Дмитрий Филиппов
Танки
Танки идут на Запад!
Танки идут на запах
Сытых чужих квартир.
На запах укропа и мяты,
Сахарной русской ваты.
Танки идут на Запад,
Освобождая мир.
Сквозь бурелом, овраги
Танки дойдут до Праги,
И до Берлина дойдут.
Смерти и горя мимо
Танки дойдут до Рима
Целы и невридимы.
Несокрушим их путь.
Танки заходят в Бахмут.
Им напоследок бахнет
Злая чужая «Мста».
В Бахмуте их встречают
Выжженым молочаем.
Им головой качают
Разрушенные дома.
На перекрестье улиц,
Там, где ветра, целуясь,
Свой умножают труд, –
Девочка ищет маму.
Мама помыла раму.
Танки глядят стволами
На девочку – и ревут.
* * *
Ты мне пишешь, что выпал снег,
Бахромою укутав сосны...
Драгоценный мой человек!
Необъятный мой свет, мой космос!
А на улице... Вот бедлам!
И снежки, и замерзшие слезы.
По волшебным спешат делам
Захмелевшие дедморозы.
Ты мне пишешь, что каждую ночь
Просишь Бога явить нам милость.
Что взрослеет без папы дочь,
Что тебе наша свадьба снилась.
Пусть зима и метели пусть,
Пусть молитвенник в изголовье.
Отвечаю, что я вернусь.
Я живой! Из Донецка с любовью!
Сапёр
Семнадцать мин стояли в ряд,
Пугая танки и пехоту.
– Тут дел на пять минут, солдат,
И по домам, в родную роту, –
Сказал мне взводный сгоряча
И гильзу пнул на скользкой трассе.
Семнадцать мин. Но нет ключа,
Чтоб каждую обезопасить.
– Вперёд, сапёр! Чего ты встал?
– Я не пойду, – ответил сразу.
– Ты захотел под трибунал?
Невыполнение приказа...
– Товарищ. Старший. Лейтенант.
Запрещено снимать взрыватель
Взведённой мины.
– Да, всё так.
Но завтра здесь пойдут машины.
Пойдёт колонна на Херсон,
А ты, боец, чего-то бредишь.
Там мины, вон за тем углом,
И ты сейчас их обезвредишь.
И он вздохнул, как тяжело больной,
И спрятал свои руки за спиной.
И я пошёл, не напоказ,
(Першило в горле, рвалось сердце)
И точно выполнил приказ,
Держа «тээмку» как младенца.
Семнадцать раз за тем углом
Я вспоминал, что я крещён.
И липкий страх давил на плечи.
– Ты скоро? – взводный мне кричал.
Но я ему не отвечал,
На час лишившись дара речи.
А после, полностью без сил,
Сидел на блокпосту, курил,
Решал, как буду хвастать в роте.
И цокал языком стрелок,
Из охраненья паренек:
– Ну, блин, сапёры, вы даете!
* * *
Солёный ветер, капли на руках,
Твои глаза, туманные спросонок.
Из моря вырастает Кара-Даг,
И мы – одно: ты, я и наш ребёнок.
И этот кадр цел и невредим,
Он тяжелей военного билета.
И мы с тобою отвоюем Крым
У прошлого, у памяти, у лета.
Но я сейчас пишу тебе о том,
Что вижу утром, выпрыгнув с «КамАЗа»,
Не Кара-Даг вдали, а террикон
Израненного минами Донбасса.
Что путь домой лежит сквозь смерть, сквозь снег,
И в этом не упрямство виновато.
Он не меняется из века в век –
Путь русского мужчины и солдата.
Но верь, душа моя, наступит срок,
Когда не будет ни тревог, ни страха,
И мы с тобою ляжем на песок
Под ласковою тенью Кара-Дага
И будем слушать, как шумит волна.
Из года в год, из века в век, по кругу...
И будем твёрдо знать, что жизнь дана,
Чтоб никогда не отпускать друг друга.
Илья Муромец
– Я однажды встану, и выйдет толк.
Обойду полмира в стальных башмаках.
