горькие плоды, но встречались и со сладким миндалем. Кстати грецкий орех, как правило, тоже не рос в одиночку.
По весне на горных лужайках собирали грибы – маслята, сморчки, шампиньоны, подбоярышники и синеножки, последние очень вкусные, не знаю их научного названия.
Жители города, набив сумки провизией, шли или ехали в горы отдыхать, особенно весной и осенью. Летом надо было идти дальше и выше – туда, где трава не выгорала под солнцем. Отдых в горах хорошо восстанавливал силы, но из-за возраста и жизненных забот не всем был доступен. Красивые места были всем известны, если уж преодолеешь подъемы и выберешься туда и, такие виды откроются – не налюбуешься. Жаль, что не было тогда легких видеокамер.
Мои сын и дочь запомнили наши семейные поездки в ущелье Бедре-Сай на «инвалидке». Муж приобрел такую двухместную машинку; на единственном сиденье рядом с водителем как-то помещалась я с двумя детьми. Выехав за город на горную дорогу, мы пересаживали детей на крышу машины, на багажник, и так ехали. Детям это нравилось.
Детсад и школа располагались совсем рядом с нашим домом, это было удобно. Когда дети учились в школе, я еще раз убедилась, что в нашей маньковской школе 50-х годов учили качественнее. Однако, майлисайские учителя были несравненно лучше, чем их коллеги из киргизских сел. Я поражалась невежеству студентов техникума, приехавших из глубинки. Многие не знали даже формулы воды, но уверяли, что по химии в школе имели пятерки. В местном техникуме я преподавала химию по совместительству с работой на заводе.
Необычно было общество, жившее в городе. Здесь жили несколько наций, общаясь, но не смешиваясь друг с другом – русские, украинцы, крымские татары и немцы. Немцев было не меньше, чем русских. Ещё здесь жили азербайджанцы, а на городском рынке мне показали настоящую француженку по фамилии Додэ – маленькую старушку в шляпке, красиво и не по-советски одетую.
Все они приехали сюда не добровольно, до недавнего времени находились под официальным надзором и не могли выезжать за пределы города без разрешения. Мне объясняли, что русские и украинцы – «шестилетники», т.е. получившие шесть лет за то, что были в плену или за антисоветские разговоры; немцы – военнопленные или трудармейцы, крымские татары-переселенцы. Киргизов поначалу вовсе не было, их перед строительством рудников переместили в Ленинский район, на равнину. После закрытия урановых производств мало – помалу и они стали занимать окрестные горы и ущелья.
Никаких межнациональных конфликтов не происходило, однако и татары, и немцы держались обособленно. В семье, у себя дома они сохраняли свою культуру, национальный уклад и язык. В любых ситуациях, гласно и негласно, немцы поддерживали немцев, татары – татар. У русских такой взаимной поддержки не было.
Крымские татары строили себе добротные дома, держали огороды и неустанно трудились в своем хозяйстве. Овощи у них родились на славу, особенно баклажаны и болгарский перец. А как они умели солить баклажаны и недозрелые помидоры – вкуснее не бывает! Мне нравился и своеобразный юмор. Вот один татарский анекдот:
Нанялся татарин, не знающий ни слова по-русски, на работу к русскому хозяину. Отработал первый день, вечером соседи – татары спрашивают: «Ну как русский хозяин, как же ты с ним объяснялся?». Он отвечает: «Все хорошо. Хозяин меня по плечу похлопал, «…твою мать» сказал. Наверно, похвалил!».
Немцы меньше занимались огородами и больше жили в обустроенных квартирах, а не в собственных домах, держали свиней и делали из свинины колбасы, рулеты, сальтисоны и сало в разных видах. Домашним хозяйством заправляли пожилые немки – мамы, бабушки. Многие из них не работали, и потому плохо и со смешным акцентом говорили по русски. Зато в семье царили чистота, порядок, экономия и немецкий язык. Власть и авторитет этих бабушек в семье были непререкаемы. Пережив войну, голод, гонения, они создавали в доме запасы вещей и многомесячные запасы продуктов – на всякий случай. Немцы работали в основном в РСУ (строительном участке), немки – продавщицами в магазинах. Старые немцы говорили: «Наш немес не турак, всё снает, скасать не мошет». Русские сделали из этой фразы дразнилку, но немцев всегда уважали. Двухэтажные кирпичные дома, построенные немцами, простояли 60 лет и, пожалуй, ещё столько простоят без ремонта.
Была у меня возможность породниться с немцами, но Гитлер помешал. На вечерней прогулке мой немецкий ухажер вдруг сказал: «Ты думаешь, Гитлер дурак был?». Я ответила резко: «Гитлер был враг моего народа и значит – мой личный враг!». Ну, и расстались вскоре. Он женился на другой, тоже русской, видно не такой рьяной патриотке. Его звали Альберт Гепперле. А я вышла за украинца.