Верным спутником станет мне серый волк,
Добрый меч заалеет в моих руках, –
Илья Муромец зло говорит во тьму.
Тьма хохочет, укрывшись за потолок:
– Если встанешь, то я за тобой приду,
Чтобы снова лишить тебя рук и ног.
И лежит богатырь на своей печи
Обездвижен, немощен, сир и слаб.
Басурмане чёрствые калачи
Раздают на площади всем подряд.
Только шепчет упрямо Илья в бреду:
– Я не мир с собой принесу, но меч.
Соловей, паскуда, ведь я приду,
Чтобы взмахом поганый твой рот рассечь.
И прольётся кровь, и взовьётся дым,
Задрожат терриконы по всей степи...
Боже праведный, я твой сын,
Дай мне сил, чтобы ношу свою нести!
Но нахально свистит Соловей во тьме,
Льётся кровь тягучая через край.
И тогда приходит Господь к Илье
И говорит:
– Вставай!
За терриконом
Допустим, завтра кончится война
И не начнется Третья Мировая.
Тоску и копоть с наших лиц смывая,
Зарядит тёплый ливень до утра.
Что тебе снилось, девочка родная?
Открой скорее сонные глаза, –
Я победил! И ты со мной незримо,
Любовь твоя крепка и нерушима,
Она меня от гибели хранит.
Или хранила? Впрочем, всё неважно.
По небу самолёт летит бумажный,
И вновь звезда с звездою говорит.
Все схлынет, как волна, и будет так:
Закончится война (допустим, в марте).
Водяное, Авдеевка, Спартак
Останутся лишь точками на карте.
Останутся зарубками в душе,
Колючим сном, фугасом у дороги,
Разрывом мины, схроном в гараже,
Осколками рассеянной тревоги.
Любимая, мир наступил уже,
Родившись в муках на твоём пороге.
Не плачь, моя родная, не кричи,
Я не привёз от Киева ключи
И потерял в степи ключи от дома.
И если даже я сейчас с тобой,
Пью чай и удивляюсь, что живой,
Я – там, остался там, за терриконом.
Возвращение
После работы хочется упасть,
Закрыть глаза, чтобы не видеть пасть
Свистящей смерти. Хочется пропасть, –
Желательно на несколько столетий.
Кидаешь в ноги грязный автомат,
Броню, одежду, каску... Всё подряд.
А заступивший суточный наряд
Сварганит чай, яичницу, котлеты.
Усевшись, будешь нехотя жевать,
Глазами точку в стенке прожигать,
Курить, пуская кольца, и молчать,
Не понимая следствий и причины.
Потом, смыв грязь, ты позвонишь домой,
Наврёшь, что у тебя был выходной...
Пока ты спишь, вернётся ангел твой
И снарядит пустые магазины.
Исинбаевой
Весь фронт гудит, мы видим край его,
Подняться надо, но подняться сложно.
И с нами нет майора Исинбаевой,
И нам, друзья, от этого тревожно.
Вам скажут и в Мадриде, и в Сараево,
В Венеции, Монако, Вилла-Пьяцца,
Что если нет майора Исинбаевой,
То дело швах, и лучше сразу сдаться.
Не важно, что на «Леопардах» свастика,
Не важно, что Клещеевку разбили.
Ведь есть Генштаб, спортивная гимнастика,
И значит, мы почти что победили.
Нас поздно убеждать и успокаивать,
Мол, привезём снарядов, но попозже.
Пришлите нам майора Исинбаеву.
В Авдеевку. А лучше в Запорожье.
Но, говорят, она на карантине.
Но, говорят, устала от народа.
Нас поведёт на штурм майор Мартынов,
И мы за ним пойдём в огонь и в воду.
Под Авдеевкой
«Мы умрем под Авдосом», – сказал мне на выходе смежник,
Поглядев немигающим взглядом и руку подав.
Будет солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,
И положит мне лапы на плечи век-волкодав.
Позывные оставшихся в поле у «Царской охоты»
Утекают сквозь пальцы, но память хранит имена.
Я не сплю по ночам и часто курю отчего-то.
Я пока ещё жив. Я пока ещё жив. Я пока...
Как подбитые птицы – идут, ковыляют по роте
Те, с кем раньше шутил, собирая нехитрый багаж.
Я и сам, как подранок, кричу, кувыркаюсь в полёте,
Я, как дрон-камикадзе, пикирую к «Царской охоте»,
Чтоб на бреющем врезаться точно в немецкий блиндаж.
Нас не надо жалеть, у военных другие замашки.
Человек выживает не хлебом и страхом одним.
Мне всю жизнь будут сниться Туманы, Мосты, Чебурашка
И пропитанный смертью, горящий в огне Коксохим.
Пацаны из Москвы, Ленинграда, Донецка, Ростова
Навалились на стену всей мощью натруженных плеч,
Чтоб в осенней степи растворилась увядшая мова,
Чтоб в Авдеевке вновь зазвучала русская речь.
«Мы умрем под Авдосом, – сказал мне на выходе смежник. –
Или выживем. Тут как получится. Надо суметь».
Этой ночью мне снились убийственно белый подснежник
И буграми заросшая, дикая дивная степь.
* * *
За морями, за чёртовым колесом
Где-то спрятался в тишине наш дом.
Там «Утёс» – это просто высокий холм,
Ну, а «Дашка» – всего лишь имя.
И от южных до северных тех морей
Отправляет страна по пятьсот рублей.
Просто так. Как копеечку для церквей.
Как сигнал, что нас ждут живыми.
Пусть густой туман укрывает нас –
Это значит, на небе не будет «глаз»,
Значит, группа до точки дойдёт за час
И укроется за домами.
У парней закружится голова,
Воздух сладким покажется, как халва,
Станут лишними, куцыми все слова.
Как об это вообще – словами?
Только выдохнешь, сплюнешь через плечо –
Вдруг разрыв... И ещё один... И ещё...
Сразу сухо станет и горячо,
Снайпер щёлкнет над ухом плетью.
Будет страхом и смертью плеваться лес,
И покажется, что настал конец...
И тогда Богоматерь сойдет с небес
И укроет нас всех масксетью.
Танки идут на Запад!
Танки идут на запах
Сытых чужих квартир.
На запах укропа и мяты,
Сахарной русской ваты.
Танки идут на Запад,
Освобождая мир.
Сквозь бурелом, овраги
Танки дойдут до Праги,
И до Берлина дойдут.
Смерти и горя мимо
Танки дойдут до Рима
Целы и невридимы.
Несокрушим их путь.
Танки заходят в Бахмут.
Им напоследок бахнет
Злая чужая «Мста».
В Бахмуте их встречают
Выжженым молочаем.
Им головой качают
Разрушенные дома.
На перекрестье улиц,
Там, где ветра, целуясь,
Свой умножают труд, –
Девочка ищет маму.
Мама помыла раму.
Танки глядят стволами
На девочку – и ревут.
* * *
Ты мне пишешь, что выпал снег,
Бахромою укутав сосны...
Драгоценный мой человек!
Необъятный мой свет, мой космос!
А на улице... Вот бедлам!
И снежки, и замерзшие слезы.
По волшебным спешат делам
Захмелевшие дедморозы.
Ты мне пишешь, что каждую ночь
Просишь Бога явить нам милость.
Что взрослеет без папы дочь,
Что тебе наша свадьба снилась.
Пусть зима и метели пусть,
Пусть молитвенник в изголовье.
Отвечаю, что я вернусь.
Я живой! Из Донецка с любовью!
Сапёр
Семнадцать мин стояли в ряд,
Пугая танки и пехоту.
– Тут дел на пять минут, солдат,
И по домам, в родную роту, –
Сказал мне взводный сгоряча
И гильзу пнул на скользкой трассе.
Семнадцать мин. Но нет ключа,
Чтоб каждую обезопасить.
– Вперёд, сапёр! Чего ты встал?
– Я не пойду, – ответил сразу.
– Ты захотел под трибунал?
Невыполнение приказа...
– Товарищ. Старший. Лейтенант.
Запрещено снимать взрыватель
Взведённой мины.
– Да, всё так.