Русские-шестилетники тоже усердно занимались личным хозяйством, заводили сады, огороды, держали кур и свиней; если жили в квартирах, то для хозяйства огораживали участки на ближних склонах гор и строили там дачки. До 80-х годов разрешений на такое строительство никто не брал, да и после – немногие.
Как-то мы с мужем были в гостях у его знакомого деда Голениченко. Этот дед построил дом на берегу речушки Бедре-Сай. Заходишь в калитку – открывается рай земной! Зелень, цветы, виноградник, небольшой бассейн и всюду чистота. Куры и домашняя скотина на заднем дворе, отгороженном так, что его не видно. Всё устроено разумно и красиво. Гораздо больше я видела дворов, где куры, а то и скотина на общем с людьми дворе, и уже совсем другое впечатление.
В разговорах – татары, русские, и особенно немцы были очень осторожны – побаивались новых и малознакомых людей, а может, тайных ушей, которых в таком городе было не мало. По студенческой привычке я поначалу смело говорила обо всем и не могла понять реакцию собеседников – кто посмотрит в глаза, изучающее, и промолчит, кто по - улыбается, как над чем-то потешным, но разговора не поддержит.
В моей лаборатории тоже был смешанный состав: русские, немки и крымские татарки. Старшими лаборантками были Нина Адольфовна Бор – в электрофизической лаборатории и Ульвие Асановна Халилова – в химической. На этих женщин всегда можно было положиться.
И в нашем маленьком коллективе, как и во всем городе, наблюдалась взаимная поддержка между крымскими татарками, то же и между немками. Русские же врозь, как горох. Впрочем, межнациональной неприязни, как нынче говорят – ксенофобии – не существовало. Однако, когда дочь Ульвие Асановны, учась в Томске, вышла замуж за русского, Ульвие переживала как трагедию и долго не могла простить дочери это «отступничества» от нации, хотя зять был прекрасный.
Немцы спокойнее роднились с русскими, русско-немецких семей образовалось немало.
Приезжих поражало изобилие товаров в магазинах Майли-Сая. Импортная обувь и одежда, гречка, сгущенка, разные колбасы – с местного мясокомбината, сыры, творог, сметана и кефир – из соседнего города Кочкор-Аты, с молочного комбината. С годами это изобилие все более иссякало, при Горбачеве снабжение уже было, как везде, т.е. неважное, и ходовые товары – по талонам. А после объявления независимости Киргизии исчезли местные колбасы, на мясокомбинате забивали скотину только для её владельцев, сметана исчезла с прилавков на много лет, колбасу, сыр и творог завозили издалека, неизвестно где и когда произведенные, несвежие и невкусные. Взамен минувшего изобилия народ получил сначала перестройку и «гласность», потом «независимость», «демократию» и членство в ВТО.
В общем, до 90-х годов в городе Майли-Сае был порядок. Городские автобусы ходили по графику, с интервалом в 10 минут. Выезжая в ближайшие города и поселки Киргизии, майлисайцы видели бедные магазины с низкосортным товаром, грязные улицы, автобусы, заполненные громко галдящими киргизками, норовящими усесться тебе на колени вместе со своими узлами. Из этих поездок люди стремились поскорей вернуться в чистый благоустроенный Майли-Сай. Все знали, что в городе повышенная радиация, но ведь она не ощущалась, а бытовые преимущества были налицо. Средний век жителей города был недолог, но люди в это не вникали, да и где было искать лучшего? Там лучше, где нас нет.
Информация об уровне радиации находилась под запретом даже в годы «гласности». Если кто-то сумеет раздобыть прибор и начнет замерять радиацию, его вызывали в КГБ и доходчиво объяснялись с ним.
Рассказывали, как ехавшая в Майли-Сай группа японцев за 20 километров до города повернула назад. У них были индивидуальные дозиметры.
А мы жили в нашем городе, люди разных наций, как добрые соседи, делясь житейскими и кулинарными советами, работали, родили и вырастили своих детей, по праздникам собирались за столом с друзьями и сослуживцами. Жили неплохо, но увы, дожились до «перестройки», до «независимости», до «демократии» и даже до «революции». Но это уже, как говорится, совсем другая история.
90-е годы двадцатого века, Киргизия
Моим дедушкам и бабушкам достались первая мировая война, революция, гражданская война, репрессии, которые называли сталинскими.
Дед, Чудинов Тимофей Дмитриевич, после революции воевал в партизанском отряде. Бабушку, его жену, пытали колчаковцы. Её звали Татьяна Павловна, в девичестве Плеханова. Отец мой (1913-го года рождения) был мал, но на всю жизнь запомнил, как пришли к ним в дом люди, как они допрашивали и избивали его маму. А в 1938 году деда арестовали, объявили «врагом народа», так он и погиб в лагерях. Можно сказать, за что боролся, на то и напоролся. После смерти Сталина деда посмертно реабилитировали.