Но завтра здесь пойдут машины.
Пойдёт колонна на Херсон,
А ты, боец, чего-то бредишь.
Там мины, вон за тем углом,
И ты сейчас их обезвредишь.
И он вздохнул, как тяжело больной,
И спрятал свои руки за спиной.
И я пошёл, не напоказ,
(Першило в горле, рвалось сердце)
И точно выполнил приказ,
Держа «тээмку» как младенца.
Семнадцать раз за тем углом
Я вспоминал, что я крещён.
И липкий страх давил на плечи.
– Ты скоро? – взводный мне кричал.
Но я ему не отвечал,
На час лишившись дара речи.
А после, полностью без сил,
Сидел на блокпосту, курил,
Решал, как буду хвастать в роте.
И цокал языком стрелок,
Из охраненья паренек:
– Ну, блин, сапёры, вы даете!
* * *
Солёный ветер, капли на руках,
Твои глаза, туманные спросонок.
Из моря вырастает Кара-Даг,
И мы – одно: ты, я и наш ребёнок.
И этот кадр цел и невредим,
Он тяжелей военного билета.
И мы с тобою отвоюем Крым
У прошлого, у памяти, у лета.
Но я сейчас пишу тебе о том,
Что вижу утром, выпрыгнув с «КамАЗа»,
Не Кара-Даг вдали, а террикон
Израненного минами Донбасса.
Что путь домой лежит сквозь смерть, сквозь снег,
И в этом не упрямство виновато.
Он не меняется из века в век –
Путь русского мужчины и солдата.
Но верь, душа моя, наступит срок,
Когда не будет ни тревог, ни страха,
И мы с тобою ляжем на песок
Под ласковою тенью Кара-Дага
И будем слушать, как шумит волна.
Из года в год, из века в век, по кругу...
И будем твёрдо знать, что жизнь дана,
Чтоб никогда не отпускать друг друга.
Илья Муромец
– Я однажды встану, и выйдет толк.
Обойду полмира в стальных башмаках.
Верным спутником станет мне серый волк,
Добрый меч заалеет в моих руках, –
Илья Муромец зло говорит во тьму.
Тьма хохочет, укрывшись за потолок:
– Если встанешь, то я за тобой приду,
Чтобы снова лишить тебя рук и ног.
И лежит богатырь на своей печи
Обездвижен, немощен, сир и слаб.
Басурмане чёрствые калачи
Раздают на площади всем подряд.
Только шепчет упрямо Илья в бреду:
– Я не мир с собой принесу, но меч.
Соловей, паскуда, ведь я приду,
Чтобы взмахом поганый твой рот рассечь.
И прольётся кровь, и взовьётся дым,
Задрожат терриконы по всей степи...
Боже праведный, я твой сын,
Дай мне сил, чтобы ношу свою нести!
Но нахально свистит Соловей во тьме,
Льётся кровь тягучая через край.
И тогда приходит Господь к Илье
И говорит:
– Вставай!
За терриконом
Допустим, завтра кончится война
И не начнется Третья Мировая.
Тоску и копоть с наших лиц смывая,
Зарядит тёплый ливень до утра.
Что тебе снилось, девочка родная?
Открой скорее сонные глаза, –
Я победил! И ты со мной незримо,
Любовь твоя крепка и нерушима,
Она меня от гибели хранит.
Или хранила? Впрочем, всё неважно.
По небу самолёт летит бумажный,
И вновь звезда с звездою говорит.
Все схлынет, как волна, и будет так:
Закончится война (допустим, в марте).
Водяное, Авдеевка, Спартак
Останутся лишь точками на карте.
Останутся зарубками в душе,
Колючим сном, фугасом у дороги,
Разрывом мины, схроном в гараже,
Осколками рассеянной тревоги.
Любимая, мир наступил уже,
Родившись в муках на твоём пороге.
Не плачь, моя родная, не кричи,
Я не привёз от Киева ключи
И потерял в степи ключи от дома.
И если даже я сейчас с тобой,
Пью чай и удивляюсь, что живой,
Я – там, остался там, за терриконом.
Возвращение
После работы хочется упасть,
Закрыть глаза, чтобы не видеть пасть
Свистящей смерти. Хочется пропасть, –
Желательно на несколько столетий.
Кидаешь в ноги грязный автомат,
Броню, одежду, каску... Всё подряд.
А заступивший суточный наряд
Сварганит чай, яичницу, котлеты.
Усевшись, будешь нехотя жевать,
Глазами точку в стенке прожигать,
Курить, пуская кольца, и молчать,
Не понимая следствий и причины.
Потом, смыв грязь, ты позвонишь домой,
Наврёшь, что у тебя был выходной...
Пока ты спишь, вернётся ангел твой
И снарядит пустые магазины.
Исинбаевой
Весь фронт гудит, мы видим край его,
Подняться надо, но подняться сложно.
И с нами нет майора Исинбаевой,
И нам, друзья, от этого тревожно.
Вам скажут и в Мадриде, и в Сараево,
В Венеции, Монако, Вилла-Пьяцца,
Что если нет майора Исинбаевой,
То дело швах, и лучше сразу сдаться.
Не важно, что на «Леопардах» свастика,
Не важно, что Клещеевку разбили.
Ведь есть Генштаб, спортивная гимнастика,
И значит, мы почти что победили.
Нас поздно убеждать и успокаивать,
Мол, привезём снарядов, но попозже.
Пришлите нам майора Исинбаеву.
В Авдеевку. А лучше в Запорожье.
Но, говорят, она на карантине.
Но, говорят, устала от народа.
Нас поведёт на штурм майор Мартынов,
И мы за ним пойдём в огонь и в воду.
Под Авдеевкой
«Мы умрем под Авдосом», – сказал мне на выходе смежник,
Поглядев немигающим взглядом и руку подав.
Будет солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,
И положит мне лапы на плечи век-волкодав.
Позывные оставшихся в поле у «Царской охоты»
Утекают сквозь пальцы, но память хранит имена.
Я не сплю по ночам и часто курю отчего-то.
Я пока ещё жив. Я пока ещё жив. Я пока...
Как подбитые птицы – идут, ковыляют по роте
Те, с кем раньше шутил, собирая нехитрый багаж.
Я и сам, как подранок, кричу, кувыркаюсь в полёте,
Я, как дрон-камикадзе, пикирую к «Царской охоте»,
Чтоб на бреющем врезаться точно в немецкий блиндаж.
Нас не надо жалеть, у военных другие замашки.
Человек выживает не хлебом и страхом одним.
Мне всю жизнь будут сниться Туманы, Мосты, Чебурашка
И пропитанный смертью, горящий в огне Коксохим.
Пацаны из Москвы, Ленинграда, Донецка, Ростова
Навалились на стену всей мощью натруженных плеч,
Чтоб в осенней степи растворилась увядшая мова,
Чтоб в Авдеевке вновь зазвучала русская речь.
«Мы умрем под Авдосом, – сказал мне на выходе смежник. –
Или выживем. Тут как получится. Надо суметь».
Этой ночью мне снились убийственно белый подснежник
И буграми заросшая, дикая дивная степь.
* * *
За морями, за чёртовым колесом
Где-то спрятался в тишине наш дом.
Там «Утёс» – это просто высокий холм,
Ну, а «Дашка» – всего лишь имя.
И от южных до северных тех морей
Отправляет страна по пятьсот рублей.
Просто так. Как копеечку для церквей.
Как сигнал, что нас ждут живыми.
Пусть густой туман укрывает нас –
Это значит, на небе не будет «глаз»,
Значит, группа до точки дойдёт за час
И укроется за домами.
У парней закружится голова,
Воздух сладким покажется, как халва,
Станут лишними, куцыми все слова.
Как об это вообще – словами?
Только выдохнешь, сплюнешь через плечо –
Вдруг разрыв... И ещё один... И ещё...
Сразу сухо станет и горячо,
Снайпер щёлкнет над ухом плетью.
Будет страхом и смертью плеваться лес,
И покажется, что настал конец...
И тогда Богоматерь сойдет с небес
И укроет нас всех масксетью.