Мои родители пережили гибель своих родных на войне и в Гулаге, голод и нужду. У мамы несколько старших братьев погибли в первую мировую войну. Имя мамы – Мария Степановна, в девичестве Губанова, 1908 года рождения, родом из Тамбовской губернии, деревня Яблоновка. Первый муж мамы, Одинцов Василий, пропал без вести во вторую мировую войну.
Когда отец был отчислен из университета, как «сын врага народа», невеста отказалась от него.
На мою долю также достались внешние потрясения, и пришлись они на старость. Явилась новая демократия, все разрушила и перемесила и по последствиям оказалась похуже войны.
История убеждает нас, что эти потрясения неизбежны, они повторяются снова и снова, никакие учения, предсказания и мудрые вожди не помогают. Когда перемалывающий поток событий выбрасывает на берег, малость отдышавшись, пытаешься понять – почему ? Откуда взялась эта лавина и за что мне синяки и шишки ? Если даже покажется, что понял причины, следующей лавины не избежать.
Как тут обойтись без понятия «Бога» ?
В начале правления Горбачева ко мне подошла новая лаборантка и спросила: «Как Вы собираетесь перестраиваться ? Мы на парткоме будем заслушивать всех ИТР по этому вопросу». Эта дама была переведена в лабораторию с инженерной должности, являлась членом парткома и в анкетах писала, что у неё «незаконченное высшее образование» - имея в виду три курса брошенного института. Отец её работал на нашем заводе начальником участка.
Вопрос и тон меня удивили, но я постаралась удержаться от резкого ответа. Впрочем, в дальнейшем она держалась без партийных заскоков, наверно окружающие разъяснили ей всю их неуместность.
По поводу перестройки ходили всякие анекдоты и неприличные частушки. Вот один из анекдотов.
Собака рассказывает о перестройке: «цепь удлинили на метр, чашку с едой отодвинули на два метра, зато выть и лаять можно сколько угодно».
В партком меня не вызывали, но пришлось «изучать» выступления и речи Горбачева, т.е. зачитывать по газетам его несбыточные планы и проекты, например, о взаимном разоружении России и Америки (имелось в виду ядерное оружие). Усаживались в одной из лабораторий, и кто-нибудь читал вслух эти многословные пустозвонные речи из оперы «если бы да кабы».
Чем дальше, тем больше Горбачев вызывал недобрые чувства. Можно было оторопеть, глядя, как раз за разом предаются (или продаются?) интересы страны и как быстро идет дело к её развалу. Могут сказать, что виноват не он, а другие. Нет уж, взялся за руль, так отвечай за последствия. Да он и не ответил ни за что, соломки подстелил себе.
Русские возмущались. Крымские татары, немцы и киргизы были довольны и радовались, ждали для себя хороших перемен.
Повезло только немцам. Гельмут Коль, великий политик, сумел не только объединить Германию, но и вернул историческую родину всем советским немцам, а их, наверно, были миллионы.
Помню, что в советское время печатались материалы о разногласиях и спорах по поводу немецких национальных округов, или может они иначе назывались, - одним словом, местах компактного проживания советских немцев. Одни округа, давно обжитые и благоустроенные, у немцев отнимали и взамен давали новую территорию, экологически неблагополучную. Конечно, это не нравилось и нашим немцам, и Германии, оказывающей экономическую помощь таким округам. Перед развалом Союза Германия перестала спорить и помогать, а просто решила забрать к себе всех немцев.
Без лишних деклараций, продуманно и организованно совершилось это великое переселение. Немецкое государство помогало каждому переселенцу, не просто кинув ему какие-то деньги, а всей организацией их обустройства и натурализации в новой стране. Об этом мы знали из писем знакомых и друзей, уехавших в Германию.
Немцев очень много было и в Майли-Сае, в нашей лаборатории половину коллектива составляли немки. За несколько лет все они с семьями уехали в Германию. Готовясь к отъезду, изучали немецкий язык, делали необходимые документы, продавали вещи и квартиры. Мы, не немцы, смотрели на эти приготовления, немного завидовали и думали: «А у нас есть Россия».
Те немцы, кто уехал первыми, писали и звонили, рассказывали, как устроились, торопили собиравшихся. Не знаю ни одного немца, кто остался бы в Майли-Сае, и не знаю ни одного, кто вернулся бы назад в Майли-Сай.
Крымские татары в подавляющем большинстве тоже уехали – в Крым, но им конечно было сложнее, чем немцам, и некоторые вернулись назад. Крым не Германия.